Белая ночь медленно надвигалась на Клюевку и окрестные пейзажи. Небо, ярко-голубое днём, потеряло в красках, померкло и посерело, но всё ещё было светло, будто в обычный пасмурный день. Это был один из тех редких предзакатных вечеров, когда луна и солнце глядят друг другу в лицо, будто соревнуясь в силе и красоте. Северная природа развела два вечно соперничающих светила – властителей дня и ночи – так, как рефери разводит боксёров по углам ринга. Оранжевый диск солнца стремительно темнел и на глазах оседал вниз, к размытой границе земли и неба. Силы дневного светила иссякали на глазах, и уже можно было, не щурясь, открыто глядеть на этот могучий природный реактор, не опасаясь за зрение. Луна же, напротив, стремглав возносилась в небо, словно мячик, упруго отскочивший от горизонта. Она была огромна и продолжала расти в размерах так, будто хотела поглотить весь небосвод. Она уже стала больше солнца. Пятна кратеров на её поверхности, казалось, сложились в торжествующую улыбку победителя. Мириады звёзд, которые в это время суток обычно прячутся за дымчатой пеленой атмосферы, рассыпались по небу и безмолвно наблюдали за противостоянием светил.
В такие вечера особенно хорошо бывает творцам, романтикам и астрономам. Музы навязчиво наскакивают на творцов, заставляя их писать пейзажи, сочинять вирши, фуги и повести, высекать из мрамора обнажённые фигуры богинь, разучивать новые танцевальные па. Романтики пробуждаются от летаргической неги бытовой рутины и толпами высыпают из тесных квартирок – в безотчётном стремлении взять от природы заряд бодрости и оптимизма. Астрономы настраивают линзы своих телескопов и надолго прилипают глазами к окулярам – в привычной надежде совершить открытие вселенского масштаба.
Пётр Егорыч Культяпкин в кругу своих знакомых не считался романтиком, не имел творческих наклонностей и, уж конечно, не являлся астрономом. Ему было слегка за сорок, он был несколько тучен, широк лицом, плавно переходящим в бледную лысину. В дополнение к этой характеристике можно добавить, что Культяпкин служил менеджером торгового зала в магазине бытовой техники, курил «Приму» и страдал несварением желудка. У него никогда не было жены, домашних животных и чувства юмора. И вообще, он был не влюбчив. Последнее страстное чувство, испытанное Петром Егорычем к особе женского пола, датировалось летом того года, когда ему вручили аттестат об окончании средней школы. Причина его одиночества не была очевидна: Петра Егорыча не мучил какой-нибудь физический недуг, психически он тоже был как будто бы вполне здоров, просто он не уделял этой проблеме времени и не хотел растрачивать сил. Культяпкин был ленив. На этой же почве он никак не мог начать поступательное движение по служебной лестнице, находясь, несмотря на возраст, на низшей ступени карьерной иерархии.
Недолюбливая окружающий мир за те его проявления, которых он не мог понять и принять для себя лично, Пётр Егорыч вёл затворнический образ жизни, имея одно лишь увлечение: коллекционирование спичечных этикеток. Людей такого типа в обществе мизерная часть, да и тех, в силу их нелюдимости, довольно трудно обнаружить на воле. И уж совершенной удачей можно считать встречу с таким субъектом на лоне природы, за две сотни вёрст от его холостяцкой квартирки, мечтающим о чём-то на берегу тихой деревенской речушки. Однако же, несмотря на всю парадоксальность такой ситуации и вопреки устоявшимся привычкам, в этот чудесный романтический вечер Пётр Егорыч Культяпкин оказался в столь несвойственной ему обстановке. Отдавшись власти природных чар, лёгкому голоду и комарам, он коротал вечер в небольшом отдалении от деревни Клюевка, в которой получил внезапное наследство в виде старого бревенчатого дома с небольшим подворьем.
Что делать с неожиданным даром умершей двоюродной тётки он не знал, и с тяжестью в сердце сознавал, что придётся принять какое-то решение. В целом, новая собственность его не тяготила. Переступив порог простецкой деревенской лачуги, Культяпкин вдохнул полной грудью спёртый воздух запустевшего жилища и удовлетворённо крякнул. Внутри этих старых закопченных стен с развешанной по тёмным углам паутиной он ощутил привычное одиночество, и это ощущение мгновенно наполнило его трепетную душу комфортным спокойствием. Он не спеша обошёл дом, зачем-то смахнул пыль с висевшего на стене фотографического портрета, и долго разглядывал неизвестное ему лицо бравого красноармейца в будёновке.
- Вот ведь, наверно, какой-нибудь мой дальний родственник, - подумал он вслух и отдался родственным чувствам. – Бравый солдатик… Жаль, полинял сильно. М-да, течёт время неумолимо…
От красноармейца Пётр Егорыч перешёл к печке, поковырял кочергой в топке, чем спугнул стайку тараканов. Ковыряние в печке не дало Культяпкину ничего, кроме прилипшей к ладоням сажи. Недовольно поморщившись, он вытер руки оконной занавеской и вышел осматривать двор. Тут-то и начались для него неприятности.
Оказалось, что приусадебный участок и хозяйственные постройки лишь в официальных бумагах значились частной собственностью. На самом же деле основной закон частной собственности – неприкосновенность – игнорировался в Клюевке самым возмутительным образом. Безлюдная, на первый взгляд, деревня тотчас же, – стоило только Петру Егорычу выйти на двор, – оказалась более чем обитаема. Многочисленные соседи, один за другим, принялись ходить по единственной в деревне улице, озабоченные вымышленными потребностями. И все как один считали своим долгом не только поздороваться с Культяпкиным, но и завести с ним соседскую беседу, больше напоминавшую допрос с пристрастием.
Пока разговоры велись через забор, Пётр Егорыч терпеливо сносил это неудобство. Но по истечении некоторого времени оказалось, что и забор деревенские жители не считают за уважительную преграду. Так, например, весьма вульгарная особа, представившаяся тётей Зосей, цинично воспользовалась брешью в ветхом плетне, и, не спросясь, нахально вторглась в частное владение Культяпкина.
Тётя Зося, едва познакомившись, с места в карьер заявила свои претензии на какую-то тачку, которую она, дескать, давала покойной тётке Культяпкина взаймы, но назад так и не получила. В доказательство своих прав на тачку, тётя Зося сообщила несколько особых примет, в числе которых были: примотанная проволокой ручка, ржавый бок и сломанное левое колесо. Впрочем, тётя Зося понимала «горечь утраты» Петра Егорыча и, щадя его чувства, готова была отсрочить возврат тачки на день-другой, а пока согласна была показать наследнику его новое хозяйство. Наследнику потребовалось немало усилий, чтобы убедить тётю Зосю отложить экскурсию на неопределённое время. Дав слово заглянуть к ней завтра на чай, Культяпкин спешно бежал со своего подворья. Он ушёл огородами, при этом дважды споткнулся и вымазался в земле. Оказавшись в поле, Пётр Егорыч отдышался, трусливо оглянулся на деревню, и ему показалось, что он отбежал не достаточно далеко. Ему даже почудились чьи-то голоса, и эти голоса как будто бы обращены были к нему. Культяпкин ощутил себя кем-то вроде загнанного пограничниками контрабандиста. Спасение пригрезилось ему на другом конце поля, за грядой невысоких, поросших густым ивняком холмов. На вершине одного из этих холмов красовалась старая раскидистая липа. Под её сенью и решил укрыться трепещущий беглец.
Поле Пётр Егорыч пересек, пригнувшись, короткими перебежками – так, как учили когда-то в армии. За холмами его взору открылась речка и та самая картина борьбы двух светил, олицетворявшая, как ему показалось, противостояние сил добра и зла, причём, зло он отождествил с заходящим солнцем, а добро с поднимавшейся луной. Поскольку исход этой борьбы был предрешён в пользу добрых сил, Культяпкин быстро успокоился и умиротворённо сел в подсыревшую от вечерней росы траву.
- Какая звенящая тишина! – восхищённо заметил он, раздувши ноздри. – В городе такой не бывает…
Строго говоря, тишина не была столь уж «звенящей». Внизу, ударяясь о коряги и валуны, шумела речка; сзади, в поле, стрекотали кузнечики; а сверху, из гущи листвы без умолку горлопанил то ли скворец, то ли коростель. Но с городским шумом эти звуки и впрямь не имели ничего общего. Пётр Егорыч снял перепачканные брюки, отбросил их в сторону и с наслаждением прижался спиной к стволу старой липы. В такой позиции он намеревался провести около часа, оставив тем самым любопытных соседей с носом.
Солнце, тем временем, до половины свалилось за горизонт и, почти потухнув, передало всю полноту власти холодному спутнику земли – Луне. Пётр Егорыч томно вздохнул и, прикрыв веки, вспомнил, что сегодня был первый день его отпуска. Это приятное воспоминание окончательно примирило его с окружавшей действительностью. Чувство, схожее с блаженством опиумной неги, хотя и крадучись, но всё же неумолимо накатывало на Культяпкина, постепенно вытравливая из него менеджера торгового зала. С удивлением Пётр Егорыч открыл для себя значение давно известного, но доселе не подвластного его прагматическому, урбанизированному рассудку словосочетания «единение с природой». Пьянящему дурману нового ощущения мешали лишь тучки комаров, в моменты безветрия назойливо облеплявших обнажённые ляжки Культяпкина. С москитами Пётр Егорыч решил бороться при помощи природных же средств: он сорвал молодой побег ивы, и стал обмахивать этим орудием свои страдающие конечности.
