АМАЗОНКИ (СТЕПНАЯ ВОЛЧИЦА)
Книга третья
VIA COMBUSTA81
(март-октябрь 49 г.)
Часть первая
Куда ты идешь, дочь Птаха, богиня яростная и страшная? Разве не износились сандалии, которые на твоих ногах? Разве не разорвались одеяния, которые на тебе, при твоем уходе и приходе, которые ты совершила по небу и земле?
Египетская «Книга мертвых»
ТАНАИС
...Город был еще далеко, но знаком приближения к нему стали курганы – большие и маленькие, они возвышались по обе стороны дороги. В степи дорога была прямой, как стрела, а теперь широкими, плавными изгибами обегала некоторые особенно большие курганы. Бриз с моря нес слабый запах йода, тухлой рыбы и смолы, которой конопатили корабли. Бег Сайваршана был скор и мягок.
– Умница, Варши, – потрепала она жеребца по щеке.
Стремя в стремя с Эльдарой скакал Урусмаг. Одет он был на парфянский лад – в кожаную рубаху с длинными рукавами, прилегающую к телу куртку, обшитую металлическими бляхами и узкие, длинные, тоже кожаные анаксириды, заправленные в сапоги; на плечи был наброшен кандис82, коротковатый, на взгляд Эльдары, более похожий на кафтан. Его полы и воротник были опушены теплым рыжим мехом. На голове его была «мисюрка», как он говорил, – стальная остроконечная шапочка, какую, по его словам, впервые надел Мицраим, сын Хама, основатель монархии, названной с тех пор по его имени Мисром83. Эльдара же всему предпочитала кожаный бахтиар, кожаные штаны и эндромиды84.
Он уже знал, что Эльдара стала конкубиной Митридата, но не подавал вида, великолепно держал себя в руках.
Справа на самой черте горизонта поблескивала под солнцем холодная чешуя волн.
...Между тем над воинской колонной, идущей из Гелона в Танаис, взвилась древняя песня. Все новые голоса упоенно подхватывали ее. «Мимо необъятных полей, где девушки жнут пшеницу, идет войско йериев, – рассказывала песня. – Оно вышло из города Кеев, древних царей Йерианы. Впереди – неустанный воитель Аорс-Алан [Арслан, Руслан], в наброшенной на плечи тигровой шкуре; меч его блещет, словно солнце. От грохота копыт воинства Аорс-Алана дрожит земля, сжимаются в ужасе сердца у мерзостных подданных коварного Афрасиаба, опорой трона которого – мрачный Ахриман... Валятся черные витязи, словно быки под лапой льва...»
Древние, языческие страсти жили в ритмах этой песни, в неистовом посвисте, сопровождавшем припев. Сердце Эльдары невольно отдалось магии звуков, некоторое время она упоенно впивала их, прикрыв глаза, – и вдруг пронзительно, по-разбойничьи присвистнула в нужном месте...
Урусмаг понимающе улыбнулся.
Путники въезжали в город с запада. Показались первые постройки – сожженные, разрушенные. Конники, до сих пор шедшие легкой рысью, перешли на шаг, чтобы не опережать обоз: волы, ощутив начинающийся дневной зной, стали тащиться еще медленнее, и только поскрипывание колес каруцы свидетельствовало, что она все же движется.
– Откуда эти руины? Почему у города нет стен, – заинтересовалась Эльдара.
– Еще мой дед застал тот пожар! Ему скоро будет полвека. Царь Понта Полемон в те времена стер город с лица земли – «за неповиновение». Он сжег дома, разрушил стены, уничтожил башни ворот... Эти кварталы так и остались заброшенными с тех пор.
– А в чем состояло «неповиновение»?
– А почему мы должны кому бы то ни было «повиноваться», – отвечу я вопросом на вопрос. Просто-напросто Рим всегда рвался сюда, на Боспор! Он считал эти земли своими. И не раз уже сапог римского солдата топтал эту благословенную землю. Впервые привел их Полемон – и был за это наказан; думаю, Котис также не уйдет от наказания!
Между тем сожженные и разрушенные кварталы закончились. Строители, возводившие оборонительную стену, разогнулись и отирая пот со лба, взглядами провожали всадников и скрипящие возы. Дорога, вымощенная теперь мелким камнем и черепками, стала улицей; по ее сторонам потянулись дома. Улица имела легкий уклон к морю, и была столь широкой, что на ней с легкостью могли разъехаться две каруцы.
Большинство домов было турлучными: стены возводились из плетней, обмазанных глино-соломенной сечкой. В других случаях такая же смесь забивалась в деревянные каркасы. Крыши этих домов не блистали разнообразием: на деревянных балках топорщилась солома либо тростник из дельты Дона, тоже обмазанные глиной. Из дворов летел смрад рыбозасолочных ванн, скисших виноградных выжимок и свиных закутов.
Встречались на улице и распахнутые ворота. Из-под низких закопченных сводов плыл сизый дым, несло кисловатым запахом пережженного железа, глиняной сыростью. Это были эргастерии кузнецов, горшечников, скорняков. Вот из распахнутых ворот летит гулкий перестук молотов, а если заглянуть – в темном сарае мечется пламя горна, хекают, опуская молоты на раскаленную полосу металла, полуголые кузнецы. Из другого угла слышно шипение, рвутся клубы пара, сильно пахнущие коровьей мочой: так закаливается только что выкованный меч...
А здесь работают гончары: поскрипывают гончарные круги, над ними склонились мастера; их правая нога, как заведенная, жмет и жмет на деревянную педаль, а руки сильными, но почти неприметными движениями формуют их безобразной буро-желтой массы там – кувшин, здесь – амфору, тут – чашу изящных, совершенных, радующих глаз форм... В стороне, у забора, кувшины подсыхают; потом мастера уложат их в печь, на обжиг...
Чем ближе к центру города, тем чаще встречались каменные дома, соединенные в единое целое – кварталы – каменными же оградами. Каждый дом смотрел на улицу единственной узкой вертикальной бойницей; Эльдара знала, что внутри дома угол развала стенок этой бойницы весьма велик и позволяет вести прицельную стрельбу из лука в широком секторе... Из-за стен долетал плеск воды в бассейнах, перевешивались ветви вишен, усыпанные белой кипенью, жужжащие пчелами... Ворота дворов были плотно закрыты.
Возы свернули в одну из улочек, а кавалькада приблизилась к обрыву высокого берега Йер-Дона. Отчетливее стал слышен смрад гнилой рыбы и водорослей: его натягивало ветерком из южных, приречных кварталов, выстроенных (частично на сваях) под крутизной, на низком пойменном берегу. Там стояли триеры с убранными парусами, вокруг них сновали лодки, раздавались гортанные крики, плеск весел, скрип уключин.
Здесь улицу перегородила арка, закрытая воротами. На предвратной площади стояли столбы из песчаника с сарматскими тамгами: они отмечали места сбора «ксенов», как называли сарматов греки. К Митридату, Урусмагу, Эльдаре, другим всадникам подбежали эфебы, приняли их коней. Три каменных ступени с колоннадой вели во внутреннее помещение ворот. Его глинобитные стены тщательно выбелены известью; на них закреплены плиты местного известняка с рельефами и надписями... Пол выложен привозными мраморными плитами. Пройдя сквозь ворота, гости оказались на торговой площади, где собрались чуть ли не все горожане. Это была уже агора. Продвигаясь сквозь расступившуюся, машущую зелеными ветками толпу, они поравнялись сначала с мраморным обелиском «Афродите, владычице Апатуре», украшенным фигурками сфинксов, а затем – со статуей величественной женщины. Урусмаг бегло прочел греческую вязь посвятительной надписи: «Царице Динамис, происходящей от царя Фарнака, народ танаитов – как знамение благодеяний ее».
– Кто эта Динамис? – спросила Эльдара. Но Урусмаг не успел ответить. Из большого храма, стоявшего в юго-западном углу агоры, вышел жрец, воздевая руки:
– Да живет и благоденствует во все дни свои величием своим подобный солнечному сиянию Митридат VII!..
Митридат воздел руки и пошел к алтарю у ступеней лестницы; два воина потащили следом за ним барана. Мальчик метнулся к выходу: сообщить, что жертвоприношение началось: четыре воина готовились заколоть четырех быков на предвратной площади, дабы никто из жителей города не ощутил себя обделенным... Другие воины откупоривали большие засмоленные амфоры вина, доставая их из каруц...
Митридат VII
Те дни ранней весны 346 года85 для Митридата были подобны охапкам холодной пережженной золы от костра, швыряемой ветром в лицо. Боль, бессилие, отчаяние испытывал он, узнав, что натворил Котис. Митридат понимал, почему Котис так рвется в Рим. Зимой Митридат отправился в Гелон: принести жертвы богам, подтвердить заключенные договоры о сотрудничестве, забрать подготовленных по его просьбе девушек его личной охраны. Котис снова потребовал: «Отпусти»! А как его было удержать? Честь честью, как брата, отпустил он его в Рим, послал Урусмага, своего верховного военачальника, с детальными наставлениями Котису: подтвердить лояльность Боспора Риму.
Сделай Котис все так, как он его учил – и земля получила бы несколько лет отдыха для подготовки настоящего освобождения от римской власти.
Но Котис, этот недоумок, все переврал...
Да и не недоумок, и не переврал – в том-то и беда! Он сознательно преподнес Клавдию все попытки Митридата укрепить Боспор как планы яростного сепаратиста. Попытки расширить торговлю с Закавказьем – как происки в пользу парфянского царя Артабана. Попытки усилить армию – как желание отделиться от Рима.
Разумеется – как бы иначе он получил от Клавдия корону...
Да – корону! Он ее получил! В Пантикапей вернулся не «брат царя», а царь, блистательный басилевс Боспорского царства Котис, «друг цезаря и друг римлян». И сыну почившего царя Аспурга и царицы Гипепирии, не понадобилось даже собирать войско против своего брата! По слову императора Клавдия, по воле римского Сената и народа ему в помощь были даны римские легионы полководца Юлия Аквилы...
