Узы Гименея

Изба пенсионера Василия Палыча Охапкина стояла на самом краю Ермоловки и соседствовала с давно заброшенным общественным колодцем. Из других топографических ориентиров этого адреса был покосившийся забор из подгнивших неструганных досок, да рассыпавшийся в труху фундамент старого ледника, который местные мальчишки отчего-то называли развалинами графской усадьбы. «Развалины» вплотную примыкали к участку Василия Палыча, не давая забору упасть окончательно.

Хозяйство Охапкина с момента смерти его третьей жены постепенно приходило в упадок. Стимула для его поддержания у пенсионера не хватало. Троекратный вдовец, Василий Палыч, как и все люди, имел ряд достоинств и недостатков. К достоинствам можно было отнести такие качества его души как открытость, общительность, умеренная любовь к труду и сильная, даже непреодолимая, тяга к семейной жизни. Недостатков, как водится, было больше, но основными из них являлись: неуравновешенный склочный характер, склонность к неумеренному употреблению горячительного, болтливость и патологическая лень. Последняя черта легко перекрывала в нём любовь к труду, отнесённую ранее к достоинствам.

Бороться с ленью в прежние времена ему помогало фанатичное стремление к «правильной» семейной жизни. В целях воспитания своих «нерадивых» жён и оболтусов детишек Охапкин собственноручно укреплял хозяйство, личным примером добиваясь от остальных членов семьи подражания его трудолюбию. Он мог легко починить велосипед или прялку, залудить чайник, прочистить дымоход, подбить расшатавшуюся ступеньку и укрепить забор. После каждого своего трудового подвига Василий Палыч устраивал тщательную выволочку домочадцам, опираясь на никем не оспариваемый факт собственного над ними превосходства. Ставя в пример своё трудолюбие, он требовал от семьи такого же крепкого трудового рывка, раздавал задания и ложился на печь, ожидая результатов. Как правило, это срабатывало, но ненадолго. Тогда всё начиналось сызнова.

В таком нехитром круговороте текла его пресная жизнь. Жёны, одна за другой, появлялись в доме Охапкина, воспитывались в выработанных мужем традициях, рожали одного-двух ребятишек и умирали. Уходили они как-то тихо, незаметно, как будто боясь потревожить размеренный быт Василия Палыча, нарушить своим неосторожным и неуместным поступком привычный ему жизненный уклад. В общем, надо отметить, что со всеми тремя усопшими своими жёнушками Охапкин жил душа в душу: ругался, дрался, мирился, рожал детей, воспитывал в духе любви к труду и своей персоне, затем хоронил и потом долго оплакивал, уходя в продолжительный запой. Детям тоже доставалось на орехи, но они оказались выносливее своих матерей: сумели пережить детство, получить некоторое образование и, разъехавшись по крупным городам, благополучно там закрепиться.

Охапкин остался один и утратил остроту житейских ощущений. Незаметно подкралась старость. Он вышел на пенсию, но не опустил рук. Тяга к семейной жизни оказалась сильнее возраста, и он вознамерился жениться в четвёртый раз. С этой целью он позвал к себе в гости соседа, Сан Саныча Полумерова, и со вчерашнего вечера друзья пили горькую, обсуждая попутно не новую, но всё же чем-то неожиданную идею Охапкина. Сейчас было, хотя и раннее, но уже утро. Старики сидели за столиком в летней кухне и вели почти философскую беседу.

– Я, Сан Саныч, так понимаю жизнь, – рассуждал Охапкин, – что, ежели у человека нету бабы, то это такая пойдёт жизнь, что не жизнь, а сплошная каторга. Вот ты человек образованный – семь классов кончил, – а истинного понятия о человеческом счастье не обрёл, уж ты меня прости, ни на грош. Ну как ты можешь называть себя хомо сапиенсом, когда к склону своих лет самым что ни на есть растреклятым бобылём числишься?

На философию соседа у Полумерова было собственное, диаметральное, мнение. Он не собирался держать его в себе, и лениво, подавляя накатывающую дремоту, возразил:

– А я так, Палыч, понимаю, что, коли уж ты трёх жён уморил, то в четвёртый раз я бы на месте женского пола на те же грабельки наступать поостерёгся…

– Ну уж и уморил! Скажешь тоже, – обиделся Охапкин. – Такого наговоришь, будто я смертоубивец какой! Побойся бога… Сами они, сердешные, преставились, царство им небесное…
Василий Палыч истово, с чувством, перекрестился.

– Сами-то они, кончено, сами… А вот только всё это через твой несносный характер приключилось, через варварство твоё и лютую тиранию, – смело заключил Полумеров и страждущим взором окинул пыльные углы летней кухни, ища, чем бы опохмелиться. – А не осталось ли у нас чего со вчерашнего, а, Палыч?

– Вот в этом ты весь! – обличительно воскликнул Охапкин. – Сначала пакостей наговоришь, а потом похмелиться просишь… Пива, кажись, есть малость, погляди в погребе-то…

Троекратный вдовец и сам был не прочь «поправить здоровье», потому что вчерашняя дружеская посиделка с соседом, переросшая впоследствии в ночное гульбище, была полна злоупотреблений по части возлияния. Полумеров принёс пиво, и друзья молча «поправили здоровье».

Почувствовав облегчение, Охапкин сказал:

– Ты, Сан Саныч, чем грубости говорить, лучше присоветуй, на ком бы мне теперь жениться?

Сан Саныч многозначительно почмокал губами, утёр ладонью смоченную пеной бороду и, не зная точного ответа, принялся рассуждать в привычном ему пространном стиле:

– Вступление в законный брак, Вася, шаг ответственный, я бы даже сказал, определяющий. Ведь – шутка ли! – человек сковывает себя обременительнейшими узами Гименея на всю оставшуюся жизнь! Впрочем, в твоём случае это не совсем верно… Тут, я так думаю, требуется подход сурьёзный, всё же жена – она не билет лотерейный: проиграл и выкинул. Нет. Тут подход нужен основательный, чтоб по всем научным критериям полное совпадение условий вышло.

Привыкший к изощрённым и легкомысленным словесным экзерсисам соседа Охапкин не стал искать смысла в услышанном и попросту продолжил собственные практические рассуждения:

– А я вот к Матрёне Яковлевне приглядываюсь: складная такая бабёнка, хозяйственная, изба при ней крепкая, хоть и маленькая, опять же, куры, гуси, кролики и тому прочие положительные характеристики. Что скажешь, Сан Саныч? Какова тебе Матрёна Яковлевна?

Сан Саныч пошарил по столу в поисках закуски, нашёл в куче рыбьей чешуи недоеденный хвост снетка, сдул с него воображаемую пыль, бросил в рот и, тщательно пережёвывая, дал развёрнутую характеристику предложенной кандидатуре:

– На мой вкус старовата Матрёна, да и крыльцо изрядно покосившись. Третьего дня зашёл к ней спичек попросить, так с верхней ступеньки чуть не навернулся до смерти. Да оно и понятно: четвёртый годок пошел, как по мужу поминки справила, а без мужицкой руки любое хозяйство крепкое под откос пойдёт. А кролики что? Сегодня кролики, а завтра, гляди, мор случится, и что тогда? С курями жить станешь?

Аргументы товарища показались Охапкину убедительными, и он легко отказался от Матрёны Яковлевны, попутно вспомнив, что она крива на левый глаз. Однако отчаиваться не было причин. У Василия Палыча существовало ещё множество вариантов.

– Я бы на твоём месте к сёстрам Дрожкиным пригляделся, – посоветовал Полумеров, – раз уж тебе так неймётся, и ты всё равно, что баран, упёрся в свою женитьбу, то лучше кандидатуры и не сыскать.

– Ты, что ли, смеёшься, старый чёрт? – фыркнул Василий Палыч. – Что за анекдоты ты вздумал сочинять?

– А что? Какие такие анекдоты, Вася? Я человек сурьёзный и к курьёзам всяким никакой стороной не примешанный. А про Дрожкиных так скажу: уж ежели бы сам жениться собрался, так непременно к сестричкам посватался. Молоды, красавицы писаные, рукастые из себя, опять же не шибко умные, без этих вот городских загогулин. Так что ты это зря так сразу с плеча рубишь. Присмотрись к двойняшкам, мой тебе дружеский совет.
Охапкин отставил в сторону кружку с пивом и поглядел на друга так, как смотрят на человека, только что выжившего из ума.

– Ты это каким местом думал? – спросил он язвительно. – Где ж это видано, чтоб человек моих убеждений и прочих положительных взглядов на двойной жене женился! Я что, басурманин какой? Или султан некрещёный? Не хуже других прочих знаешь, я трижды вдовец, и с кажной женой строго по-христиански обходился: кажную под венец вёл, и отпевал их, несчастных душечек моих, по всем православным канонам, так-то! А ты мне изуверство магометанское предлагаешь, диавол, искуситель сатанинский…

Негодующая отповедь товарища не сдвинула Полумерова с взятых позиций. Сан Саныч тяготел к твёрдости собственных убеждений и в споре редко уступал соседу.

– А ты, Палыч, не спеши отрекаться-то, – продолжал он гнуть свою линию. – Сам подумай, я ведь дело говорю. Никто тебе и не предлагает гарем строить. Ты женись на одной, а живи с обеими. А ежели скандал какой образуется, у тебя и алиби есть: мол, перепутал сослепу – поди, мол, разберись, кто из них кто? Да и по части тёщи полная выгода: на двух жён всего одна. Ты сам посчитай, хушь на куркуляторе, на кажную жинку по полтёщи выходит – ни больше, ни меньше. Ну, покажи мне того счастливца, кому к цельной жене всего полтёщи прилагается?

– Это, Сан Саныч, на тебя пиво так подействовало, – заключил Охапкин. – Дай-ка я тебе самогону плесну, чтоб в башке твоей непотребной просветление случилось.

Полумеров и сам сознавал, что пиво для похмельной головы – сплошной обман, и предложенный самогон в этой связи являлся примиряющим фактором. В ожидании обещанного эликсира сосед Охапкина присмирел и на время затаил внутри себя рвущиеся наружу аргументы. Василий Палыч тем временем изыскал в закромах обещанный ресурс и разлил мутную жидкость по стаканам. Друзья выпили, удовлетворённо крякнули и закурили ядрёный самосад. Первым нарушил молчание хозяин, внутри которого, не переставая, кипели мысли:

– Не убедил ты меня, Сан Саныч. Ты сам рассуди, ежели человеческое счастье полтёщами мерить, то по ентому прынципу следует на круглой сироте жениться. Тогда и тёщи никакой не будет. Но тут другая сторона медали на свет выворачивается: ежели девка сирота, то кто ж за ней приданое даст? Молчишь, бестолочь? То-то.

– А всё ж Дрожкины хороши, – упрямился Полумеров. – Во всей Ермоловке лучших невест не сыскать: ладные девки, молодые, красавицы писаные…

– Опять за своё, искуситель! – раздражённо буркнул Охапкин, начиная жалеть, что открыл стратегический алкогольный запас в присутствии недостойного собеседника. – То-то и есть, что молодые, да справные. А ты, бестолочь такая, через своё упрямое холостятство и не ведаешь, что в молодых, да справных бабах вся опасность семейного очага и кроется. За молодыми красотками такой присмотр требуется, что не приведи господи! Чуть отвернулся, а девка уж в чужой постели кувыркается, так-то. Им ведь, молодкам, в енти годы такая физкультура телесная требуется, что мне, старому грешнику, по причине пенсионного состояния здоровья за молодыми прохвостами никак не угнаться. Это ты хочешь, чтоб я на склоне лет свои благородные седины оленьими рогами украсил? Хорош друг, ничего не скажешь!

– Да я ничего такого и не думал… – виновато промямлил Полумеров, жалея чувства щедрого на самогон соседа.

– Не думал? – рассердился Охапкин. – А я тебе, Сан Саныч, чичас доложу, о чём ты думал, когда мне двойную бабу под венец предлагал. Ты, шельмец такой, небось, себе на уме при ентом был, вижу по глазам твоим ехидным… Я-то думал, ты мне друг, а ты вот, значит, какую картину себе рисуешь… Могу себе представить: прихожу я однажды домой, а тут и ты с моей молодой женой-раскрасавицей при полном политесе, да на моих перинах кувыркаешься…

– Ты чего мелешь-то, окаянный, окстись! – попытался возразить Полумеров, но Охапкина уже понесло.

– Я, естественно, за топор хватаюсь и на тебя пру – в воспитательных целях. А ты, не снимая с морды лица своей ехидной улыбочки, этак мне и говоришь, дескать, оставь топор, Отелло грёбаный, ибо я не с женой твоей, а с сестрицею ихней политесы выделываю. Поди – проверь! Что, не так?

– Дурак ты старый, – обиделся Полумеров. – Ты зачем меня в гости звал, чтобы клевету подлую мне в глаза брызгать? Так я ведь и уйти могу, с полным разрывом дипломатических отношений…

– Сиди! – зло буркнул Охапкин и плеснул в стаканы ещё самогону. – Я ведь тебя для примеру привёл, для наглядности, значит. Понятное дело, на тебя лично я и не думал. Да и сам посуди, кто на тебя, развалину старую, из молодых, да красивых позарится?

– А на тебя, значит, позарятся? – съехидничал Сан Саныч.

– А я, между прочим, за ними и не гоняюсь. Это, мил человек, твоя идея была на предмет двойняшек. Что, забыл?

Полумеров присмирел и выпил самогону.

– Ладно, – сказал он примирительно. – Ну их, Дрожкиных, к бесу! Давай другую кандидатуру забаллотируем.

– Кого это, к примеру? – успокоившись, поинтересовался Охапкин.

Сан Саныч положил свою чёрную мозолистую ладонь на загривок и тщательно взъерошил куцые остатки сальных волос.

– Дай покумекать маленько, – сказал он и поглядел в потолок, будто искал в нём подсказку.

– А и думать тут нечего, – решительно заявил Василий Палыч, – завтра же к Дуське сватов засылать буду!

Полумеров встрепенулся и ошалело поглядел на соседа.

– Это к какой Дуське? – спросил он, глупо хлопая глазами. – К Евдокии, что ли?

– Экий же ты бездарь тугоумный! – ухмыльнулся Охапкин. – А нечто у нас в деревне какая другая Дуська водится? Известное дело, она самая Евдокия Кирилловна и есть, Дульсинея…

– Ну, ты это, братец, совсем разумом поперхнулся, – растягивая слоги, произнёс Полумеров. – Кто ж это тебя на такую ересь-то надоумил? К Дульсинее сватов засылать! Кхе-хе-хе… Курей смешить токмо. Ох, уморил…

– А ты чего щеришься, дурень? Вот возьму и зашлю!

– Да ты совсем на старости лет с умом разругался. У Дуськи же кузнец есть – из Нижних Федюлек. Мужик такой, что не тебе чета: сажень в плечах, кулак с пивную кружку, своя кузня первостатейная, да лицом, не то, что ты, обормот, а – чистая фотография! Ален Делон в молодые годы! Куда тебе, лешему, супротив такого жеребца конкурсы красоты устраивать! Тьфу, да и только…

Василий Палыч угрюмо поглядел в пустой стакан. Рассуждения соседа повергли его в уныние. И самое обидное состояло в том, что мерзавец Полумеров был абсолютно прав: с кузнецом ему, старому хрычу, тягаться было смехотворно.

– Ну и пёс-то с ней, с Дульсинеей! И не особо-то меня к ней тянуло, – поменял позицию Охапкин. – Даже больше того скажу: как баба она мне мало подходит, потому как недостойна моей персоны!.. Ничаво, найдём другую. Этого добра в юбках кругом навалом, а женихов настоящих, таких, чтобы из себя положительные, таких, брат, ещё поискать… Да, брат, на кажную зазнобу кузнецов не напасёшься, вот!

– Ну, этак-то лучше, – похвалил товарища Сан Саныч, – плесни, что ли, ещё по граммульке…

Какое-то время друзья посидели в тишине, каждый на свой лад размышляя об открывшейся проблеме. Полумеров чувствовал, что сосед его, убитый горем затянувшегося одиночества, нуждается в моральной поддержке, и с готовностью оказал бы такую поддержку, если бы точно знал, в чём она должна заключаться. На всякий случай он спросил нейтрально:

– А какового характера ты бы хотел себе супругу, Палыч? Опиши в общих чертах свои предпочтения. Так легче будет с кандидатурой определиться. А то сидим тут, мучаем голову, словно твои академики, а ведь Нобелевскую премию нам за это никто не выпишет.

– А что тут описывать? Дело известное… Баба должна быть напреж всего здоровая, чтоб без хворей каких хронических, при хозяйстве опять же, да чтоб подальше от бедных родственников и приживалов всяких. А то, знаешь ведь, иные бедные родственники так присосутся, что и по миру пустят. Я такой политики не одобряю.

– Ну, с ентим понятно. А, к примеру, каковой внешней данности тебе невесту искать? В смысле пропорций. Пышную, худую, махонького росточка, али дылду?