Поначалу ему показалось, что эта тактика приносит вполне очевидный успех. Однако чем сильнее сгущались сумерки, тем активнее становились атаки жужжащих насекомых, тем плотнее делались их ряды. В конце концов, борьба с комарами настолько увлекла Культяпкина, что он – незаметно для себя – растратил весь запас блаженства, накопленного в первые минуты своего «единения с природой». Безотчётная радость сытого младенца сменилась раздражением повара, вынужденного резать шпинат недостаточно острым ножом.
- Не комары, а сущие дьяволы! – выругался Пётр Егорыч. – Самые настоящие свиньи…
Поняв, что в неравной схватке с москитами он не имеет шансов на победу, Культяпкин сорвался с насиженного места и, взяв брюки, спустился к реке, чтобы заняться стиркой. Через нежную душу его пробежала чёрная кошка. Менеджер торгового зала вырвался из трясины недолгих иллюзий.
Последние лучи угасающего солнца багряными языками лизали неспокойную поверхность деревенской речушки. Культяпкин, не снимая ботинок, по колено вошёл в реку и окунул в воду перепачканные брюки. Пузырьки воздуха ринулись кверху, вызвав забавный булькающий звук. Пётр Егорыч улыбнулся от приятного чувства, вызванного то ли бульканьем брюк, то ли бодрящей прохладой реки, охватившей его искусанные ноги. Но пузырьки быстро кончились, а комары накинулись на лицо, шею и руки. Культяпкин взялся за работу с двойным усердием. Отфыркиваясь и мотая головой, как норовистый бычок-трёхлетка, он ожесточённо тёр зажатую в кулаках материю, пока не услышал, как где-то под корягой, совсем рядом, громко и утробно квакнула жаба. От неожиданности Культяпкин содрогнулся всем телом и нечаянно выпустил из рук брюки, которые тут же, подхваченные течением, унеслись прочь, оставив о себе лишь горькое воспоминание.
Петра Егорыча охватила неописуемая тоска. В одно мгновение он нарисовал в своём воображении все связанные с этой потерей неудобства. Неведомая местность, посторонние люди, населяющие незнакомую деревню, ночь, комары и голые ляжки, плохо сочетавшиеся с белой шёлковой сорочкой – весь этот комплекс недружественных обстоятельств возводил утраченный предмет гардероба в ранг острейшего дефицита. Чувство безысходности победило разум, и Культяпкин агрессивно плюхнулся в реку, – в безотчётном стремлении поправить непоправимое. Несмотря на видимое безумие такого шага, риск был минимален. Не то чтобы Пётр Егорыч хорошо плавал, – нет, он просто очень плохо тонул. Это происходило от избытка жировой ткани в его организме, и вода сама выталкивала рыхлое тело менеджера на поверхность.
С другой стороны, если бы Культяпкин имел время трезво оценить свои шансы, то он никогда не ввязался бы в столь безумное предприятие. Незнакомый фарватер реки, полный скрытых опасностей, мутная непрозрачная вода, невидимая и бесшумная цель – всё это лишало погоню малейшего смысла. Но Пётр Егорыч не рассуждал, и, отдавшись течению, безвольно плыл посередине русла, при этом время от времени делал перед собой хватательные движения, надеясь зацепить пальцами ускользнувшие штаны. Бестолковая эта погоня длилась не дольше минуты. Культяпкин почувствовал первые признаки утомления и начал уже подумывать о капитуляции, когда увидел перед собой ствол поваленной осины. Дерево, с корнями вывернутое силами природы из подмытого грунта, лежало поперёк реки и было столь громадным, что, будь сумерки чуть погуще, его можно было принять за руку сказочного великана, выпростанную из-под земли с той целью, чтобы выхватывать из реки всё живое. Течение в этом месте было особенно сильным, и гигантская преграда стремительно надвигалась на пловца. Времени для принятия экстренных мер не было, и Культяпкин, зажмурившись, замер в ожидании неизбежного.
И не миновать бы Петру Егорычу серьёзных увечий, а, быть может, и самого летального исхода, если б до него к поваленной осине не прибилось множество другого хлама – от случайных травинок и веточек, до разнообразных предметов человеческого быта. Скопившийся у ствола мусор смягчил удар. Культяпкин отделался несколькими царапинами, порванной рубашкой и неглубокой душевной раной.
Пётр Егорыч обеими руками упёрся в осину и тяжело задышал, готовясь произнести громкое и обидное ругательство. Но в этот план справедливого возмездия неожиданно вмешались посторонние силы. По ту сторону осины, в непосредственной близости – метрах в тридцати ниже по течению, – раздались голоса.
- Что это за шум? – услышал Культяпкин испуганный девичий шёпот.
- Бобры, небось, опять шалят, - смело предположил юношеский, с напускной хрипотцой, басок.
Культяпкин испуганно замер и перестал дышать. После короткой паузы девушка возразила, уже чуть смелее:
- Нет, это, скорее, уточка…
- Бобёр, - упрямо возразил юноша. – Ща я в него камнем брошу…
- Ой, Вань, не надо! А вдруг, это всё же уточка? Покалечишь.
- Если утка, то крякнет, - рассудил Ваня. – А если бобёр, я тебе из него шапку сделаю…
В иное время Пётр Егорыч не стал бы задумываться над способами получения бобровых шапок, но в этот момент в его сознании произошла маленькая революция. Воображение живо нарисовало ему жестокую картину приёмов скорняжного творчества, и ему сделалось жутко.
Когда же в считанных сантиметрах от его головы просвистел брошенный деревенским парубком булыжник, Культяпкин захотел объявить громкий протест, но крик застрял в его горле. Он представил себе, как будет выглядеть в таком срамном виде – мокрый, без штанов, в рваной рубахе, – и стыд взял верх над страхом. Он решил затаиться. Конечно, для пущей конспирации ему бы следовало крякнуть уточкой, но поражённого внезапностью неприятных сюрпризов менеджера покинула врождённая смекалка.
- Я же сказал: бобёр! – торжествующе воскликнул парень и швырнул в направлении Петра Егорыча ещё несколько камней.
- Ваня, перестань сейчас же! – настойчиво потребовала девушка. – Не живодёрствуй, а то я… уйду.
- Да ладно, чё ты… - смягчился юноша и к удовольствию Культяпкина перестал кидаться.
Пётр Егорыч тихонько перевёл дух. Основная опасность как будто бы миновала, оставалось лишь дождаться ухода этой парочки, после чего можно будет спокойно выбраться на берег.
Держась обеими руками за скользкий ствол осины, Культяпкин от нечего делать занялся подслушиванием. Очень скоро ему стало ясно, что на берегу происходит самое обыкновенное романтическое свидание. Всё совершалось по известному с самых древних времён сценарию: он добивался, она – сдерживала натиск.
- Не, ну чё ты, в самом деле? – пыхтя от возбуждения, спрашивал юноша.
- Вань, ну, перестань, - взволнованно сопротивлялась девушка. – Это нехорошо…
- А чё нехорошего-то? Лизка, а? Вот заладила: «нехорошо, да неловко»! Я ведь люблю тебя, глупенькая…
- Ой, Ванечка, не могу я так. Мать узнает – убьёт. Ты ж её знаешь.
- А чё она узнает-то? Ты ей не говори, и не узнает, - наставлял Лизу Иван.
- Ой, Вань, дурно это, - продолжала капризничать девушка. – Нельзя до свадьбы…
- Вот заладила, дура! – вскипел Иван. – Чё теперь из-за всяких пустяков в загс бежать?
- Это для тебя пустяки?! – в свою очередь возмутилась Лиза. – Ну, знаешь! Пусти!
- Лиз, ты чё? Ты это… того… не дури. Я ж так ляпнул, с дуру… Ну, прости, малыш. Я ж не
того… не этого… Я ж люблю тебя, правда! Вот те крест!.. Ну? То-то… Вот глупенькая…
В диалоге молодых людей наступила пауза, какая бывает у влюблённых в случае затяжного поцелуя. Пётр Егорыч, осмелевший и заинтригованный услышанным, осторожно поднял голову над осиной, желая разглядеть деревенских Ромео и Джульетту.
Они стояли под самой луной, тесно прижавшись друг к другу. Высокий плечистый парень с копной рыжих вьющихся волос, напоминавших гриву, держал девушку за талию; запрокинув ей голову, он страстно целовал её в губы. Культяпкин мысленно сравнил парня с солнцем. Девушка, тонкая, почти прозрачная, с белокурой головкой, одетая в лёгкое белое платьице, была на голову ниже рыжего и казалась образцом беззащитности в его мощных объятиях. Она напоминала луну. Сделав эти сравнения, Пётр Егорыч немедленно наполнился к Лизе отцовской нежностью, а к Ивану – презрением и даже как будто ненавистью.
Первые же секунды подглядывания произвели в душе Культяпкина значительные подвижки сознания. Совершенно неожиданно он испытал болезненный укол ревности. Удивившись этому странному чувству, он скрипнул зубами и продолжил наблюдение за чужим счастьем с фанатичным азартом футбольного болельщика. Не трудно догадаться, какой из сторон он отдал своё болельщицкое предпочтение.
Между тем, Иван, казавшийся в этом противостоянии явным фаворитом, чуть зазевался и ослабил хватку, чем незамедлительно – к радости Культяпкина – воспользовалась Лиза. Ловко и грациозно она выскользнула из крепких объятий своего ухажёра, вздохнула полной грудью и, глядя на луну, воодушевлённо заметила:
- Вань, погляди какое небо! Прелесть, что за небо! Сколько звёздочек…
- Звёзды как звёзды, - равнодушно буркнул рыжий. – Чего я там не видел?
- Нет, ты не понимаешь, - настаивала белокурая головка, - сегодня они какие-то особенные…
- Какие же такие они сегодня «особенные»?
- Вань, ты меня любишь?
- Ну, конечно, люблю! – быстро пообещал обрадованный Иван и попытался восстановить прерванный поцелуй, но Лиза не далась.
