Семён Борисович Кнутиков сидел на веранде небольшого дачного домика с видом на шесть соток, невнимательно читал прошлогоднюю газету и пил чай из блюдца, попутно размышляя над преимуществами пенсионной жизни. Отдельные мысли (наиболее, по его мнению, ценные) он произносил вслух, стараясь донести их до супруги своей Капиталины Терентьевны, орудовавшей в крохотной кухоньке, которая примыкала к веранде и сообщалась с ней посредством ветхой фанерной дверцы на скрипучих петлях.
- Вот ведь, Капа, какая интересная штука получается, - рассуждал Семён Борисович, попутно сдувая с блюдца избыточное тепло горячего чая, - всю жизнь работал в поте лица, создавал, между прочим, материальные ценности, домишко вот этот отстроил… и даже бы сумму скопил, если б не этот паразит Горбачёв со своей перестройкой… И всю эту, Капочка, сознательную жизнь стремился к пенсии. Думал, вот, доработаю как-нито до заслуженного отдыха, да и зачну жизнь-то по-настоящему – в полном своём свободном припевании. И ведь дождался-таки, дожил. И что? Второй месяц пошёл счастливой старости, а всё как-то не берут ощущения, не пронимают… Нету, понимаешь, той эйфории, что по всем законам физики должна была наступить. Как такую философию понять, а?.. Капа?..
- Ты чего там бормочешь, старый чёрт? – ворчливо прокричала Капиталина Терентьевна, заглушая зычным своим голосом шкворчание сала на сковородке. – Чем сидеть без дела, лучше пойди, из колодца воды набери два ведра! Посуду мыть нечем… Трутень…
Кнутиков поморщился и отставил в сторону блюдце. Аппетит пропал, а идти к колодцу совсем не хотелось. Тому было несколько веских причин: прекрасное солнечное утро, умильное щебетанье голосистых птах за окошком, банальная лень и, наконец, нетерпеливое стремление к недосягаемому ощущению праздной пенсионной жизни. Пенсионер даже хотел поведать об этих причинах докучливой своей супруге, но передумал: в домашних спорах Капиталина Терентьевна была на порядок выносливей Семёна Борисовича и неизменно брала верх. Кнутиков вздохнул и перевернул газетный лист. Внимание его привлёк замаранный рыбой кроссворд. Семён Борисович надел очки и взялся за карандаш.
Серая, с рыжими подпалинами, кошка Зойка, мурлыкнув, скакнула с подоконника прямиком на стол и самочинно улеглась на середине кроссворда. Кнутиков снял очки и принялся гладить Зойку между ушками. Животное замлело, заурчало всем своим кошачьим организмом и, перекинувшись через правый бок, в блаженстве подставило под ласки хозяина мягкое пушистое брюшко.
- А что, Зойка, хорошо тебе вот так цельными днями валяться, да ничегошеньки не делать, а? Это ведь, почитай, всё одно, что на пенсии, да?.. Вижу, что нравится… балдеешь, зверушка… - с завистью констатировал Кнутиков. – Как всё же у вас, божьих тварей, всё просто: лёг на кроссворд, да и получай себе счастье, ни о чём не думай, ни о чём не жалей… А нет страсти к лежанию – велика беда! – вжик на двор, мышов лови, или за шмелём по занавескам скачи до одури, пока карниз с окна не шмякнется. То-то жизнь!.. А что, может, и мне на старости лет к охоте приобщиться? Есть ведь охотники – ходят, бродят: по болотам там, да по перелескам всяким … Ружьишко на плечо, и – ать-два левой, ать-два левой! Чем ни спорт? Чем не развлекуха?
Светлые мечты пенсионера о радостных перспективах охотничьего быта внезапно разбились в прах. Причиной тому стало появление на веранде Капиталины Терентьевны.
- Ты принёс воды? – строго спросила она, поставив шипящую сковородку с ароматной яичницей на угол стола, и, не дожидаясь ответа, принялась распекать нерадивого супруга.
Повинуясь многолетней привычке, Кнутиков молча принял задиристые нападки супруги. Чувствуя во всём теле ломоту и старческую немочь, Семён Борисович вяло взялся за яичницу. Зойка мурлыкнула и кинулась прочь с веранды. Ей не надо было тащиться за водой к колодцу, да и выслушивать оскорбительные выпады хозяйки также не входило в её обязанности. Кнутиков наполнился к Зойке мотивированной завистью. А Капиталина Терентьевна, меж тем, продолжала пикировать безответного своего супруга.