И вот страна – на грани гражданской войны. Да что там – на грани! Война уже идет...
ВОЙНА
– Предав национальные интересы, Котис отдает этот благословенный край в руки римлян! – выкрикивал Митридат в лица толпы, собравшейся у танаисского храма.
– Римляне?! – единой грудью ахнули люди на агоре.
– Он собирается превратить нас в римскую провинцию! – продолжал восклицать Митридат.
Толпа внизу снова глухо заревела.
Митридат, у которого это была далеко не первая речь на агоре, все никак не мог поймать нерв этого собрания. Толпа слушала его, ревела и возмущалась в нужных местах – но что-то было не так. Он чувствовал какую-то многозначительную уклончивость...
...Танаис, созданный по согласию нескольких боспорских купцов, от века был купеческим городом и не желал терять свой политический суверенитет. Он всегда был себе на уме и не верил ни одному слову ни одного политического лидера без того, чтобы самому, с куском свинца86 и абаком87 в руках не подсчитать собственные выгоды и убытки. Как сделать, на чью сторону стать, чтобы война не стала разорением, принесла прибыль?
...Эти благодатные степи всегда привлекали к себе интерес «цивилизованных» стран. Не зря эту реку, центральную реку мира, Земную Реку, Йер-Дон, издревле называли Эридан, «река раздора»: здесь от веку скрещивались взаимно противоположные интересы мировой торговли; здесь пересекались два торговых пути, и каждый из них принадлежал клану, непримиримо враждебному другому.
Первый путь, «римский», вел сюда через оба Боспора, Фракийский и Киммерийский, и уводил за Гурганское море.. Шелк империи Хань, хлопок Бактрианы и Хорезма шли по нему, меха и пушнина Биармии [Перми], зерно, шкуры и рабы из Великой Степи, изумруды Рипейских гор...
Пересекая этот, здесь же проходил путь торговли Закавказья и Иранского нагорья с Европой, «парфянский». Он сухопутный: верблюжьи караваны от Дербента и Аланской двери идут к столице «земли коней», Йер-Аспе88, а потом городу Спасителя, Саошье89... Римляне уже потому мечтают контролировать его, чтобы оружие из дамасской стали не шло в Дакию и Германию...
До сих пор гибкая политика Митридата позволяла купцам Танаиса – да всего Боспора! – сочетать выгоды от обоих путей и не терпеть особенных убытков от непрекращающегося конфликта их владельцев. Но в римских купцах нарастало, накипало раздражение: им не нравилось, что богатеют другие люди, что выгоды достаются не им. Они выбрали своей игрушкой, своим инструментом Котиса. Этот мальчишка, ограниченный и прямолинейный, в жажде собственной власти перечеркнул мудрую политику Митридата, поставил парфянских купцов под удар. Те, чьи деньги вложены в торговлю с Римом, чьи караваны пробираются сквозь кедрачи Рипейских гор, или чьи корабли идут Понтом и Эгеидой, – могут не особенно волноваться, они в худшем случае лишь останутся при своих интересах. Но как быть тем, кто отправил караваны в Парфию или везет парфянские товары балтам и венетам?
А главное: с кем окажутся сарматы, охрана, которую набирает, отправляясь в путь, каждый караван? Тут легко просчитать! Аорсы больше работают с «римскими» караванами – они и окажутся сторонниками Рима; сираки и гелоны, обслуживающие «парфяно-европейский» путь, выступят против Рима.
Такие или почти такие мысли пронеслись в голове у каждого купца, стоявшего в ту минуту на агоре. Разумеется, каждый думал о своем караване, том, который он снарядил на свои деньги или хотя бы в какой-то доле участвовал в его снаряжении. А дальше не составляло труда прикинуть, что аорсы – племя, в воинском отношении намного более сильное, чем сираки и гелоны, вместе взятые. Кроме того, базы у аорсов – по нижнему течению Дона и Саргиса90, а у тех – разбросаны от гор Кавказа до Борисфена и далее...
Словом, восклицая положенные здравицы Митридату, с удовольствием жуя жертвенный шашлык и хлеща кумыс и пенное пиво, купцы в глубине души решили, что выигрыш в конечном счете окажется на стороне Рима. А, значит, и действовать нужно соответствующим образом.
Все слова Митридата после этого уже не имели особенного значения.
Царский прием
Наутро Митридат явился к царю дон-йериев91 Анавсию. Митридат, отдав царю необходимое по протоколу почести (чего мог бы не делать, ибо его титулы были выше), сразу же отнесся к нему как к другу и союзнику, прося лишь о непродолжительной беседе, чтобы обсудить варианты сотрудничества в борьбе с Римом и его ставленником, Котисом. Но натолкнулся на полное непонимание.
– Посмотри, у этого Анавсия такое лицо, что у хозяек во всем городе молоко скиснет! – шепнула Дзерасса Эльдаре. Они укрывались за беломраморными колоннами на антресолях тронного зала, стараясь пока не показываться на глаза царственным особам. Девушки шепотом восхищались роскошью многоколонного царского дворца, где в каждом портике стояли мраморные вазы и статуи, висели ковры... Охранники Анавсия, претендовавшие на то, что эти помещения должны занимать они, ворочались в углах дальних комнат со связанными руками и кляпами во ртах.
...Анавсий не хотел принимать беглого принца: любые контакты с ним и с его окружением компрометировали его в глазах Котиса и в глазах Рима, с которым у него едва-едва еще только начали складываться отношения. Но тот, по сути, силой ворвался во дворец... Ну, не силой, конечно, но почти что силой – пользуясь тем, что прежде, когда был еще боспорским царем, мог любую дверь в нем открыть ногой. Но ведь теперь он не боспорский царь!
– Ты ведь сам год за годом натягивал свои отношения с Римом, словно струны на лире, все туже и туже, – поучающим тоном говорил Анавсий Митридату. – Но перетянутая струна лопается. Ты не подумал об этом – и получил то, что хотел. Чего ж тебе теперь еще надо?
– Мне надо того же, что и всегда: довольства и покоя для моих подданных!
– И для этого ты ввергаешь их в братоубийственную войну?
– Пойми же: Рим обманывает нас на каждом шагу! Они выкачивают наше зерно, нашу пушнину, бычьи шкуры и рабов, коней и рыбу, самоцветы Рипейских гор и янтарь Венедского моря – и все это по бросовым ценам... А нам отдают взамен нелепые золотые побрякушки...
– Они несут нам культуру!
– Это не культура. Это разврат!
– О вкусах не спорят. Второе: цены. Их никто не выдумывает! Они сами складываются на рынке. Повысь цену на пшеницу – и галеры уйдут за ней в Египет, а ты только задницу просидишь на своих кучах зерна. Пока они не превратятся в дерьмо. И так же со всем остальным! Но это в мирное время. А теперь Котис закрыл пролив, – но ведь вся морская торговля Меотиды в руках того, кто сидит в Пантикапее. Из-за никчемного и непонятного конфликта, затеянного тобой, мы каждый день теряем целые состояния!
– Никчемного? Непонятного? – Митридат со странным выражением на лице привстал с кресла. – Тебе непонятно, из-за чего начался конфликт с Римом?
– Разумеется, непонятно! Рим – это Рим. Другого такого в мире нет. И с ним нужно уметь ладить. Даже если он тебе не нравится. Моряку может не нравится буря, но он должен уметь обращаться с парусом. Надо просто уметь учитывать требования, предъявляемые им. Кстати, Рим – вовсе не буря, не стихийное бедствие, скорее – наоборот: он очень предсказуем, и ни особенного ума, ни особенных усилий для того, чтобы дружить с ним, быть там на хорошем счету, – не требуется. Я, например, думаю, что если уж царь смог поссориться с Римом, то это доказывает только его полное ничтожество.
– Ничтожество?
– Да, ничтожество. – Анавсий постарался казаться вызывающим. – Любой на твоем месте смог бы, не охнув, выполнить все требования Рима. А ты – не смог.
– Согласен, – Митридат уже стоял, пригнувшись, словно для прыжка на Анавсия, – для того, чтобы выполнять требования Рима, не нужно ни особенного ума, ни таланта. Но годятся на роль царей, чтобы дружить с Римом, всё же не все. Не любой, не каждый! Тут от человека нужно одно... свойство, а оно не слишком часто пока еще встречается. Знаешь, какое?
Анавсию показалось, что беседа, наконец-то, входит в приемлемые рамки.
– Какое же? – спросил он, стараясь казаться заинтересованным и самодовольно ухмыляясь: Митридат все же признал, что он обладает неординарным свойством!
– Оно называется подлостью, – врезал ему под дых Митридат. – Как назвать человека, который гонит в Рим триеру за триерой бесценную маринованную рыбу92, когда его собственный народ мрет с голоду? Кто еще мог бы выдумать такой заработок, как продажа собственного народа – пока еще в розницу, галерами – в рабство? Впрочем, вот наладятся отношения с Римом, и можно будет продать их оптом, целой страной... Короче говоря, чтобы царю дружить с Римом, ему нужно быть негодяем!..
– Негодяем?
– Да попросту мерзавцем! Это единственное, чего требует от своих ставленников Рим, – забавлялся Митридат.
– Я вижу, мы теряем драгоценное время, – стараясь сохранить остатки достоинства, пробормотал Анавсий. – Ты лишился престола, и больше ровно ничего из себя не представляешь. Твое бормотание никому не интересно. Ты – частное лицо! Я и так оказал тебе непомерную честь, допустив к себе без доклада! Но аудиенция окончена! Эй, стража! – хлопнул он в ладоши.