– Я что, по-твоему, шута себе подбираю? На хрена мне дылда сдалась, али карлица? Мне подавай нормальную бабенцию, чтоб без излишеств и вредных привычек.

– Ясно. Так и отметим – строения среднего. Ну, а характера какого?

– Характер не главное, – твёрдо заявил Охапкин. – Хороший муж нужный характер сам в жене воспитает. Я на этом предмете бабской сущности внимания не концентрирую. Важнее другое, брат, – возраст! Тут самое подходящее серединка. Чтоб не слишком стара, ну и не девочка, понятно… Лет этак сорока, плюс-минус…

– В этаком возрасте девиц не сыщешь, – авторитетно заметил Сан Саныч. – Выбор остаётся следующий: либо вдова, либо разведёнка.

– Это без разницы, – махнул рукой Охапкин. – Я мужик без предрассудков, за старые грехи бабу попрекать не стану, чай, ещё из ума не выжил – прозу жизни понимаю… Да что ты, Саныч, как следователь на допросе? Кончай своими кроссвордами мучить. Лучше имя конкретное назови. Кого предлагаешь?

Полумеров огладил свою растрепавшуюся в пылу дискуссии бороду, старчески крякнул, прокашлялся и, собравшись духом, выпалил решительно:

– Есть такое имя, Палыч! Ей богу, есть! По всем критериям такое имя к искомым пропорциям подходящее. Не баба, а сущее комильфо!

– Ну, не томи же…

– Гаврилова, да! Наталья Юрьевна, собственной персоной.

– Да ты рехнулся, сосед, – утратив голос, просипел Охапкин. – Фу ты, хрен перчённый, чего выдумал! У меня аж в зобу спёрло…

– А чего такого? Наталья Юрьевна – она того… по всем твоим запросам желаний… полное комильфо…

– Совсем, старый, от рассудка отделился, – проворчал жених. – Наталью Юрьевну зачем-то приплёл. Какая ж это баба? Это не баба, а… персона! Понимаешь ты, чурбан нетёсаный! Женщина. Дворянская кровь… Одним словом, лебёдушка, а не баба. А ты, охальник, туда же: комильфо!..

– Подумаешь, дворянская кровь, – хмыкнул Полумеров. – Чичас не прежние времена, так-то, братец ты мой. Слава богу, не крепостное право. И кажный положительный мужчина, свободный от уз гименеевых, имеет полное юридическое право посвататься хоть к княжне, хоть к графине… Да хоть к дочке премьер-министра! Ясно?

– Не знаю, какова из себя дочка министра, но Гаврилова – такая женщина, что к ней и подступиться страшно. Ей десять министров в подмётки не годятся. У ей такой ум, такие манеры, брат, что в самый раз училкой работать, да не в деревне, а хоть бы и в самой Москве! Вот какая это женщина!.. А ты мне: сватайся…

– Палыч, погляди мне в глаза! – с небывалой решимостью потребовал Полумеров.

– Ну…

– Что ты видишь?

– Пьяную твою рожу.

– Дурак ты, Охапкин. В глазах моих теперь ты видишь презрение и жалость! Спроси теперь, отчего?

– Да пошёл ты…

– А оттого, что ты тюфяк, невежда и увалень лежебокий! Жениться собрался, а к невесте и подступиться боишься. Разочаровал ты меня, сосед. По всему видать, через твою нерешительность в делах амурных не гулять мне на четвёртой твоей свадьбе, не справлять мне поминок по четвёртой твоей жёнушке…

– Тьфу ты, леший! – выругался Василий Палыч. – Типун тебе на язык, проклятый! Ну что ты мелешь, балаболка картонная? И как язык твой отвратительный не иссохнет в твоей глотке аспидской!

– Бранись, бранись, приятель, только на енто непригожее дело ты и способен таперича. Всё, истранжирил ты, братец, свой молодецкий запал, сгорел до последнего уголька, один только серый пепел глупого старческого мозга остался, да и тот по ошибке природы в черепке твоём беззубом до сих пор задержался. С такими видами на жизнь как у тебя, о завещании духовном думать надобно, а не о женитьбе. Так-то, брат…

Охапкин вдруг опустил голову и поглядел на соседа из-под густых лохматых бровей так, как затравленный бык смотрит на красную тряпку тореадора. Полумеров в беспокойстве заёрзал на стуле и на всякий пожарный просчитал в уме путь к ретираде: два прыжка вправо, зайцем вокруг стола, затем ужом между скамейкой и тумбочкой, после чего рысью в дверь, а там и спасение… Но крайних мер принимать не понадобилось. Василий Палыч, раздув щёки на манер саксофониста, несколько раз глубоко выдохнул воздух, резко встал и покинул летнюю кухню, оставив соседа в диком недоумении.

Чтобы легче было пережить этот странный демарш товарища, Сан Саныч налил себе полстаканчика и выпил одним махом. С тревогой ожидая развития событий, он налил себе ещё и приготовился быстро выпить в случае какой-нибудь непредвиденной крайности.

Охапкин отсутствовал минут пятнадцать, и Полумеров от скуки уже начал с ленивым вожделением поглядывать на приготовленный для крайних обстоятельств стаканчик. Когда Василий Палыч при полном параде появился в дверях, Сан Саныч рассеянно ковырялся в носу. От неожиданного видения он обомлел и, забыв вынуть палец из ноздри, встал, словно вошёл не пенсионер Охапкин, а сама британская королева.

Надо сказать, что для удивления у Полумерова были все причины. Василий Палыч предстал пред его очами в совершенно франтовском виде: чёрный полушерстяной костюм-тройка, атласная белая сорочка с воротом, туго стянутым пижонской бабочкой, ноги обуты в лаковые остроносые штиблеты, в руке щёгольская белая трость с бронзовым набалдашником, сухие непослушные седины тщательно уложены с таким расчётом, чтобы скрыть изрядного размера старческую проплешину.

– Ну как? – небрежно бросил Охапкин, осанисто расправив плечи. При этом ворот пиджака, с трудом сошедшегося на пузе, разошёлся по сторонам, словно расправив крылья.

– Прынц датский! – восхищённо сообщил Полумеров. – Никак не меньше. Павлин, да и только! Супротив такого величия скала гранитная не устоит, не токмо сердце Натальи Юрьевны…

В плане восприятия лести мужской организм мало отличается от женского, особенно, когда речь идёт о неизбежно угасающем с возрастом блеске наружности. Известно также, что ласковое слово и собаке приятно. В свете этих общедоступных истин похвала соседа растрогала Охапкина и укрепила в нём утраченную было решимость.

– А всё же ты, Сан Саныч, лиса бесстыжая, – с некоторым кокетством произнёс Василий Палыч, – хотя и прав на все сто! Ладно, считай, твоя взяла. Идём к Гавриловой, свататься буду!

Сказавши это, Охапкин ещё более околесил грудь, отчего пиджак жалобно заскрипел швами, и одна из пуговиц с треском отлетела от живота. Описав нисходящую дугу, она с характерным всплеском упала в наполненный стакан Полумерова.

– Вот так оказия, – огорчился Сан Саныч, более жалея самогона, чем оторванной пуговицы. – Чего ж теперь делать-то?

Расстроился и Василий Палыч.

– Чего делать, чего делать, – передразнил он соседа. – Пришивать надо. Не идти же к невесте без пуговицы… И угораздило ведь её, проклятую, оторваться на самом определяющем месте… Ну чего сидишь как сфинкс на постаменте? Давай, выуживай деталь-то, поди, в твой стакан рухнула...

Сан Саныч был небрезгливым человеком, но лезть грязными пальцами в собственный стакан всё же не пожелал.

– Ну, Вася, за твою успешную помолвку! – озвучил он тост и выпил. Занюхав рукавом телогрейки, сплюнул пуговицу на стол и сказал: – Таперь она стерильна как скальпель хирурга. С такою пуговицей не стыдно и в самый Кремль войти.

Пришив пуговицу, друзья отправились к невесте. По обоюдному согласию прихватили и оставшийся самогон: жених – для смелости, сосед – для куражу. Шагали неспешным размеренным шагом: Охапкин опасался сбить носы своих единственных праздничных туфель, а хмельной Полумеров и так еле волочил ноги, к тому же он держал под телогрейкой бутыль и боялся неосторожным движением уронить её на землю.

Для постороннего глаза это была весьма занимательная и даже эксцентричная парочка: Василий Палыч в своём пижонском костюме и с тростью был похож на заграничного посла в закате дипломатической карьеры, а Сан Саныч, одетый в изодранную грязную фуфайку и выцветшие от старости брезентовые брюки, – на старого неухоженного забулдыгу, каким он, в сущности, и являлся. Если бы им можно было сбросить в этот момент лет по пятьдесят, то они могли бы послужить прекрасной иллюстрацией к сказке «Принц и нищий».

Словно сговорившись, друзья в пути хранили молчание. В голове Полумерова хозяйничала похмельная муть, ноги дрожали от напряжения, и ему было не до разговоров, всю волю он сконцентрировал на том, чтобы не уронить бутыль. Охапкин же, с каждым шагом терявший изначальную решимость, мучил себя трусливыми сомнениями. Собственные слова его о недосягаемости Натальи Юрьевны всплывали в непрочной стариковской памяти и, гася огонь намеченной страсти, укрепляли душевное смятение. В конце концов, запас прочности намерений угас, и Василий Палыч остановился.

– Ты чего? – сонно спросил Полумеров. – Уже пришли? – и растерянно огляделся по сторонам.

Охапкин с пасмурным лицом сошёл с дороги и сел на ствол поваленной ветром осины. Сан Саныч примостился рядом.

– Чего случилось-то?

Охапкин не знал, что сказать, и потому сказал первое, что пришло на ум:

– Цветов-то не взяли. Как к невесте без цветов-то идтить?

– Без цветов это – да! – понятливо кивнул Полумеров. – Может, треснем по маленькой?

– Наливай.

Треснули по маленькой. Сан Санычу сделалось так хорошо, что он затянул было песню, но Охапкин пихнул его локтем в бок, вернув в прежние чувства.

– Чего сидеть-то? – сказал он, преданно глядя в глаза жениха. – Надо пойтить букет нарвать, да и прямой линией – к невесте.

Василий Палыч машинально поглядел в сторону своей избы и густо нахмурился. Там, где раньше, ещё при жёнах, были цветники, теперь росли бурьян и репейник. Охапкину не надо было объяснять, что букетом из репья такую женщину как Наталья Юрьевна не охмурить. Полумеров, словно прочитав его мысли, нашёл простое решение:

– По этому поводу и беспокоится нечего. Придём к невесте, там и нарвём букет. У ней клумбы-то аккурат вдоль забора высажены. За сиренью, да за яблонями из окон один хрен ничего не видно. Такой букетище настряпаем, что ахнет! Сама под венец попросится, вот увидишь.

– Да? – малодушно переспросил Охапкин. – А если поймает? Во, сраму-то будет…

 – Не поймает! – с важным видом знатока пообещал Сан Саныч.

Охапкин всё ещё пребывал в нерешительности.

– Давай покурим, – сказал он, затягивая с принятием решения.

– Давай, – легко согласился Полумеров, для которого женитьба соседа не являлась самоцелью. Важнее было не утратить приятную компанию и «с толком провести время», а где его «с толком» проводить – в доме ли у Гавриловой или на стволе осины у придорожной канавы, – Сан Санычу было не принципиально.

Старики не спеша скрутили самокрутки и закурили.

– В прежние времена цветников никто не садил, – ворчливо произнёс Василий Палыч, – не было такой манеры. А теперь взяли моду. Тьфу! Что с них толку, с цветов-то этих? В суп не бросишь, ниток не спрядёшь, так – видимость одна, химера…

– Твоя правда, сосед, – охотно согласился Полумеров, – в прежние времена люди умней жили: картошку садили, хрен, свеклу, морковь всякую, без ентого барства и расточительности парижской. Всему посаженному применение было. А таперь что? Баловством всяким непотребным землицу уродуют, словно нарочно от глумления этого радость получают… Вона, погляди, чего этот буржуй городской, Ванька Ремезов, со своим наследным гнездом сделал! Все грядки под линейку бульдозером сровнял, дерева вишнёвые, да яблоневые – без оглядки на сорта и плодовитость – выкорчевал, а что взамен? Таких делов наворотил, что – ах! «Альпийские горы» это у него называется, тьфу! А что есть из себя эти горы? Сам же видел: одних булыжников пудов триста приволок и зигзагами разбросал как ни попадя. Понятно, ежели б для дела или на фундамент какой, так нет, – он, полоумный, внутре ентих зигзагов ям нарыл для лужиц с фонтанами, и, говорят, рыбок туда запустил специально – аквариумных, ага! Енто чтоб из обчества выделиться, показать, какой он из себя окультуренный. А сам культурно даже напиться не умеет. Вон, на Пасху чего учудил, окаянный! Нет, чтоб как все, выпить, песни погорлопанить, подраться чуток, затем помириться, да и уснуть спокойно в канаве, так он, чудило городской, почитай, всю ночь напролёт фейрверки жёг. И чем кончилось? Помнишь? Собак всех взбаламутил, – три дня потом выли как волки, курей распугал так, что те неделю не неслись, сарай у бабки Агафьи дотла спалил, чуть всю деревню в пепел не обратил, и – хоть бы хны, будто так и должно…

– Э, да что там говорить… – махнул рукой Василий Палыч и, затушив окурок в послюнявленной ладони, со смыслом поглядел на бутыль.

Внимательный Полумеров истолковал этот взгляд верно и плеснул ещё по полстаканчика. Но выпить сразу друзьям не удалось, помешала невесть откуда взявшаяся Матрёна Яковлевна. Отставленная часом ранее невеста Охапкина, естественно, не могла знать об этом сложном зигзаге своей судьбы, но, проходя мимо по дороге и увидев необычное зрелище, воспламенилась любопытством и, остановившись, насмешливо спросила:

– Это что за цирк такой? У нас что, в клубе маскарад объявляли? Я чтой-то не слыхала…

– Проходи, Матрёна, не задерживайся, – хмуро сказал Охапкин, устыдившись своего неуместного гардероба.

– Аль помирать собрался, Василь Палыч? – притворно испугавшись, не отставала Матрёна. – Глядикось, вырядился словно твой покойник…

– Чего брешешь, дура! – вступившись за друга, бесцеремонно прикрикнул на неё Полумеров. – Человек, может, женится, а ты раскудахталась тут…

– Цыц ты, балаболка, – шикнул на соседа Охапкин, но было поздно: Матрёна Яковлевна, хоть и была крива на один глаз, но на слух до сих пор не жаловалась, и слова Полумерова цепкой занозой вошли в её сардоническую душу.

– Царица небесная! – всплеснув руками, воскликнула она. – Вот это новость! Ай да Палыч, ай да молодец! И, скажите на милость, кто ж та счастливица? Уж не я ли?

– Ага, держи карман шире! – ответил за Охапкина Сан Саныч. – Иди, куда шла, и нечего скалиться тут. Зубов нет, а всё скалится…

– Василь Палыч, женишок дорогой, – издевательски прихихикивая, продолжала глумиться Матрёна, – да я ж по такому случаю и зубы вставлю, ты только скажи. Вот ведь счастье-то на склоне лет привалило! За такого молодца – прям хоть сей же час под венец побегу, ей-богу! Вот девки-то обзавидуются!

– Брысь, нечистая! – гаркнул Охапкин, потеряв терпение.

– Ой-ой, страсть-то какая! – как бы с сожалением вздохнула Матрёна Яковлевна и, зычно хохоча, пошла дальше.

Дождавшись, когда Матрёна скрылась из вида, Охапкин набросился на соседа:

– Ты чего мелешь, куда ни попадя? Кто тебя за язык-то тянул, бестолкового? Теперь уж точно по всей деревне растреплет, старая хрычовка!

Насупившись словно от незаслуженно нанесённой обиды, Полумеров принял оборонительную позицию:

– Аполитично рассуждаешь, Вася. Нету в твоих обидных словах ни капли смысла. Сам подумай, чего она растреплет-то? Разве ж она чего знает? Мы ж не выдали, к кому ты сватаешься, а сама она ни в жизнь не докумекает, что к Наталье Юрьевне. В её куцый умишко отродясь такая идея не придёт, хоть сто колов на темени вытеши! Подробности-то я от ней нарочно утаил. Теперь пущай помучается, голову поломает…

– Дурак ты, Сан Саныч, оттого и ума в тебе нет никакого. Зачем ей подробности, коли она баба, да ещё и старуха? Старухам подробности, наоборот, во вред языку. А так, ни черта толком не знаючи, она такого наплетёт, что потом в целый век не расхлебаешь.

Поняв свой промах, Полумеров конфузливо отвернулся.

– Тяпнем, что ли, ещё по маленькой? – виновато предложил он, не поворачивая головы.

– Э-э, да что с тобой, бестолочью, делать! Наливай…

И друзья с глубоким чувством отдались прелестям зелёного змия как объединителя всех прочих одолевавших их в этот момент беспорядочных чувств. Они пили молча и часто, пока не дошли до того предела, когда уже не могли попасть горлом бутылки в стакан. Тогда они бросили бутыль в канаву и пошли.