- Дармоед старый, лежебока безрукий! – ворчала она, обходя веранду с мокрой тряпкой. Вытиранием несуществующей пыли Капиталина Терентьевна – в укор мужу – как бы демонстрировала своё усердие в домашних делах. – Вот ведь навязался на мою голову, бездарь окаянный! Всю жизнь мне отравил, изверг рода человеческого!.. Ну, что хорошего видела я от тебя за сорок лет совместной жизни?.. Погляди-тка, петля наскрозь из косяка выворотилась, а тебе – хоть бы хны!
- Да починю я тебе петлю-то, - не сдержался Кнутиков. – Нашла из чего гвалт-то подымать…
Эта несдержанность дорого обошлась пенсионеру: Капиталина Терентьевна, и без того доведшая себя до грани кипения, окончательно взбеленилась и, возвысив голос, казалось, выше возможного предела, разразилась такою отборною бранью, что привести её здесь, не оскорбив при этом лучших чувств особо нежных господ читателей, не представляется возможным.
Ситуацию спасло появление в окошке взлохмаченной головы соседа, печника Перепёлкина. Привлечённый несвойственным раннему дачному утру шумом, печник, охочий до чужих скандалов, прокрался к шумящей веранде Кнутиковых и в азартном стремлении стать свидетелем склоки, а, по возможности, и опохмелиться, упёрся испитым своим лицом в оконное стекло. Мясистый, опухший от некачественного пойла нос пьянчуги печника растёкся по оконному стеклу, придав его небритому лицу сходство с рылом то ли свиньи, то ли чёрта. Капиталина Терентьевна, узрев рыло, запнулась на полуслове и, испытав животный ужас, задышливо простонала:
- Нечистая сила! Господи, помилуй…
- Егорка! – обрадовался Кнутиков и, бросив недоеденную яичницу, радостно сорвался с места. Через несколько мгновений он уже сжимал в чувственных объятиях спасителя-соседа.
- Чегой-то ты, Семён, по утряни скандалу затеял? – дипломатично, издалека, завёл беседу неопохмелённый печник.
- Да я то что? Я ж разве скандалю? То всё старуха моя проклятущая, – понизив голос до крайней степени конспирации, пожаловался приятелю Кнутиков. – Взъелась спозаранку, чисто гарпия… – он хотел добавить ещё что-нибудь, поувесистей, но на крыльцо вышла зачинщица склоки, и пенсионер трусливо умолк.
- А, это ты, Егор Нилыч! Здрав-поживай будь! А я-то грешным делом спужалась тебя маненько – как харю-то твою расчудесную узрела. Со слепа думала, сам Вельзевул пожаловал, чтоб нехристя моего, тунеядца оголтелого прям в ад спровадить…
Приветливый, на грани любезности, тон Капиталины Терентьевны, принятый ею в обращении к Перепёлкину, был легко объясним рассохшейся, чадящей и давно требующей ремонта печкой в обветшалом со всех сторон домике Кнутиковых. Капиталина Терентьевна слыла женщиной практичной и, как ни хотелось ей поганой тряпкой отвадить мужниного собутыльника от дома, но, имея в виду худые дела печки, придерживала свой праведный гнев до лучших времён.
- Здрав будя, хозяюшка! – с лёгким поклоном приветствовал Капиталину Терентьевну печник.
Слащавая улыбка растеклась по его неухоженному лицу. Шестым чувством вконец спившегося мужика Егор Нилыч угадал, что здесь можно рассчитывать на тёплый приём.
- Что ль давненько не захаживал к нам, соседушка? – продолжала удивлять мужа елейными манерами Капиталина Терентьевна. – Ать зашёл бы, часиком, погостил ба, покалякали б о том, да о сём? А я б чайку душистого на травах спроворила б, да с вареньицем вишнёвым…
- К хорошим людям чего ж не зайти… - быстро согласился Перепёлкин и неровной походкой взошёл по шатким подгнившим ступеням.
Хозяйка, сияя радушной улыбкой, впустила гостя в дом, а перед мужем, собравшимся войти следом, утвердилась на пороге непреодолимым барьером.
- Марш за водой, дармоед! – твёрдо потребовала она.