– Эй, стража! – уже откровенно издеваясь над своим оппонентом, также хлопнул в ладоши Митридат. И девчата Эльдары, с восторгом слушавшие гордые и достойные слова своего царя, и давно занявшие все посты анавсиевских лучников, появилась на галерее, взяв на прицел все входы тронного зала, но, главное – горло и грудь самого Анавсия.
– Если ты и теперь ничего не понял, – лениво процедил Митридат, – мои девочки сделают с тобой то, что Одиссей сделал с женихами Пенелопы. Тебе ведь не хочется стать новым Антиноем, а? Почему бы теперь тебе не убраться отсюда, и так, чтобы уже не возвращаться? Венец можешь оставить на месте – он тебе больше не понадобится. Престол пустым не останется! – успокоил Митридат Анавсия.
И тот, проглотив унижение, под луками девушек Эльдары, двумя руками осторожно снял с головы венец, положил его на престол и, потупившись, медленно вышел, ожидая стрелы в спину. Как только за ним закрылась дверь, оттуда послышался быстро затихший топот: «царь» стремительно убежал. Девчонки расхохотались. Митридат вторил им, приветственно подняв руки:
– Отлично! Лучше и быть не могло!
На следующий же день он принес жертвы в храме, был помазан в цари дон-йериев и увенчан отбитой у Анавсия короной. Не покидая храма, он провозгласил: «Отечество в опасности!» и объявил сбор ополчения «против его врагов». Откликов на его призыв было много, но все от незначительных племен; впрочем, поддержали его и меоты, особенно дон-йерии. Но наиболее крупным племенем были сираки царя Зорсина. А несколько дней спустя, вечером, когда солнце отбрасывало длинные красноватые пыльные тени, в ворота Танаиса без особенной помпы въехал большой по меркам этого города отряд: несколько конных сотен, охранявших небольшой обоз. Верные Митридату воинские части, вырвавшиеся из Пантикапеи, вывезли ту часть казны, которую им удалось спасти. Она была почти вдесятеро меньше, чем то, что осталось в руках Котиса.
***
Еще несколькими днями спустя в Танаисе появились и первые беглецы из Пантикапея. Усталые, а иногда и израненные люди, сторонники Митридата, а чаще люди, далекие от всякой политики, группами и поодиночке прибывали сюда, на каруцах и на кораблях, верхом, в поводу с вьючными лошадями а иногда и пешком. Они спасались от недоброжелателей; те под шумок, пользуясь декретами против заговорщиков и представив их врагами власти, грабили их, отнимали их дома, амбары, корабли. Лица их были измождены, щеки женщин – заплаканы. В Пантикапее пропадало их добро.
Потом перестали прибывать корабли: Котис закрыл порт и пролив. Прибывшие на последнем корабле поведали, что шесть военных триер по очереди выходят в пролив на боевое дежурство, так что четыре из них постоянно барражируют его воды, и не пропускают ни одного купеческого корабля в Танаис. Они требуют, чтобы те опорожняли свои трюмы в боспорские пакгаузы и грузились только их товарами.
Спустя некоторое время в Пантикапей подошло еще два десятка римских военных кораблей.
С ценами на Танаисской агоре началась невообразимая чехарда. Оптовые цены на бычьи кожи, бесценные прежде северные меха, сплавленную по Йер-Дону деловую древесину и на многое другое поползли вниз; наоборот, цены, особенно розничные, на продовольствие, коней, оружие стали день ото дня заметно расти. Все реже пенились на базарах чаны с кумысом, не лежали больше здесь тяжелые бруски масла, сыра и халвы, не висели в мясных рядах свежеободранные туши. Все это было – но продавалось и покупалось под рукой, и говорили о ценах – шепотом.
Группа за группой прибывали аорсы, сопровождавшие караваны, приходившие с реки Ра, с Рипейских гор; товары складывались в караван-сараях и надолго застывали там без движения. Порт был пуст, новых караванов не отправлялось, и аорсы застревали в городе, растрачивая в харчевнях гонорар за прошлую проводку каравана, но не имея возможности договориться о следующей. С добавлением слов, от которых мурашки бегали по коже, произносили они имена Митридата и Котиса, Клавдия и Артабана, царей Парфии и Рима, – а также их предков до седьмого колена, не дающих возможности нормальному человеку заработать свои деньги.
Сираков, напротив, в городе почти не было, ибо парфянские, сухопутные караваны ходили по-прежнему...
Династия асов
...Этот ксенон93, лучший в городе, стоял у самой крутизны. В нем разместились элитные воинские части. Митридат велел подавать завтрак прямо во двор, недавно весь обмазанный желтой глиной с рубленой соломой, чтоб гостям было гладко сидеть. Вареную баранину подавали в больших глиняных мисках; в шурпу были добавлены красные зерна граната, пахучие травы, лук и перец.
Митридат лишь прикоснулся к баранине, а потом отошел к плетню, отгораживавшему дворик ксенона от обрыва, и с тоской смотрел в пустоту поймы, оживляемую лишь стаями крикливых чаек. Отсюда открывалась замечательная панорама поймы Йер-Дона, расшитой зелеными строчками распускающихся почек ив и белотала. Он ждал сираков Зорсина: отряд должен был прибыть не сегодня-завтра. Что еще видел он? Может быть, Дон, отбросивший римские легионы, свободный и процветший? Может быть, Дон, раздавленный Римом, согнувшийся под его плетью?
Эльдара, Дзерасса и Урусмаг вполголоса беседовали, отдавая должное то свежей, поджаренной с горькими травами баранине, лежавшей на широком деревянном блюде на столе, то неплохому местному вину, целая амфора которого стояла рядом на земле. За другими дастарханами сидели остальные девушки, рядом со многими – воины-мужчины. Дзерасса, упершись подбородком в ладошки, с любовью смотрела на Урусмага, и было ясно: она не только любит, но и любима...
Вот она вздохнула. Урусмаг приобнял ее. Та стала колотить Урусмага кулачками по спине:
– Противный!
Тот со смехом перехватил ее руки, стал целовать их в запястья, туда, где бьется пульс; перебрался выше, к локтю... Дзерасса присмирела, замерла, смущенно и вместе с тем с некоторым вызовом поглядывая на Эльдару.
А Эльдара, сделав вид что не слишком-то интересуется, как милуются меж собой ее друзья, пользуясь минуткой, вновь окинула взглядом дворик перед ксеноном. Все спокойно, разве что лица, и у мужчин и у девушек, стали чуть краснее, а голоса – громче, раскованнее и веселее. Нет, действительно все спокойно!
– Из настоящего черед прошлых событий кажется неотвратимым, – Урусмаг улыбнулся Дзерассе, склонившейся к его плечу и навивавшей на свои пальцы его черные косички. – Но, возможно, он и в самом деле неотвратим! Клио, муза истории – удивительно тупая особа! Она не ищет разнообразия, она не хочет делать даже вида, что события в мире случайны. Когда она хочет чего-то добиться, она по два, по три раза повторяет одни те же ситуации, – и все же добивается своего. Стоит лишь на мгновение задуматься, и воля богов становится предельно ясна. Но люди намного тупее Клио: они не желают видеть этих очевидных указаний, и повторяют вчерашние ошибки, лезут в те же капканы, в которые уже попадали их деды и их отцы.
Именно так случилось десять лет назад94, когда Аспург умер. Вздорный и непредсказуемый Калигула, зацепившись за то, что ни Гипепирия, ни Митридат (а своим официальным преемником Аспург назначил именно его) не являются к нему с изъявлениями покорности и просьбой подтвердить их права на престол, поставил боспорским правителем своего совоспитанника, фракийского царевича и родного брата Гипепирии, Полемона II, одновременно – царя Понта. И тот, наплевав на родственные связи, решился отвоевать «дарованный ему волею сената и принцепса» боспорский домен силой оружия.
– Но ведь он же утвердил теперь на Боспорском престоле Котиса!
– А кто такой Котис? Племянник Полемона! Ведь Юлий Аквила привел свои когорты (и Кипрскую, и Фракийскую) из Синопа, а это – понтийский город! Так что за римскими мечами и за дурацкой мордой Котиса мне видится харя все того же Полемона II, царя Понтийского! Правда, ныне он имеет титул царя Киликии95 и сочетался браком с дочерью иудейского царя Ирода Агриппы Береникой96; он еще и верховный жрец храмового города-государства Ольба. Но это ничему не мешает! Уверен, стоит Котису победить, и он по какой-нибудь несчастной случайности отправится к праотцам, а на Боспоре появится подлинный хозяин, Полемон...
– Чью сторону примет Неаполь97 – вот что важно! – озабоченно сказала Эльдара.
– Еще Аспург сделал своим трибутом98 Скифское царство в Таврии и водворил на его престол своего сарматского ставленника – Омпсалака, сына Евресивия. Ныне Омпсалак умер, а на престоле – его сын Ходарз. Митридат послал в Таврию дары и просьбу о военной помощи. Но и Котис, несомненно, сделал то же самое... Так что чью бы сторону он не принял, нам самим...
***
Эльдара не дослушала его. Воротца дворика с шумом распахнулись, в них вломились и продолжали один за другим вваливаться аорсы из охраны караванов, злые, раздраженные, с пьяными и налитыми кровью лицами, многие – в панцирях, в кольчугах, с мечами...
– Вот он, красавец! – воскликнул один из них, кладя руку на рукоять меча. – Ему хорошо! – прокричал он снова, обернувшись к своим товарищам. – У него здесь мясо, вино, девочки...
– Командуй! – шепнула Эльдара Дзерассе. – Я – к нему!
Она бросилась к Митридату, держа в поле зрения все, и на ходу замечая, как меняется профиль соломенной крыши ксенона: из-за конька, твердо уверенный, что, отвлеченные шумом во дворе, охранники Митридата не увидят его, по пояс высунулся ладный сухощавый аорс, не торопясь снял с пояса нож...
– Го-о-о... товсь! – распоряжалась тем временем Дзерасса. – Цельсь!