- Уже поздно, - произнесла она, беспокойно глядя на луну, - надо домой идти. А то мать скандалить будет.
- Ну, ещё полчасика, - попросил Иван и, применив силу, далёкую от нежности, прижал девушку к своей широкой груди. – Пойдём на сеновал. Там звёзды красивее.
- Не могу я! – упрямо и решительно заявила Лиза. – Да и мать убьёт… Ой, Вань, там всё-таки уточка…
- Да бобёр это! – раздражённо воскликнул парень.
Дальше события разворачивались настолько стремительно, что Пётр Егорыч не успел даже подумать о принятии мер к своей защите. Между тем, рыжий, взбешённый несговорчивостью своей возлюбленной, резким движением поднял с земли огромный булыжник и тотчас же метнул его в «бобра». Снаряд угодил Петру Егорычу точно в лоб. Он крякнул уточкой и потерял сознание. Течение протащило бессознательное тело менеджера под осиной и сразу же вытолкнуло на поверхность реки.
- Ни хрена себе, бобёр! – удивился Иван.
- Ой, мамочки! – испуганно воскликнула Лиза. – Вань, спасай же его, чего стоишь?
Иван быстро вошёл в реку…
Когда Культяпкин пришёл в сознание, то увидел над собой прекрасный лик луны. Лишь через несколько долгих секунд он понял, что это не луна, а лицо белокурой девушки. Безотчётная радость наполнила душу «утопленника», и он широко и блаженно улыбнулся.
- Кажись, очнулся, - услышал он хриплый бас Ивана.
Пётр Егорыч перестал улыбаться и почувствовал саднящую боль во лбу. Лицо его скривилось в гримасе физического страдания. Он жалобно застонал.
- Гляди, как ему больно, - осуждающе заметила Лиза. – Ты ему, наверно, черепушку, расколол…
- Ничего не расколол. Так, тряханул маненько. Ничё, жить будет. С шишкой немного походит, и – пройдёт.
- Вот, какой же ты злой. Ну, зачем ты его камнем пришиб?
- А ты сама хороша: «уточка, уточка»… А всё ж, кажись, очухался… Дядя, ты откудова будешь? Из Клюевки?.. Молчит.
- Да нет, не из Клюевки, - возразила Лиза. – У нас таких нет.
- Сам знаю, что нет, - проворчал рыжий. – Но спросить-то о чём-то надо.
- Ты бы лучше, чем глупости спрашивать, за фельдшером сбегал.
- Толку-то? Фельдшер давно пьяный спит. Не добудишься.
- И то верно. Что ж делать-то?
Иван почесал в затылке.
- Бросать его тут нельзя, - рассудил он, немного подумав, - чего доброго, ещё ласты склеит. Доказывай потом, что он это сам, по своей воле. А я ещё молодой, мне в тюрягу незачем. Значит, не бросишь… Тащить в деревню – тоже не мармелад, пуп надорвёшь: вона какой боров жирный. Разве… пихнуть его обратно в речку, нехай плывёт. Пока его выловят, он уже за сто вёрст отседова будет. Хрен, кто на меня подумает.
- Ты чё, Ванька, с катушек слетел? Это ж натуральное убийство! – ужаснулась Лиза.
- Да ладно, это ж я так, шутейно…
- Дурацкие у тебя шуточки!
- Угу. А ты его поцелуй крепко, - ехидно предложил рыжий, - авось, и проснётся. Помнишь, как в сказке – про спящую красавицу?
- А вот возьму, и поцелую! – мстительно заявила Лиза.
- Ну-ну, - обиделся Иван. – Как со мной, значит, так у тебя мать злая, а с жирным утопленником лизаться – это ничего, типа ништяк, да? Ну, давай, валяй, чмокайся с этой дохлой свиньёй, а я тогда к Дуське Палкиной пойду ночевать. У неё хоть мозги на месте, да и титьки побольше, чем у некоторых…
- Ну и катись к своим титькам, кобель чёртов! – надрывно прокричала Лиза.
- Ну, и пойду! – сердито объявил Иван и демонстративно зашагал прочь, ожидая, впрочем, что его вот-вот позовут назад. Но Лиза, чья девичья гордость была болезненно уязвлена, его не возвратила.
Иван ушёл.
Разумеется, целовать «жирного утопленника» девушка не собиралась, но и не таков был её характер, чтобы бросить человека, пусть даже и совсем постороннего, в страшной беде. А Пётр Егорыч, между тем, очнулся окончательно, но на всякий случай не подавал виду, втайне надеясь на «пробуждающий» поцелуй. Он даже сознательно сомкнул веки, чтобы не смущать прекрасную незнакомку. Но вместо поцелуя Культяпкин получил лишь несколько бодрящих порций воды, которую Лиза ладошками вычерпывала из реки и выплёскивала в лицо своему «пациенту». В конце концов, «утопленник» решил, что влаги с него на сегодня хватит, и открыл глаза.
- Где я? – слабым голосом произнёс он, стремясь придать лицу наиболее жалобное выражение. – Я что, уже на небесах?
- Слава богу, очнулся, - облегчённо прошептала девушка и, обратясь уже непосредственно к «утопленнику», заботливо сообщила: - Нет, дяденька, вы на земле.
- Кто это? Никак, ангел? – продолжал играть роль Культяпкин. Сострадание и нежная забота юной феи дарили ему неиспытанное доселе блаженство.
- Дяденька, вы бредите, - с трогательным участием произнесла Лиза. – Хотите воды?
Культяпкин ожесточённо замотал головой. Воды он не хотел ни в каком виде.
- Дяденька, вы откуда? У вас есть родственники? Может, сообщить кому?
Культяпкин икнул, приподнялся на локте и, несмело заглянув в чистые глаза девушки, интимно прошептал:
- Я Пётр Егорыч из Клюевки. У меня нет родственников и брюк… Мне холодно…
Лиза пробежалась смущённым взглядом по синим ляжкам Петра Егорыча и тотчас же представила, насколько ему должно быть холодно, отчего сама содрогнулась всем телом.
- Хотите, я принесу вам чего-нибудь тёплого? Я тут недалеко живу – прямо через поле. А где вы живёте? Я вас не знаю совсем… Погодите, я, кажется, поняла: вы тот самый профессор из города! Покойной Пелагеи Прокопьевны родственник, да?
Культяпкина первый раз в жизни назвали «профессором». Вообще, он не любил неточностей, но именно эта ошибка деревенской красавицы, вопреки внутренним убеждениям, не вызвала в городском педанте желания немедленного опровержения. То почтение, с которым Пётр Егорыч был возведён в учёную степень, показалось ему настолько умилительным, что он не захотел лишать себя возможных приятных следствий этого недоразумения. Чтобы хоть как-нибудь успокоить свою совесть, Культяпкин решил ответить туманно:
- Я вообще-то менеджер. В городе работаю. А сюда приехал по делам наследства. Вы правильно заметили, что Пелагея Прокопьевна… в общем, она приходится мне двоюродной тёткой… приходилась. М-да…
Пётр Егорыч, кряхтя и мотая головой, с трудом поднялся на ноги и принялся усердно растирать озябшие ляжки. Лиза бережно придерживала его за то место, где у стройных людей бывает талия.
- Давайте я вас до дому провожу.
- Сделайте одолжение, милая барышня, - легко согласился Культяпкин. – Только, прошу вас, не смотрите на меня. Мне так неловко в таком эпатажном виде…
- Да я совсем и не смотрю, - успокоила его девушка. – Пойдёмте скорее, а то вовсе околеете… Хорошо, что вы в ботинках. И как же вас в речку-то угораздило? Ещё и без порток…
- Брюки уплыли, а я за ними, - конфузливо поведал Пётр Егорыч.
Это путаное объяснение не пролило свет на тайну неурочного купания «профессора», но Лиза из деликатности не стала мучить Культяпкина уточняющими вопросами.
Пока они шли через поле, на Петра Егорыча накатилась новая напасть: ему страшно, до изнеможения, захотелось курить, но пачка «Примы» размокла в кармане рубашки и к тому же оставила на белой ткани неприличное коричневое пятно; зажигалка же уплыла вместе с брюками. А ещё страшно разболелась голова. Он намеренно не трогал рану на лбу, понимая, что сделанное открытие не принесёт ему облегчения – ни морального, ни физического. Красота ландшафтной природы, ароматы прелых трав и обаяние белой ночи больше не действовали на Культяпкина положительно. Он был целиком сосредоточен на собственных физических страданиях. И даже общество юной прелестницы, которому он был бы только рад при любых других условиях, заметно угнетало его. Он сердился на себя, на неё, но больше всего на рыжего парня за те обстоятельства, при которых завязалось это романтическое знакомство. Ему было досадно, холодно и стыдно. Но больше всего хотелось курить…
Пётр Егорыч проспал до полудня. Открыв глаза, он не сразу вспомнил о своём вчерашнем приключении. Поначалу он даже испугался неизвестной ему обстановки. Привычка просыпаться в городской квартире так глубоко въелась в менеджера торгового зала, что теперь, очнувшись от тяжёлого сна на чужой пыльной перине, он лишь беспокойно захлопал глазами и испуганно натянул одеяло на нос, инстинктивно оценивая степень опасности. При дневном свете внутреннее убранство унаследованной избушки выглядело не так, как накануне вечером. Из окошка в комнату пробивался прямоугольный сноп яркого солнечного света, в котором отчётливо было видно хаотичное движение пыльного воздуха. Этот свет сосредоточивал на себе всё внимание наблюдателя, оттеняя тёмные углы помещения. Лишь уронив взгляд на портрет красноармейца, Культяпкин вспомнил всё, и тогда его вновь охватило жгучее чувство стыда и досады. Ему тотчас же захотелось выть во всё горло, но из опасения быть услышанным он лишь тихонечко проскулил.