Сказать, чтобы их движение имело какую-то чётко определённую цель, было нельзя. Они просто шли, куда несут ноги, понимая при этом, что останавливаться нельзя, так как, остановившись, непременно оба упадут, и поднять их будет некому. Чтобы сохранять равновесие, старики продвигались, сцепивши в локтях руки и упёршись друг в друга головами. В этой связке они двигались поступательно вперёд, но при этом вращались один относительно другого. Издали это походило на циркуль, находящийся в постоянной работе.

Каким-то чудом им удалось довольно долго удерживать себя в рамках дороги, но такое чудо не могло длиться вечно, и, пройдя примерно с половину пути до дома Гавриловой, друзья сошли с приемлемой траектории. Их занесло вправо и бросило на чей-то плетень. Плетень повалился, и Василий Палыч упал носом в чужую грядку, Сан Саныч ухнул следом и оказался поверх тела Василия Палыча. Силы для борьбы с накопленной усталостью иссякли, и оба друга мгновенно уснули…

Пока старики мирно спали, отдавшись власти могущественного Морфея, Матрёна Яковлевна, как и опасался Охапкин, развила бурную информационную диверсию. Забыв, что шла в церковь, томимая важной новостью старуха свернула к сельмагу, который по традиции являлся центром распространения всех деревенских сплетен.

В этот ранний час здесь было немноголюдно, но магазин уже был открыт. Матрёна вошла внутрь и, подойдя к прилавку, завела разговор с продавщицей Нюркой.

– Слыхала, Васька Охапкин женится? – сказала она как бы невзначай.

– Да ну?! – оживилась Нюрка. – На ком?

– Не знаю. Секретничает…

– Вот так новость! – хихикнула продавщица и, навалившись мощной грудью на прилавок, заговорщицки спросила: – А ты, Матрён, откудова знаешь?

– Сама видела. Вырядился как артист, причесался весь… С ним ещё Санька Полумеров навроде шафера…

– Во дела-а!.. Это, поди, у него уж в третий раз свадьба-то?

– В четвёртый, – козырнула осведомлённостью Матрёна Яковлевна. – Когда он в первый раз женихался, тебя ещё в проекте не было, а я-то хорошо помню…

– Дела-а-а, – повторила Нюрка, задумавшись, как бы выудить у скрытной Матрёны имя загадочной невесты. В том, что старухе известно больше, чем она говорит, продавщица ни секунды не сомневалась.

– А всё ж, Матрён, как думаешь, к кому бы Василий Палыч мог посвататься-то, а? Дюже как интересно!

– Да тут рассуждений-то не густо, – с видом знатока заметила Матрёна. – Много ль у нас невест? Ну, сама суди, ежели молодок в расчёт не брать, да старух столетних, то всего три свободных бабы и остаются: Гаврилова Наташка, Дульсинея, да я. Так?

– Вроде так, – кивнула Нюрка, с нетерпением ожидая конечного вывода.

– Ну, про Наташку говорить нечего – на Ваську она и в полглаза не поглядит. Меня он сам отверг во всеуслышание. Остаётся Дульсинея. По всем параметрам выходит, к ней Охапкин свататься попёр.

– Вот это да, – с азартным блеском в глазах произнесла Нюрка. – Ой, что будет… Ну, влетит Ваське от кузнеца…

– Ничего, поделом ему, старому прохвосту! Лишь бы до смертоубийства дело не дошло.

– Может, участковому сказать? – испуганно предложила Нюрка.

– И что он сделает, участковый-то твой? Кузнеца арестует за то, что к его бабе Васька свататься пошёл? – возразила Матрёна Яковлевна и, купив спичек, покинула сельмаг, оставив после себя заразную бациллу свежей деревенской сплетни…

Прошло около двух часов. Солнце закрепилось в зените. От утренней зари не осталось и следа. Власть в атмосферных слоях захватили жара и мухи. Наступил такой момент, когда лежание в грядке даже для очень пьяного человека становится занятием непосильно обременительным, особенно, когда сверху лежит ещё один пьяный человек. Поэтому Василий Палыч Охапкин, оказавшийся волею судьбы именно в таких условиях, проснулся первым.

К сознанию он возвращался поэтапно: сначала открыл глаза, потом чихнул, подняв с грядки облачко сухой земляной пыли, затем, мысленно идентифицировав себя, попытался встать, чтобы оглядеться, но, прижатый грузом невыясненного происхождения, не смог этого сделать, и тогда принялся восстанавливать в памяти картину минувших событий. Ему вспомнилось почти всё: горячая дискуссия с Полумеровым в летней кухне, пузатая бутыль самогона, поваленная осина на обочине дороги, язвительная Матрёна Яковлевна… Дальнейшее тонуло в каком-то неопределённом туманно-сумрачном свете. От незнания своей участи Василий Палыч покрылся холодной испариной – ему стало страшно. Он сделал ещё одну попытку подняться с земли, но всё, чего удалось достичь, это оторвать лицо от земли на несколько сантиметров, которых, впрочем, хватило, чтобы увидеть перед собой торчащий из тщательно удобренной почвы клубень редиски.

– Слава богу, – слабым голосом простонал он, обрадованный этим открытием. – Значит, не в могиле, и то хорошо…

Пока Охапкин тщетно боролся с неизвестностью, оклемался и Сан Саныч. Солнце напекло ему голову, и его стошнило. Часть вчерашней закуски затекла за воротник Василия Палыча, и тот, почуяв неладное, забился в истерике.

– Вот леший, что за тряска! – заворчал Полумеров, войдя в первую фазу пробуждения. – Куда мы едем? Извозчик, стой! Тпру-у-у...

– Я те щас покажу: «извозчик»! – угрожающе прошипел придавленный Охапкин, для которого нюансы нынешнего своего положения, наконец, стали приобретать некоторую ясность. – А ну слезай с меня, чёрт бородатый! Чтоб тебе повылазило…

– Чегой это тут? – растерянно пробормотал Сан Саныч и, обеспокоенный, скатился со спины своего товарища. – Василий, ты что ли?.. Ей богу, ты!.. А где это мы тут? Неясно… Ну, поди ж ты, какой провал в мозгах образовался, ни черта не припомнить. А башка-то, башка! Надо ведь, как раскалывается, дурная…

Не помня как, друзья первым делом доползли до колодца и, лишь выпив по полведра воды, более-менее пришли в сознательное состояние.

– Ну у тебя и видок, холера меня разбери! – весело произнёс Сан Саныч, от обильного питья почувствовавший прежний вкус к жизни. – Тоже мне жених! Землекоп во фраке! Честное слово. Ты, Палыч, хоть бы блевотину с воротничка стёр, что ли. И как это тебя угораздило наблевать себе на загривок? Вот ведь акробат!

– Оттаскать бы тебя за бороду, чёрт плешивый, – огрызнулся Полумеров, которого, не смотря на полведра выпитой воды, всё ещё изрядно шатало.

– Это кто это плешивый? На себя погляди…

Ещё некоторое время друзья нежно переругивались, попутно восстанавливая в нетвёрдой памяти детали своего загула, и, в конце концов, сошлись на том, что требуется опохмелиться.

– А, кстати, где это мы? – спохватился Полумеров, тупо глядя на поваленный плетень и не узнавая его.

Василий Палыч поступил мудрее и взглянул на дом.

– Кажись, это мы к Дульсинее влезли, – охнул он с чувством вины. – Как бы от кузнеца не влетело-то…

– Не влетит, – привычно отмахнулся от возможной беды Сан Саныч. – По всему видать, кузнеца давно у Дуськи не было.

– Это ты с чего взял?

– Суди сам. Видишь, плетень завалившись?

– Ну…

– Чего «ну»? Понимать должон, коли б мужик при хозяйстве был, разве б допустил он такое безобразие?

– Кузнец вряд ли, – рассудительно заметил Охапкин.

– Вот то-то же! А это что значит? – спросил Полумеров тоном профессора, читающего лекцию бестолковым студентам, и тут же ответил на свой вопрос: – А это значит, что не балует кузнец Евдокию Кирилловну своими частыми посещениями. Усёк? Вот то-то. Это, брат, в учёном мире дедукция называется, знать надо!

Василий Палыч в тайне уважал мнение учёного мира и одновременно с этим презирал его, не видя в науках практической пользы. С этих взаимоисключающих позиций – уважения и презрения – он глядел не на один лишь научный мир, но и на многие другие стороны жизни. Смешанные противоречивые чувства он также испытывал к природным стихиям, коллективным собраниям, решениям правительства и сообщениям дикторов телевидения. Так, например, гроза или смерч, внушая Охапкину страх и ужас, одновременно вызывали на его лице презрительную ухмылку человека, знающего наверняка, что судьбу не обманешь, и если суждено утонуть, то ни за что не помрёшь от молнии. Многочисленные собрания пугали его потенциалом людской массы, но Василий Палыч знал, что из всей толпы реальную власть имеет один председатель и как он скажет, так все и проголосуют. Это сакральное знание наполняло его едкой иронией. Правительство он уважал за то, что министры шикарно одеты, и у них у всех очень много денег. По отдельности каждый из министров был человеком сильным, могущественным и достойным уважения. Но если оценивать их как совокупность, то получалось примитивное стадо – куда пастух плёткой махнёт, туда все и плетутся. К телевизору как венцу технической мысли Охапкин тоже испытывал пиетет, но сахарные лица дикторов с их искусственными улыбками он мог терпеть лишь тогда, когда по другим каналам крутили рекламу. Получалось, что устройство сознания Охапкина было близко к философскому. Он это знал, и его иногда распирала гордость.+

– А что твоя дедукция, Сан Саныч, говорит о том, где бы нам опохмелиться? – спросил он насмешливо и несколько высокомерно, сознавая своё превосходство над несовершенным научным миром.

Очевидно, по этому поводу дедукция упрямо молчала, потому что Сан Саныч привычным жестом почесал в затылке и, не найдя подходящих слов, только развёл руками, переложив ответственность за решение этого вопроса на Василия Палыча. Но у Охапкина тоже не было ответа, и тут помог случай.

– Здорово, мухоморы! – послышался знакомый раскатистый бас.

Старики обернулись и за заваленным плетнём увидали вольного кровельщика Сидора Ковтуна. Сидор Нилыч глядел на них с дороги, держа руки за спиной и широко улыбаясь испитым своим лицом. Весь его облик, начиная с глумливой позы и кончая редкой для него всеобъемлющей улыбкой, говорил за то, что на него недавно свалилась какая-то особенная радость.

– Здорово, Сидор, – неохотно отозвался Полумеров. – Ты чего там стоишь?

– Да я-то что? Так, мимо шёл, гляжу, вы тутова у Дульсинеи чегой-то партизаните. Вот и думаю, спрошу, как дела, может, подсобить в чём требуется…

У Ковтуна в Ермоловке была репутация бескорыстного носителя бед. Он всегда готов был оказать односельчанам помощь в любом деле, причём, категорически на безвозмездной основе. Денег за свои труды он не брал принципиально, и чем жил, неизвестно. Зато хорошо известно было то, что Сидор Нилыч словно магнит притягивает к себе всякие несчастья. Ковтуна любили за бескорыстие и побаивались за неизбежные негативные последствия его помощи. Если он брался, например, за починку кровли, то это кончалось, как правило, тем, что подламывались стропила, и крыша вместе с Сидором проваливалась внутрь дома. Избу приходилось строить заново, а Ковтуна выхаживать заговорами бабки Пелагеи и самогоном, – традиционную медицину Сидор Нилыч не признавал, считая её порождением нечистой силы. Если в деревне случался пожар, то тушили, как водится всем миром. При этом двоих самых шустрых мужичков всегда посылали следить за тем, чтобы Ковтун не приближался к очагу возгорания. Эта традиция повелась с той поры, когда при тушении колхозного амбара Сидор Нилыч в порыве героизма бросился в самое пекло с ведром солярки, которое случайно схватил вместо воды и, чуть не сгорев сам, окончательно прикончил уже почти потушенный амбар. При чистке общественного колодца не было случая, чтобы вольный кровельщик не сорвался вниз, оборвав страховочную верёвку. Его вытаскивали из колодца с большими мучениями, долго приводили в чувства, жалели, давали самогону, всякий раз удивляясь его живучести.

– Этот Сидор какой-то заговорённый, – с завистью говорили односельчане. Другие добавляли: – Чёртом меченый наш Нилыч-то…

Ковтуна и впрямь ничего не брало. Однажды в сельмаг поставили суррогатное пойло – метиловый спирт под видом водки. Вся деревня отравилась, двое мужиков умерли, не приходя в сознание. Ковтун же, выпивший больше всех, уже на следующий день давал показания следователю районной прокуратуры и на вопросы того о самочувствии требовал добавки. Этот случай лишь укрепил в ермоловцах мнение о тайной связи Сидора с нечистой силой. Однако, несмотря на «нехорошую метку», Ковтуна никто не предавал анафеме. Его кроткий нрав, доброжелательность и бессребреничество действовали обезоруживающе на самого предвзятого недоброжелателя. Вместо того чтобы гнать Сидора взашей, ермоловцы старались лишь избегать контактов с ним, при этом по возможности деликатно, как бы стыдясь обидеть человека и без того обиженного судьбой…

– Ничего нам подсоблять не надо, – хмуро сказал Охапкин, стесняясь своего экзотического вида и опасаясь, как бы не пришлось объяснять кровельщику причину такого курьёза.

– Это мы так, в гости зашли, – переняв тактику друга, сказал Сан Саныч.

– То-то я и вижу, что в гости, – хмыкнул Сидор. – Только нормальные гости обыкновенно через калитку входят, а вы, я гляжу, напролом прётесь. Видать, сурьёзная надобность какая, раз вы плетнём-то не побрезговали… Между прочим, Дульсинея-то на службе сейчас, на складе на своём. Вот я и соображаю, как это она вас одновременно с этим в гостях принимать умудряется?

– Ну что ты прицепился, проклятый! – раздражённо буркнул Охапкин. – Тебе-то какая разница? И без тебя тошно, а тут ты ещё со своими рассуждениями… Иди, куда шёл.
Но Ковтун не спешил прощаться со стариками. Хитро прищурив один глаз, он сказал:

– Чувствую, бес похмельный в вас сидит, оттого и мучаетесь. А со мной ведь, представьте, какой приятный казус произошёл: иду это я себе, иду по улице, по сторонам смотрю и вдруг вижу! – чего бы вы думали? – а вот чего!

С этими словами Ковтун вынул руки из-за спины и торжественно представил старикам свою находку.

– Мать честная! – воскликнул Сан Саныч ошеломлённо. – Вася, это ж наша четверть недопитая…

– Ей богу, наша, – радостно прошептал Василий Палыч. – Вот ведь пути неисповедимые… Да только почему она у него-то, наша бутыль, оказалась?

– Говорит, нашёл.

– Это мы чичас разберёмся, – пообещал другу Охапкин и, поманив пальцем кровельщика, вкрадчиво произнёс: – Иди-ка сюды, мил человек… Сей момент мы с тобой переговоры проведём по поводу и без повода…

– Мужики, вы чего? – испугался Сидор Нилыч. – Ежели выпить желаете, то так и скажите, я это завсегда с полным удовольствием. А глаза на меня страшные не надо делать, мне от таких глаз не по себе делается, не люблю я таких глаз…

Наметившийся конфликт вполне мог перерасти в шумный скандал или даже в потасовку с рукоприкладством, но дело каким-то неведомым образом уладилось к общему удовольствию. Минуту спустя все трое уже сидели – прямо на земле – в тени цветущей яблони и приготовлялись к трапезе. По причине наступившего полуденного зноя Сан Саныч снял телогрейку и расстелил её на земле, обозначив тем самым обеденный стол. Сидор по-хозяйски охлопал её тяжёлыми натруженными ладонями, выравнивая место для бутылки и стаканов. Охапкин насыпал с краю горку редиски, только что надёрганной из дульсинеевой грядки.

– Вот хоть и закусь будет, – произнёс он мечтательно. – А то всё лакаем без закуси как свиньи, а тут хоть по-человечески получится…

– Да, без закуси – это свинство, – согласился Полумеров, – эталон невежества…

– А стаканов-то всего два, – осторожно, чтобы не сбить сотрапезников с лирической ноты, напомнил Ковтун.

– Ничего, было б чего налить, а куда – всегда найдётся, – философски заметил Сан Саныч.

– И двумя обойдёмся, не велика беда, – подтвердил Василий Палыч.

И в самом деле, прекрасно обошлись двумя: Охапкин и Полумеров выпили из одного – по очереди, Сидору как гостю выделили отдельный стакан. Все остались довольны. Когда выпили по второму кругу, Сан Саныча привычно потянуло на философию.