Девушки поспешно сдергивали саадаки с плеч (тетивы с луков они не снимали даже на ночь), выхватывали стрелы... Аорсы замолкли, попятились, обнаружив, что каждый из них находится на прицеле.
– Дарю вам двенадцать ударов сердца, – хладнокровно заявила Дзерасса. – На тринадцатый удар девочки стреляют! Будем выходить или будем разбираться?
Аорсы валом повалили за ворота.
– Вон он! – дернула Эльдара за руку Талестрию, указывая на крышу. А сама – кошкой, пантерой, рысью бросилась на Митридата. Три объекта одновременно находились в полете – нож, стрела Талестрии и тело Эльдары. Эльдара успела первой, заслонив Митридата от ножа. Следующим поспел нож. Эльдара была в кольчуге, и нож не смог пробить ее, отскочил, оставив на спине, на правой лопатке, синяк да маленькую, не шире кольчужного колечка, ранку. «Не отравлен ли?» – мелькнуло в голове Эльдары. И только тогда стрела Талестрии нашла шею аорса, не успевшего за эти мгновения даже шелохнуться. Он тяжело перевалился через конек крыши, сполз по соломенной кровле и рухнул во двор. Те из аорсов, кто еще оставался во дворе, выскочили из него, сминая и калеча друг друга.
МЯТЕЖНЫЕ ГОРОДА
Военный совет
Митридат покинул Танаис, не оставив в нем гарнизона.
Он потребовал от купцов отдать все суда. Без толку, из-за блокады пролива, качались они у причальной стенки, иные были вытащены на берег, их конопатили и смолили. Купцы кричали, жестикулировали, твердя, что это – их собственность. Тогда он велел дать им немного денариев.
– Вот ты и еще людей против себя настроил, – сказал Урусмаг. – Нельзя с ними так. Либо нужно было дать им столько, сколько они требовали, либо – не давать вообще ничего. В первом случае ты приобретаешь сторонников: во втором сохраняешь деньги. А ты и сторонников не приобрел – они такие же твои враги, как если б ты им вообще ничего не дал...
– Откуда их взять – деньги, – пробурчал Митридат.
– А это вопрос другой. И решают его по разному.
– Вот Левкон99, нуждаясь в деньгах, велел всем принести ему металлическую наличность, дабы он поставил на монетах новый чекан; но у каждой монеты он утверждал двойную против прежней стоимость, и таким образом смог оставить у себя половину собранных денег, никому из граждан не причинив убытка!
– Не думаю, что с его новыми чеканами согласились менялы: они принимают монету на вес, а не по тем значкам, что на них стоят...
– В империи Хань, говорят, монеты делают из бумаги. И купцы принимают их!
– Для этого нужно быть популярным у купцов. Но ты ведь видишь, что происходит: купцы на стороне Рима!
– Тем более: следует объявить войну и купцам!
– Купцы – не армия; они непобедимы. Тот же Левкон, коль зашла о нем речь, опирался именно на купцов в борьбе с заговорщиками...
...Войско было перевезено на другой берег, а суда – сожжены: они не должны помочь врагу переправиться. На левом, низком берегу Йер-Дона разбил Митридат свои шатры.
Он вовремя ушел из города. Лазутчики, пробиравшиеся в город (в надежде поживиться там) через болотистую, заросшую камышом дельту, вплавь пересекавшие многочисленные ее русла и протоки, – донесли, что уже на следующий день в город вступили первые конные сотни аорсов Эвнона. Было там большое ликование, был долгий – во всю ночь – пир. Сообщение об этом пире на скорой триере полетело в Пантикапей, а оттуда, еще более срочно – в Рим; и Клавдий, старичок в пурпурной тоге, довольно потирая руки, в тот же день, как было получено известие, заметил в Сенате:
– Sceptuchi utlimque donis acceptis more gentico diversa induere100! Они будут убивать друг друга, а нам останется только взять себе ускользнувшую от них победу!
Митридат невольно представил себе, что было бы, не оставь он город, лишенный крепостных стен: купцы на агоре вдруг распахивают халаты, оказываются опоясанными мечами и выхватывают их; из подворотен и с крыш кузнечных, гончарных, кожевенных мастерских летят стрелы... Воины, не успев опомниться, падают на глазах горожан-зевак, ищут безопасных улиц для отступления... Он затряс головой, отгоняя видение: нет, ничего этого на самом деле не было.
Но почему? Почему он, желающий избавить эту страну от римского засилья – неугоден черни? А Эвнон, не скрывающий, что попросту нанят Римом, красующийся в римской паноплии, развернувший над своими алами и турмами, как на римский манер называет он свои конные части, римские значки – вызывает их восхищение. Неужели они не понимают, что союз с Римом сегодня – это римское рабство завтра? Или они согласны идти в это рабство?..
Река вздувалась половодьем: не сегодня-завтра надо было убирать шатры, поставленные нерасчетливо, слишком близко к урезу вод. Половодье радовало Митридата: в ближайшие дни Эвнон не переправится. Но беда пришла с другой стороны.
Прискакал взмыленный гонец с юга. Запыленный, с сероватыми полосками пота на лице, он стоял среди шатра на широко расставленных, слегка вздрагивающих от долгой скачки ногах.
– Дидий Галл высаживает легион в Батах101 и Синдской Гавани102!
– Сколько птиц свалилось сразу на нашу голову! – воскликнул Митридат. – Словно мало нам одного Аквилы! Кто он, этот петух103?
– Это легат104 провинции Мёзия; об выдвижении же сюда войск распорядился царь Реметалк III! Его когорты прибыли с того берега Понта, из крепости Эскус на Нижнем Истре105. По пути останавливались в Херсонесе, там к ним присоединился отряд херсонеситов...
– Я же говорил, что за всей этой историей скалится морда Полемона Понтийского! – заметил Урусмаг. – Реметалк Фракийский – его родной брат!
– Если они высаживаются там, то их интересует не Танаис, не Сиргис, не Гелон, – а выходы на Парфию через Аланские ворота и Дербент! Я знаю, как если б мне нашептал Митра: Аквила не придет сюда. Тем более теперь, когда на нас с севера насел Эвнон! Они всеми легионами пойдут вдоль предгорий Кавказа, по караванной тропе! От Синдской Гавани – три дня перехода форсированным маршем до Саошьи, города Спасителя, первой из твердынь, которая могла бы охранить этот путь. Но в настоящий момент город оборонять некому! Если мы не выйдем сегодня же – Саошью можно считать потерянной!
– За три перехода они туда не доберутся! Если они собрались брать города – при них должны быть эвтатоны106, – они замедляют движение...
– Ничего еще не потеряно! До предгорий отсюда – около сорока парасангов. Это – три дневных перехода конного войска, если считать по двенадцать-пятнадцать парасангов в день. Если мы выйдем сегодня же – или завтра с зарей, – поправился Митридат, взглянув на уже клонившееся к закату солнце, – мы еще можем успеть. Сколько ты скакал сюда? – обратился Митридат к гонцу.
– Два дня. Но по дороге я встретил царя Зорсина, – сказал гонец. – Я предупредил его. Он повернул свои конные сотни к Саошье и надеется, что ты также прибудешь туда. Он ждет!
– Если б все мои воины были такими, как ты! – с некоторой театральностью воскликнул Митридат. Он велел налить гонцу чашу и из своих рук поднес ему ее.
– Завтра – поход. Воинство выходит с зарей. Распорядись обо всем необходимом! – повернулся Митридат к Урусмагу. – Вышли сотню прямо сейчас, в ночь. Ночи теперь лунные; если будет пасмурно, пусть скачут с факелами. Они должны заранее подготовить армии завтрашнюю ночевку. Будем идти форсированным маршем. И пусть на всем пути расставят подставы нам: тебе, мне, моей охране. Мы уйдем вперед войска: я хочу уже послезавтра быть в Саошье.
Дорога
Никогда еще Эльдара не ощущала свою жизнь столь наполненной! Конь, не касаясь ногами фантастических ковров, которые стелила им под ноги весенняя степь, нес ее к югу. Она была молода; ее любил лучший человек в мире, и она была беременна от него; она, возглавляя дружину таких же молодых, красивых, веселых и любимых девушек, охраняла того, в ком не чаяла души; наконец, они летели на выручку южным багатурам, на которых надвигалась черная туча римской агрессии. В том, что там, на юге, их ждет полный успех – Эльдара не сомневалась: недаром по их следам идет грозное войско, готовое исполнить любую команду ее любимого, а там, впереди, их ждет еще одно, союзное войско...
На заранее подготовленных по дороге стоянках их ожидали шатры, вино, горячая баранина, сменные лошади. Короткий сон – и снова в степь, которая здесь, ближе к югу, оказывалась попросту невероятной: скакать приходилось сквозь целые озера, смыкавшиеся у горизонта, то лиловых крокусов, то алых пионов... Небо было ослепительно синим, солнце... Но солнце само было целой поэмой: одно поутру, рассветное, позевывающее и потягивающееся, поднимающееся из розоватых волокон тумана; совсем другое, лаконичное и конкретное, деловое днем, выполняющее важнейшую работу согревания и оплодотворения зазябшей и разленившейся за долгую зиму земли; и третье, бархатное, благостное от усталости – вечером...
Медленно надвигались и стремительно проносились мимо курганы, следы древних богов и героев, живших на этой взысканной богом земле. Мелькали меловые взлобки и откосы, поросшие ковылем. Берега речушек были занесены черным жирным илом, из-под которого пробивались живые зеленые стр?лки. Еще пол-луны назад речушки эти ревели, вздувшись от таявших по их берегам снегов; но теперь всадники и всадницы перелетали их даже не отыскивая брода, поднимая фонтаны ледяных брызг. Только дважды пришлось перешвырнуть аркан с берега на берег, и конники пересекли ревущие потоки воды, придерживаясь за узкую кожаную ленту. И снова продолжался веселящий душу полет.