Пожалеть Петра Егорыча было некому. Свидетелем его страданий был один лишь полинявший красноармеец, да и тот не спускал с Культяпкина укоризненного взгляда. Петру Егорычу не понравился этот взгляд, и он показал красноармейцу язык. На дальнего родственника этот жест не произвёл впечатления. Тогда Культяпкин снял портрет с гвоздя и пихнул под кровать, после чего сразу же получил крохотный заряд бодрости и оптимизма. Захотелось курить.
Из города Пётр Егорыч привёз целый блок «Примы», благодаря чему обеспечил себе недельный запас табака, но вот единственная зажигалка его, как известно, утонула в реке.
- Должны же тут быть спички! – проворчал Культяпкин и занялся поисками.
Наследник не ошибся в расчётах: на печке он обнаружил шесть полных коробков и один початый. Повинуясь многолетней привычке, он первым делом осмотрел этикетки и, лишь убедившись, что они не представляют коллекционной ценности, закурил сигарету. Табачный дым придал разрозненным мыслям Культяпкина недостающей стройности.
Беглый анализ ситуации привёл к неутешительным выводам. В пассиве оказалось несколько существенных факторов: утраченные брюки, испорченная сорочка и пошатнувшаяся репутация. Самое ужасное было то, что замены пропавшим вещам искать было негде. Даже если перерыть весь дом покойной тётки, то ничего, кроме юбок, старушечьих платьев и кофточек найти бы всё равно не удалось. Следовательно, на улицу выйти Культяпкину было не в чем. Тут ещё он весьма некстати вспомнил, что «удобства» находятся во дворе, и загрустил пуще прежнего. В актив же Петру Егорычу записать было решительно нечего. Из всего этого вытекало, что положение наследника – безвыходное.
Культяпкин жалобно простонал и шлёпнул ладошкой по столу, пытаясь убить муху, но муха не далась и, избежав незаслуженной кары, ловко упорхнула прочь. Почти тотчас же раздался стук в дверь. Пётр Егорыч вздрогнул и испуганно юркнул в постель. Меньше всего в этот момент он хотел принимать визитёров.
- Пётр Егорыч, это я, Лиза, - послышалось за дверью. – Вы не спите?
Культяпкин хотел было крикнуть в ответ, что он ещё спит, но трусливо промолчал, не желая хоть чем-нибудь подтвердить факт своего присутствия.
Тактика страуса не принесла успеха. Дверь скрипнула несмазанными петлями, Пётр Егорыч зажмурил глаза, послышались лёгкие девичьи шаги и шуршание платья.
- Пётр Егорыч, это я, Лиза, - деликатно повторила гостья, нерешительно продвигаясь вперёд. – Вы не спите?
Культяпкин натянул одеяло на голову, отчего немедленно оголились его сухие потрескавшиеся пятки. При виде пяток Лиза смущённо отвернулась к окну и с ноткой виноватости тихо произнесла:
- Я вам штаны принесла… от отца покойного остались. Похоже, ваш размер. Уж вы не побрезгуйте, примите за бога ради.
Тело продавца бытовой техники застыло под одеялом в напряжённой позе. Грязные пятки окрасились в бордовые тона. Внутри Петра Егорыча ожесточённо схватились два чувства: жгучий стыд и желание надеть чужие брюки. Исход этой борьбы был неочевиден, но ясно было одно: благородный поступок девушки достоин хотя бы словесной благодарности. Культяпкин подобрал ноги под край предательски короткого одеяла и, не открывая головы, сбивчиво пробормотал:
- Крайне вам признателен, милостивая государыня. Хотя, право, не стоило себя беспокоить такими пустяками…
Петру Егорычу показалось, что в общении с деревенской девушкой весьма уместно пользоваться отжившими, давно вышедшими из употребления оборотами речи. Деревня для него всегда ассоциировалась с «патриархальной Русью», и он был уверен, что именно фразы типа «милостиво благоволил» или «премного вами благодарен» наиболее доступны для понимания деревенских девушек. Лиза же, привыкшая к скудному и грубому словарному запасу парней типа рыжего Ивана, услышав пышную витиеватую речь городского «профессора», наполнилась к нему ещё большим уважением. Щёчки её зарделись от стыда за своё деревенское невежество.
- Вы можете штаны прям щас померить, я не гляжу… Я тут вам позавтракать собрала. Ведь у вас, почитай, и харчей-то нет никаких? Я пока стол накрою, а вы оденьтесь…
Брюки покойного Лизиного родителя пришлись Культяпкину впору. Очень довольный этим обстоятельством, он заметно преобразился. Завтрак, состоящий из крынки молока, батона, варёной картошки и яиц, тоже пришёлся весьма кстати, и уже через пять минут Пётр Егорыч ощущал себя вполне счастливым человеком.
Тщательно пережёвывая картошку, наследник своей покойной тётушки тайком наблюдал за Лизой. В дневном свете и на сытый желудок она представилась ему настоящей красавицей. Тонкие бледные губы, чуть вздёрнутый носик, россыпь весёлых веснушек на молочно-белых щёчках, тугая белая коса, перекинутая через нежное покатое плечико, пшеничного цвета аккуратные бровки, миниатюрный подбородок, ровный ряд жемчужных зубов и наивный взгляд небесно-голубых глаз – все эти невинные маленькие прелести, каждая из которых в отдельности не претендовала на что-либо выдающееся, в совокупности слагали образ премилого ангелочка фламандской школы живописи. Под тонкой хлопковой тканью простого деревенского сарафанчика угадывалось горячее и хрупкое девичье тело, едва только сформировавшееся, но уже уставшее томиться в ожидании настоящей мужской ласки.
- Да что ж вы стоите, сударыня? – спохватился вдруг Пётр Егорыч. – Садитесь вот тут…
- Спасибочки, - тихо произнесла Лиза и села на краешек хлипкого стула. Взгляд её больших детских глаз смущённо скользил по пыльной скатерти. Казалось, она хочет сказать что-то важное, но никак не может решиться. Культяпкин заметил это конфузливое томление и самонадеянно отнёс его на счёт своего «профессорского обаяния».
- Вы что-то хотели сказать мне, деточка? – с несвойственной ему развязностью поинтересовался Пётр Егорыч.
Лиза тяжело вздохнула и, набравшись решимости, выложила почти скороговоркой:
- Дяденька Пётр Егорыч, вы, пожалуйста, матери не говорите, что меня вчера с Ванькой видели! А то она, если узнает, убьёт…
Просьба спасительницы застала Культяпкина врасплох. Смерив Лизу тупым взглядом хронического токсикомана, он перестал есть и невнятно пробормотал, пытаясь на ходу сформировать мысль, хотя бы отдалённо напоминавшую «профессорскую»:
- Я… это… в общем, строго говоря, и не имел такого умысла… Да и с чего бы мне, если уж быть точным, идти к вашей уважаемой матушке? Тем более, с таким деликатным сообщением?
- Ах, да вам и ходить не надо, - грустно сказала Лиза. – Она сама к вам придёт…
- Это ещё зачем? – заволновался Пётр Егорыч.
- Она уж собралась. Тачку свою забрать хочет… Только вы не думайте ничего такого, тачка ей не нужна вовсе! Это она так, с предлогом… А на самом деле, просто из любопытства…
- Так тётя Зося – это ваша мама! – осенило Культяпкина.
- Ну да. Мы живём по соседству, - сообщила Лиза и указала рукой в направлении «соседства».
Пётр Егорыч снисходительно улыбнулся.
- Ну, невелика беда, - произнёс он тоном опытного человеколюбца. – Ваша маленькая сердечная тайна, Лиза, умрёт вместе со мной.
- Спасибо, дяденька! – обрадовалась девушка и, подскочив к Культяпкину, чмокнула его в небритую щёку. – Ну, я побегу, а то как бы мать не узнала…
Лиза выпорхнула из избы также легко и стремительно, как вылетает в растворённое окно подхваченное сквозняком пёрышко. Культяпкин ещё долго сидел, уставившись на дверь, и с умилением ощупывал шершавыми пальцами то место на щеке, которого коснулись чуть влажные и удивительно горячие губы юной прелестницы.
Тётя Зося застала Петра Егорыча за умыванием, точнее, за приготовлением к этой гигиенической формальности. Культяпкин топтался возле колодца, стараясь зачерпнуть сплющенным ведром немного воды. Однако это нехитрое деревенское устройство проявляло дерзкую норовистость: ведро, как бы ни кидал его Пётр Егорыч, упрямо падало плоским боком, распространяя фонтаны брызг, но водой нисколько не наполнялось. Истомившийся наследник вёл себя нервно и бормотал в тёмную глубь колодца весьма острые заявления недипломатического характера. В непарламентских выражениях он озвучивал своё отношение к колодцу, ведру, Клюевке и даже к покойной наследодательнице. В пылу этой битвы с неустроенностью деревенского быта Культяпкин пропустил момент вторжения тёти Зоси на его подворье.
- Бог помочь, сосед! – гаркнула она в самое ухо исстрадавшегося менеджера.
Культяпкин испуганно взвизгнул и выронил ведро. Соседка по-хозяйски подняла ведро и дружелюбно заметила:
- Тута вот грузик был, должно, оторвался… Ага, вона и он туто же валяется, горемычный. Чичас мы его прищепим…
Тётя Зося ловко прицепила ржавую подкову к ведру и показала соседу, как надо набирать воду.
- Вот и вся недолга, - подвела она итог своим скромным стараниям. – Обмыться хотели? Давайте, я полью.
Пётр Егорыч с благодарностью и смущением принял ухаживания соседки.
- Ох, а где ж это вас так угораздило лобик-то расквасить? – участливо поинтересовалась тётя Зося. – Нечто на грабельки наступили?
- Угу, - смущённо кивнул Культяпкин и почувствовал, как покраснели у него уши.
