Родители молодых за длинным праздничным столом сидели напротив друг друга. Отец жениха, Эдуард Николаевич Шапошников, был одет в безупречную серую тройку явно заграничного покроя, вид имел торжественно-надменный и вилку держал – в полном соответствии с этикетом – в левой руке. Естественно, правая длань его была занята ножом. Седенькая профессорская бородка удивительно шла ему, также как интеллигентная проплешина над выпуклым умным лбом и профессорские же очки в тончайшей золотой оправе. Эдуард Николаевич и в самом деле был профессором какой-то там важной научной дисциплины, да не простым профессором, а с ежеквартальными заграничными командировками. Последнее обстоятельство придавало супруге его, Элеоноре Васильевне, важности и даже надменности. Она сидела по правую руку от мужа и, не ввязываясь в застольные разговоры, то и дело поправляла салфетку на груди профессора. Элеонора Васильевна была из тех женщин, о которых сказать-то особо и нечего: любая характеристика такой женщины ограничивается описанием достоинств её супруга.
Родители невесты являли собой сущую противоположность своим визави. Глава семейства, потомственный фрезеровщик Андрей Андреевич Баклашкин, имел вид простоватый, в меру неряшливый и до задорности пьяный. Это никак не связано было с происходящим торжеством, - таким он был всегда. Стриженные невесть как русые волосы его, никогда не знавшие настоящей причёски, тяжёлые от редкого мытья, пахли машинным маслом и постоянно находились в движении. Когда Андрей Андреевич откидывал голову назад (чтобы, к примеру, выпить рюмку), русые пряди его падали на затылок, но потом (когда требовалось закусить) всё равно сваливались вперёд, закрывая чуть не пол-лица. В такие моменты виден был только крупный мясистый нос фрезеровщика и неполный ряд острых коричневых зубов, составлявших геометрический центр не сходящей с его губ простодушной улыбки. Вилку Андрей Андреевич тоже держал в левой руке, но не из-за этикета, а оттого, что рюмку удобнее было хватать правой. Ножом Баклашкин не пользовался принципиально. Мать невесты, Василиса Никитична Баклашкина, женщина пышных форм и небогатого воображения, будучи хорошо воспитанной женой, сидела от мужа со стороны вилки, и благодаря этому располагалась относительно Элеоноры Васильевны, что называется «тет-а-тет».
- Вот ведь как бывает, растишь-растишь ребёночка, - негромко, с чувством собственного достоинства, жаловался профессор Шапошников, - всё думаешь, что он дитя… А потом вдруг – раз! – и он уже жених… Как скоротечно время, мда… В таких вот жизненных обстоятельствах начинаешь понимать, как относительно само время! Прав был Альберт Эйнштейн, но сейчас, похоже, я готов дополнить его теорию новыми фактами…
Завершив это меткое, полное тонкого научного юмора изречение, Эдуард Николаевич, деликатно улыбнулся одними глазами и неспешно наколол на вилку мидию. Андрей Андреевич шутки не понял и поспешил утешить нового родственника:
- Это, Эдик, не беда! С невестами то же самое: чуть зазевался, и девка уже с пузом ходит… Тут уж один выход – хватай негодника за причинное, кхе-кхе, место, и тащи в загс! Главное, брат, время не упустить… А про Эпштейна не скажу, потому – не знаю, что за мужик такой. У него кто, сын или дочь?
Элеонора Васильевна поперхнулась зелёным горошком, а мидия Эдуарда Николаевича свалилась прямо на скатерть. Родители жениха ещё не привыкли к достаточно свободной манере, в которой потомственный фрезеровщик Баклашкин имел обыкновение вести задушевные разговоры, и всякое откровение Андрея Андреевича, превосходящее по размерам междометие, вызывало у четы Шапошниковых приступы нервного остолбенения.