Кнутиков нехотя повиновался.
За чаем завязался разговор.
- А что, Егор Нилыч, как живёшь-то помаленьку? Всё ли в хозяйстве твоём справно?
- Справно, матушка, Капиталина Терентьевна. А как же быть-то по-иному? Чай, не басурмане мы какие! Хозяйство в крепкой узде содержим, без сабантуев там всяких и прочих безобразий…
- А печка-то в твоём доме ладно ли служит?
- Хэ! – гордо вздёрнув подбородок, произнёс Перепёлкин. – А како ж быть иначе? Али я не печник чай? Али сапожник да без сапог, что ли? Ладней печки во всём садоводстве не сыскать, так-то! Разве что окромя тех, что я самолично ложил. Вона, хоть у Петра Петровича спроси, председателя. Чай, не бедный человек, а и то за печкой – ко мне! Или вон, у Соломон Моисеича – какой я камин справил! Да ты спроси, спроси у него! Он ведь, еврейская морда, за лишнюю копеечку удавится, а тут, как до камина дело докоснулось, сразу ко мне послал. И, заметь, не от экономии, а потому – лучше печника за сто вёрст не сыщешь. Так-то, матушка…
Заскрипели половицы, и в комнату – единственную во всём доме, если не считать крохотной мансарды – прошаркал нагруженный полными вёдрами Семён Борисович. Капиталина Терентьевна досадливо всплеснула руками.
- Ну, куда ты, чёрт окаянный, воду-то припёр? В кухню неси, бестолочь! Да не плещи по полу-то…
Кнутиков тяжело вздохнул и, не ввязываясь в бессмысленные пререкания, исполнил непреклонную волю супруги. Тем временем, Капиталина Терентьевна продолжила подводить беседу к задуманному апогею:
- А у нас-то ведь печь совсем прохудилась, Егорушка…
- Как так? – равнодушно спросил печник, с аппетитом уплетая вишнёвое варенье.
- Да ведь мой-то… этот вон, бездарь сиволапый… ни черта сделать по дому не умеет! А печь-то совсем из повиновения вышла: чадит со всех щелей, топить никак невозможно – угореть страшно.
- С худой печки угореть не мудрено, - авторитетно согласился Перепёлкин. – Семён, чего в дверях-то застрял? Заходь, чайку попьём. Варенье у твоей разлюбезной справное…
Семён Борисович, хоть и не хотел чаю, но приглашением соседа воспользовался с удовольствием – назло жене.
- Так ты бы это, Егорушка, поглядел бы печурку-то нашу… - робко, но настойчиво попросила хозяйка. – Ты ж ведь единственный у нас знакомец умелый…
- А чего на неё глядеть? И отседова видать – дрянь кладка! Потому шабашник клал. Ведомо – такая печь долго стоять никак не может.
- Что ж делать-то, Егорушка?
Перепёлкин старательно облизал ложку, отёр губы уголком белой скатерти и, покрякивая, важно поднялся из-за стола. Приблизившись к неисправной печке, деловито поковырял ногтем в швах и недовольно покачал головой.
- Дрянь кладка, - заключил он повторно и, чуть подумав, добавил: - Швы рассохлись, оттого и чадит. Угорите вы с этой печкой, капитально заявляю. Как пить дать, угорите!