- Ну, это ничего, пройдёт. Зато память о Клюевке сохранится. Вы вообще-то к нам, то есть, к себе надолго? Не собираетесь ведь городскую жизнь-то на деревенскую менять? К комфортам профессорским, поди, припеклись – не отклеишь…
- В отпуске я со вчерашнего дня, - без энтузиазма сообщил «профессор», тщательно вытирая лицо и шею.
- Ага, понятно, - загадочным тоном произнесла соседка. – Ладушки. Обмылись? Ну, а таперича просим на чай! Я блинов напекла, так что давайте, покуда с пылу с жару. У вас, городских, поди, и понятия-то нет никакого об настоящих-то блинах? Это я вам точно говорю, хоть вы и профессор! Идёмте.
Культяпкин охотно покорился. И дело тут было вовсе не в блинах, хотя и в них тоже. Но, главным образом, он всё же рассчитывал в доме тёти Зоси продолжить приятное во всех отношениях знакомство с Лизой, чей образ так глубоко утвердился в его холостяцком сердце, что каждая секунда разлуки с юной девой доставляла ему мучительную душевную боль.
Чаепитие было обставлено с особой торжественностью. Специально по случаю «высокого городского гостя» был выставлен огромный медный самовар, которым в доме тёти Зоси не пользовались уже много лет по причине наличия электрочайника, но который бережно хранился для «экзотики». Жирные блины оказались вкусными и румяными как пылающие щёчки Лизы, в присутствии Петра Егорыча чувствовавшей себя так, словно её с гостем связывала общая, неприличного свойства, тайна. Культяпкин тоже поначалу смущался, но после третьего блина осмелел и, ощущая трепетное, на грани пиетета, отношение к себе гостеприимных соседок, заметно осмелел и, пользуясь случаем, молол языком всяческую заумную ахинею, стараясь укрепить нежданно свалившуюся на него репутацию учёного мужа. Эта роль ему нравилась и, надо отдать должное, в условиях полумрака деревенской избы, скрывавшего глупое выражение лица бесперспективного менеджера, очень ему шла.
- Пётр Егорыч, вы хоть нас, тёмных деревенских баб, просветите, чегой в мире-то теперь делается? – спрашивала тётя Зося, подливая гостю душистый, на лесных травах, чай.
- Да, в самом деле, что нынче в столице носят? – не подымая глаз от скатерти, тихо интересовалась Лиза.
Культяпкин важно и многозначительно кашлял, готовясь к «мудрому» ответу, благодаря чему тётя Зося успевала осадить дочь:
- Да не лезь ты со своими глупостями к человеку! Вертихвостка ты эдакая! Что мать даст, то и носить будешь. А то ишь, модница выискалась! Пётр Егорыч, вы на неё, дуру, внимания не обращайте. У ей с мозгами-то фьюить… того… Мозгам-то откедова взяться? Без отца воспитывалась, сиротка…
- Ну, это вы напрасно так, соседушка, на Лизу-то чрезмерную критику обрушиваете. Мозги-то они ведь каждому живому существу при рождении даются, можно сказать, в равной мере. А уж как их развить, вывести, строго говоря, на достойный интеллектуальный уровень самосознания, это уж от внешней среды зависит, да и от воспитания тоже…
- Ох, вам-то, конечно, профессорам столичным, виднее, - вздыхала тётя Зося, - на то вам и образование академическое дадено, не то, что нам, малохольным. А про условия среды – это вы точно заметили, научно! Ну, какая у нас среда? Тьфу, а не среда! Навоз, да пьянство кругом беспробудное, вот и вся среда. От такой среды все мужики из деревни повывелись, одни девки бестолковые остались на выданье. Да вот беда, выдавать не за кого! Женихов-то нет совсем.
- Да? – с сомнением произнёс Культяпкин, мысленно вернувшись к неприятному инциденту на реке.
- Точно говорю! Есть тут один вроде, да что с него толку – дурень непутёвый! Девку испортить, конечно, может – дело-то нехитрое, а чтоб с серьёзными намерениями – так шиш! А нам таких демонов не надоть! Я его, огольца, и на порог не пущу! Пусть только сунется! Оглоблю не пожалею – об хребет его поганый сломаю. А ты, Лизка, гляди у меня!..
Мать сунула к носу дочери мозолистый кулак, демонстрируя гостю высоконравственную строгость родительской опеки. Лиза стыдливо вспыхнула, но смолчала. Несмелый взгляд перепуганной лани с мольбой поднялся на Культяпкина. В ответ Пётр Егорыч чуть заметно кивнул, подтвердив тем самым своё намерение свято хранить страшную девичью тайну. Лиза, поняв, что не будет выдана матери, тотчас же преобразилась и, исполненная благодарности, плюхнула в тарелку гостя очередную пачку дымящихся блинов.
- Позвольте, я вам сметанкой погуще приправлю? – заботливо предложила она.
Тётя Зося удовлетворённо кивнула и не без гордости за дочь заметила:
- Лизка хоть и дура деревенская, но всё ж хозяйка справная. Ох, и повезёт же тому положительному мужчине, что её законным супружником, значить, быть соизволит… А вы-то сами, голубчик, в каком характере семейного положения состоите?
Культяпкин поперхнулся и хрипло, с надрывом, закашлялся. Тётя Зося не растерялась и троекратно обрушила мощную руку работящей деревенской бабы на дряблую «профессорскую» спину. Кусок застрявшего в горле блина как из пращи вылетел из пасти Петра Егорыча и, перелетев через стол, прилип к оконному стеклу. Упитанный рыжий кот, сидевший на подоконнике и мирно намывавший себе хитрую сытую морду, в панике сиганул через растворённую форточку и скрылся в огороде.
- Простите, - виновато глядя на сползающий по стеклу блин, пробормотал Культяпкин.
- Ой, да чего там! – отмахнулась тётя Зося, раздосадованная несвоевременным инцидентом, подвесившим её стратегический вопрос в воздухе. – У нас говорят, не тот воспитанный, кто на стол не наблюёт, а тот, кто сделает рожу, будто ничего не видел. Так что не берите в голову, пустое это. Я хоть вас не зашибла ненароком?
- И правда, зачем так сильно было бить человека? – с укором заметила Лиза.
- Ну, ты ещё мать поучи, курица!.. Так как у вас с семейством-то? Вы нам так и не сказали. Жена? Детишки?..
- Холост, – коротко, словно на вопрос анкеты, ответил Культяпкин и искоса посмотрел на Лизу. Но Лиза ничем не выдала своей реакции на это важное сообщение, зато тётя Зося заметно преобразилась. Было видно, насколько вдохновило её признание гостя.
- Ну, вот и хорошо! – не сдержала она нахлынувших эмоций, но тут же спохватилась: – В смысле, не то, конечно, хорошо, что семьи нет! Семья каждому положительному мужчине быть потребна. Хорошо в том смысле, что у вас ещё всё впереди, и подходящая пара вам непременно сыщется, уж вы мне верьте! Не может такого быть, чтоб городской профессор, да в холостяках весь век прохлыщевал. Не дело это, не по-людски, ей-богу. Да и, чего скрывать, об старости ужо смолоду думать следует: не будет жены, детишек, кто тогда стаканчик воды к одру поднесёт, кто утку сменит?
- Мама, что ты такое говоришь, ей-богу! – сконфузилась Лиза, прекрасно понимавшая, к чему клонит мать.
- А ты молчи, малявка, раз без понятиев! Нечего во взрослые разговоры встревать, да матери перечить.
- Я и вовсе уйти могу, – обиделась Лиза и, совершенно искренне всхлипнув, сделала движение, чтобы встать из-за стола, но мать быстро пресекла этот порыв:
- Сидеть! – шикнула она так, как шипят на непослушного щенка. – Вот, поглядите, Пётр Егорыч, какова нонешняя молодёжь! Чуть что – сразу своевольничать. В наше время такого не было. Нас строго держали, чтоб родителей уважали, не то что теперь – эманщипация, да всё такое, по науке… Да, впрочем, вам профессорам, виднее. Эх, чего там говорить, не хватает Лизке твёрдой мужской руки, чтоб ейные куриные мозги в человеческий облик вправить. Выдала б девку замуж, честное слово! Лишь бы мужчина был положительный, без ветру в башке, да чтоб образованный был… вот, вроде вас…
- Мама, что ты, ей-богу! – пустив слёзы, воскликнула Лиза и, закрыв лицо маленькими ладошками, выскочила вон из хаты.
- Вот! – весомо изрекла тётя Зося. – Сами видите…
Культяпкин, не привыкший к домашним сценам, к тому же, сильно смущённый откровенными, на грани неприличия, намёками соседки, сидел ни жив, ни мёртв, и боялся не только что-либо сказать, но даже пошевелиться, потому что точно знал, что любое его слово или движение будет выглядеть смешным и нелепым. Однако, не смотря на всё своё смущение, он явственно ощущал происходящее где-то внутри грудной клетки, возможно даже, в самой душе, радостное клокотание, которое заставляло его испытывать умильное и трепетное томление. Никогда раньше Культяпкину не приходилось переживать ничего подобного. Он совершенно не представлял себе, что неловкость, и даже сами причины этой неловкости, могут быть такими приятными.