Порой ликование, накипев в Эльдаре, перехлестывало через край, словно пена из кипящего вином кубка, требовало какого-то выхода, и тогда она взвизгивала, как девчонка, склонившись с коня и на лету ссекая мечом какой-нибудь кустик или веточку.
Потом начался праздник звезд. Клубы фосфорической пыли, указывающие судьбы людей и народов, знающие больше, чем все мудрецы мира, лениво поворачивались, ожидая свою королеву, луну. Кони неслись почти беззвучно, рассыпая лишь легкое похрустывание сшибаемых копытами трав, и казалось – не по земле летят они, а там, в этой вышине, где передвигаться позволено лишь бессмертным богам...
К концу ночи стали все чаще попадаться купы деревьев, а потом и целые рощи, серебряные в лунном свете. Рассвет застал путников уже в лесу, но проводник безошибочно, ни разу не сбившись, указывал дорогу. Лес прерывался полянами, похожими на озера – столь густо покрывали их синие цветы с глянцевитыми темно-зелеными листьями. Эльдара не удержалась и нарвала себе букетик, а затем, догнав кавалькаду, то и дело опускала носик в их прохладу, источавшую нежный кисловатый запах...
Это счастье длилось два дня. Уже в середине второго у самой черты южного горизонта появились голубовато-белые облака, под ними – зеленые припухлости. К исходу дня они превратились в заросшие лесом далекие громады, за которыми предвечной белизной сияли заснеженные вершины. Путники остановились на правом берегу вспухшей от весеннего разлива реки, переправиться через которую в это время года можно было лишь со значительными усилиями.
– Куфис107, – сказал проводник. – Здешние синды называют эту реку так же, как мы – нашу: Йер-Дон, Земная Река; но в их произношении получается Мермодон108 или даже Термодон. Отсюда меньше парасанга до Саошьи. Она – на этом же берегу!
И он повернул коня вправо, вниз по течению, так что жаркие лучи солнечного колеса Балседжи-цалх109, уже покатившегося в Великое Западное море с крутого склона Харамы-ошха110, стали бить путникам в лицо.
Саошья
...Зорсин ждал Митридата – но не в городе, а под его стенами. Митридату почему-то казалось, что крутым и обрывистым будет левый берег Куфиса, тот, где в отдалении возвышались горы, покрытые льдом даже в летний зной, и для того, чтобы достигнуть города, надо будет переправляться через бурную и очень холодную реку. На деле оказалось не так: крутым, как и всегда, был правый берег, и царь сираков, раскинувший свои шатры под стенами города, с почетом встретил в них боспорского царя-изгнанника.
– Почему ты не в городе? – недоуменно спросил Митридат, когда закончилась протокольная часть с хлебом-солью и объятиями.
– Они не хотят! – возмущенно ответил Зорсин. – Они уверяют, что сумеют без нас договориться миром с римлянами, и что если мы попытаемся войти в город, они будут обороняться!
– Как?.. – растерянно пробормотал Митридат. – От нас? Не от римлян?
Он второй раз подряд сталкивался с нежеланием горожан вступать в вооруженные конфликты ради земли, территории.
– Неужели эти земли лягут под римских завоевателей, как прежде ложились под греческих? Неужели эта земля – всего лишь проститутка, которая отдается всем, кто ей платит?
– Это купцы, только купцы мутят воду, – заторопился Зорсин. – В этот город ведут все караванные торговые пути, идущие через перевалы; а в последние годы через перевалы товары шли только из Рима и в Рим. Все они здесь – посредники, духанщики, содержатели ксенонов и сараев для хранения товаров, вооруженная охрана караванов – все наживаются на торговле с Римом. Торговый путь с парфянами уходит туда, к Аспе, и там, думаю, мы встретим совсем иное отношение...
– Ну что ж, будем защищать их против их желания! – воскликнул Митридат. Его очень обнадеживал вид лагеря Зорсина; здесь было несколько десятков тысяч до зубов вооруженных конников. Кроме того, ему уже сообщили, что два дня назад в лагерь пришел большой караван из Парфии с одним только оружием: купцы распродавали великолепные мечи, панцири, шлемы по бросовым, смехотворным ценам, и клялись, что готовы еще и приплатить, лишь бы воины с честью выполнили свой долг. Он уже послал Урусмага выяснить, что и как, – осталось ли еще оружие, нельзя ли и ему поживиться...
– Моя разведка доносит: римляне прошли перевалом «Волчьи ворота»111 и сейчас в двух переходах отсюда; идут по левому, сырому, болотистому берегу, в отдалении от реки, прижимаясь к горам, где, после таяния снегов, дороги уже стали посуше, – перешел Зорсин к наиважнейшему вопросу – выбору места сражения. – Идут налегке, без осадных машин, без обозов. Торопятся. В авангарде и арьергарде – аорсская конница; но и римляне посадили на коней всю свою пехоту...
– Это было вчера! – довольно резко заметил Митридат. – Гонцам ведь еще прискакать к тебе надо было! А где они сегодня? Я думаю, они постараются как можно скорее перебраться на этот, высокий и сухой берег; дать им бой при переправе – что может быть лучше для нас!
– Их постоянно сопровождают мои дозоры! Гонцы посылаются три раза в день!
– Что сможет сделать дозор, если они соберутся форсировать Куфис!
И словно эхом его последних слов стали слова гонца, только что вошедшего в палатку и пошатывающегося от усталости:
– Сегодня утром римляне начали переправу через Куфис!
– Утром? Они уже переправились!
– Переправа – дело долгое: она может продлиться и два дня, и три! Если мы выступим немедленно, мы застанем римское войско разделенным надвое рекой, – и не будет у нас лучшего случая разбить его!
Эльдара, по долгу службы обязанная сопровождать Митридата везде и всегда, слышала этот разговор. Ей казалось, что Митридат прав. Но Зорсин мямлил, вилял, говорил какие-то никчемные слова о том, что войско его только вчера стало здесь лагерем, что нужно дать отдохнуть этим и подтянуться тем, – и Эльдара вдруг ясно увидела – словно бы кто-то сказал ей об этом, – что все дело в амбициях Зорсина. Не появись здесь сегодня Митридат – может быть Зорсин, человек умный и опытный, так бы и сделал, бросил бы войско или хотя бы крупный отряд, к месту переправы. Но выступление из лагеря сразу же по приезду Митридата в глазах всего его войска однозначно означало бы, что он исполняет приказы последнего; и Зорсин, рискуя успехом кампании, медлил, чтобы только достойно, как он это понимал, выглядеть в глазах своих воинов. Дело усугублялось тем, что Митридатова войска еще не было: в лучшем случае его можно было ждать лишь к завтрашнему вечеру.
Она с подозрением поглядела в лицо Зорсина, узкое, с мелкими, словно подернутыми рыжеватой рябью чертами, что делало его похожим на лису... или даже крысу...
– Я возьму своих девочек, еще несколько сотен и дам им бой на переправе? – с надеждой спросила Эльдара, глядя Митридату в глаза. – Наши луки наповал бьют на двести пятьдесят шагов; римлян можно передавить там, как клопов!
– Не горячись! – недовольно заметил Митридат. – Ты должна быть рядом со мной. И без тебя есть, кому скакать...
***
...Военный совет, более похожий на переговоры, продолжался и за ужином, затянувшимся далеко за полночь.
– Ты видишь – они даже обозы бросили в Батах! – волновался Митридат, уже осушивший несколько чаш иберийского, дешевого, но очень вкусного вина. – Идут налегке. Значит, их здесь ждут!
– Я не удивлюсь, – заметил Урусмаг, не притрагивавшийся к своей чаше, – если здесь, за стенами Саошьи, уже собралось несколько когорт римлян, просочившихся в город из-за перевалов с купеческими караванами... И все запасы для них здесь уже готовы, завезены!
– Но что ж делать? – недоумевал Зорсин.
– Делать, – а, главное, думать – надо было раньше, – метал громы и молнии Митридат. – Вот они – думали. А мы – нет!
Зорсин нахмурился. Царь сираков, он нес личную ответственность за все упущения здесь. Впрочем, он оценил словечко «мы», произнесенное Митридатом.
– Кажется, я понимаю, почему сюда перебросили именно легион Дидия Галла из Фракии, – примирительно заметил Урусмаг.
Зорсин поднял на него глаза, делая вид, что внимательно слушает. Но его раскрасневшееся лицо и блуждающие глаза свидетельствовали, что он уже достаточно пьян.
– Почему, – поинтересовался Митридат.
– Потому что фракийские легионы почти сплошь посажены на коней! Они уже знают, по стычкам на Истре, что пехоте бессмысленно воевать со Степью!
– Пойду, проверю караулы, – сказала Эльдара и вышла из шатра.
Луна была в последней четверти, ее ущербный серпик всходил лишь перед рассветом, и ночь была тепла и непроглядна; воинские костры не освещали, а лишь оттеняли мрак. В черной тьме плыли, мерцали, светили звезды, загадывая свои извечные загадки, а здесь, внизу, перелетая с одного цветущего куста на другой, изумрудами светились крохотные ночные жучки. Весна ликовала, разливая повсюду густой, к чему-то манящий, что-то обещающий запах своих цветов. Стеклянными колокольчиками звенели трели древесных лягушек и цикад. А где-то на западе, в этой же ночи, и, возможно, уже на этом берегу, стоял лагерь римлян...
От ближайшей чинары отделилась тень. Эльдара ухватила рукоять короткого кинжала (sica), висевшего у нее на левом боку...
– Это я, – успокоительно сказала тень голосом Талестрии. – Все тихо. Мои глаза давно привыкли к мраку...
Эльдара поцеловала подругу.
– Кажется, будем отсюда уходить, – горько сказала она. – Мужчины пьют и помаленьку звереют, но понимают: оборонять Саошью нельзя...