– Вот за что я уважаю русский народ, так это за его простое и находчивое отношение к жизни, – сказал он, вертя в пальцах самокрутку. – Вот, к примеру, поставь перед тремя американцами два стакана и заставь пить, так они от такого ребуса головы сломают и от бессилия своего американского ума так и не выпьют ни капли, потому как ихний американский этикет на такие шарады ответа не даёт, а без чётких инструкций они и шагу ступить не в состоянии. Другое дело, русский мужик, тот всегда напьётся пьяный, хушь у него вообще все стаканы отбери, только бутылку оставь, – это главное условие.

– Это ты, Сан Саныч верно узрел, – закивал в согласии Сидор. – Дай-ка, что ли, и мне махорочки…

– Ой, мать честная! – неожиданно всполошился Охапкин. – Палку-то, палку – потерял же! Вот ведь нечистая сила! Ну что ты будешь делать – одни убытки от этой жизни беспутной…

Бормоча жуткие проклятия, Василий Палыч вскочил на нетвёрдые свои ноги и, низко склонившись к земле, принялся бродить вокруг яблони, постепенно увеличивая радиус описываемой окружности.

– Чего это он? – испуганно спросил кровельщик у Полумерова.

– Трость где-то посеял, вот и распсиховался, – прокомментировал Сан Саныч.

Некоторое время они следили за нервными метаниями Охапкина по огороду Евдокии Кирилловны, и когда стало ясно, что трость для него дороже хорошей компании, нехотя подключились к поискам.

Когда прочесали – без результата – весь участок, Сан Саныч пришёл к заключению, что искомая трость была утрачена где-то по пути от поваленной осины.

– Что ж теперь, к осине пойдём? – спросил кровельщик без энтузиазма.

– Ну её, эту трость! – неожиданно отрёкся от собственности Охапкин. – Если ей надо, сама найдётся. Один хрен, от неё помощи никакой, только под ногами путалась, да за коряги цеплялась.

– Правильно! – обрадовался Сидор Нилыч и потянулся к бутылке.

– Слушай, Вася! – воскликнул Полумеров таким тоном, будто нашёл сразу две трости. – Я пока за твоей палкой бегал, такой цветник обнаружил – чисто ботанический сад! Пойдём, покажу.

– А зачем он мне? – удивился Василий Палыч.

– Ну ты даёшь, дырявая твоя башка! Аль забыл, зачем шёл?

Охапкин наморщил лоб, напрягая память. Полумеров помог ему:

– Ты ж букет хотел нарвать для невесты, причём прямо в её огороде. А это, согласись, всё-таки не больно благородно, да и хозяйству прямой убыток. А что, если она тебя, как положено, пинками со двора не прогонит, а возьмёт, да и согласится на супружество? Получится, что ты сам у себя цветы украл.

– Чего это вдруг – пинками? – обиделся Охапкин. – Я не за пинками к ей шёл, а совсем по другому поводу…

– Постой! – оживился Сидор Нилыч. – Чегой-то я не понял, Василий Палыч, ты никак женишься, что ли?

– Ну вот, опять проболтались, – расстроенно вздохнул Охапкин. – Не день, а сплошное невезенье… Ладно, пойдём на твои цветы смотреть.

– Это там, за домом! – произнёс Сан Саныч с таким воодушевлением, будто указывал путь к только что открытой им Атлантиде.

Кровельщик Ковтун, так и не получив никакого ответа на свой прямо поставленный вопрос, вконец запутался в обстоятельствах и тоже пошёл смотреть цветы, хотя и не понимал, к какому полезному открытию может привести такая экскурсия. Бутылку и стаканы на всякий случай он взял с собой…

А в это время Евдокия Кирилловна, работавшая кладовщицей в колхозе, торопливо шла домой по случаю обеденного перерыва и о грядущей встрече с незваными гостями, естественно, не подозревала. По пути она повстречалась с Матрёной Яковлевной, обменялась с ней приветствиями и пошла дальше, но на душе осталось какое-то пятно. Загадочный взгляд Матрёны, словно луч рентгена прошедшийся по всей фигуре Дульсинеи, всё время стоял перед ней как предвестник скорого несчастья. Борясь с наваждением, Евдокия прибавила шаг.

Нехорошие подозрения начали оправдываться ещё на подходе к дому. Панорама опрокинутого плетня открылась Евдокии в первую очередь и сильно её озадачила. Она хорошо знала своё хозяйство и была уверена в крепости порушенного сооружения. Ещё утром плетень крепко стоял на своём месте, и за прошедшее время свалить его могла одна из немногих стихий – таких, например, как ураган, индийский слон или военные манёвры с артиллерийскими стрельбами. Однако ни стрельб, ни урагана, ни, тем более, слонов с утра в Ермоловке никто не наблюдал. Это начинало попахивать мистикой…

К калитке своей Дульсинея подошла в сильнейшем смятении чувств.

Надо сказать, что Евдокия Кирилловна была женщиной слабого, покладистого характера, никогда ни с кем не спорила и была приучена жизнью всегда и во всём следовать, полагаясь на постороннее мнение. Чуткая, отзывчивая и работящая, она всегда нравилась мужикам, но извлечь выгоды из этого своего свойства не умела. В службе Дульсинея тоже не преуспела. Она перепробовала множество поприщ, можно сказать, все виды деятельности, доступные деревенской бабе, но всегда находились люди, которые, пользуясь её доверчивостью, мягкотелостью и безотказностью, решали за счёт этих её качеств свои эгоистические дела. Отвечала же за все эти проказы, как водится, сама Дульсинея. Теперь она работала кладовщицей на складе тракторных запасных частей. В прежние времена, когда в колхозе ещё существовали тракторы и к ним постоянно требовались запчасти, должность кладовщика считалась одной из самых престижных, знатоками она ставилась даже выше должности главного агронома. Но весёлый ветер перемен, запущенный смелой рукой Горбачёва, разметал всю колхозную технику по частным подворьям. В результате отпала надобность в запасных частях, и они были благополучно украдены и распроданы прежними кладовщиками. Некоторые из них прошли через жернова правосудия, иные же – кто был поумнее, – избежав этой участи, выбились в бизнесмены. Склад опустел, но должность кладовщика осталась. Единственной, кого устраивала скромная зарплата при полном отсутствии предметов для хищения, оказалась Дульсинея. Председатель колхоза с радостью принял её на работу и, восхищённый её подвигом, постоянно жалел её и ставил другим в пример как эталон бескорыстия, подвижничества и аскетизма. Чтобы как-то прожить, Дуся выращивала в своём огороде цветы на продажу. В канун больших всенародных праздников она всегда ездила в город и торговала своим экологически чистым товаром на рынке. Это помогало сводить концы с концами…

Едва ступив в свои скромные владения, Дуся сразу определила, что в её отсутствие здесь хозяйничали посторонние. Это было видно из множества тех мелочей, которые, оставаясь незримыми для особей мужского пола, не могут укрыться от внимательного женского взгляда. Но и кроме мелочей, да поваленного плетня, существовали и другие улики. Так, например, где-то за избой, со стороны цветочных клумб доносились отчётливые куплеты, исполняемые нестройным хриплым дуэтом:

Там, вдали за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря догорала.
Сотня юных бойцов из будёновских войск
На разведку в поля поскакала…

Евдокия Кирилловна не обладала богатым воображением, и потому никак не могла истолковать причину загадочных явлений, сконцентрировавшихся на её подворье. Непонимание часто рождает в людях суеверный страх. Дуся насмерть перепугалась, но испуг подействовал на неё необычным образом: она не бросилась бежать, не стала звать на помощь, а, часто крестясь и шепча несложную молитву, направилась к очагу безобразия. Бабье любопытство пересилило душевный трепет.

На негнущихся ногах Дульсинея осторожно обошла дом, и её глазам предстала следующая картина. В самом центре клумбы с астрами и пионами, согнувшись крючком, топтался некто похожий на оперного певца, крепко вывалянного в грязи, – кто именно оставалось загадкой, ибо этот некто повёрнут был к Евдокии Кирилловне задом, – и рвал без разбору цветы, укладывая их в громадный букет. Чуть поодаль, в десяти шагах от загадочного флориста, в другой клумбе сидели по-турецки Сидор Ковтун и Сан Саныч Полумеров. Между ними располагалась почти пустая четверть самогона, в которую старики смотрели со смесью любви и надежды и для которой, очевидно, исполняли свою зажигательную песню:

И бесстрашно отряд поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва.
И боец молодой вдруг поник головой –
Комсомольское сердце пробито…

Любая хозяйка на месте Дульсинеи, завидев такое бесчинство, взяла бы оглоблю или другой предмет, её заменяющий, и окучила бы самочинных незваных гостей. Но Евдокия Кирилловна, отличавшаяся кротким нравом и привыкшая смиренно принимать удары судьбы, лишь всплеснула руками и, закрыв рот уголками своего узорчатого платка, тихо запричитала:

– Матушка царица небесная! Да что ж это деется-то… Господи, что за напасть такая…

Мужской хор в полном составе оборвал пение на середине куплета. Полумеров трусливо спрятал бутыль за спиной. Ковтун стыдливо улыбнулся и принуждённо прокашлялся, привлекая внимание ни о чём не подозревающего флориста.

– Доброго здоровьица, хозяюшка! – громко сказал Сан Саныч, видя, что увлечённый Охапкин продолжает – на глазах обомлевшей хозяйки – опустошать цветочную клумбу.

– Здрасьте, – машинально ответила Дульсинея, и только тогда Василий Палыч заметил, что компания приросла ещё одним участником.

В один миг ему открылся весь ужас создавшейся ситуации. То, что он пьян и одет смешнее огородного пугала, не шло ни в какое сравнение с тем жутким позором, какой неминуемо должен был быть обрушен на его седую голову в связи с уличением в циничной краже личного имущества односельчанки. Таких чувств Василию Палычу не случалось переживать никогда прежде. Менее всего ему хотелось на склоне лет прославиться на всю деревню в таком неприглядном свете. Надо было срочно как-то реабилитироваться. Не имея какого-либо конкретного плана, Охапкин трусливо обернулся и в этот момент почувствовал, что не может разогнуть спину. Проклятый радикулит сковал его в самый неподходящий момент. Звенящая боль волной прокатилась по всему телу и застряла в пояснице, засев там, по-видимому, надолго. Лицо старика исказила гримаса страшного страдания, а сам он застыл в виде буквы «Г», с огромным букетом ворованных цветов в вытянутой в направлении Дульсинеи руке. Издали это походило на поздравление с днём ангела.

– Василий Палыч, вы? – удивилась Дуся. – Да что это с вами?

Не в силах одолеть боль, Василий Палыч только прохрипел в ответ, при этом лицо его сделалось совершенно разбойничьим.

Не догадываясь о радикулите, Полумеров истолковал поведение друга по-своему. Ему представилось, что Охапкин, перепутав невесту, либо сознательно – в попытке избежать скандального обвинения в хищении чужой собственности, – решил предложить Евдокии Кирилловне руку и сердце. Мысленно похвалив товарища за смекалистость, Сан Саныч вздумал помочь ему в этом начинании.

– Не показывай бутылку, – шепнул он вольному кровельщику и быстро, насколько позволяли заплетающиеся ноги, подскочил к Евдокии Кирилловне – так, что она даже в испуге попятилась. – Дуся, радость наша! – воскликнул он с притворной душевностью. – Ну наконец-то! А то уж мы тебя заждались…

– Ой, мужички, а чтой-то тут делается-то, а? – не чувствуя под собой ног, пробормотала хозяйка.

– Экая ты недогадливая, Дульсинея! Не видишь, Василий Палыч к тебе с изъяснениями амурными пожаловал, – кокетливо сообщил Полумеров и, обернувшись к Охапкину, строго процедил: – Ну, что ты, увалень, стоишь крючком, давай, предлагай руку с сердцем, а то запалимся все…

При этом Сан Саныч едва уловимым движением пихнул застывшего в нелепой позе товарища в затылок, отчего тот потерял равновесие и рухнул на колени. Между тем рука его с цветами продолжала находиться в вытянутом состоянии, как бы предлагая букет.

– Вот молодец, – похвалил Охапкина Полумеров и тут же раздражённо добавил: – Да что же ты молчишь, чурбан! Я, что ли, за тебя в любви изъясняться должон?

Василий Палыч снова захрипел и едва слышно проскулил:

– Спина-а-а…

Полумеров сделал удивлённое лицо, но тут же нашёлся:

– Это у него от избытка счастливых мгновений. Волнуется… А ты, Дульсинея, тоже не робей. Чего стоишь как в церкви? Бери букет, принимай ухаживания, да в дом гостей зови, не век же ему тут на коленях стоять…

Такого объёма разнообразнейших чувств, мыслей и ощущений, обрушившихся единомоментно, Евдокии Кирилловне переживать до сих пор не приходилось. Способная растеряться от одного только вида поваленного плетня, в нынешних экстремальных условиях она могла явить собой лишь эталон женской беспомощности. В голове у неё промчался какой-то вихрь, поднял словно дорожную пыль все осознанные мысли и унёс их чёрт-те куда, оставив после себя одну лишь способность покорно следовать чужой воле.

– Так что же, – пробормотала Дуся растерянно, – в дом, что ли, звать?.. Вы это, Василий Палыч… уж встали бы, что ли, с коленок-то… А то нехорошо получается. Не дай бог, кто увидит, сраму не оберёшься…

– Верно хозяйка говорит, – стремительно согласился Сан Саныч. – Хватит на коленках ползать, тут тебе не водевиль какой, а приличное место. Давай, Вася, подымайся! Нас в дом зовут…

– Не могу, – через силу простонал Охапкин. – Заклинило меня.

– Чего это он? – испугалась Евдокия. – Сан Саныч, кажись, это… тово…

Полумеров и сам догадался, что с Охапкиным произошло нечто нехорошее. От дурного предчувствия у него похолодела спина, и он призвал на помощь Ковтуна:

– Сидор, подь сюды!

Вирус беспокойства зацепил и кровельщика.

– Чтой-то случилось? – подойдя к остальным, шёпотом спросил он, при этом посмотрел на «заклиненного» Охапкина таким взглядом, каким смотрят на больных сыпным тифом.

– Заклинило нашего жениха, – доложил Полумеров, бессознательно копируя интонацию местного фельдшера. – Спинус переклинус! Это по латыни… Радикулит, другим словом.
Латынь Полумерова вызвала у присутствующих уважительное мычание. Евдокия и Сидор, ощутив неоспоримое превосходство Сан Саныча в вопросах медицины, с облегчением отдали ему инициативу в принятии надлежащих мер. Полумеров не стал затягивать с оказанием помощи и поручил хозяйке и кровельщику отнести больного в дом, сам же принял на себя заботу об оставленной в клумбе бутылке.

– Только на твёрдое кладите! – распорядился Сан Саныч. – Никаких перин! Слышь, Дульсинея?.. Да, и букет у него отнимите, нечего тут… антисанитарию разводить…

Тем временем известие о скорой женитьбе Василия Палыча охватило уже всю деревню. С быстротой телеграфной связи распространилась и та пикантная подробность, что невеста на руках внесла жениха в свой дом. Сельчане с азартом делились друг с другом мнениями по поводу этого из ряда вон выходящего события. Кто-то хвалил удальца-пенсионера, кто-то смеялся над дурой Дульсинеей, позарившейся на «живое ископаемое», кто-то жалел кузнеца. Люди по-разному относились к предстоящей свадьбе, но все сходились во мнении, что когда кузнец узнает, то быть беде.

А в том, что кузнец узнает о коварной измене Дульсинеи, практически никто не сомневался; при этом все друг друга клятвенно заверяли, что ни за какие коврижки не выдадут смелого Ромео в лице пенсионера Охапкина. Однако реалии деревенского бытия таковы, что, как новость не скрывай, а «шила в мешке всё равно не утаишь». Поэтому вся Ермоловка твердила, что кузнец узнает обо всём с минуты на минуту и примчится из Нижних Федюлек, чтобы пролить невинную кровь своих потенциальных жертв.

Общественность с содроганием в сердце ожидала скорой расправы. Отдельные, наименее терпеливые сельчане томились и удивлялись: «Отчего это он так долго не едет?». Местные мальчишки даже забрались на высокие деревья и, щуря глаза от солнца, пристально вглядывались вдаль, чтобы сообщить обществу, когда на дороге появится тёмно-зелёная «Нива» кузнеца. Всякая работа в Ермоловке прекратилась. Население жадно ждало трагической развязки и в этом состоянии просто не было способно к созидательному труду.

Эпицентром народного томления стала площадь перед магазином. К двум часам здесь собралась добрая половина деревни. Кворум был налицо. Однако это совсем не походило на какую-то организованную сходку или собрание. Каждый делал вид, что оказался в этом месте случайно. Народ, разбившись на кучки, тревожно о чём-то перешёптывался. Иногда от той или иной группы отделялся кто-нибудь наиболее любознательный и нырял в магазин – якобы купить спичек, а на самом деле с тем, чтобы узнать последние новости от продавщицы Нюрки, которая в Ермоловке считалась экспертом по всем скандальным вопросам. В результате этих движений история «страстной любви» Василия Палыча и Евдокии Кирилловны обросла самыми умопомрачительными подробностями, а у Нюрки закончились спички.