- Да мы уж и топить боимся, мёрзнем, - жалобно всхлипнула хозяйка. – Что ж нам делать-то, Егорушка? Уж ты нам присоветуй, ты ж мастер…
Егор Нилыч поскрёб в затылке грязной пятернёй и, пытаясь придать своему лицу философское выражение, в противовес замыслу хозяйки сделал собственный тактический ход:
- Я вот и говорю, Капа, зайду я это, бывало, к председателю или, скажем, к тому же Соломону Моисеичу в гости, да и спрошу: как, мол, печка? Ну, те, понятное дело, хвалят – нахвалиться не могут. А всё потому, что моя работа – это гарантия! Тут брака быть не может… Ну, то да сё, слово за слово… Ну и, конечно, завсегда – к столу! Без пол-литры ни разу не отпускали. Потому – благодарность человеческая, хотя и в границах, завсегда своё сочувствие к таланту рук истинного мастера имеет…
Капиталина Терентьевна, женщина многоопытная и сметливая, тонкий намёк печника поняла правильно и отреагировала вполне адекватно:
- Да что ж я, Егор Нилыч, совсем что ли глупая, традиций не ведаю? Я ж со всей душой… За мной не заржавеет. Уж ты только помоги нам, соседушка. Без тебя-то совсем пропадём…
Перепёлкин недовольно поморщился. Не то чтобы он не верил обещаниям Капиталины Терентьевны, вовсе нет, но и работать «в кредит» было не в его правилах, да и тяжёлая (после вчерашнего) голова Егора Нилыча не могла быть приведена в порядок одним только чаем с вишнёвым вареньем. Капиталина Терентьевна, в свою очередь, не страдала наивностью и понимала, что для дела полезней будет приберечь «расчёт» до момента окончания работ. В результате обнаружившихся противоречий, последовала тонкая дипломатическая игра, в которой стороны, сознавая надежды и чаяния друг друга, старательно тянули каждый на себя одеяло предварительных условий намечающейся сделки. При этом в открытую никто своих принципов не озвучивал и условий не ставил. Обходились туманными намёками, гримасами, ужимками и демонстрацией наивного непонимания. Получасовая борьба двух антагонистических систем выявила превосходство школы рабочей дипломатии.
- А ведь есть у меня заначка! – как бы спохватившись, воскликнула потерпевшая поражение хозяйка. – Что, Егор Нилыч, может, по маленькой?
- Отчего ж нет? Не откажусь, - довольный исходом дела, с улыбкой согласился печник. – За гостеприимство завсегда со всей нашей благодарностью…
Пока Капиталина Терентьевна рылась в шифоньере, Перепёлкин с Кнутиковым, предвкушая радость застолья, теребили в руках пустые стаканы и весело перемигивались. Утро обещало быть хорошим.
Наконец на свет божий была извлечена бутылка «пшеничной» времён горбачёвской борьбы за трезвость. Хозяйка протёрла её запылённые бока полотенцем, отняла у мужиков стаканы и выставила на стол три хрустальные рюмки, припасённые для особо торжественных случаев. Перепёлкин недовольно шмыгнул сизым носом, но возражать не стал, хотя и предпочитал пить водку из крупной посуды. Семён Борисович, глядя на третью, незапланированную, рюмку, тоже сделал кислую мину, так как был абсолютно убеждён, что бабы пьют водку не от желания захмелеть, а лишь из врождённой вредности, чтобы мужикам меньше досталось. Однако и он конфликтовать по этому поводу не решился.
За посиделками вели беседу нейтральную: о погоде, качестве навоза, недружественной политике Запада и видах на урожай. К удовольствию мужиков Капиталина Терентьевна водку практически не пила, а лишь для виду прикладывалась, едва макая губы. Когда же бутылка опустела наполовину, хозяйка решилась перейти к главному:
- А что, Нилыч, не возьмёшься ли печушку нашу горемычную починить? А я бы отблагодарила тебя по-христиански…
- Что ж, можно бы и починить. Отчего же… - удовлетворённо рыгнув, произнёс подобревший мастер.
- А много ль времени займёт?
- Да времени-то что – пустяк! Щели рассохшиеся замазать… Так, полчаса, не больше. Тут ведь не в ентом дело, не во времени.
- А в чём? – насторожилась Капиталина Терентьевна.
- Тута вон какая петрушка получается… - медлил с ответом Перепёлкин, лихорадочно обмысливая дальнейшую стратегию поведения. – Мазать-то чем?
- Чем? – всё больше пасмурнея лицом, переспросила хозяйка.
- Глина, однакось, нужна шамотная.
- Пресвятая богородица, - севшим голосом всхлипнула Капиталина Терентьевна. – Где ж её берут, окаянную?
- Известно, где: в карьере!
- Бог ты мой, вот напасть-то! А где ж карьер-то такой, шамотный? Далече ль?
Перепёлкин важно откинулся на спинку стула и принялся прикуривать сырую мятую папироску, удерживая издевательскую паузу. Пока хозяйка ёрзала на стуле в томительном ожидании приговора, Семён Борисович проворно овладел бутылкой и быстро наполнил рюмки. Тогда только папироска печника поддалась огоньку дешёвой китайской зажигалки.
- Есть у меня один карьер на примете, - увесисто заявил печник и быстро опорожнил рюмку. – Недалеко… Уф-ф-ф, хороша горилка… Версты три-четыре будет.