- Ну, не знаете – не говорите, - великодушно разрешил Баклашкин, почувствовав, что вопросом своим о потомстве Эйнштейна ввёл родню в замешательство. – Давайте-ка, голубчик Эдуард Николаич, лучше по рюмашке выпьем. За здоровье, так сказать, молодых… А вобче, касательно затронутой тематики, обязан отметить (не могу удержаться), что мне, собственно, это даже не интересно. Сам-то я думаю, что у Эпштейна вашего и сынов, и дочерей – что называется, семеро по полкам. Жиды вообще очень плодовиты. А всё это от жадности и недалёкости ихнего научного понятия происходит. Вот вы – совсем иное дело - семейство почтенное, научное и вобче со всех сторон просвещённое. Так это по вашим всем внешним признакам вовсю видать. И галстук вона как повязали – бобочкой, прям как конферансье какой. Сразу видно – учёная степень! Вот я и вывожу из ентого: одно-единственное у вас всего чадо получилось, сыночек ваш Илюшенька, зять, значит, мой любимый. А всё отчего? И тут я вам, дорогие мои родственнички, ответ свой мудрый лихо предоставлю. Всё оттого, что из-за сонма учёных дел своих времени на глупости всякие вы не имели, оттого и детёв мало народили. Верно я рассудил?
Элеонора Васильевна побелела лицом и страдальчески закатила глаза к потолку банкетного зала, где крутился огромный зеркальный шар, распуская по сторонам снопы цветных световых лучей. Профессор Шапошников деликатно прокашлялся и, отложив вилку, осторожно заметил:
- Первенствующая роль родителей – воспитание своих детей. Ведь дети – суть есть зеркальное отражение своих отца и матери. Главное, воспитать их достойными людьми…
- Да, да! – живо откликнулся на сентенцию Эдуарда Николаевича потомственный фрезеровщик. – Это и в народе известно: яблочко от яблони… Вот и сынок ваш – чисто прохфесор! Прям ваша фотограхфическая копия, ей-ей! Очки, ноготочки стриженные, платочек в кармашке чистенький, ну прям таки одно лицо. И от супруги вашей, мамаши почтенной, тоже в ём чтой-то есть – нежность черт и округлости в фигурах благообразные. Тут уж за версту видать воспитание академическое. Врать не стану, в нашей трудовой династии Баклашкиных подобных нежностей отродясь не было. Что я, что отец мой, и дед, и прадед – фигурой завсегда могучей выделялись. Дед мой, к примеру, подковы гнул. Если поднатужиться, то авось и я смогу. Вот и дщерь моя, Алёнушка ненаглядная, хоть подкову не согнёт, но за Илюшеньку вашего заступиться сможет в случае какой лихой напасти. Девка она у нас на руку шибко крепкая. Любого шалопая уличного так отделает, что только пыль столбом! Вся в родителев девочка наша…
Мамаша жениха, едва удерживаясь от обморока, с тоскою и укором глядела в сторону молодых. «Пропал Илюшенька! Пропал… – мысленно повторяла она. – Сыночек мой единственный». Сам же профессор, привыкший твёрдо отстаивать свою точку зрения в острейших научных диспутах, теперь не знал, как повести себя в столь щекотливой ситуации. Растерянность и подавленность Эдуарда Николаевича была такова, что, не находя генеральной линии поведения, он не придумал ничего лучше, чем проглотить рюмку водки, хотя и не употреблял алкоголя вовсе.
- Ай да кум! – обрадовался Андрей Андреевич. – Ай да сукин сын! Молодца, прохфесор! Накось, огурчиком закуси, домашнего соленья. Василиса Никитична самолично закатывала…
- Эдуард, - испуганно прошептала профессорская жена, - это же водка… Ты же не пьёшь…
Шапошников лишь махнул рукой. От непривычного химического жара у него перехватило дыхание. Слова застряли – не то чтоб в горле, а даже в самом мозгу: голова отказывалась повиноваться и выдавать мысли. Профессор сидел, широко разинув рот и беззвучно шевелил губами, словно выуженная из воды рыба. Элеонора Васильевна запаниковала.
- Эдичка, может, доктора позвать?
- Эля, шлёпни ты его по хребтине, - посоветовала Василиса Никитична. – Отхаркнет, и полегчает.
Элеонора Васильевна бросила на Василису Никитичну короткий ненавидящий взгляд.