***
– Они – не конники! Мы разобьем их в первом же сражении! – горячился Зорсин, протягивая руку за очередной чашей, когда Эльдара вернулась в шатер.
Митридат остановил его руку:
– Дело хуже, чем ты думаешь. Если мы пойдем сейчас навстречу тем римлянам, что идут из Бат – в спину нам может ударить отряд римлян, выйдя из этих ворот! – Он ткнул обглоданным бараньим ребром в сторону Саошьи.
– Я же говорил, что не надо нам выступать к их переправе! – самодовольно заметил Зорсин. – Их надо бить здесь, в городе!
– Штурмовать город конницей?.. Ну, это... – не находил слов Митридат...
Эльдара поразилась бессвязности заявлений Зорсина – с той же горячностью он говорил то одно, то другое, прямо противоположное. Пьян?
Чем дольше продолжался «военный совет», тем яснее было Эльдаре: эти земли уже потеряны. Вариантов защитить их нет. Нужно, пока не поздно, отступать вдоль парфянского караванного пути и готовить там, скорее всего, в Аспе, надежную линию обороны.
– Нужно уходить в Аспу, – сказала она. – Обороняться мы сможем только там.
Мужчины, как по команде, замолчали, глядя на нее. Зорсин – с полупьяным восхищением, а Митридат... Эльдара давно уже была рядом с Митридатом, знала все его гримаски и выражения лица, но чувство, которое отразилось на нем сейчас, она не могла разгадать. Это был какой-то оценивающий взгляд. И результаты оценки были неясны самому Митридату.
– Вот! – воскликнул Зорсин. – Сама истина говорит устами этой очаровательной амазонки!
– Подумаем утром, – пробормотал Митридат. – Утро вечера мудренее...
***
Римляне шли с северо-запада112, вверх по склону, отжимая войско Митридата к реке. Почти плоская равнина, без сколько-нибудь заметных сопок и оврагов, позволила им воспользоваться всеми преимуществами пехотного строя. Красно-стальные прямоугольники центурий первого ряда, – красный цвет придавали им щиты и шерстяные плащи – ощетинились длинными гастами113. Центурии шли почти сомкнутым строем; из незначительных зазоров между ними выбегали велиты, без щитов, вооруженные лишь пращами или луками. Позади гастатов, перекрывая стыки, шел второй ряд центурий – принципы, за ним – третий ряд, триарии; центурии там были расставлены гораздо реже. Но вряд ли в этом бою дело дойдет до триариев...
Эльдара со своими девушками не принимала участия в этой первой стычке: она наблюдала бой с небольшой сопочки в тылу своих войск114, где утвердили свои стяги Митридат и Зорсин.
По фронту в каждой центурии было десять воинов; в глубину – восемь. Перед каждой центурией уже кружились в смертельном галопе «хороводы» конников Зорсина: десять-двенадцать лучников скакали по кругу посолонь115, медленно отступая перед неторопливой поступью легиона. Движение посолонь было выбрано не случайно, а чтобы при приближении к римлянам перед стрелком оказывался правый, не закрытый щитом бок врага. Приближаясь к фронту римлян, конники один за другим привставали на коротких стременах и уже не опускались пол-круга, успевая прицельно выпустить по десять-двенадцать стрел. При обратном движении то один, то другой из них на ходу перебрасывал конникам, скачущим как челноки у них в тылу, свой опустошенный колчан и подхватывал новый, полный.
– В колчане – самое большее тридцать стрел, – услышала Эльдара голос Талестрии: та растолковывала тактику боя молоденькой Ай-Барчин. – Им едва хватает колчана на три круга!
– Как они только успевают! – изумлялась та. – Конь под тобой качается, им надо управлять, а тут еще прицельно стреляй...
– Конь выучен, им управлять почти не надо! – возражала Талестрия. – Он скачет за предшествующим. А вот натягивать тетиву и держаться в седле, которое туда-сюда... Когда я училась, спина, ноги болели потом страшно! Конечно, и точность и дальнобойность, да и скорость стрельбы с коня не та, что с места...
Действительно, обстрел не был эффективен: лучники сделали уже по шесть-восемь кругов, а в каждой римской центурии упало всего лишь по пять-шесть человек. Было видно, как римляне расступаются и обходят своих упавших, чтобы не топтать их.
– Упал? Упал, кажется, – то и дело ахала Ай-Барчин. Действительно, то один, то другой сармат падал перед неотвратимо надвигавшимся римским строем. Падали, в основном, при обратном движении в «хороводе», когда римлянам открывалась спина конника. Правда, ее закрывал щит, но опасность была в том, что воин, ловя и отдавая на скаку колчан, терял из виду врага.
Когда строй римлян приближался к сбитому с коня сармату, иногда еще шевелившемуся, один, реже сразу два воина опускали копья и прикалывали его.
Слабенькие arcus116 велитов, их пращи и камни были почти неэффективны, но Эльдара быстро поняла, откуда идет главная опасность: в середине каждой центурии у римских воинов не было ни копий, ни щитов: они были вооружены страшными сарматскими луками. Несколько воинов в последнем ряду центурии тащили за собой тележки, груженные стрелами.
Зорсин о чем-то распорядился, поскакали гонцы, и почти сразу в руках воинов, подвозящих лучникам колчаны, появились пучки тяжелых метательных копий – джеридов. Всадники начали метать их в середину центурий, прицельно выбивая лучников. Эффект сказался сразу – поступь центурий замедлилась. Но они продолжали идти, неумолимо отжимая конников к крутому берегу Куфиса. Эльдара видела: остановить их нечем.
Пустить бы против этих медлительных, неторопливых, самоуверенных центурий тяжеловооруженных конников, чтобы и кони были закованы в броню... Развернутой лавой, с длинными пиками наперевес... Сломать строй римлян, пустить в ход длинные мечи... Копья римлян станут бесполезными, а гладиусы у них слишком коротки для эффективной рубки... Эльдара сжала кулаки, отчетливо представляя, как узкие, но тяжелые четырехгранные наконечники пик, удар которых несет на острие всю массу всадника и коня, прошибают римские доспехи, как падают, вопя и теряя самоуверенность римляне...
Но ни у Зорсина, ни у Митридата не было катафрактариев117. Слишком дорогое удовольствие...
Правый фланг римлян (левый от Эльдары) шел почти по краю крутояра; а вот на левом назревало что-то новое. Оттуда, где синел на горизонте лес, заклубились тучи пыли: римляне выпустили свою конницу.
Митридат о чем-то оживленно беседовал с Зорсином, что-то доказывал ему, размахивая руками. Наконец собеседники разошлись, оба пасмурные, недовольные друг другом.
– Отступать! – сухо и коротко приказал Митридат. – Уходим под защиту городских стен.
ИЗМЕНА
И стон стоит по всей земле:
– Мой милый, что тебе я сделала?
Марина Цветаева
– Я не могу поручиться в городе за твою безопасность! – кричала на Митридата Эльдара, когда они остались в шатре вдвоем. – Ты видишь, какие здесь настроения? Город фактически потерян: нужно либо проводить децимации и конфискации, на что у нас сейчас уже не хватит сил, либо... Ты не должен входить в город! Ты лично. Его вообще нужно оставить! А если ты решишь его брать, пусть в нем пребывает гарнизон, если так нужно. Но не ты! Ты – только в лагере под городом! В шатрах!
– Прекрати истерику! – оборвал ее Митридат. – Сегодня я оставлю, по твоему требованию, город; а завтра страну? Мужчина всегда находится в лапах смерти!
– Ты – не просто мужчина! Ты – знамя, ты – надежда этой земли на освобождение от власти Рима. Умрешь ты – и заглохнет движение, римские легионы церемониальным маршем пройдут через весь Кавказ, достигнув Аланских ворот, Парфии, о чем они только и мечтают...
– Я – не мужчина, сказала ты?.. – с какой-то детской дрожью в голосе повторил Митридат...
Эльдара ахнула; слова эти отозвались в ней болью, в первый момент не слишком сильной, но из тех, о которых уже в момент их появления знаешь, что они – навсегда, что эта боль не пройдет.
– Не просто мужчина, сказала я! – воскликнула она, еще надеясь, что это – глупая ошибка, что он ослышался, что она ослышалась, что все сейчас выяснится и станет на свои места. – Ты – больше, чем просто мужчина, ты мой бог, ты мой повелитель...
– А я-то и думаю: что это ты так часто встречаешься с Урусмагом, так оживленно беседуешь с ним, – продолжал Митридат, словно бы не слыша Эльдары...
Нет: на свои места ничего не стало. Это не было ошибкой. Был ли это его каприз, была ли это его ревность – в любом случае это означало, что любви к ней в нем больше нет. Он разлюбил. Тогда она замолчала и стала смотреть ему в глаза до тех пор, пока он не отвел своих.
– Да услышит меня повелитель, – сказала она тихо. – Я люблю тебя. Ты взял меня так, как никто в мире и никогда не сможет взять. Я ношу под сердцем твоего сына, и он мне столь драгоценен и свят, что я не знаю, позволю ли я нарушить его покой даже тебе! Во всей моей жизни у меня три сокровища: ты, как мой повелитель; ты, как отец моего ребенка... и мои девочки, дружба с ними (она хотела сказать – Дзерасса, но мелькнули лица Талестрии, Ардвишуры, Анаит – и имя как-то не выговорилось)... У меня нет других мужчин. За что ты так?
– Хорошо, – потупился Митридат. – Я знаю. Иди.
Она медленно молча повернулась...
– Так ты думаешь, – разбить лагерь под городом? – бросил он ей вдогонку.
– Я не смею давать такие советы повелителю, – тихо сказала она, остановившись. – Тем более – настаивать на них. Я найду возможность сохранить его жизнь в любой ситуации. Или умереть рядом с ним.
Повернулась и вышла, не оглянувшись. Нет, в ее жизни пока ничего не переменилось – она продолжала оставаться командиром личной стражи боспорского царя. Но у нее теперь оставалось одним сокровищем меньше.