В сознании продавца бытовой техники зрел переворот. Тихонький, серенький, мизерный и совершенно никчёмный по городским меркам человечек в новых обстоятельствах неожиданно стал масштабно увеличиваться в собственных глазах. Привычное ощущение собственной ничтожности легко отступило под пристально-льстивым взглядом тёти Зоси. Пётр Егорыч с удовольствием поддался действию этих чар, расправил плечи и смело посмотрел на дверь, за которой скрылась смущённая деревенская девка на выданье. Рой дерзких мыслей закружился в голове Культяпкина, приближая его к порогу безотчётной храбрости. В конце концов, он настолько осмелел, что собрался уже сказать соседке, что, мол, да, он, Пётр Егорыч, на самом деле являет собой образец добродетельного положительного мужчины с образованием и строгим светским воспитанием, что рука его, будучи достаточно твёрдой, чтобы содержать в почтенном повиновении возможную будущую супругу, тем не менее, настолько нежна и благодетельна, чтобы мать потенциальной невесты не имела никаких причин испытывать беспокойство за судьбу горячо любимой дочери. Однако вместо этого он неожиданно для себя произнёс довольно трусливым тоном:
- Я… я вот… это самое… по поводу тележки хотел уточнить… Если она вам срочно…
- Да бог-то с ней, с тележкой! – раздосадовано махнула рукой тётя Зося. – На кой ляд она мне сдалась? Всё равно, на одно колесо хромая, бог с ней…
Неловкость момента заставила собеседников отказаться от дальнейших рассуждений на волнующую тему перспектив государственной молодёжной политики вообще и Лизиного гипотетического замужества в частности. В освободившееся коммуникационное поле немедленно ворвался свежий ветер бытовых проблем, решение которых откладывать было уже решительно невозможно. Разговор неизбежно затронул деликатную сферу доставшегося Культяпкину наследства. Тётя Зося первым делом похвалила «дорогого соседушку» за его добротное домашнее хозяйство, которое, впрочем, заметно оскудело по причине долгой и тяжело протекавшей болезни покойной Пелагеи Прокопьевны. В описании лучших времён унаследованного Культяпкиным подворья тётя Зося щедро пользовалась живыми красками и арифметическими подробностями. Из её рассказов Пётр Егорыч в частности почерпнул следующую информацию: если бы Пелагея Прокопьевна умерла пятью-шестью годами ранее, то он стал бы счастливым владельцем роскошной пегой коровы с красивым рыжим пятном в виде сердечка на задней части спины, полутора десятков жирных свинок, неразлучно живущих с роскошным, сексуально озабоченным хряком, а также полудюжины крикливых гусей, трёх десятков кур несушек, несчитанного количества плодовитых кроликов, трёх обыкновенных деревенских кошечек, одного рыжего кота и косой на левый глаз сибирской лайки, которая, впрочем, исправно лаяла и даже ощутимо болезненно кусалась за пятки. Но это всё было на пике хозяйственной активности покойной тётки Культяпкина. К моменту прощания Пелагеи Прокопьевны с жизнью, соседями и домашним хозяйством в её распоряжении оставалась лишь корова, четыре свиноматки, хряк, полдюжины кур, да рыжий кот, которого, между прочим, Пётр Егорыч имел удовольствие наблюдать в полном здравии и даже сумел нанести ему лёгкую душевную травму, плюнув в его сторону непрожёванным блином.
Внимательно слушая этот подробный доклад, Пётр Егорыч дивился собственной невнимательности: за два неполных дня пребывания в Клюевке он не обнаружил ни единой животной души на своём подворье (если не считать незаслуженно оплёванного кота, который по неизвестной причине коротал свой кошачий досуг вдали от родного дома). Культяпкин мог ещё допустить, что от его зоркого глаза могли укрыться изворотливые куры, хитрые свиноматки и сексуальный хряк, но чтобы проглядеть целую корову – такой рассеянности он ожидать от себя не мог. В сильном смущении Пётр Егорыч поделился с соседкой своими сомнениями.
Решение ребуса оказалось на удивление простым. Тётя Зося терпеливо объяснила, что кусачая лайка в своё время сдохла от старости, кролики пали от мора, гусей ещё несколько лет назад покойница продала по причине крайней финансовой нужды, поголовье кур естественным образом сократилось также при жизни прежней хозяйки в связи с её любовью к куриному супчику, кошки разбежались от голода, и лишь только оплёванный Культяпкиным кот терпеливо прожил с Пелагеей до конца её дней, после чего «сменил прописку», и теперь живёт у тёти Зоси, чему и рад вполне. Производительный хряк, оказалось, к моменту смерти хозяйки по старости растратил все свои былые мужские достоинства и был забит как раз к похоронам хозяйки. На девять дней были изловлены и сожраны все поросята, а на сорок дней пошли на закуску и две из четырёх оставшихся свиноматок. Не попавшие в суп несушки тоже куда-то делись. Таким образом, всё, что осталось от прежнего животноводческого изобилия, это корова с сердцем на заднице, да две прожорливых хрюшки. Этих несчастных животных тётя Зося приютила у себя из жалости, за что, между прочим, рассчитывала получить от наследника хотя бы устную благодарность.
- Живность-то ведь кормить кто-то должен, – резонно заметила она, осуждающе глядя на Культяпкина. – Наследники-то вона как: полгода прошло со дня кончины, прежде чем изволили явиться. А кто за скотиной ухаживать должен? А коровку-то доить ведь надо! Кто б её доил, если б не мы с Лизонькой?
- Так… это, - виновато промямлил Пётр Егорыч, – формальности пока все уладишь… Да, к тому же, работа. Так это… вот только сейчас и вырвался по случаю отпуска… К тому же, я и доить-то не умею…
- Ох уж эти профессора академические, – добродушно вздохнула тётя Зося, – аки дети малые, честное слово… Ладно, чего уж там, как-никак соседи… Договоримся как ни то.
Культяпкин осторожно поинтересовался о предмете намечающегося договора. Тётя Зося подлила гостю чаю и доходчиво изложила свою позицию: она, будучи женщиной чуткой и отзывчивой, примет на себя тяжкий груз ответственности за судьбу коровы и свиноматок, в обмен на что Пётр Егорыч сможет на протяжении всего своего отпуска бесплатно столоваться в её доме. Кота же, если будет желание, он может забрать к себе хоть сейчас, если сумеет найти подход к его чуткому сердцу. Культяпкин поблагодарил соседку за выгодный контракт, с удовольствием согласился на бесплатные обеды, но от кота отказался, сославшись на не сложившиеся отношения.
Вечером Пётр Егорыч сидел на крылечке своего дома, смотрел на звёзды и курил. Мысли его при этом были одинаково далеки от звёзд и табака. Сказать по правде, какие-либо чётко очерченные думы не тревожили голову отпускника. Вместо них мозг Культяпкина был занят блаженным томлением: желудок его миролюбиво переваривал сытную деревенскую пищу, а душа нежилась в тёплых волнах пережитых накануне приятных ощущений. Пред мысленным взором Петра Егорыча то и дело всплывали размытые образы неких бестелесных, сияющих чистым и добрым светом, субстанций, которые не напоминали ничего материального, но – Культяпкин был в этом твёрдо убеждён – символизировали собой грядущее счастье. На фоне светящегося бестелесного счастья время от времени проявлялся образ Лизы – прекрасный и волнующий.
Лиза была в роскошном подвенечном платье, красивую белокурую головку её венчал венок из незабудок. Лицо девушки светилось таким же счастьем, как и окружавшие её бесформенные субстанции. Воображая Лизу, Культяпкин глупо улыбался и пускал губами пузыри. В какой-то момент воображение отпускника сыграло с ним злую шутку: в блаженных лучах счастья образ прекрасной невесты неожиданно заместился вполне отчётливым изображением её матери. Тётя Зося отчего-то пригрезилась ему сидящей в тачке с отломанным колесом. Она глядела на Культяпкина исподлобья и грозила мозолистым кулаком. Однако даже такая неприятная фантасмагория не разрушила в менеджере ощущения полноценной внутренней гармонии. Он мысленно улыбнулся противной старухе и мысленно же назвал её тёщей. Этот финт сработал безукоризненно: старуха перестала грозить кулаком и даже льстиво заулыбалась беззубым сморщенным ртом.
- Как хорошо жить! – потянувшись, заметил вслух Культяпкин. – Неужели счастье всё-таки возможно?..
Пётр Егорыч стал регулярно бывать у соседей. Он ходил к ним не только для того, чтобы бесплатно насытить свой требовательный желудок: часто заглядывал и просто так – поболтать о погоде, политике и видах на урожай. Разумеется, он предпочитал общаться с Лизой, но девушка не интересовалась политикой, не увлекалась прогнозами погоды, а к будущему урожаю относилась с философским смирением. Общих тем было мало, и они всё больше молчали, вздыхали и глядели в землю. Зато гуляли часто и подолгу.
Во время одной из таких прогулок им повстречался рыжий Иван, тот самый, что собирался сделать из Культяпкина бобровую шапку. При виде златовласого красавца сердечко девушки забилось с утроенной частотой. Она растерялась и сконфузилась. Увидев кривую усмешку на губах своего недавнего ухажёра, Лиза покраснела, почувствовав стыд за рыхлое тело и потную лысину своего «престарелого» спутника, но тут же вспомнила, что Культяпкин не просто плешивый толстячок, а настоящий профессор из города, и от этого озарения мгновенно расцвела и даже показала Ивану язык.
Иван не стал ввязываться в ссору и, неся на губах ироничную ухмылку, молча прошествовал мимо, успев, однако, окатить Петра Егорыча взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. От этого укола продавец бытовой техники трусливо вжал голову в плечи, но, успокоенный уходом соперника, осмелел и даже позволил себе остро пошутить по поводу его грязных ногтей.
- А хотите, на речку сходим? – предложила Лиза, желая поскорее избавиться от неприятного чувства, вызванного неожиданной встречей с Иваном.
Пётр Егорыч с известной поры недолюбливал безымянную деревенскую речушку, но возражать даме сердца не рискнул и, вяло согласившись, в компенсацию за предстоящую неприятность взял девушку под руку, при этом прижался к ней настолько плотно, что своей жирной ляжкой коснулся её стройного девичьего бедра.