- Цыть ты, курица! – прикрикнул на жену Андрей Андреевич. – Ишь чего удумала! Разве ж можно прохфесора – и по лопаткам? У него ж душа тонкая, академическая, того и гляди – из оболочки упорхнёт…
Василиса Никитична виновато пожала пышными своими плечами и послушно притихла.
Профессор, тем временем, пришёл в чувства.
- Уф-ф-ф! – выдохнул он, сосредоточив взгляд на опорожнённой рюмке. – Сильная консистенция… Мда… А ведь ещё сам Дмитрий Иванович Менделеев точную формулу водки вывел. В девятнадцатом столетии…
- Неужто? – удивился Баклашкин. – Так таки и в девятнадцатом? Умный мужик был, по всему видать… Хотя, признаться по правде, по моим сведениям, водка завсегда на Руси была, испокон веков. Ну да ладно. Дмитрию Ивановичу видней. Он ведь, наверно, тоже прохфесор?
- Профессор, - подтвердил Эдуард Николаевич. – Член-корреспондент Петербургской Академии наук, выдвигался даже в академики, но был забаллотирован посредственностями и завистниками…
- Напрасно енто, - покачал головой фрезеровщик, почувствовав сильную обиду на «завистников» и «посредственностей», - таких людей ценить надобно! Чай, не кажен день точную формулу водки придумывают. Так я говорю, кум? – и, не дожидаясь ответа, быстро наполнил до краёв профессорскую рюмку. – Ну, между первой и второй, как говорится…
А свадьба пела и плясала… Раззадоренные тамадой гости веселились от души. Часто и озорно кричали «горько!», азартно отсчитывали долгие секунды ритуального поцелуя. Свидетели крали невесту, собирали выкуп и снова кричали «горько». Оркестр гремел струнами и дышал медью. Спиртное лилось рекой. Гости хмелели и выбивались из сил. Хмелел и Эдуард Николаевич Шапошников.
- Прав был Некрасов, характеризуя русскую женщину, - заплетающимся языком убеждал он фрезеровщика Баклашкина. – Такая и в горящую избу, и коня, если надо… Настоящая русская баба… Я рад, что у меня такая невестка. За Илью я теперь спокоен.
- А чего за него печалиться? – соглашался Андрей Андреевич. – За Алёнушкой он как за каменной стеной. Будь покоен, кум. Уж она ему и детёв нарожает, и от супостатов защитит…
- Мда, хороша у меня невестка, - радостно промычал профессор, - вот такая настоящая русская женщина!.. Да я тебе, кум, по правде скажу: моя-то Элеонора Васильевна не всегда ведь профессорской женой была. Мда… Это она теперь такой гусыней сидит, а раньше… Эх, да что там! Простая, я тебе скажу, баба была. И даже весьма глупая.
- Ты что же такое несёшь, Эдуард Николаевич? – возмутилась Элеонора Васильевна.
- Молчи уж, - миролюбиво пробормотал профессор. – Забыла что ли, как своё имя с ошибками писала?
- Это когда это я с ошибками писала?! Что ты мелешь, старый чёрт? Нажрался, скотина…
- Писала, писала… - шептал Шапошников, глупо улыбаясь в тарелку и тщетно пытаясь наколоть на вилку скользкую оливку. – Представляешь, кум, она чулки три года училась к поясу пристёгивать, всё криво получалось… Я ж её прямо из деревни взял. Ага, там и свадьбу играли, в Нижнем Оладушкине. Это она теперь из себя герцогиню корчит…
- А сам-то, сам-то! – мстительно воскликнула Элеонора Васильевна. – Босяк босяком был! Только за счёт моего приданого и квартиру купили. Штаны без дыр всего одни были, и те – фабрики «Большевичка». Тьфу!
Эдуард Николаевич на обидные обвинения супруги реагировал вяло. Речь жены казалась ему бессмысленным шумом. Он умилённо и бестолково улыбался, всё ниже и ниже клонясь головой к тарелке. Наконец седенькая профессорская бородка погрузилась в винегрет. Шапошников сомкнул усталые очи и, бормоча что-то о правоте Дарвина, уснул безмятежным детским сном.
А свадьба продолжалась…