Насытившись подробностями, ермоловцы перешли к рассуждениям о морально-этической стороне дела. Поначалу общественное мнение осудило беспринципный поступок Дульсинеи и похотливую склонность старика Охапкина к заключению законных браков. То, что месть кузнеца будет страшна и негуманна, стало также ясно, как небо в этот погожий солнечный день. И тут все, не сговариваясь, дружно осудили грядущую расправу, – в традициях русской души было принимать сторону угнетённых и слабых.

На этой почве возникло даже мнение, что нужно пригласить участкового и поставить на входе в избу Дульсинеи – для охраны спокойствия молодых. Однако эта идея скоро угасла сама собой, потому что её практическое осуществление угрожало лишить общественность праздника ожидаемого скандала. Кузнеца хоть и ругали, называя сатрапом и теснителем свободной любви, но в тайне жаждали скорейшего его приезда. Любовь к созерцанию чужого горя столь же крепка в загадочной русской душе, как и стремление всем миром оказать поддержку тому, на кого это горе обрушилось…

Когда Сан Саныч, пряча за пазухой эвакуированную из цветочной клумбы бутыль, вошёл в избу Дульсинеи, Охапкин был уже уложен на стол.

– Пришлось на бок положить, – доложил Сидор Нилыч с таким видом, с каким ассистент отчитывается перед хирургом о готовности к операции. – Хотели на спину, но – ноги кверху торчат, за лампочку цепляют…

– Зачем на стол-то? – удивился Сан Саныч.

– Сам же сказал: на твёрдое ложить, – развёл руками Ковтун.

– А где же стол праздничный накрывать? Нет, так не пойдёт. Евдокия, ты на чём бельё гладишь?

– На доске.

– Вот и отлично. Давай положим твою доску на кушетку, а жениха – сверху. А стол нам для других целей понадобится.

– Может, бабку Пелагею позвать? – нерешительно предложила Дульсинея.

– Обойдёмся без Пелагеи! Помолвка – праздник семейный, для узкого круга особо доверенных лиц. А лишние рты нам без надобности… Давай доску-то…

– Святые угодники! Вот наказанье-то, – тихо запричитала хозяйка, осознавшая, что противостоять мощной воле гостей ей не под силу, и принялась хлопотливо исполнять указания Сан Саныча – потому что подчиняться ей было много легче, чем спорить.

Пьяному Полумерову понравилось распоряжаться в чужом доме. В этой обстановке его управленческий дар раскрылся в полном объёме. Не подвёл и Ковтун: оказывая требуемую помощь, он посильно и в полном соответствии со сложившейся репутацией вызывал то одно, то другое несчастье. Так, например, доставая с антресоли гладильную доску, он обрушил на пол несколько банок с вареньем и сам навернулся с табуретки, у которой вполне ожидаемо подломилась ножка. В результате, он порезал осколками банок руки и весь – с головы до пят – вымазался в варенье, сделавшись желанной мишенью для мух.

– Теперь вас обоих стирать надо, – практично заключил Полумеров и поручил Дульсинее приготовиться к внеплановой стирке.

Общими усилиями с Охапкина сняли его праздничную экипировку, оставив одно исподнее; Ковтун разделся сам и стыдливо спрятался за ширмочкой. Евдокия Кирилловна послушно приняла на себя обязанности общественной прачки и вышла на двор. Она могла бы, конечно, заняться стиркой и в избе, но, оглоушенная цепью последних бойких событий, сочла за благо уединиться, чтобы дать себе возможность осмыслить сложившуюся ситуацию и успокоить нервы.

Сан Саныч, не желавший маяться бездельем, взялся за врачевание. Пожертвовав остатками самогона, он принялся растирать «заклиненную» спину больного. Больной кричал и матерно ругался, имея в виду как свой внезапный недуг, так и самого лекаря – за его ужасную фантазию, поставившую всех в совершенно немыслимое и даже опасное положение. Полумеров стоически переносил эту брань и продолжал втирать самогон в спину пациента так упорно, как если бы он был связан клятвой Гиппократа.

С уходом хозяйки к Сидору вернулась храбрость, и он, выйдя из-за ширмы, встал подле кушетки и, понаблюдав некоторое время за действиями Полумерова, сказал:

– Ты, Сан Саныч с продуктом-то… поэкономней бы…

– Не встревай! – сердито отозвался «эскулап». – Речь, может быть, о счастье человека идёт, а ты тут лезешь со своими экономиями!

– Да я что… – виновато промямлил вольный кровельщик и, смутившись своей бестактностью, вернулся за ширму.

– Чем за ширмой прятаться, поискал бы рюмки праздничные, – смягчился Полумеров.

– Это я мигом! – обрадовался Ковтун и полез в сервант.

Как и следовало ожидать, дверца серванта сорвалась с петель, но рюмки были найдены и благополучно расставлены на столе.

– Вот окаянная-то! – пожаловался Сидор на оторванную дверцу. – И чего сорвалась? И обратно не прилаживается, проклятая…

– Оставь, – посоветовал Сан Саныч, – а ни то ещё чего-нибудь покорёжишь.

Ковтун растерянно огляделся и, не придумав ничего лучшего, пихнул дверцу под кушетку.

– Ну что, может, выпьем? – предложил он Полумерову.

– И мне плесните, – слабым голосом тяжело больного человека попросил Охапкин.

Старинная русская мера самогона – четверть – штука объёмная и соответствующая размаху русской души, однако и она не бесконечна. С остатками охапкинского самогона справились в пять минут, и Сидор Нилыч, направляемый полководческой рукой совершенно освоившегося в доме Дульсинеи Полумерова, быстро отыскал хозяйскую заначку.
 
Сначала продегустировали клубничную наливку. После самогона она показалась компотом и иссякла, не доставив ощутимого удовольствия. Тогда товарищи обратились к помощи полынной настойки. Напиток был не фабричного, а домашнего приготовления, и крепость его соответствовала представлениям дегустаторов о качестве алкогольной продукции. От полыновки в головах гостей возник приятный шум, похожий на монотонный плеск родникового ключа. Сидору стало так хорошо, что ему захотелось петь, но, не вспомнив слов, он только замычал. Хорошо стало и Василию Палычу. У него отпустило спину. Сказав, что пошёл на поправку, он попытался нарушить постельный режим, но Сан Саныч быстро пресёк это поползновение.

– Вылёживайся, – сказал он строгим голосом профессионального медбрата, – нечего тут скакать …

– Послушайте, у нас ведь как будто бы помолвка, – внезапно напомнил Сидор Нилыч, – а пьём без невесты… Нехорошо как-то…

– И правда! – спохватился Полумеров. – Чтой-то Дульсинея запропастилась? Пойду-ка выйду в разведку.

Напоминание о цели мероприятия ввергло Охапкина в меланхолию. Он попытался даже протестовать, но его не стали слушать. Полумеров вышел в разведку, а Ковтун полез в подпол, чтобы найти достойную повода закуску и как обычно попал в переделку. Спускаясь по крутой приставной лесенке, он сделал какое-то неловкое движение, и тяжёлая деревянная крышка, упав, шмякнула его по голове; из захлопнувшегося подпола донеслись звуки ломающейся лестницы и глухой удар тела о земляной пол. Потом наступила тишина.

– Ну что за люди! – проворчал Охапкин с отвращением и, отвернувшись к стенке, уснул.

Разведгруппа в составе Сан Саныча Полумерова обнаружила, что Дульсинея на дворе не одна. Через забор она разговаривала с соседкой Зоей Кулебякиной. Стирка была заброшена на середине.

– Вот чёртовы бабы! – шёпотом выругался Полумеров. – Никак не могут без того, чтоб языками сцепиться, даже в день собственной помолвки! Интересно, о чём это они?..

Заинтригованный, он решил подкрасться поближе, чтобы подслушать бабский разговор.

– Не понимаю, почему со мной всякие случаи происходят? – сетовала Евдокия Кирилловна. – Ни с кем не происходят, а со мной – постоянно. И за что мне такое наказание? А сегодня так и вовсе сумасшедший дом: заявились Охапкин, Полумеров и Ковтун – все трое пьяные, плетень сломали, цветник вытоптали, песни орали… А когда я пришла, так Сан Саныч мне руку и сердце Охапкина предложил, а потом заставил стирать его свадебный костюм!

– Могу представить, – сочувственно произнесла Зоя, но глаза её при этом говорили иное: «Ври, ври, соседка, да не завирайся».

– Что теперь делать, ума не приложу!

– В деревне слух пошёл, – с деланным равнодушием сказала Зоя, – что кузнец твой про свадьбу-то вашу прознал, да и поклялся вас обоих лютой смерти предать, а на Васькиной могиле и вовсе грозился канкан сплясать.

 – О господи, матушка царица небесная! – всплеснув руками, ужаснулась доверчивая Дульсинея. – Что ж мне с мужиками-то так не везёт…

– Ты б, что ли, к участковому сходила, – посоветовала Зоя. – Семечек хочешь?

– Зачем?

– Полузгать.

– Да я не про семечки! – махнула руками Дульсинея. – К участковому-то зачем идти?

– Да ты, Дусь, совсем от страху соображать перестала. Как зачем? Он милиция или кто? Вот пущай от злодеев тебя и охраняет. Ты ему всё как есть расскажи, а он засаду в твоей избе устроит: как только кузнец убивать вас с Васькой зачнёт, ты участковому тайный знак сделаешь, он и спасёт.

– Что за знак-то такой? – тупо глядя на соседку, спросила Дульсинея.

– Условный. Ну, хоть бы и свист какой…

– Батюшки-светы! Да я ж свистеть не умею.

– Ничего, жить захочешь, научишься, – сказала Зоя. – Возьми семечек-то…

Евдокия Кирилловна машинально взяла у соседки горстку семечек и принялась размышлять вслух:

– Я вот всё надеюсь, а вдруг эта помолвка не взаправдешная?.. Авось, они протрезвятся, да и забудут?

Зоя криво ухмыльнулась и с плохо скрываемым сарказмом заметила:

– Они-то, может, и забудут, да кузнец напомнит…

– Фу ты, чёрт, про Лёшку-то я и забыла! – охнула Дульсинея. – Вот ведь напасть…

– Видать, крепкая у вас с Охапкиным любовь приключилась, что ты про кузнеца в одночасье запамятовала.

– Какая любовь? Что ты мелешь, балаболка?

– То-то я и смотрю, что ты от нелюбви-то своей Ваську обстирываешь, – хмыкнула Зоя.

– А ну тебя, Кулебякина! Тебе бы только ехидничать, да над чужими бедами хихикать!

Очевидно, назревал конфликт. Сан Саныч, который терпеть не мог бабских скандалов, поспешил вернуться в избу, где застал одного только спящего Василия Палыча. Вольного кровельщика нигде не было видно.

– Как скрозь землю провалился! – удивлённо произнёс Полумеров, не догадываясь о собственной проницательности. – Охапкин, хорош храпеть… Вот ведь нервы железные, поневоле позавидуешь: у него свадьба на носу, да ещё кузнец этот, а он сопит как младенчик! Слышь, Палыч, просыпайся. Тут такие, брат, дела творятся…

– Ты чего орёшь, демон? – сонно проворчал Охапкин.

– Кузнец, говорю, едет. Вас с Дуськой изничтожать будет. Кричит, вилами их заколю, злодеев похотливых, а потом порублю в капусту, изжарю и собакам скормлю, чтоб кусочка не осталось. А когда вместо них, говорит, пустые гробы хоронить будут, так я на тех гробах цыганочку станцую с выходом! И крестов, кричит, не позволю ставить, потому – нехристи они окаянные и православного погребения недостойные. Понял, нет?

Василий Палыч резко сел, забыв про свою хворь, и, ошалело хлопая глазами, набросился на друга с претензиями.

– Вот что ты наделал, ирод! – истерически завопил он. – Нету на тебя погибели, каверзник ты этакий! Зачем ты меня в эту историю втянул, а?

– Это кто втянул? – ощерился Полумеров.

– Ты!

– Я?

– Ты! Ты!

– А кто жениться собрался? Тоже я?

– Тоже ты! – безапелляционно заявил Охапкин и, едва сдерживая слёзы обиды и отчаяния, запричитал: – Что теперь делать? Нечто через твою дурь беспутную погибать теперь лютой смертью?.. Не хочу!

Василий Палыч порывисто соскочил с кушетки, желая принять активные меры к своему спасению, но тут его снова скрючил радикулит.

– Ой, мама! – воскликнул он трагически и, схватившись за поясницу, рухнул прямо на пол.

– Это тебя боженька наказывает, – мстительно заметил Полумеров, – за злоязычие твоё и пакостность!

– Молчи, Иуда! – превозмогая боль, простонал Охапкин. – Лучше помоги на кровать взобраться…

Тёмно-зелёная «Нива» тем временем уже миновала магазинную площадь и неслась на всех парах к дому Евдокии Кирилловны. Как и предсказывалось, весть о скорой свадьбе Охапкина и Дульсинеи донеслась до Алексея Алексеича Потапова, кузнеца из Нижних Федюлек, с быстротой правительственной телеграммы.

Кульминация драмы неуклонно приближалась.

Не желая упустить развязки, ермоловцы дружно ринулись вслед за потаповской «Нивой». Бегом бежали все: впереди – детвора, за ними – трудоспособное взрослое население, в арьергарде – хромые, пьяные, да старухи на скрюченных подагрой ногах. Ожидание чужого несчастья помогало преодолеть многие хронические недуги…

– Ой, Дуська, кажись, твой едет! – испуганно вскрикнула Зоя, завидев поднятую с дороги тучу пыли. – Пойду я… – и, подняв подол, опрометью кинулась в кусты.

Дульсинея, схватившись за сердце, ринулась к себе в избу.

– Кузнец приехал! – крикнула она с порога.

– Ага! Что я говорил? – как бы подтверждая свою репутацию правдивого человека, обратился Полумеров к Охапкину.

– С вилами? – трусливо пискнул Василий Палыч.

– Не знаю, – тяжело дыша, сказала Дуся, – но вам лучше спрятаться…

– Мне бояться нечего, – смело заявил Сан Саныч. – Я чужих невест у кузнецов из-под носа не уводил. А вот Палыча, действительно, лучше сокрыть, от греха подальше.

– Может, в окно? – с надеждой спросила Дульсинея.

– Никак невозможно, – покачав головой, возразил Сан Саныч. – У него спина, с кушетки не сдвинем… Только если накрыть чем – для конспирации…

Сильно ограниченная во времени, Евдокия Кирилловна не придумала ничего лучше, как накинуть поверх жениха быстро сорванную со стола скатерть. При этом вместе со скатертью со стола слетели рюмки и бутыль с полынной настойкой. Настойку Полумеров успел поймать на лету, но рюмки разбились, придав комнате ещё больший беспорядок. Впрочем, такая жертва оказалась напрасной: скатерть была коротка, и, накрыв Охапкина с головой, Дульсинея обнаружила торчащие из-под неё немытые ноги жениха; скрыв ноги, оголила его лохматую голову с написанным на лице выражением крайнего ужаса. Потеряв надежду на спасение, она устало опустилась на стул и, закрыв лицо руками, принялась смиренно ждать своей участи.

Когда в сенях раздались тяжёлые шаги кузнеца, Полумеров счёл за благо не искушать судьбу и на всякий случай скрылся за ширмой. Охапкин крепко стиснул зубы и зажмурился. Евдокия Кирилловна попыталась подняться со стула, но ноги не слушались, и она осталась сидеть, чувствуя, как горят от страха, стыда и отчаяния её щёки.

Кузнец вошёл в комнату, широко и размашисто отворив дверь, и остановился на пороге, чтобы оценить обстановку.

Алексей Алексеич имел богатырское сложение. Высокий рост, бычья шея, широченные плечи, похожая на бочку грудь – вся эта мощь покоилась на крепких, как у слона, ногах. Огромная голова его была лохмата и покрыта пышной неряшливой бородой, так что лицом он скорее походил на портрет Карла Маркса, нежели на фотографию Алена Делона. Из-под кустистых бровей Потапова на мир смотрели тусклые серые глазищи, от которых всякому делалось не по себе, даже если кузнец находился в благодушном состоянии. Впрочем, понять его настроение по одному внешнему виду было достаточно сложно.

 Потапов обвёл помещение быстрым и точным взглядом и наполнил тесное пространство избы своим громовым раскатистым басом:

– А! Значит, оба здесь! Вот и славненько. А то я боялся, что не захвачу вас вместе, и потом придётся гоняться за каждым по отдельности… Ну, здравствуйте, дорогие мои жених и невеста!

Василий Палыч, которому даже зажмуренные глаза не помогали побороть смертельный испуг, натянул одеяло на голову, оголив ноги, и только после этого отметил, что голос кузнеца прозвучал неуместно радушно, почти что нежно. Охапкин сообразил, что такой циничный выбор тона может свидетельствовать о крайней степени бешенства, которая вот-вот прорвётся и выльется в самое ужасное преступление. От сознания своей беспомощности Василий Палыч тихо заскулил.