- Вот ведь удача-то, - радостно перекрестясь, заметила Капиталина Терентьевна. – Ну что, возьмёшься, Нилыч?
- Так тут ведь дело-то какое… О цене б сговориться…
- Пузырь ставлю! – с готовностью объявила Капиталина Терентьевна, но в потухших глазах печника тотчас прочитала отрицательный ответ. Однако, не желая сдаваться без боя, решила надавить на жалость: - Я б больше поставила, да последняя пол-литра в заначке осталась…
- А сельпо на что? – вмешался в торг Кнутиков. – В сельпе возьми…
- Цыц ты, старый дурак! Тебя спросить забыла! – вспылила Капиталина Терентьевна.
- Пузырь-то оно, конечно, пузырь, - вяло забормотал Перепёлкин и, подав знак Кнутикову, чтобы тот не зевал и наливал, повторно приблизился к печке. Дополнительный осмотр фронта предстоящих работ выявил длинный ряд существенных недостатков, допущенных предыдущим мастером. Каждый из обнаруженных дефектов был, естественно, доведён до сведения загрустившей хозяйки. Сердце Капиталины Терентьевны дрогнуло.
- Ну, сколько? – не выдержала она дождя профессиональных терминов. – Говори толком.
- Пузырь чичас, и три после.
- А за глиной когда пойдёшь?
- Вот швы прочищу от сыпухи, прикину, сколь глинки-то понадобится, да и сгоняю на мотоциклетке.
- Добре, Егорка, по рукам! – согласилась хозяйка. – Ну, ты начинай, а я пока в сельпо за водкой смотаюсь.
- Ты сначала заначку достань, а потом уж в сельпо, - настойчиво посоветовал Перепёлкин.
- А не упьётесь тут, пока я… того…
- Водка делу не помеха, - резко возразил Егор Нилыч, - а настоящему мастеру – только подспорье! А сомневаешься, так зачем нанимала? Не заслужил я такой обиды. Даже Соломон Моисеич, уж на что жид, и то…
- Ладно, ладно, не балаболь. Сейчас достану, - сдалась старуха и забряцала ключами от «волшебного» шифоньера.
Мужики приободрились и быстро «добили» первую поллитровку.
Убедившись, что хозяйка встала на славный путь выполнения предварительных условий, Егор Нилыч приступил к активным действиям. Во-первых, он распорядился насчёт инструментов. Семёну Борисовичу, взятому временно в подмастерья, было поручено найти молоток, зубило и шабер. Вторым распоряжением мастера стало требование к хозяйке обеспечить «отсутствие на стройплощадке посторонних личностей», что на местном наречии означало: давай, дескать, бабка, не мозоль очи и скорее дуй в сельпо.
Капиталина Терентьевна, наспех собравшись, ушла. Кнутиков собрал требуемый инструмент. Махнули «по чуть-чуть». Работа закипела.
- Шабер давай, - скомандовал печник, и, вооружившись шабером, принялся ковырять рассохшиеся швы.
- А ты про глину-то по-всамделишному сказывал, али так – накалякал старухе? – поинтересовался Кнутиков, испытывая некоторое беспокойство за судьбу печки.
Егор Нилыч ответил не сразу: он пыхтел, потел и тихо рычал, орудуя тупым шабером в промежутках между закопчёнными кирпичами. Работа давалась с трудом, и это сердило мастера. А тут ещё всякие глупые вопросы со стороны дилетанта…
- Что ж я, по-твоему, трепло огородное? – с ноткой обиды в скрипучем голосе спросил наконец печник.
- Ну, что ты! – отмахнулся от такого предположения, словно от нечистой силы, Семён Борисович. – Это ж я так спросил, для проформы.
- Для проформы ты мне лучше зубило дай, - пропыхтел печник, - с молотком… Дрянь у тебя шабер…
С молотком и зубилом работа пошла споро: в три удара было высвобождено из кладки два самых «ненадёжных» кирпича, один из которых раскололся на части, а другой целиком провалился в дымоход. Мастер досадливо скрипнул зубами и отложил инструмент. Требовалось обмозговать сложившуюся непростую ситуацию.
- Наливай, - распорядился он хмуро.
- Что-то не так? – догадался Кнутиков и наполнил рюмки.