Она положила руку на свой живот. Там потянулся и несколько раз толкнул ножонкой ребенок...
***
Митридат принял решение оставить Саошью и уходить к Аспе.
Отступление
...Наш образ жизни почти у всех произвел перемену к худшему, внося роскошь, страсть к удовольствиям и для удовлетворения этих страстей множество безнравственных средств к обогащению. Такая испорченность нравов в значительной степени проникла к варварам, между прочим, и к номадам...
Страбон
Они снова ехали стремя в стремя с Урусмагом, а справа ревели мутно-коричневые валы Куфиса, кажется, еще больше вздувшегося со вчерашнего дня.
– Что им все время нужно здесь? – раздраженно спросила Эльдара. – Почему они не могут оставить нас в покое?
– Потому что наши владыки подтвердили, – зло отвечал Урусмаг, – что они готовы быть разгромленными…
–???
– Главное оружие римлян не мечи, не катапульты, не триеры, вспенивающие морской простор. Это роскошь.
– Роскошь? Это... Разве это оружие?
– И неотразимое, несокрушимое! Слухами о роскоши римских императоров полнится мир, и все царьки и князьки стран, граничащих с Римом, хотят быть хоть немного похожими на них в умении швырять деньги, чувства и людей налево и направо! И потому меч оказывается выбитым из их рук еще до того, как они соберутся выдернуть его из ножен! Владыки Рима могут позволить себе все…
– Не задумываясь о последствиях? – вырвалось у Эльдары.
– Ну уж нет, задумываясь, – возразил Урусмаг, – даже просчитывая эти последствия. Прошли времена, когда мерзости творили потаенно, прячась от людских глаз. Теперь – смотрите и завидуйте! Я – civus romanis!118 На брезгливый ужас простонародья им наплевать! А вот реакция местных племенных вождей их очень даже интересует! И эта реакция – одобрение. Одобрение и зависть. Каждый из вождиков с замиранием сердца уже мысленно примерял на себя императорские регалии. В нет них ни ненависти к римскому императору, ни негодования. А одно лишь преклонение перед его величием.
Прежние злодеяния становятся пресными, выходят из моды при императорском дворе, и потому идет непрерывный поиск новых истязаний, оскорблений, унижений, таких, которые еще никому не приходили в голову. Изощренно, с выдумкой, с артистизмом изнасиловать, изуродовать человека, искалечить его судьбу... Какая разница, что с ним будет дальше, если то, что произойдет с ним сейчас, у них на глазах, способно доставить им хоть минутное удовольствие! А истязают, как правило, женщин. Как-то так уж сложилось, что мучить мужчину – конечно, тоже приятно, но не в той мере...
Некоторое время они продолжали путь молча. Эльдара глядела меж ушей Сайваршана. Справа по-прежнему ревел Куфис. Лес сгустился, и хоть они следовали по караванной тропе, время от времени приходилось отводить ветки от лица.
– Недавно в Гелоне мы разворошили братство мистов – оказались римскими шпионами, – заметил Урусмаг. – Мистерии бывают разные! И дело еще не закончено, от них тянутся ниточки к... очень далеко!
– Митра? – с некоторым недоумением протянула Эльдара. – Ему все еще поклоняются?
– Это бог воинов-мужчин; митраизм – римская солдатская секта, «мужское братство». Их приверженцы – солдаты и римские купцы; присутствие женщин полностью исключено. Ритуалы их гнусны и недостойны человека…
– А хотел бы ты принять участие в женских мистериях? – спросила Эльдара, словно головой вниз бросаясь в холодную воду. – В мистериях Ас-Турт...
– Надеюсь, ничего такого в ваших женских тайнах нет? – насторожился Урусмаг.
– Вот в такие дни, – лукаво заговорила Эльдара, – когда сияющая легкость высоких весенних небес сочетается с чарующей нежностью ночей, наступает праздник Ас-Турт. Он приходит в первое новолуние после весеннего равноденствия. Праздник посвящен земному плодородию. Ни женщины, ни мужчины не имеют права быть на нем скованными, отказываться от самого главного, наиболее желанного богине ритуала... Исключение богиня может сделать только для тех, кто уже и так понес во чреве... Я на восьмой луне... то есть вхожу в число этих исключений... Но, будь уверен, на тебя давно и с большим интересом поглядывают все наши девушки! – лукаво взглянула на Урусмага Эльдара... Щеки ее заливал медленный нежный румянец.
– Конечно же, я приду к тебе, погасившей Луну, наполнившей солнечный день ароматным сумраком своих кудрей...
Лицо Урусмага оставалось серьезным, и Эльдара, краснея, подумала, до чего выразительными могут быть ритуальные формулы...
***
В Аспе воинов встретили по высшему разряду. Знатнейшие алдары города в пышных одеждах, маги-огнепоклонники в колпаках, украшенных звездами и знаками Солнца и Луны, богатейшие купцы высыпали за городские стены. Город стоял внизу, у самой воды, отделенный от крутого правобережья неширокой протокой, а встречали защитников наверху, на торговой тропе. Здесь пылали костры, на которых жарили быков и овец, на молодой весенней траве лежали пышные ковры, а на них – бурдюки с вином, бочки с пивом, брагой, хмельным квасом. Были поставлены шатры, вколочены в землю бревна коновязей, возле которых стояли стога душистого сена.
– Одна надежда – на вас! – в один голос заявляли отцы города. – У нас – лишь крохотный отряд самообороны; все, кто мог носить оружие, – за перевалами, по ту сторону Кавказа, бьются с римлянами. Кто знал, что они полезут и с этой стороны!
***
Был недолго ты моим Энеем, –
Я тогда отделалась костром.
Анна Ахматова
Осада Аспы продолжалась; но всем уже стало ясно, что город рано или поздно будет потерян. Что делать тогда?
– Они перешагнут через наши окровавленные тела, вытрут мечи о наши волосы и пойдут дальше, – сказал Урусмаг. – Город им не нужен, им нужен караванный путь. Думаю, они оставят часть воинов осаждать город, а легионы пойдут дальше. Если уже не пошли.
Разведка подтвердила в тот же день: римляне зашевелились, легион собирается выступить дальше по караванной тропе. Под городом оставалось хорошо если четверть всех войск.
– Если мы заботимся не о наших шкурах, – сказал вечером того же дня Урусмаг, – а мы заботимся не о наших шкурах! – мы должны подумать, что сделать, чтобы они не смогли идти дальше! Чтобы земля Кавказа горела у них под ногами!
– Сжечь Кавказ? – ахнула Эльдара.
– Ни в коем случае! – улыбнулся ей Урусмаг. – Так делается в степи: траву выжигают, в каждый колодец бросают гниющий труп овцы, и вражеская армия останавливается, не имея возможности идти дальше. Но здесь – не тот случай. Я предлагаю другое. Римским легионам нужен провиант...
– Ну, ну, – заинтересовался Митридат.
– Смотри: взрослый человек, воин, съедает в день не меньше четырех мин119 пищи: мяса, хлеба, овощей. Легион – это пять тысяч воинов. В день им нужно пищи на 20000 мин или 350 талантов. Каруца поднимает 5-7 талантов. Сколько нужно каруц, чтобы подвезти продукты на день? Почти сто. Это – если войско под городом, и каруца обернется за один день. А в трех переходах нужно уже шестьсот каруц: половина едет туда, половина – порожнем возвращается. И это при многих условиях: если через горные реки проложены мосты, если есть тысячи сытых упряжных лошадей, возчики... которым, между прочим, нужно где-то есть, спать. Разумеется, еще и если стада бесперебойно подгоняют к городу и бойня затоплена кровью...
– Да так никто не делает, – возмущенно перебила Эльдара, слушавшая его со всевозраставшим удивлением. – Кто ж будет есть мясо, которое целый день или даже два тряслось в телеге!
– Разумеется, ничего этого нет и не будет, – тут же согласился Урусмаг. – Римская армия кормится в завоеванных странах реквизициями. Они высылают не только конные разведки, но и конных же квартирмейстеров и провиантмейстеров, которые конфискуют у населения быков, баранов и режут их.
– Ну, и?.. – уже почти сообразил Митридат.
– Ну, и нам нужно выслать отряд, можно не очень большой, чтобы он прошел по предполагаемому пути следования легионов – по караванному пути – и просто предупредил здешние племена, что идут римские легионы и будут резать их баранов!
– И их – как баранов, – добавила Эльдара.
– Вот! – воскликнул Митридат так, словно эта мысль пришла ему в голову. – Вот именно! Просто предупредить – и они уйдут, оставив римлян без провианта!
– Это будет тем проще, – продолжал Урусмаг, – что здесь испокон веков занимаются отгонным скотоводством, и большую часть стад все равно скоро погонят в горы, на сладкие высокогорные луга, – словно гвозди вбивал Урусмаг, четко формулируя обдуманные фразы. – Чтобы сохранить стада, они просто отгонят их немного раньше. И не большую часть, а всех. И, скорее всего, сами откочуют прочь от дороги, по которой пойдут римляне. Страна станет для римлян голодной пустыней, выжженной землей!
– Решено! – воскликнул Митридат.
– Но мы не можем послать для этого много людей! А опасностей в пути хватит, как и всегда. Поэтому здесь нужен командиром особенный человек – умный, тонкий, умеющий разговаривать с людьми, убеждать их...
– У меня есть такой человек! – не задумываясь, воскликнул Митридат.
– Кто ж это, – ревниво спросила Эльдара.
– Кто? – переспросил он, с иронией глядя на нее. – Разумеется, ты! Умная, тонкая, все понимающая... Ты и твой отряд.
Он помолчал, взвешивая свои слова.
– И все? – ахнула она.
– Только-то? – не удержался и Урусмаг.