Дульсинея же не успела ни о чём подумать, так как была поражена каким-то новым, неизвестным ей выражением лица Алексея Алексеича. Она была знакома с кузнецом почти два года, но такого лица – одухотворённого, как будто светящегося каким-то внутренним светом, – она в нём не знала. Необъяснимость этого внутреннего света сковала в Дульсинее все мысли, оставив один только панический страх и навязчивое чувство, что надо хоть что-то сказать.

– Алёша, я тебе всё объясню… – едва сдерживая слёзы, пролепетала она.

– Чего тут объяснять? И так всё ясно! – сказал кузнец таким весёлым, жизнерадостным голосом, как будто только что получил известие о рождении долгожданного наследника. – Вот, собственно, заехал поздравить молодых, пожелать, как говорится, любви да согласия. Уж извините, я без подарка – так спешил… и… кажется, я не вовремя… – слегка смущённо добавил он, глядя на голые пятки Василия Палыча. – Вы уж меня простите за бесцеремонность. Хотя на правах старого друга семьи… думаю, я заслуживаю некоторого снисхождения…

– Алёша, я тебя прошу! – взмолилась Евдокия Кирилловна. – Перестань, пожалуйста! Не знаю, что тебе наболтали, – это всё злые языки… Прошу тебя, не верь ничему такому…

– Ну что ты, душечка, когда это я сплетням верил? Боже упаси! Я бы сплетни и слушать не стал… Ты бы лучше на стол накрыла. Что за помолвка без праздничного стола? Не по-людски как-то… Василий Палыч, поднимайся, встречай гостей. Ты ведь теперь, как я понимаю, здесь навроде хозяина?

– Он не одет, – вырвалось у Евдокии.

– Ничего, я отвернусь, пусть одевается, – сказал кузнец совсем уж дружеским тоном и, потирая руки, сел за стол. – Ну, что стоишь? Метай на стол-то, али пусто в доме?

– Сейчас, щи согрею, – путаясь в мыслях, сказала Дульсинея и кинулась растапливать печь, чувствуя, что хозяйственные заботы помогут ей не сойти с ума от всего этого кошмара.

Василий Палыч, дрожа всем телом, спустил до носа край скатерти и тревожно поглядел на Потапова. Тот мирно сидел за столом – спиной к кушетке – и не проявлял ни малейшего признака бешенства. Охапкин с удовлетворением отметил также, что кузнец не принёс с собой обещанных Полумеровым вил. «Что бы это могло значить?» – задался он вполне естественным вопросом, и понял, что ответ лежит где-то за границами его сознания.

А между тем странное на первый взгляд поведение Алексея Алексеича, имело вполне рациональное объяснение.

Тут в первую очередь надо отметить, что Потапов, являясь жителем Нижних Федюлек, да и то не коренным, мало был известен ермоловцам, что, в конечном счете, и предопределило нынешний нездоровый ажиотаж. Если бы о манерах, характере и образе жизни кузнеца кто-нибудь знал хотя бы половину всей правды, то недоразумение не только не достигло бы таких масштабов, но и, скорее всего, вовсе не произошло. Однако в Ермоловке об Алексее Алексеиче знали лишь понаслышке; в какой-то степени это относилось и к самой Евдокии Кирилловне, которая в данном контексте имела представление о внутренней сущности кузнеца такое же, как и остальные, если не считать некоторой естественной осведомлённости об его гастрономических и интимных пристрастиях. Тонкостей же душевной организации своего сожителя она не знала, да и, по правде сказать, не стремилась.

А кузнец, между тем, был натурой неординарной и достойной более пристального изучения. По большому счёту, и кузнецом-то Потапова можно было назвать с большой натяжкой. Все знали, что у него в Нижних Федюльках есть хорошая кузница, которую он купил пять лет назад вместе с домом в той же деревне, но каков он сам в качестве кузнеца, никто не знал, да и за работой его никогда не видели. Алексей Алексеич перманентно пребывал в напряжённых разъездах – говорил, что носится по инстанциям, преодолевает бюрократические препоны, радея за укрепление производства и расширение дела. Отчасти так оно и было. Потапов на самом деле занимал себя кипучей деятельностью, но направлена она была исключительно на получение ссуд и кредитов, которые и составляли главный и единственный источник его материального благополучия. Деньги он брал везде, где только мог получить, отдавать же не любил и, как следствие, не отдавал.

Можно предположить, что при такой кредитной политике Алексея Алексеича должна была ждать невесёлая судебная перспектива, но кузнец, будучи пройдохой, не являлся идиотом. Ссуды он оформлял на имя своих любовниц, коих у него по окрестным деревням было без счёта, при этом он не гнушался в качестве залога предоставлять банкам их движимое и прочее имущество. До сих пор эта тактика имела успех, но подходило время погашения ссуд, и надо было как-то определяться в отношениях с многочисленными дамами своего любвеобильного сердца.

И тут очень кстати подвернулся Охапкин с его романтической идеей на склоне лет осчастливить себя законными узами брака. Кузнец, едва до него дошёл слух о помолвке (настоящей или вымышленной – всё равно) Евдокии Кирилловны, тотчас же почувствовал чувствительное облегчение. Одной заботой меньше, решил он и помчался в Ермоловку, чтобы лично засвидетельствовать своё почтение молодым, а заодно проследить, чтобы их светлые планы не были нарушены каким-нибудь пустяковым обстоятельством. Главное, считал кузнец, чтобы жених до свадьбы не узнал, что дом его невесты заложен вместе с земельным участком, и что его как будущего главу семьи ждёт почётное право определить, гасить ли ссуду или расстаться с домом…

– Василий Палыч, бросай лежать! Давай, что ли, за твою свадьбу выпьем? – предложил Алексей Алексеич, резко повернувшись на стуле. – А то нехорошо получается: к тебе гость пришёл, а ты лежишь как татарин.

– Не могу я встать, – виновато произнёс Охапкин.

– Что так?

– У него радикулит, – выйдя из-за ширмы, сказал Полумеров. – Но я могу за него выпить.

– Ух ты! – удивился кузнец. – Да у нас, кажись, полна горница гостей! Ну, проходи, мил человек, выпьем.

Сан Саныч смело подошёл к кузнецу и торжественно поставил бутыль с полыновкой на стол. У Охапкина от зависти пересохло во рту. Ужас первых секунд визита Алексея Алексеича потихоньку отступил, и, хотя странность его поведения до сих пор никак не объяснилась, жених уже не чувствовал себя безнадёжной жертвой свирепого ревнивца. По крайней мере, кузнец явился без вил, до сих пор не начал драться и даже предложил выпить. Такой щедростью судьбы грех было не воспользоваться.

– Я могу и лёжа выпить, – голосом умирающего мученика сообщил он.

Потапов удивлённо поглядел на говорящую кушетку, на секунду наморщил лоб, как бы соображая, кто этот человек и откуда он взялся, потом, словно неожиданно вспомнив о чём-то важном, произнёс серьёзным тоном:

– Радикулит, значит? Кхм… Ему надо показаться к врачу. Хотя нет! К врачу можно показываться только, когда нужен бюллетень, а если бюллетень не нужен, то лучше не позволять этим коновалам залечить себя до смерти… Пожалуй, лучше налить стаканчик. А спина – что? Спина до свадьбы заживёт.

– Вот! – с особой торжественностью воскликнул Полумеров и поднял указательный палец к потолку. – Слова не мальчика, но мужа! Уважаю.

– Сан Саныч, наливай. И невесте рюмку поставь, как-никак это и её праздник тоже, – распорядился Потапов и, подняв свою рюмку, быстро сказал: – Совет да любовь! – и выпил, не дожидаясь остальных.

 Наступила торжественная часть помолвки. После третьей рюмки жениху стало легче, и его, подняв с кушетки, усадили во главу стола, рядом посадили невесту. С двух сторон – от Потапова и Полумерова – на молодых посыпались традиционные тосты, в конце которых звучало обязательное в таких случаях «Горько!». Охапкин, совсем позабыв прежние страхи, радовался как ребёнок и целовался с азартом человека, измученного длительным воздержанием.

Евдокия Кирилловна прекратила мучить голову попытками объяснить создавшееся загадочное положение, и привычно отдалась воле обстоятельств. Она довольно быстро свыклась с ролью невесты, и эта роль ей даже понравилась. Захмелев от полыновки, она потеряла контроль над языком и время от времени позволяла себе высказывать вслух некоторые внезапные мысли.

– Ой, мальчики, я, кажется, совсем голову потеряла от счастья, – сказала она вдруг с осторожной улыбкой сильно смущённой женщины. – Ещё вчера ничего такого не думала, а тут вдруг на тебе – невеста! Да ещё Зойка эта Кулебякина, дура набитая, со своими жуткими предсказаниями! Фу! Прям наваждение какое-то… Такое чувство, будто сон вижу. Думала, уж всё – прошли мои годы, никогда не быть мне замужем, так и состарюсь в девках, а тут вдруг раз, и жениха завела и, главное, так просто, будто живность какую домашнюю…

– Что ты о Ваське как о таракане каком-нибудь? – возмутился Сан Саныч.

– Да! – выпятив грудь в мятой запятнанной майке, пьяно подтвердил Охапкин и в приливе нежности крепко обнял невесту за талию.

Гости закричали «горько», и счастливый жених азартно чмокнул податливую невесту в губы.

– Я вот только одного понять не могу, – в задумчивости проговорил Полумеров. – Куда это Сидор запропастился? Когда уйти успел? Да и как? В окошко, что ли…

Жених оторвался от горячих губ невесты и поглядел мутным взглядом на друга.

– В подполе он, Сидор Нилыч наш, – сказал Охапкин с таким видом, будто для вольного кровельщика было самым обычным делом отсиживаться в чужом подполе во время помолвок.

– Как – в подполе? – ужаснулась Дульсинея.

– А так. Полез взять закусок, да и свалился. Да что вы на меня так уставились? Я сам только чичас вспомнил.

– Хороша новость! – присвистнул Полумеров.

– А у вас тут весело, – ухмыльнулся кузнец. – Он хоть живой?

– Поглядеть надо, – пожал плечами Василий Палыч.

– Царица небесная! – всполошилась Дуся и, вырвавшись из ласковых объятий жениха, кинулась к подполу. – Что ж это деется-то… Вот наказание…

Она суетливо откинула крышку и с тревогой заглянула вниз.

– Ну что, есть там кто? – поинтересовался Алексей Алексеич, облизывая жирную от щей ложку.

– Да там, – ответил за невесту Василий Палыч. – Где ж ему быть-то? Ежели б вышел, тогда б я заметил…

– Тутова он, – подтвердила Дульсинея. – Калачиком свернувшись. Только не понять, живой, али мёртвый. Поднять бы его как-нито… Алёша, подсоби, что ли…

– Даже если он ещё жив, то в подполе замёрзнет до смерти, – рассудительно заметил кузнец и, сообразив, что даже самый никчёмный человек, сделавшийся трупом в доме невесты, может надолго отсрочить столь важную свадьбу, решил оказать содействие.

– Надо вытаскивать его оттуда, – сказал он и решительно встал из-за стола.

С одного взгляда на место происшествия Потапову стало ясно, что осуществить подъём тела будет не так просто: приставная лестница была разрушена полностью и в виде отдельных щепок валялась вокруг вольного кровельщика.

– М-да, – произнёс кузнец задумчиво. – Спуститься-то я спущусь, а вот как обратно – это вопрос. Глубина-то порядочная…

– Три метра двадцать пять сантиметров, – уточнила Евдокия Кирилловна. – Ещё дед мой копал, царство ему небесное.

– Основательный был человек! – не удержался от комментария Полумеров и тоже с любопытством заглянул вниз. – Я слышал, он во время войны тут партизан от немцев прятал.

– А я слыхал, будто, наоборот, сало да хлеб Дуськин дед от партизан в подполе ныкал, – возразил Охапкин.

– Какая разница! – не стал спорить Сан Саныч. – Всё равно, героический был человек… и основательный.

– Надо проверить вашего «партизана»: если живой, то надо вытаскивать как-нибудь, а если уже околел, то и спешить нечего, – сказал Алексей Алексеич, оценив в уме трудности предстоящей спасательной операции.

– Ой ты господи! – всхлипнула Дульсинея. – Только покойников мне в доме не хватало…

– Как проверить-то? – поинтересовался практичный Полумеров.

– Я слышал, к губам надо зеркальце приставить, – подсказал Василий Палыч. – Если запотеет, значит, живой, а нет – так готовь панихиду.

– Вот у тебя, Васька, одни опилки в голове водятся, как у Винни-Пуха! – сказал Полумеров и ткнул пальцем в то место, где, по его мнению, у Василия Палыча водились опилки. – Как ты зеркальце на такую глубину опустишь-то? На верёвочке, что ли? Да и глянь, Сидор-то рожей вниз лежит и, по всему видно, зеркала твоего не ждёт. Тут надо что-нибудь поэффектней выдумать…

– Кинуть в него чем-нибудь, – сказал кузнец. – Если встрепенётся, то – живой.

– А если нет? – язвительно спросил Охапкин.

– Тогда ещё кинуть.

– Браво! – восхищённо воскликнул Сан Саныч. – Ай да кузнец, ай да голова! Таких голов ещё поискать надо. Гордись, Василий! Видишь, у какого человека бабу увёл? То-то… Я, если честно, до сих пор диву даюсь, за какие такие красивые глаза он тебя в клочья не порвал? Просто поразительных душевных качеств человек! Уж хотя бы по морде разок ты всё же заслуживал, согласись, Вася. Впрочем, можешь не отвечать, и так ясно – заслуживал… Да, кузнец хорош! Широкое сердце, могучие руки, щедрая душа! Дон-Кихот нашего времени!.. А чем кидать-то в Сидора будем, а? Утюгом, что ли, для примеру?

– Утюгом нельзя, зашибём, – возразил Дон-Кихот нашего времени. – Дуся, дай ложку, лучше деревянную.

Кинули ложку, но не попали в цель. Выругавшись, кинули вторую – уже более удачно: угодили в ногу. С третьей попытки попали в голову. Ложки кончились, но эффект был достигнут: Сидор Нилыч вяло произнёс несколько матерных слов и потёр рукой ушибленное место.

– Жив, – с удовольствием констатировал Охапкин.

– Слава богу! – радостно крикнула Дульсинея.

– Придётся вытаскивать, – пессимистично заключил кузнец и, почесав в бороде, добавил: – Только неясно – как…

По-видимому, плана у кузнеца не было. В растерянности он обвёл взглядом поочерёдно всех заинтересованных лиц, как бы ища поддержки. Но заинтересованные лица не были озарены вдохновением. Все они целиком положились на молодецкую удаль и смекалку кузнеца. Однако Алексей Алексеич, за всю свою жизнь хорошо освоивший лишь две науки – покорение женских сердец и получение банковских ссуд, – был совершенно беспомощен в делах вызволения ушибленных пьяниц из труднодоступных мест. Все приходящие ему на ум идеи отдавали душком примитивизма и обещали столь мизерный шанс на успех, что даже самому Потапову казались обречёнными на провал.

Однако кузнец видел, что все – Дульсинея, Охапкин и даже Сан Саныч Полумеров – глядят на него как на икону и, казалось бы, ждут одного только его командирского слова, чтобы тотчас же броситься исполнять полученные указания. Терять авторитет даже у столь малозначительной публики Потапову было стыдно.

– Можно бы по верёвке спуститься, – сказал он в задумчивости.

Увидев, что Евдокия Кирилловна метнулась за верёвкой, кузнец окликнул её своим густым басом:

– Стой, дура! Куда помчалась?

– Верёвку хотела дать, – испуганно пискнула Дульсинея, застыв посреди комнаты в той позе, в какой скульпторы эпохи социалистического реализма изображали готовящихся к старту физкультурниц.

– Что толку с неё, с верёвки-то? Ну, спущусь я по ней, а как подняться? Я ж не мартышка цирковая. Понимать надо! – и кузнец постучал костяшками согнутых пальцев себе по лбу.

 Звук получился настолько убедительным, что Евдокия Кирилловна мигом осознала, насколько глупа была её затея с верёвкой.

– Вот если бы лесенка была запасная… – подумал вслух Потапов и выжидающе воззрился на свою бывшую любовницу.

– Да где ж её взять, окаянную? – всплеснув руками, горестно промолвила хозяйка. – В сенцах, правда, есть лесенка, да короткая. Вот, если бы надставить чем…

– Пойдём глянем, – сказал кузнец.

Всем скопом перешли в сени.

Лестница и впрямь оказалась короткой. Надо было удлинить ее, по крайней мере, на метр.

– Дело пустяковое, – авторитетно заявил Алексей Алексеич, пробуя на вес казавшуюся игрушечной в его огромных ручищах лесенку. – Нужно пару жердин, молоток и гвозди.

Жерди и гвозди нашлись тут же, в сенях, а с молотком возникла проблема. В хозяйстве Евдокии Кирилловны такого инструмента не оказалось. Тогда Охапкин на правах будущего хозяина дома потребовал у Дульсинеи топор, объяснив, что гвозди, на худой конец, можно забить и обухом.