- Да что ты с этими напёрстками возишься! – раздражённо брякнул печник. – Наливай в стаканы!
…Капиталина Терентьевна, меж тем, держала путь по направлению к сельскому магазину и параллельно размышляла над тем, как бы сэкономить скудные свои пенсионные средства.
Экономические мысли, в конце концов, остановили её на полпути к сельмагу и направили в сторону богатого – в три этажа – кирпичного домины, наполовину скрытого от посторонних глаз высоченным каменным забором. С некоторых пор дом этот был заселён многочисленной цыганской семьёй, члены которой, помимо традиционного воровства, гадания и торговли анашой, практиковали также изготовление «палёной» водки. Идея эта обещала Капиталине Терентьевне значительную экономию.
Цыгане оказали страждущей радушный приём. Торг был недолгим. Три бутылки пойла ей отпустили по цене одной «государственной». Правда, имела место традиционная попытка «схимичить» со сдачей, но пенсионерка была начеку и цыганской хитрости не поддалась.
Довольная своей смёткой, Капиталина Терентьевна вернулась домой. Зайдя в комнату, воздух которой был наполнен густой строительной пылью, хозяйка ахнула и, сев прямо на пол, схватилась за сердце:
- Святые угодники! А где же печка?
Печки и в самом деле уже не было. Кирпичи, недавно её составлявшие, были сложены горкой прямо посреди комнаты. Стол, занимавший до сих пор это почётное место, был сдвинут в угол и кренился к стене под тяжестью сваленных на него кирпичных половинок. Работники, устроившиеся для отдыха на веранде, сидели с угрюмыми лицами и сосредоточенно молчали. Две пустые бутылки из-под «пшеничной» валялись на полу, рядом с кирпичной кучей.
- Никак моя вернулась? – дрожащим от волнения голосом чуть слышно произнёс изрядно захмелевший Кнутиков.
Егор Нилыч заметно приободрился и выглянул в комнату.
- Принесла? – с надеждой спросил он и едва увернулся от полетевшей в него кочерги.
- Где печка, ирод?! – последовало вслед за кочергой.
- Тихо ты, мать, успокойся, - прячась за фанерной дверью, урезонил хозяйку печник. – Чуть не убила едва…
- Да вас, изуверов, убить мало!
- Вот, не понимаешь ничего в печном деле, и сразу – убить… - обиделся Егор Нилыч. – А всё ж ведь по науке сделано. Печь-то я для перекладки разобрал, понимать надо! Потому кладка бывшая – дрянь полнейшая. С такой кладкой и угореть недолго…
- Ты ж швы замазать собирался, - плаксиво заметила хозяйка, до которой дошло, что швырянием кочерги печки назад не вернёшь. – А таперь чего замазывать-то? Паскудники вы эдакие…
Егор Нилыч убедился в том, что жизни его больше не угрожает прямая опасность, и вышел из укрытия. Нетвёрдым шагом он приблизился к месту дислокации бывшей печки и, указав в то место широкой мозолистой ладонью, торжественно пообещал:
- Я тебе, Терентьевна, такую печь сложу замест старой, что сам Соломон Моисеич от зависти лопнет. Вот только за глиной сгоняем…
- Так что ж вы сидите, изверги? И ехали б за глиной-то…
- Дак ведь это… тово… тебя ждали.
- А чего меня ждать? Я что, вместо мотоциклетки вас на горбу поволоку?!
- Ну, зачем же замест… неужто моя мотоциклетка хужее?.. Дело-то не в ей, а тут ведь что… Как говорится, кхе… - пьяненький печник лукаво прищурился, - не подмажешь – не поедешь, вот ведь как.
Капиталина Терентьевна вскипела и вновь бы взялась за кочергу, но силы неожиданно покинули старушку, и она, тяжело дыша, прислонилась спиной к стене. События последнего часа измотали пенсионерку физически и истерзали душевно до такой крайней степени, что у неё уже не осталось пороху для противостояния «законному желанию» двух подвыпивших мужиков.
…Старенький, но бодрый «Урал» с коляской грохотал по пыльной грунтовой дорожке.