- Он вообще-то парень неплохой, – неожиданно произнесла Лиза тоном начинающего адвоката, - только грубый немножко…
- Я обратил внимание на этот факт, – обличительно заметил Культяпкин. – И, если принять во внимание его бесчувственное отношение к бобрам, то… уж не знаю, что можно ожидать от такого типа в отношении людей!
Лиза в смущении замолчала. Внутренне сознавая правоту Петра Егорыча, она всё же душой сопротивлялась столь категоричной оценке деревенского красавца. И хотя мать, да и собственный девичий разум подсказывали, что Иван ей совсем не пара, потому что – кобель, вертихвост и бездельник, а в будущем, непременно, беспробудный тунеядец и пьяница, тем не менее, сердце Лизы, сопротивлялось разуму и тоскливо сжималось при воспоминании о крепких объятиях и страстных поцелуях, по которым она стыдливо скучала, и которые при всём своём богатом девичьем воображении не могла себе представить в отношении того же Культяпкина.
- А скажите, Пётр Егорыч, вы вот человек умный, начитанный… Скажите, что в умных книжках пишут про любовь?
- Кхм, всякое пишут… - растерянно прокряхтел Культяпкин. – Вас что-то конкретное интересует, Лизонька?
- Ну, я имела в виду, почему, к примеру, голова одно думает, а сердце совсем иначе… Так ведь бывает, правда?
- Ну, строго говоря, если уж совсем по научному выражаться, то сердце устроено не так, как, например, голова. В голове – и это научно доказано – расположен головной мозг. Он-то и думает. А вот сердце – оно качает кровь по жилам. Мозга в нём нет никакого, а потому и думать оно не может.
- Вы так считаете? – доверчиво спросила Лиза.
- Научно доказанный факт!
- Тогда, кажется, всё понятно, - грустно вздохнула Лиза и, сорвав длинную травинку, стала бесцельно мять её в тонких изящных пальчиках. – Раз сердце без мозгов, значит, оно глупое, и слушаться его – тоже глупость. Выходит, слушаться надо головы, тогда не ошибёшься…
- Ну, упрощённо говоря, видимо, можно считать и так, - снисходительно улыбнулся Культяпкин, умилённый своим очевидным интеллектуальным превосходством над собеседницей.
Когда они дошли до речки, Пётр Егорыч ощутил усталость и присел на камень, чтобы покурить и отдохнуть от летнего зноя. Быстрый извилистый поток нёс приятную прохладу и ощущение вечности. Эта мысль внезапно озарила Культяпкина и он поспешил поделиться ею со своей спутницей:
- Поглядите, Лиза, на это течение. Мне кажется, что оно никогда не закончится, ведь это не кухонный кран, который можно просто закрутить и остановить тем самым воду. В этом ручье, если присмотреться, легко ощутить неиссякаемую силу природы, её несомненное превосходство над любым из творений рук человеческих. Всё, что создано людьми, тленно. Тогда как вот эта самая ничем не примечательная речушка – практически вечна. Она текла сто лет назад, двести, тысячу… будет течь и через сто лет после нас…
- Вы такой умный, – уважительно произнесла Лиза. – Наверно, это очень здорово, быть образованным… А я вот обыкновенная деревенская дурочка… И на что я вам сдалась такая?..
Пётр Егорыч поперхнулся и чуть не свалился с камня. Он не был готов к такому откровенному вопросу. То есть, не то, чтобы он не хотел объясниться с Лизой, – нет, даже, наоборот, вся его душа страстно рвалась к такому объяснению. Культяпкин понимал, что его отпуск не вечен, что время течёт неумолимо, и тянуть с решением возможно главного вопроса в его жизни сродни преступной халатности, но ничего не мог поделать со своей трусливой натурой, и каждый раз откладывал признание на завтра. Теперь же совершенно неожиданно девушка дала ему шанс. Её наивный вопрос, вопрос деревенской простушки, сам по себе уже подразумевал, что Культяпкин имеет определённые виды на Лизу, благодаря чему самый тяжёлый момент объяснения можно было бы благополучно опустить, и поговорить о менее щекотливых делах, например, о технических моментах предстоящей совместной жизни. Такой момент упускать было нельзя, и Культяпкин, справившись с внезапно возникшей одышкой, обратился к Лизе со следующей речью:
- Видишь ли, Лиза, - Пётр Егорыч впервые обратился к ней на «ты» и, надо сказать, сделал это совершенно сознательно, как бы заявляя тем самым определённые права на неё, - видишь ли, какое дело… Тут надо понимать следующее… Иными словами, я, конечно, не Ален Делон, потом разница в возрасте… Но разве это может быть препятствием к настоящему высокому чувству? И потом, разве только два одинаково умных человека имеют право на счастье? Как знаток основ философии, заявляю твёрдо: вовсе нет! Вполне достаточно, когда один умён, а другая красива. У нас ведь именно такой случай, насколько я понимаю…
- Мама вот тоже так считает, – вздохнула Лиза и тотчас, как будто боялась нанести оскорбление, поспешила уточнить: – То есть, она, конечно, не так премудро говорит, как вы, но… Короче, Пётр Егорыч, вы делаете мне предложение?
- Да! – в порыве молниеносно возникшего счастья подтвердил Культяпкин. – Лиза, я делаю официальное предложение руки и сердца. Будь моей женой!
- Я согласна, – тихим голосом произнесла Лиза и отвернулась, чтобы скрыть накатившие на глаза слёзы.
Надо заметить, что эти слёзы не были слезами горя или радости, – нет, они, скорее, лишь зафиксировали волнующий момент прощания девушки с беззаботной юностью. Решение было принято, оно совпало с велением разума, послушно утвердило волю матери, одновременно отвергнув зов капризного сердца. Эти слёзы явились последним протестом тех нематериальных сил, что управляют душами юных романтических особ.
С этого момента жизнь Петра Егорыча коренным образом изменилась. Статус жениха придал ему внутренней уверенности и даже некоторого нахальства. Он стал входить в дом тёти Зоси без предварительного уведомления, за столом, не стесняясь, требовал добавки, смело рассуждал вслух о непрактичности пышной и расточительной свадебной церемонии, строил планы о продаже доставшегося ему наследства.
- Жить мы, разумеется, будем в городе, – рассказывал он будущей тёще. – Нынче не те времена, чтобы убивать свою молодость в неблагоустроенных условиях сельского быта. Квартира у меня есть. Купим с Лизонькой двуспальную кровать и заживём как короли…
- Вы хоть меня-то, старуху, не забывайте, – фальшиво всхлипывала тётя Зося и утиралась платком, – заезжайте в гости почаще.
- Навещать будем регулярно, – щедро обещал Культяпкин. – Каждый год. Здесь у нас будет нечто вроде загородной виллы, ха-ха!.. Лизу на курсы устрою, пусть выучится чему-нибудь, потом на службу устрою. У меня в городе приличные связи…
Строя эти наполеоновские планы, Пётр Егорыч даже не замечал, как его заносит. На самом деле, всех его «приличных связей» хватило бы лишь на то, чтобы устроить Лизу уборщицей в магазине бытовой техники. Однако, привыкший к выгодной роли «знаменитого профессора», Культяпкин незаметно для себя вжился в эту роль и играл её даже перед самим собой, слабо заботясь о возможных негативных последствиях неизбежного разоблачения. Тётя Зося же внимала будущему зятю с раскрытым ртом и старалась потакать мельчайшим его капризам. Она уже называла его «Петенькой» и постоянно улыбалась, не стесняясь отсутствия зубов.
Лиза, в сущности, полностью покорилась назначенной ей судьбе и на фоне неуходящей щемящей тоски даже нашла в себе силы испытывать радостный оптимизм по поводу своего недалёкого будущего. Она не страдала избыточным честолюбием, и лавры профессорской жены не кружили её прелестную белокурую головку, но она практично радовалась тому обстоятельству, что жизнь её отныне вполне устроена, и ей не придётся разочаровать мать какой-нибудь непоправимой легкомысленной глупостью. Лишь один момент из прежней, вольной, жизни волновал её сердце, и связан он был, естественно, с рыжекудрым Иваном. Титаническим усилием воли Лиза заставила себя разлюбить этого деревенского донжуана, или, по крайней мере, убедила себя в этом, но до сих пор страдала оттого, что не нашла в себе сил на последнее объяснение. Она считала, что поступила непорядочно, но как исправить эту несправедливость, не нанеся обиды Петру Егорычу, не знала.
В самом апогее отпуска Культяпкина, то есть за две недели до его исхода, жених с невестой совершили поездку в загс, где подали официальное заявление. Это событие решено было отметить «на широкую ногу», но в тесном семейном кругу. Пётр Егорыч, тайно подсчитав оставшиеся от отпускных деньги, купил невесте три гвоздики, тёте Зосе –глиняную свинью с прорезью для монет; к торжественному столу приобрёл бутылку шампанского, гроздь винограда, ананас и, на всякий случай, бутылку водки.
Надо сказать, что в Клюевке, конечно, многие слышали про ананасы, но в глаза их никто не видел, и, уж конечно, никто не пробовал на вкус. По этой причине поступок Культяпкина произвёл в доме тёти Зоси настоящий фурор. Будущая тёща наотрез отказалась съесть тропическую диковину до тех пор, пока её не увидит вся деревня. Пётр Егорыч настойчиво отверг предложение хозяйки пригласить «на смотрины» всю деревню, и ананас решено было до поры спрятать в погреб. В остальном же, торжественный ужин состоялся в деталях, предварительно нарисованных воображением жениха.
Сначала пили шампанское, закусывая виноградом, кислой капустой и солёными огурцами из запасов тёти Зоси. Потом перешли к водке. Поскольку Лиза водки не пила, а тётя Зося, боясь обделить будущего зятя, лишь едва пригубила «городского самогону», Пётр Егорыч к концу мероприятия напился вдрызг и был уложен спать тут же, в доме тёти Зоси – на правах будущего хозяина семейства. Дамы посудачили ещё немного и тоже улеглись, несмотря на ранний час.