– Топор есть, – живо отозвалась хозяйка. – Только он в сарае. Сейчас принесу.

– Сиди тут, – распорядился кузнец. – Сам принесу, – и вышел на двор…

Между тем, вся деревня давно уже сконцентрировалась вокруг подворья Евдокии Кирилловны. Люди с нетерпением и томлением ожидали развязки, туго стянутого, как всем казалось, узла человеческих страстей. Классический любовный треугольник во все времена волновал светлые творческие умы, равно как и холодные сердца жадных до чужого горя обывателей. У тех и у других такой треугольник прочно ассоциировался с жесточайшей сердечной драмой. Справедливым итогом такого ассиметричного сплетения помыслов, желаний и чувств замешанных в треугольнике лиц всегда считалась кровавая трагедия. Её-то с нетерпеливым ужасом и ждали приятно возбуждённые недобрым предчувствием ермоловцы.

Основная масса любопытствующих собралась на дворе Зои Кулебякиной. Зоя, являясь последним свидетелем зарождавшейся драмы, была нарасхват. Ермоловцы дружно признали в ней эксперта в области взаимоотношений Дульсинеи с «её мужиками» и, часто оглядываясь на соседский двор, докучали Кулебякиной разными вопросами. Зоя наслаждалась своей популярностью и с чувством смаковала детали, большей частью выдуманные ею же самой.

Ермоловцы не были законченными идиотами и, прекрасно понимая, что Кулебякина «врёт с три короба», всё же с удовольствием представляли себе, как кузнец с «изуверскими глазами» ломился в Дуськину избу и, «рыча аки медведь», гнул в руках железный лом.

Некоторые, кто с особым скепсисом относился к россказням Кулебякиной, подобрались ближе к дому Дульсинеи. Под прикрытием кустов сирени они вели своё тайное наблюдение за объектом, время от времени посылая к окнам мальчишек, чтобы те незаметно подглядели, что там происходит. Но окна были плотно завешаны шторами, и происходящее внутри оставалось для всех щемящей сердце тайной.

Но время шло, а признаков кровавой развязки не наблюдалось. Народ начал волноваться и роптать.

– Чего это они так долго? – возмущался кто-то раздражённо. – Чаи, что ли, там гоняют всем назло?

– Совсем обнаглели, – вторил ему другой.

– В такое-то пекло стой тут как арестантка подневольная, – негромко бунтовала бойкая морщинистая старушка. – Тако ведь и голову напечь могёт, ужо больно солнышко злое, быдто печь адова…

– Совсем люди совесть потеряли! – соглашалась с ней другая старушка. – И чего тянут?

– По-людски жить совсем разучились, – беззубо шамкал ветхий маразматический дед, с трудом соображавший, куда и зачем его привели. – В былые времена не так жили… Традиции свято блюли и святых чтили, не то, что нонче! То-то и порядок был. Да-а…

– Да тише ты, старый чёрт, – шикнули на деда сразу несколько голосов. – Кузнец вышел…

Как по команде, все мгновенно притихли и, затаив дыхание, принялись жадно наблюдать за Потаповым из-за нехитрых укрытий. Когда Алексей Алексеич вошёл в сарай, в толпе зевак пронёсся возбуждённый гул обманутого ожидания, но, стоило ему показаться с топором в руках, наступила мёртвая тишина. Сердца зрителей усиленно забились в предвкушении долгожданного чуда. Представление о чуде, надо сказать, у каждого было своё, но общим являлся тот не оспариваемый никем факт, что последствия должны быть непременно ужасными.

Едва за Потаповым захлопнулась дверь Дульсинеевой избы, настроение в народе переменилось. Возникли и стали расти как на дрожжах правозащитнические идеи. Кто-то высказался за то, чтобы сломать дверь и спасти Охапкина, но выскочку тут же поставили на место, сославшись на неприкосновенность частного жилища.

– Надо послать за участковым, – предложила Матрёна Яковлевна. – Пущай власть разбирается, раз это её дело!

– Верно! – раздалось в толпе. – На то и власть, чтоб супротив убивцев всякие законные меры принимать. А нам пошто самим в пекло лезть? Чай, голова-то одна на всю жисть дадена.

Предложение Матрёны пришлось по вкусу всем без исключения. Народ рассудил, что, покуда дозовутся участкового, всё самое интересное успеет свершиться, и зрелище не будет упущено. Конечно, вслух таких мыслей никто не высказывал, и даже, скажи это кто-нибудь, остальные гневно и искренне осудили бы негодяя. Но в глубине души каждого ермоловца в этот момент господствовала неосознанная, но очень прочная потребность – такая же, какая владела сердцами граждан древнего Рима, спешащих занять места в Колизее для созерцания кровавых поединков гладиаторов…

За милицией решили послать мальчишек и потихоньку стали подбираться ближе к месту ожидаемого преступления. Людское кольцо медленно и неуклонно сжималось вокруг избы Евдокии Кирилловны. Десятки ног безжалостно втаптывали в землю молодые саженцы, цветы, корнеплоды и даже небольшие фруктовые деревца, оставляя после себя масштабную модель выжженной солнцем пустыни Кара-Кум.

Потомственному крестьянину не надо объяснять, каким трудом достаются плоды земледелия, и в любых других обстоятельствах трезвый деревенский житель ни за что не примял бы ни одного листочка культивированных соседом растений, но сейчас, в то время, когда решался вопрос о жизни односельчанина, думать о каких-то там саженцах считалась за кощунство…

Участковый, Илья Козьмич Веселовский, жил не в самой Ермоловке, а на некотором не мешающем службе отдалении. Он выбрал себе добротный рубленый дом в брошенном хуторе, чьё название за ненадобностью истёрлось не только из топографических карт, но и из памяти долгожителей. Это был ещё молодой, но уже зрелый милиционер, достаточно повидавший жизнь, чтобы правильно понять службу. Дом, удалённый от деревни, гарантировал Веселовского от множества пустячных жалоб склонного к вечному поиску правды крестьянства. Трёхкилометровый путь к участковому по бездорожью разделял потенциальных жалобщиков на тех, кому действительно приспичило, и тех, кто ещё может потерпеть. Последних Илья Козьмич любил больше, но и к первым иногда проявлял сочувствие.

Когда малолетние гонцы, посланные ермоловцами, примчались к участковому, то застали его за чисткой яловых сапог, которые Илья Козьмич любил больше всего на свете, за исключением бани и рыбалки в неизбежной комбинации с водкой. Сапоги он чистил всегда, если не парился в бане и не ловил рыбу.

– Охапкина убили! – прокричал Веселовскому в самое ухо восьмилетний шкет, первым из всей ватаги ребятишек домчавшийся до цели. Он рассчитывал своим проворством получить какое-нибудь лакомство, но вместо этого лишь схлопотал подзатыльник.

– Чего орёшь в ухо?! – яростно прорычал участковый, который был трезв уже третий день, столько же не ходил в баню и не рыбачил, а оттого находился в глубокой депрессии.

– Охапкина… тово… кузнец убил… – захныкав, повторил обманувшийся в светлых ожиданиях мальчонка.

Тут подоспели остальные, и начался невообразимый галдёж. Веселовскому пришлось показать пистолет, чтобы добиться тишины и внимания.

– Так! – сказал он строго. – Говорить будет кто-то один… Ты! Подь сюды… Ну, рассказывай, что там стряслось?

– Охапкина убили, Василия Палыча! – задышливо произнёс разгорячённый от быстрого бега лохматый паренёк в завёрнутых до колен штанишках.

– Угу, – с пониманием кивнул участковый и не спеша закурил папироску. – Кто убил?

– Кузнец убил! – хором закричали ребятишки.

– Цыц, черти! Я же сказал, один говорит, остальным – рот на замок! Ясно?

Малыши нехотя кивнули.

– Так какой такой кузнец, говоришь? – обратился Веселовский к пацану в завёрнутых штанишках.

– Кузнец, говорю, из Нижних Федюлек! Здоровый такой. Нечто не знаете?

– Где убил? – игнорируя вопрос малыша, продолжил допрос милиционер.

– У Дульсинеи в доме.

– Угу, – снова кивнул участковый. – Когда убил?

– Да, поди, уж чичас точнёхонько убил. Небось, все кишки наружу выпустил!

 – Ясно, – сказал милиционер с таким видом, будто картина преступления во всех подробностях стояла у него перед глазами. – Надо полагать, трупа покойника никто из вас не видел?

Ребятишки, словно взятые с поличным, виновато опустили глаза в землю и занялись разными делами: кто принялся ногой расковыривать в земле высохший корень, кто – шарить пальцем в носу, а кто – глядеть ввысь, лениво выискивая в безоблачном небе признаки надвигающегося дождя.

– Я так и думал, – произнёс участковый с видом знатока своего дела, только что уличившего дилетанта в какой-нибудь несусветной глупости. – Значит, трупа ни кто не видел. Так и запишем…

Правда, записывать Илья Козьмич вопреки своему утверждению ничего не стал, а вместо этого вернулся к чистке сапог.

– Дяденька Илья, вы бы поспешали, что ли, – слезливо попросил восьмилетний шкет – тот, который прибежал первым.

– А тебе зачем такая спешка? – с интересом произнёс Веселовский.

– Уж больно на покойничка изрубленного позырить хоцца… – озорно прищурив глазки, откровенно поведал мальчонка.

Илья Козьмич опять отложил сапоги в сторону, присел на корточки перед шкетом и, внимательно разглядывая его пыльную мордашку, спросил:

– А почему покойничек твой изрубленный, а?

– Хэ! А каким же ему быть! Кузнец-то, поди, с топором убивать пошёл – сам видел, зуб даю! И тётка Зоя сказала, что изрубит он Охапкина, чтоб впредь неповадно было чужих баб отбивать…

Не в силах дольше сдерживать эмоции, вся ватага снова загалдела хором. Веселовский нахмурился и надел недочищенные сапоги.

– Ладно, чертенята, выкатывай из сарая мотоциклетку! – распорядился участковый и нырнул в дом за фуражкой…

Алексей Алексеич, принеся из сарая топор, передал его Охапкину, как человеку, имеющему необходимую сноровку в плотницком деле. Василий Палыч с удовольствием взял в руки инструмент, вспомнив, что со дня похорон своей третьей жены не делал ничего путного по хозяйству.

– Чичас спроворим! – бодро пообещал он и взялся за дело.

Остальные с интересом наблюдали за ловкими движениями рук мастера.

– Чего-то на улице нынче многолюдно, – между прочим заметил кузнец. – Праздник какой, что ли?

– Какой там праздник! – равнодушно махнула рукой Дульсинея. – Небось, из клуба идут. Наверно, опять артисты из центра приезжали.

– Рановато для концертов, – сказал кузнец, поглядев на часы.

– Да кто их, леших, разберёт! – нервно отозвалась Евдокия Кирилловна, которую в данный момент, помимо предстоящих свадебных хлопот, больше заботила участь «подпольщика» Ковтуна, нежели неурочное народное гуляние.

На этом тему странной уличной многолюдности благополучно закрыли, благодаря чему садово-огородные посадки Дульсинеи были обречены на полное истребление.

– Всё! Готово, – сказал Василий Палыч, демонстрируя результат своего рукоделья. – Лучше фабричной! Слона выдержит, не то что кузнеца… Плесните мне настоечки, что ли, за успех дела…

Полумеров, на которого нашла неожиданная скупость, язвительно заметил, что об успехе можно будет говорить не раньше, чем Сидор окажется наверху, а потому «нечего жрать горькую без разбору, да ещё в канун собственной свадьбы». Обиженный и пристыжённый, Охапкин лёг на кушетку, как бы демонстрируя своё бедственное положение.

– В собственном доме всякие разные диктовать будут… – проворчал он, ни к кому конкретно не обратясь, и повернулся к стенке.

Дульсинея сочувственно погладила жениха по загривку.

– Я тебе налью, когда они отвлекутся, – прошептала она в ухо суженному.

Василий Палыч обернулся и поглядел на невесту с любовью.

– Ещё б доску эту окаянную куда убрать, – тихо пожаловался он невесте, – а то, холера, все бока об её обмял…

Дуся пообещала убрать гладильную доску, как только представится удобный случай.

Случай представился скоро. Не тратя сил на разработку плана спасательной операции, Полумеров спустил в подпол новую лестницу, и кузнец, попробовав её на прочность, осторожно сошёл вниз. Сан Саныч светил вниз карманным фонариком.

– Спит сном праведника, – сказал кузнец, задрав голову вверх. – Будить, что ли?

– Лучше сразу разбудить, а то потом околеет с перепугу, – рассудил Полумеров.

Пока будили, утешали и поднимали вольного кровельщика, Евдокия вынула из-под жениха гладильную доску и тайком поднесла ему рюмку. Василий Палыч почувствовал себя в давно забытой стихии женатого человека. Ему стало необыкновенно хорошо, и он уже собирался уснуть, но тут несносный Полумеров объявил, что спасательная операция успешно завершена и спасённому требуется постельный режим. В этой связи Охапкина бесцеремонно согнали с кушетки, а на его место уложили Сидора Нилыча, предварительно угостив тремя «лечебными дозами» полыновки.

– Ну, а теперь – спать! – приказал Сан Саныч.

– Евдокия, принеси одеяло, – сказал кузнец, с беспокойством глядя на дрожащее тело спасённого, – его согреть нужно.

– Ещё бы минут пять помедлили, и мужику каюк! – сказал Полумеров с такой уверенностью, будто на лбу кровельщика располагались часы с включённым обратным отсчётом жизненного срока.

Дульсинея суетливо юркнула в спальню, откуда приволокла сразу три ватных одеяла. Иметь замёрзший труп на кушетке ей хотелось не сильнее, чем в подполе.

– Вот теперь можно и выпить, – усталым голосом сообщил Полумеров и по-свойски подмигнул кузнецу.

Все четверо уселись за стол и выпили за успех спасательной операции. Проглотив из рюмки, Сан Саныч порывисто встал и хотел уже по обыкновению затянуть громкую песню, но в этот момент раскрылась дверь, и в комнату с пистолетом в вытянутой руке ворвался участковый, причём сделал это так стремительно, что от удара о притолоку с него слетела фуражка.

– Ни с места! Милиция! – прокричал он так, как кричат положительные герои киношных боевиков со стрельбой и погонями. – Где труп?

Подозреваемые растерянно переглянулись между собой, после чего дружно уставились на кушетку с завёрнутым в три одеяла вольным кровельщиком.

– Этот, что ли? – спросил кузнец, кивком головы показав на Ковтуна.

Веселовский тоже посмотрел на кушетку, которую и впрямь, имея достаточно развитое воображение, легко можно было принять за плохо замаскированный тайник с трупом. Приказав всем сидеть, милиционер, не опуская пистолета, бочком подкрался к кушетке и порывисто сорвал со спящего Ковтуна сразу три одеяла.

Вольный кровельщик открыл глаза и очень художественно выматерил своего обидчика.

– Кто это? – опешив, спросил Илья Козьмич.

– Сидор. Кто ж ещё! – сказал Сан Саныч. – А что случилось-то, Козьмич?

– Все живы? – несколько сбавив геройский пыл, обратился к хозяйке Веселовский.

– Так это, Илюш, тебе виднее… – пробормотала вконец запутавшаяся в хаотическом нагромождении событий Дульсинея. – А что, разве кто помер?

Участковый ничего не ответил, а только поднял с пола фуражку и, спрятав пистолет в кобуру, уселся за стол.

– Настоечки? – заботливо предложил Охапкин.

– Из твоих рук, Василий Палыч, с двойным удовольствием, – сказал милиционер со значением, понятным ему одному.

В это время обстановка за стенами Дульсинеевой избы достигла высшей точки накала. Народ, измаявшийся ожиданием, нетерпеливо жался к крыльцу.

– Куда прёте? – раздражённо шипели первые ряды на напиравших сзади. – Щас как зачнут палить, так шальными пулями полдеревни срежут! А ну, подай назад!

Но те, кто напирал сзади, не опасались шальных пуль, потому что были прикрыты от них волнующимся арьергардом, и продолжали упрямо напирать, движимые ощущением некой обделённости.

– Сами вперёд влезли, а теперь остальных гоните, будто самые умные! – огрызались задние ряды.

Передним и задним завидовали те, кто по причине физической немощи не могли принять участия в общей давке. Таких было немало, и они составляли третий эшелон оцепления. Волнуясь сильнее других, третий эшелон производил наибольший шум.

– Ну, что там слышно? – обращались они к первым рядам через головы второго ряда. – Уже стреляли? Да говорите громче, не понять ничего!

Кончилось тем, что столбы, поддерживавшие навес над крыльцом не выдержали и подломились. Навес со стоном и скрежетом рухнул вниз, поранив четверых мужиков.

– Что там такое? – заволновались немощные.

– Кузнец бомбу взорвал, – придумал кто-то, положив начало всеобщей панике.

Народ бросился врассыпную.