Перепёлкин сидел в седле мотоцикла крепче, чем мог бы стоять на ногах. Он напевал какой-то весёлый куплет и, лихо объезжая колдобины, гнал своего железного коня во весь опор. Семён Борисович трясся в коляске как вязанка дров на безрессорной телеге. Левой рукой он прижимал к голове лишённый застёжек шлем, правую же держал у сердца. Со стороны могло показаться, что он борется с приступом стенокардии, на самом же деле, во внутреннем кармане его телогрейки лежала отвоёванная у Капиталины Терентьевны бутылка цыганской «водки». Её-то Кнутиков и прижимал бережно к сердцу.
- Ты чего в поле-то свернул?! – перекрикивая рёв мотора, поинтересовался Семён.
- А чтоб с гаишниками разминуться! – объяснил Перепёлкин и наддал газу.
Миновав пашню, тормознули у излучины речки.
- Чего встал?
- А вон, гляди, рыбаки, - с завистью сказал Перепёлкин и кивнул в сторону трёх неподвижно сидящих у воды рыболовов.
- И чего?
- Спросить бы надо… про клёв-то… Бутылку-то не потерял?
- Обижаешь…
Вскоре выяснилось, что рыбаки, жители ближайшей деревеньки, тоже пришли сюда не с пустыми руками. Быстренько организовали общий стол. Познакомились. Общительный Егор Нилыч нашёл с местными множество общих интересов. Завязалась шумная дискуссия.
Кнутиков выпил рюмку, упал на траву и уснул. Посетившие его виденья были начисто лишены реализма. То ему грезилась Капиталина Терентьевна, сидевшая отчего-то в скворечнике, прибитом к стволу высокой берёзы, и каркающая по-вороньи, то гигантская куча кирпичной крошки, которую он, Кнутиков, старательно и безуспешно просеивал через мелкое сито.
Временами в затуманенном алкоголем сознании всплывали картинки из давно минувшего прошлого, но он сам в этом прошлом отчего-то выглядел столетним старцем. Егор Нилыч Перепёлкин также являлся Кнутикову во сне: с забинтованной головой, со сплющенным носом и в мотоциклетном шлеме, он удочкой вылавливал из карьера кулёчки с шамотной глиной, при этом ехидно смеялся и кусал крупными лошадиными зубами огромное зубило. Было ещё много всяких прочих несуразностей, перечисление которых имеет мало смысла.
Проснулся Семён Борисович от холода и мрачных предчувствий. Солнце клонилось к горизонту. Выпавшая роса намочила траву и одежду. Страшно болела голова. Нестерпимая сухость во рту сводила скулы. Кнутиков на четвереньках добрался до берега и жадно напился речной воды. Только после этого он огляделся.
«Где это я?» - была его первая мысль. Пенсионер зажмурился и крепко потёр ладонями виски. Память возвращалась постепенно. Напомнить о подробностях кутежа было некому: вокруг – до самого горизонта – не видать ни души.
- Чёрт! – выругался Семён Борисович. – Где же Егорка?
О том, что Егор Нилыч присутствовал в этой местности, свидетельствовали следы мотоциклетных шин и валявшийся в траве шлем.
- Мистика какая-то, - угрюмо прошептал Кнутиков и, терзаемый дурными мыслями, поплёлся через поле к дому.
Семён Борисович, конечно, не рассчитывал, что супруга встретит его как героя, но всё же не предполагал масштабов нависшей над ним угрозы…
Кнутиков хворал две недели. Залечивая раны от перенесённых побоев, он испытывал параллельно тяжёлое моральное давление со стороны беспощадной Капиталины Терентьевны. Не проходило и часа, чтобы она не напомнила мужу о разрушенной его стараниями печке.
Главный же виновник скандала, печник Перепёлкин, и вовсе пропал: ни он, ни мотоцикл не появлялись в пределах садоводства. Не освещала этого вопроса и всепроникающая народная молва. Лишь спустя два месяца явилась первая весточка о судьбе печника. Племянница Егора Нилыча, приехавшая из города навестить брошенный дом, рассказала соседям, что Перепёлкин лежит в городской больнице с «переклиненной» правой половиной тела. Медики, между прочим, утверждают, что паралич наступил в результате отравления метиловым спиртом, бутылку которого несчастный печник употребил в одно лицо почти полностью.
Прошёл год. Печальное положение Перепёлкина не поменялось в лучшую сторону, даже напротив, усугубилось ещё и резким ухудшением зрения. А печка в доме Кнутиковых так и лежит в комнате в виде кучи кирпичных обломков.