Кровати жениха и невесты разделял тонкий простенок с занавеской вместо двери, и Лиза отчётливо слышала все звуки, издаваемые будущим супругом. А Пётр Егорыч не скупился на шум: он храпел, сопел, беспрестанно ворочался в постели и, в конце концов, свалился на пол, увлёкши за собой одеяло. Сон жениха был крепок, и он, оставаясь на полу, продолжал ужасать невесту шумными проявлениями своего пьяного забытья. Лизе сделалось противно и мерзко до такой степени, что ей вдруг отчётливо захотелось придушить Петра Егорыча хотя бы подушкой. Но вместо убийства она торопливо оделась и бесшумно выскочила на улицу. Сев на крылечко, она тихо заплакала.
Нестерпимая горечь обиды за несправедливость судьбы душила девушку и разрывала её юное сердечко на части. В день собственной помолвки, счастливый для большинства обыкновенных людей, Лиза чувствовала себя абсолютно несчастной. Страстная любовь Петра Егорыча, о которой он ежедневно говорил ей в скучных «научных» выражениях, отчего-то не грела нежную девичью душу, и «научно обоснованные» обещания грядущего счастья не выглядели убедительными. И вроде бы разум, к которому требовала обращаться мать, не находил возражений против доводов Культяпкина, но «глупый кровяной насос», именуемый в простонародье сердцем, отчаянно сопротивлялся холодному материнскому расчёту. Эта борьба была невыносима. Лизе вдруг нестерпимо захотелось совершить какое-нибудь страшное безрассудство – такое, которому бы не было оправдания, такое, чтобы сразу сжечь за собой все мосты. Но она понимала, что для этого у неё не хватит мужества. В одиночку ей ни за что не справиться со своей бедой…
Неожиданно одиночество страдающей девушки было нарушено тихим и до боли в сердце знакомым посвистом. Лиза, почувствовав, как резко забился пульс в тонкой жилке на шее, резко вскинула голову и принялась озираться по сторонам, пытаясь в густых вечерних сумерках различить того, кто послал ей этот манящий и радующий сердце сигнал. Свист повторился более отчётливо. Вслед за ним Лиза услышала тихий, но настойчивый шёпот:
- Лизка, это я. Выйди, а?
Лиза и не заметила, как очутилась перед забором, за которым стоял, переминаясь с ноги на ногу, тот, о котором ныло её девичье сердце.
- Ты чего шумишь? – испуганно, но, в то же время, радостно прошептала девушка. - Мать разбудишь…
- Пройдёмся? - предложил Иван.
- Дай руку… - быстро согласилась Лиза.
Иван помог ей перелезть через забор, и они быстро пошли в направлении засеянного подсолнечником поля. Это был их излюбленный маршрут для прогулок. Лиза с радостью и каким-то внутренним упоением подумала об этом, одновременно вспомнив, что с Культяпкиным они никогда здесь не гуляли. Эта мысль отчего-то наполнила душу девушки необыкновенным теплом и умилением.
- Говорят, ты замуж выходишь? – угрюмо спросил Иван.
- Кто говорит?
- Да вся деревня только об том и талдычит.
Лиза глубоко вздохнула и равнодушно-напускным тоном подтвердила:
- Сегодня заявление подали.
- Вот как…
- Помолвку справляли…
- А, - понятливо кивнул Иван, и густая грива его заходила ходуном. Лизе до одури захотелось запустить пальцы в эти роскошные кудряшки, но она, едва сдержавшись, лишь прикусила губу.
- Хочешь, я ему морду набью? – спросил Иван после продолжительной паузы.
- Дурак, что ли, совсем?
- Ну, не хочешь, не буду… Ты что, его любишь?
Лиза не спешила с ответом. Да и что она могла сказать? Разве объяснишь этому плечистому детине, что любовь – есть проявление слабости сердечной мышцы, что прожить жизнь нужно, подчиняясь не велению сердца, а согласно холодному расчёту мозга и матери? Да и как убедить кого-то в том, чему и сама толком не веришь?
- Пойдём к старому амбару, - тихо предложила Лиза, внутренне содрогнувшись от собственной безрассудной смелости.
- Пойдём, - хриплым от волнения голосом ответил Иван и обнял девушку за тонкую гибкую талию.
Тётя Зося обнаружила их на рассвете в упомянутом выше амбаре, в самом тёмном углу – там, где свалено было свежее душистое сено. Они лежали, крепко обнявшись, и лица их светились счастливой улыбкой. Одежда, сброшенная впопыхах, валялась, где попало, и лишь длинная рубаха Ивана была аккуратно расстелена на сене, заменяя собой простыню.
Поскольку тётя Зося, отправляясь на поиски заблудшей дочери, предусмотрительно запаслась крепкими вожжами, разговор с юными любовниками у неё состоялся жаркий. Те слова, которыми старуха сопровождала отчаянные побои, невозможно доверить бумаге из эстетических соображений, но любой, кто умеет обращаться с вожжами, знает эти слова, все же остальные легко могут представить себе общий смысл энергичного монолога тёти Зоси, составленного из этих непотребных слов.
Так сложилось, что это утро не стало добрым ни для кого из наших героев. Пётр Егорыч Культяпкин, ещё не подозревая о собственной сердечной драме, страшно мучился непривычным состоянием тяжёлого похмелья. Голова его раскалывалась на части, а во рту ощущалось такое скотство, что хотелось мычать телёнком. Но больше всего, разумеется, хотелось пить. Кое-как одевшись, похмельный жених занялся поисками жидкости. Миска с капустным рассолом, заботливо поставленная тётей Зосей на тумбочку у изголовья его кровати, была опорожнена страдальцем одним залпом. Но этого оказалось недостаточно, и Пётр Егорыч решил двигаться дальше, последовательно расширяя круг поисков. Тяга к животворящей влаге привела его к порогу сеней, где он остановился перед неплотно закрытой дверью, за которой происходил разговор его невесты с будущей тёщей. Странный, непривычный тон этой беседы заставил Культяпкина застыть перед дверью и внимательно прислушаться.
- Что же ты, поганка, натворила?! – строго шептала тётя Зося. – Мало того, что мать опозорила напрочь, так всю свою жисть чуть под откос не пустила… Это ж надо, в день собственной помолвки такую непотребность учудить! Да ещё с кем? С этим кобелём неумытым! С беспорточником рыжим, тьфу!.. Ну, каким местом ты думала, потаскуха ты этакая?.. А ежели он тебе дитя заделал? Как ты перед мужем законным оправдаешься?! Ух, шалава!.. Вот что я тебе скажу, бестолочь непутёвая, слушай мать и внимай: ежели крови не придут к сроку, тащи Петра Егорыча в постель, хоть за рога, мне без разницы. Да не забудь на простынь клюковку раздавить, чтоб всё по-настоящему выглядело. После скажешь, что от него забрюхатилась. Он в этих делах неопытный, хоть и профессор, поверит. А потом, когда дитя родится рыжее, может, и засумлевается, да уж поздно рыпаться будет. Но, по любому, не сознавайся ни в чём, хоть бы и пытал! Поняла?
- Ох, мама, ведь это же подло, - тихо всхлипнула Лиза.
- Это кто мне про подлость говорит?! – не сдержавшись, повысила голос тётя Зося. – От кого это я такие правильные слова слышу, ась? Уж не от той ли потаскухи, что накануне собственной свадьбы с грязным оборванцем в стогу всю ночь забавлялась?
В глазах у Культяпкина потемнело, а в голове возник такой шум, будто рядом запустил двигатели реактивный истребитель. Не помня себя от ярости, свежеиспечённый рогоносец резко распахнул дверь и вошёл в сени походкой разъярённого Отелло. Обе женщины обмерли в животном страхе и попятились к стене.
- Та-а-а-ак! – утробно прорычал Пётр Егорыч, широко раскрыв налитые кровью глаза. – Во-о-от, зна-а-ачит, ка-а-а-ак?!
- Петенька, зятёк, ты чего это? – жалобно пискнула тётя Зося, судорожно соображая, что именно мог подслушать облапошенный жених.
- Молчать! – взвизгнул Культяпкин и грозно топнул пухлой ножкой. – Я всё слышал… Это… это, в конце концов, просто бесчеловечно… Всё кончено! Ноги моей больше здесь не будет! Прощайте…
Пётр Егорыч, рыдая и поддерживая руками не подпоясанные, а потому сваливающиеся штаны, мелкими шажками выскочил на двор и быстро скрылся из виду, оставив в сердце несостоявшейся тёщи горечь непоправимой утраты.
Лизе пришлось ещё раз испытать на своём хрупком теле тяжесть карающей материнской руки. Однако в сравнении с тем облегчением, которое она ощутила от бегства жениха, телесные страдания показались ей маленьким житейским пустяком.
Культяпкин в тот же день вернулся в город. Он дал себе зарок, во-первых, никогда не проводить отпуск в деревне, а, во-вторых, никогда не жениться. Жестокий урок, полученный в Клюевке, навсегда отравил в менеджере желание любить и быть любимым. Брюки покойного Лизиного отца он выслал почтовой бандеролью, вложив в посылку коротенькую записку: «Чужого, тем более, от Вас, мне ничего не надо». Этим поступком Пётр Егорыч, как ему показалось, отчасти компенсировал незаслуженно нанесённое ему оскорбление.
Иван очень скоро уехал куда-то на заработки. В деревне его больше никто не видел. Лиза замуж так и не вышла. Зато через девять месяцев после описанных нами событий появилась на свет миниатюрная девочка с красивыми рыжими кудряшками.