Версия о взорванной бомбе захватила всех, включая жертв обрушения и тех, кто стал непосредственным его виновником. Бежали все от мала до велика, но не оттого, что видели неминуемую опасность для своей жизни, а потому что бежали все, и в этой общей нелепой суматохе ощущалось какое-то высшее людское единение, порождённое солидарным потоком сознания.

Бойкая морщинистая старушка, торопливо перебирая худыми скрюченными ногами, ворчливо бормотала себе в нос:

– Такому участковому токмо с зайцами воевать, а не с кузнецами… А ещё пистолет взял, тьфу!

– В прежние времена такого бедлама отродясь не было! – возмущался маразматический дед, отбившийся от своих провожатых. – А всё оттого, что бога забыли!

– А чего бежим-то? – спрашивал кто-то из мужиков у рядом бегущих.

– А кто его знает… страшно, – отвечали ему и ускоряли темп.

Захваченная общим потоком, бежала и Зоя Кулебякина. На ходу она пыталась сообразить, зачем она несётся прочь от собственного дома, но, не находя ответа, продолжала бежать, громко проклиная Охапкина, кузнеца, Дульсинею, участкового и невесть куда мчащуюся толпу.

Остановились лишь у дома Матрёны Яковлевны, потому что в этом месте поперёк дороги стоял трактор с перевёрнутым прицепом, из которого вывалилась огромная куча свежего навоза. Крушение произошло настолько удачно, что преодолеть преграду можно было, только проползши под трактором. При этом ни тракториста, ни хозяина навоза на месте происшествия не наблюдалось.

Народ воспользовался этим неожиданным препятствием, чтобы перевести дух и попытаться выяснить точно, отчего все вдруг дали дёру. Постепенно подтянулись отставшие, и образовался стихийный митинг.

Галдели кто о чём, но понять при этом ничего было нельзя. Кто-то громко ругался, кто-то выяснял у соседа, бывшего десантника, мощность взорванной бомбы. Кто-то искал в кустах хозяина трактора. Кто-то суматошно соображал, как бы быстро и незаметно сбегать за лопатой и тачкой, чтобы украсть навоз, пока другие не догадались.

Более горячие головы предлагали послать в город за ОМОНом, но их останавливали ещё более смелые, утверждавшие, что справятся и сами, лишь бы где достать ружья. Однако те, у кого ружья были, на эту идею реагировали вяло и ружей своих смельчакам не давали.

В целом, разброд в речах, идеях и мнениях был полный. Общим сохранялось лишь настроение – раздражённое, глумливое и пасмурное. Собравшись вторично, толпа словно обезумела. Таинственное происшествие у крыльца Евдокии Кирилловны и последовавшее за ним массовое отступление не принесло ермоловцам той разрядки, на которую они вправе были рассчитывать, потратив столько времени и душевных сил. Напряжение в народе достигло той грани, за которой, по мнению социологов, наступает народный бунт. Подлила масла в огонь и морщинистая старушка, одной из последних доковылявшая до брошенного трактора.

– Что толку от такого участкового? – успокоив дыхание, сказала она. – Чем бомбы кидать в мирное-то время, лучше бы за порядком следил! От тракторов этих никакой жисти не стало. Ездють, где ни попадя, того и гляди, придавят, да ещё и навозной кучей сверху завалят, чтоб преступление сокрыть… Погибели на них нет, окаянных!

Эти слова стали последней каплей. Самая активная часть толпы, состоящая, в основном, из неопохмелившихся, а потому особенно злых, мужиков, яростно накинулась на трактор. Сначала побили стёкла в кабине, отломали руль и порезали гидравлические шланги, потом только догадались отцепить прицеп.

– Зачем ломаете-то? – спрашивали мужиков.

– А нечего тут! – злобно отвечали они. – Раскорячился, свинья – ни пройти, ни проехать!

– Так можно было завести, да отогнать в сторону.

– Теперь уж поздно, – пожимали плечами вандалы и продолжали крушить.

– А чей трактор-то? – спросил кто-то, но толком никто не знал.

– Не из нашенских, это точно. Наверно, из Кузьминок. Или из Нижних Федюлек…

– А, ну, тогда ломай…

Дорогу освободили в каких-нибудь четверть часа. От трактора остались лишь покорёженный кузов, да полуразобранный двигатель, которые отволокли к обочине и сбросили в канаву. Прицеп разбили ломами, а навоз растащили. Но освободившимся путём никто не воспользовался. Дом Дульсинеи находился в другом направлении, и всё ещё манил ермоловцев своей неразгаданной тайной…

Большая часть активистов – из тех, кто крушил трактор, – набрали трофеев и теперь спешно растаскивали их по домам. Самая тяжёлая доля выпала Никите Перцеву, крепкому молодому мужичку, недавно обженившемуся и едва обзаведшемуся собственным хозяйством. Никита был настолько здоров от природы, что всякий труд был ему в радость. Он катил к дому заднее тракторное колесо, настолько огромное и тяжёлое, что поднять его могли разве что четверо мужиков нормального сложения.

Пот ручьями струился по высокому гладкому лбу Никиты. Рубаха, мокрая на спине и под мышками, трещала под напором напряжённых мышц. Сердце Никиты было наполнено светлой радостью человека, не знающего за собой ни одного греха. Самому Никите колесо было не нужно, но, вспомнив, что у его брата, Артёма, живущего в Кузьминках, есть собственный трактор, он решил сделать близкому родственнику ценный подарок.

На половине пути Никита решил передохнуть. Он бросил колесо на землю и, сев сверху, достал папироску. В этот момент он увидел брата, идущего к нему по дороге.

– Тёмка! Ты! – радостно воскликнул Никита и, расставив руки для объятий, пошёл навстречу брату. – Какими судьбами, братан?

– Да вот, заехал… – тяжело дыша после быстрой ходьбы, сказал Артём.

Братья крепко обнялись.

– Долго жить будешь, Тёма! – сказал Никита, с любовью глядя на брата. – Только о тебе вспоминал. Молоток, что приехал! У меня для тебя и сюрприз есть. Пойдём, покажу.

– Насилу тебя отыскал, – пожаловался Артём. – Вся деревня как вымерла. Куда это все подевались-то? К кому не заглянешь – пусто.

– Да, ерунда! – отмахнулся Никита, как от чего-то малозначительного. – Кузнец из Нижних Федюлек с одним из наших бабу не поделил, вот все и ломанулись смотреть, как они друг друга топорами рубить будут. Но это пустяки. Ты вот лучше погляди, какой я тебе подарок урвал! Во, смотри…

– Колесо, что ли?

– Оно самое! – гордо подтвердил Никита.

– Хорошее колесо, – похвалил Артём. – Где взял?

– Да, есть места… – неопределённо ответил Никита, не желавший открывать правды. Не то, чтобы он стеснялся кражи, – вовсе нет, просто подумал, что Артём может посчитать такой способ добывания запчастей слишком простым и не оценит подарок по достоинству.

– Да, хорошее колесо, – повторил Артём.

– Сгодится?

– А то!

– Ну так хватай, вместе докатим.

– Успеется. Я ведь, Никит, к тебе тоже не с пустыми руками.

– Да ну? – заинтересовался Никита.

– Ага. Я тебе, помнишь, навоз обещал?

– Ну, это когда было – ещё в апреле.

– В апреле не смог, а сегодня привёз – целых шесть кубов.

– Да ну? Ай, молодца! – похвалил брата Никита. – Навоз в хозяйстве всегда нужон… Сегодня вообще навозный день какой-то. Все только навоз и возят, как сговорившись, хе-хе… Ну, давай, приналяжем!

Братья дружно подняли колесо и упёрлись в него с противоположных сторон.

– Ты куда? – сказал Никита. – Дом-то мой там. Забыл, что ли?

– Да не забыл. Только зачем к дому? Давай прямо к трактору подкатим, сразу и погрузим.

– А где у тебя трактор?

– Да там, дальше. Я, когда ехал, слегка зазевался, так дом твой и проскочил мимо. А стал разворачиваться, прицеп за чтой-то зацепился, да и опрокинулся на хрен, – рассказал Артём. – Стал бегать по дворам, помощи искать, а ин нет ни души! Спасибо, тебя встретил, а то не знал, что и делать… Ну, чего встал? Покатили!

Тут Никита повёл себя, как показалось Артёму, странно. Он неожиданно резко утратил весь связанный с колесом энтузиазм и с кислым лицом уселся на кочку.

– Никит, ты чего? – удивился Артём. – Покурить, что ль, решил? Ну, ладно, давай покурим… – и уселся в траву рядом с братом.

– Ты, Тёма, знаешь… это… возьми себя в руки.

– А что такое? – насторожился Артём.

– Тут такое дело… В общем, трактора твоего больше нет…

– Как нет? – спросил Артём с тревожной усмешкой, словно реагируя на неудачную шутку.

– А так, – с печальным вздохом сказал Никита, и Артём начал понимать, что брат не шутит. – Ошибка народная вышла. Покорёжили слегка твой транспорт в горячке… Э, да чего там! Раскурочили, Тёма, твой трактор до винтика!

Лишённый дара речи Артём поглядел на брата широкими глазами, потом перевёл многозначительный взгляд на стоящее в метре от них колесо.

– Ага, – кивнул Никита. – Оттуда…

А в избе Дульсинеи тем временем уже открывали третью бутыль с полыновкой. Повод на сей раз был печальный – оплакивали разрушенное крыльцо и уничтоженные посадки Евдокии Кирилловны. Сама хозяйка в церемонии не участвовала, а носилась с воплями и стенаниями по вытоптанным своим грядкам, при этом хватала себя то за грудь, то за распущенные волосы, и в этом бессмысленном занятии походила на буйно помешанную.

Мужики же уже успокоились, хотя и они поначалу, когда обрушился козырёк крыльца, проявляли значительную активность. Веселовский, например, обошёл с пистолетом весь периметр Дульсинеевого участка, собрал кое-какие вещдоки, вроде оторванных пуговиц и окурков, после чего пообещал поутру завести дело. Охапкин, свыкшийся уже с мыслью об общем с Евдокией Кирилловной хозяйстве, как и она, был безутешен. Он грозно прошёлся по двору с топором, ища злоумышленника, при этом затейливо бранился и часто падал, наступая на развязавшиеся шнурки. В конце концов, плюнул в колодец и потребовал у Полумерова полный стакан «с горя». Таким образом, вся мужская часть компании оказалась за столом.

Убитый несчастьем Охапкин говорить ни о чём не желал и только пил. Участковый молчал оттого, что был занят дедуктивными размышлениями: он хотел, как Ниро Вульф, раскрыть преступление, не выходя из дома. Сидор всё ещё не отошёл от своего подвального заточения, и тоже был немногословен. В такой обстановке словоохотливому Сан Санычу был дан карт-бланш на поддержание дискуссии, и он, схватившись за благоприятный момент, пользовался им на всю катушку.

 – Всё самое яркое в жизни русского человека связано с водкой, – философски рассуждал он. – Не верите? Я вам докажу! Илья, налей… Судите сами. Вот Сидор наш в подпол провалился. Так? А всё отчего? От водки! Не было б её, родимой, в Сидоровой башке, не было б и приключения. А так – приятное воспоминание… Но это семечки. Водка, она и посурьёзней дела ворочает. Коснись дело, к примеру, свадьбы. Тут тоже без водки хода нет. Охапкин, чего сидишь как сыч? Про тебя толкую… Это я к чему? – Сан Саныч, поставив вопрос, дал слушателям время для обдумывания, а сам использовал паузу для того, чтоб выпить рюмку. – Это я к тому, что… А к чему это я, в самом деле?.. Не важно. Вот ты, кузнец, скажи мне напрямую, без выкрутасов, на ком Василий Палыч сегодня жениться собирался?

– На Дуське, ясное дело, – хмыкнул Алексей Алексеич.

– Ан вот и не угадал! – радостно воскликнул Полумеров и в восторженном порыве хлопнул в ладоши. – Васька наш с утра пошёл к Наталье Юрьевне свататься, к Гавриловой, да!

Кузнец посмотрел на докладчика со смешанным чувством удивления и неверия, но ничего не сказал, ожидая разъяснений.

– Да-да, к Гавриловой, к ней самой! – смакуя произведённый на публику эффект, повторил Полумеров. – Пошёл с Наташкой женихаться, а оказался тут, у Дульсинеи! – Сан Саныч указал пальцем в пол, и все поглядели в то место, куда он указывал, будто рассчитывали увидеть там Дульсинею. – Вот такая история. А всё через что? Через неё, через водочку нашу всемогущую! Так-то, братцы.

 – Вот язык-то без привязи! – ожесточился Василий Палыч, огорчённый открытием своей сокровенной тайны. – Ничего доверить нельзя, всё вытреплет, балаболка чёртова. Тьфу!

– Подумаешь, цаца какая, – обиделся Полумеров.

– Бросьте собачиться, – предложил кузнец. – Какая разница, что там у вас с перепою вышло. Главное, свадьбу поскорей сыграть, пока невеста согласна.

– Вот человек! – вновь воспламенился Сан Саныч. – Благороднейшая душа! У него бабу из-под носа увели, да и то, стыдно сказать, из-за пьяной бестолковой осечки, а он за свадьбу чужую радеет! Дай, Алексей, твою благородную руку! Только, прошу, не шибко жми, а ни то костяшки мне переломаешь как спички…

Они пожали друг другу руки, а Веселовский, у которого от полыновки и служебного рвения улучшилось настроение, примирительно заметил:

– Счастье штука такая, что её не угадаешь, когда и откуда оно на тебя свалится. Тут и по пьяной лавочке чудо может случиться и с похмела и по трезвяни… Впрочем, по трезвяни реже…

– А ежели крыльцо починить надо, Палыч, ты только скажи, я сразу и в лучшем виде! – неожиданно открыл рот Сидор Нилыч, про которого все забыли и думали, что он спит за столом.

Охапкин поблагодарил кровельщика и налил ему полыновки.

– А злодея этого я завтра же найду и арестую! – пообещал участковый, имея в виду того, кто вытоптал огороды Евдокии Кирилловны, и в подтверждение своих слов стукнул кулаком по столу.

– Благороднейший человек! – похвалил милиционера Полумеров. – За это надо выпить.

Выпили за «благороднейшего человека», потом ещё несколько раз – уже без тоста, и всем сделалось настолько хорошо, что никто не стал возражать, когда Сан Саныч затянул песню. Его выслушали с акцентированным вниманием, похвалили и выпили ещё. Потом пели уже хором. Евдокия, растратив себя на слёзы и рыдания, тихо вошла в дом и, незамеченная никем, прошла в спальню и постелила постель.

Когда торжественный ужин закончился, хозяйка уложила гостей спать. Кузнеца и Охапкина, как людей близких, почти родственников, она определила в свою двуспальную кровать. На кушетку прилёг Полумеров и не пожелал с неё уходить. Дульсинея махнула на него рукой и занялась поисками места для Сидора. Но вольный кровельщик неожиданно взбунтовался, отказался от сна и, сев в мотоцикл участкового, поехал кататься. Сам же Веселовский спал там же, где и ужинал, то есть, за столом, положив голову на пистолет. Евдокия смертельно боялась оружия, и не рискнула его будить.

Свадьбу сыграли через неделю. Гуляла вся деревня. Самым счастливым, помимо жениха с невестой, выглядел кузнец. Он подарил молодым самоучитель по банковскому делу, сказал, что пригодится. Намёка никто не понял, но жених всё равно испытывал к кузнецу огромную благодарность.

Злодея, вытоптавшего все растения на участке Евдокии Кирилловны, участковый так и не поймал, хотя приложил к поиску немало усилий. Но во всей деревне не нашлось ни одного свидетеля, что, в общем-то, было не удивительно. Зато Илья Козьмич нашёл свой пропавший мотоцикл. Он лежал на обочине дороги, густо облепленный навозом. Рядом высилась истерзанная до неузнаваемости тракторная кабина. Мотоцикл тоже имел значительные повреждения, но, отмыв его от навоза, Веселовский пришёл к выводу, что починить, в принципе, можно, и на том успокоился.

Свадьба, как и положено, гудела три дня. Выпито и съедено было прилично, но молодые не жаловались. Всё прошло как надо: были и пляски, и песни, и драки, Ванька Ремезов опять жёг фейерверки, от которых снова сгорел сарай бабки Агафьи, Веселовский потерял пистолет, а когда пошли искать его всей деревней, то нашли трость Василия Палыча. Все остались довольны, а пистолет нашёлся на следующий день, и по этому поводу опять пришлось пить.

В общем, жизнь текла своим привычным руслом, и никто не заметил, когда исчез кузнец Потапов. О нём вспомнили только через месяц, когда к новобрачным заявились судебные приставы и наложили арест на заложенное имущество. Но к тому времени об Алексее Алексеевиче никто не мог ничего сказать и в Нижних Федюльках, потому что дом свой вместе с кузницей он продал и выехал в неизвестном направлении.

– Где ж его искать-то! – развёл руками Илья Козьмич Веселовский, когда чета Охапкиных обратилась к нему за помощью. – Велика Россия! И дураков, как вы, в ней полно. А где есть дураки, там будут и кузнецы…