– Но они же не станут вступать в схватки, – напористо заговорил Митридат, обращаясь только к Урусмагу. – Они – только гонцы! А город? Кто будет его защищать! Ты, между прочим, остаешься здесь, не забывай!
Эльдара ужаснулась: Митридат посылал ее на верную смерть. Двадцать шесть девчонок против легиона римлян! Она ждала: сейчас он вспомнит, что она – беременна, и на том сроке, когда уже надо беречься. Скажет: «Но ведь тебе же нельзя...» Но он не сказал этого. Он добавил:
– По этой дороге идут парфянские караваны. Сюда. Прямо в пасть к римлянам. Думаю, караванщики тебе только спасибо скажут, если ты будешь предупреждать их...
И потом еще, отвернув лицо:
– Девочек возьмешь не всех. Оставишь мне Дзерассу. Телохранительницей. На это время... И нечего медлить – отправляйтесь завтра же утром.
На город – и на душу Эльдары – опустилась черная ночь.
ПРАЗДНИК АС-ТУРТ
Весной у них есть два особых месяца, когда они [амазонки] поднимаются на соседнюю гору, отделяющую их от гаргарейцев. По некоему стародавнему обычаю и гаргарейцы также восходят на эту гору, чтобы, совершив вместе с женщинами жертвоприношение, сойтись с ними для деторождения...
Страбон. География, V:1
Страшная то была ночь.
Римляне еще не предпринимали активных действий – ждали осадных машин – «онагров», баллист, катапульт, – которые по самым оптимистическим расчетам осажденных должны были подойти через день-два. Задержка была вызвана разливом Куфиса. Однако римляне постоянно беспокоили город: крутояр правобережья позволял им это. На город то и дело летели горящие стрелы, то там, то здесь вспыхивали пожары и горожане суетливо гасили их. Ночью фонтаны огненных стрел выглядели особенно эффектно – и особенно страшно для защитников города. Многие жители пытались перебраться через Куфис, еще не ушедший в берега, хоть половодье и заметно начало спадать, – и некоторым это удавалось. Но вскоре на левом берегу появились конные разъезды римлян, подкарауливавшие беглецов и в упор расстреливавшие их у берега.
В эту-то ночь и показала свои узенькие рожки молодая луна. Наступала ночь Ас-Турт.
– Ты придешь? – застенчиво спросила Эльдара, когда они с Урусмагом выходили из ставки Митридата. С римской стороны снова взвилось в небо несколько огненных стрел. Он взял обе ее руки в свои горячие ладони и крепко стиснул их:
– Обязательно приду!
***
Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: следа орла на небе, следа змея на скале, следа корабля среди моря и следа мужчины в девице.
Притчи, 30:18
Она пригласила Урусмага, не потому что Митридат для нее в тот вечер перестал существовать как мужчина. Она пригласила его не потому, что ей нужно было заполнить неожиданно разверзнувшуюся пустоту рядом с собой. Да и не ощутила она никакой пустоты рядом, – хоть у нее уже и был горький опыт потерь и утрат. Пустота разверзлась внутри нее – в тот день она точно узнала, что не может и никогда не сможет жить не любя. Не так, чтобы ее не любили – а так, чтобы не любила она. Не сможет!
– Наверное, потому и ахсина ушла из жизни... – неожиданно промелькнуло у нее в голове...
...Урусмаг легко с первой встречи вошел в ее дотоле непробужденное сердце. «Мне много говорили о тебе. Кони готовы», – с улыбкой сказал ладный и подтянутый мужчина, а потом без малейших колебаний отпахнул латы и открыл ее мечу свою незащищенную грудь. Или это случилось позже, когда он чуть-чуть замялся, отвечая на ее вопрос «Кто ты?» Или когда он сказал, что она пронзила его сердце ресницами?.. Нет, тогда она уже была влюблена в него. И даже, казалось ей, не в него, а во что-то иное, стоявшее за ним, бывшее в нем, в какую-то святыню, ради которой он, не охнув, отдал бы свою жизнь...
Но потом, так же неизбежно и неожиданно, ее сердце оказалось занято Митридатом. Это было так внезапно, ошеломительно и неотвратимо, что – не виляй хоть перед собой-то, подружка! – она на какое-то время совершенно забыла об Урусмаге. С первого дня она понесла под сердцем ребенка Митридата. Он стал для нее смыслом жизни. И вдруг снова появился Урусмаг. Такой же сдержанный, ласковый, корректный... Быть супругой двух мужчин сразу она не могла ни в коем случае – такое было для нее совершенно исключено. Но что-то екало в ее сердце, когда она видела Урусмага, говорила с ним.
Митридат... Он не нравился ни одной из ее девчонок. «Хлыщ» – не стесняясь присутствием Эльдары, говорила о нем Талестрия. «Он слишком любит себя, девочка, – предупреждала ее Сфендиара. – На тебя у него в сердце слишком мало места!» Но она долго не верила им – он оставался ласковым, спокойным, внимательным... Какие-то незначительные жесты, пустяки... Она долго не придавала им значения, пребывая под полумистическим гипнозом их первой встречи.
А теперь Митридат п?ходя, как что-то пустяковое и нест?ящее, предал ее любовь. Ее сердце свободно. Они с Митридатом не давали друг другу никаких обещаний, хоть сама Великая Мать соединила их... соединила на своем жертвенном алтаре!
А Урусмаг?
Кто он ей – почти понятно. Но кто она ему? Что он думает о ней? Ведь ни единым словом, ни единым взглядом не дал он ей за эти месяцы повода думать, что влюблен в нее. Кроме того первого: «Считай, что ты пронзила мое сердце, но не мечом, а ресницами»... Но ведь то была только шутка! У него – другая жизнь, и ей до сих пор не было и сейчас нет места в его жизни...
И вот теперь он принял ее приглашение на праздник Ас-Турт. Понимая, к чему обязывает ее это приглашение... А она... Она тут же глупейшим образом заявила: «Между нами ничего не будет, не может быть»... Приглашаю тебя, мол, для своих девочек...
О, Йерт! Что он мог подумать о ней!
Эльдара закусила губу. Во рту ощутился солоноватый вкус крови.
У нее разрывалась грудь от горя, и пустые размышления ничего не давали, не могли ее успокоить. Да и к чему они? Через час она снова увидит его – и прямо спросит... Нет, это невозможно... А как? Встретит на празднике Ас-Турт, возможно, последний раз в жизни, и будет молчать?..
До крови вдавив ногти в ладони, она поспешила к своим шатрам.
***
Я вижу зарождение дождя
с моей горы.
Уже видны границы
земли,
где суждено ему пролиться
и той,
которой лишь глотать слюну.
Я без тебя недолго протяну.
Людмила Копылова
Праздник Ас-Турт был праздником простора. Берег степной реки, опушка леса у родника, пусть даже стог в чистом поле – но так, чтобы, съев жертвенное мясо и хлебцы, свершив обряды и возлияния можно было бы разбрестись попарно, взявшись за руки. Долго идти по теплой траве, бормоча ласковые слова, упасть в траву и отдаться друг другу. А потом перевернуться на спину и долго следить, слушая дыхание рядом, как неспешно уплывают в вечность звездные острова...
Осажденный римлянами и обреченный ими на смерть город, забитый жителями, переполненный беженцами из пригородных аулов и их скотом (который, впрочем, стремительно таял, грозя скорым голодом), город с кривыми и тесными улочками, с двух- и даже трехэтажными глинобитными домиками, из каждого окошка которых то и дело выставлялись любопытные лица, – этот город был не самым подходящим местом для праздника.
Три шатра Эльдары (девушки жили по восемь в шатре) стояли прямо на площади нихаса120, – единственном месте в черте города, где их можно было разбить, рядом с несколькими другими. Девушки уже знали, что утром выступают, и убрали два шатра во вьюки. В оставшемся шатре все было готово к празднику: с потолка свешивались цветочные гирлянды, на полу, на перевернутом щите, стоял жертвенный баран, целиком запеченный с горькими травами, вареные яйца, окрашенные в рыжий цвет луковой шелухой, бурдюки вина и кувшины кумыса, комки масла и медовые соты, – какая же масленица без масла и меда! («Где они все это раздобыли» – ахнула про себя Эльдара.) Здесь же лежали свежевыпеченные хлебцы с запеченным в них изюмом, двух предусмотренных ритуалом форм: мужские количи121, высокие, с утолщением наверху, и женские булочки, продолговатые, с длинным разрезом вдоль. Напекли девушки и баранок, сделав их достаточно большими с тем расчетом, чтобы баранка как раз могла быть надетой на колич.
– Ну, будет чему гореть, если римская стрела угодит в наш шатер! – воскликнула Эльдара, войдя и увидав все это великолепие. Но девушки сидели приунывшие:
– Какой же это праздник...
В любых обстоятельствах, когда они были свободными, к этому весеннему дню они обязательно подкочевывали к селению, на худой конец останавливали караван, с тем, чтобы на празднике были юноши и он прошел, как ему и положено пройти. Невинная девушка, она в те годы не понимала радости этих мимолетных соитий, не участвовала в них, холодно наблюдая за ритуалом со стороны. Теперь, став женщиной, Эльдара хорошо понимала своих подруг. Возможно, кто-то из ее девушек и успел уже перекинуться двумя-тремя словами или обменяться взглядом с кем-то из юношей-горожан. Но жителям осажденного города было вовсе не до праздника, и этих юношей, конечно же, никто бы не отпустил на ночь с боевых постов на стенах крепости.
Она не стала тянуть со своей новостью, понимая, что хотя бы одной из девушек сегодняшняя ночь может принести радость:
– У нас будет Урусмаг. Он обещал...
Как по команде все девчата уставились на ее живот.
– Тебе же уже нельзя, да? – робко выразила общее мнение Талестрия.
– Я сказала ему: я не смогу раскрыть тебе своих объятий. Из-за ребенка. И добавила, мол, многие из вас заглядываются на него, – сдержанно сказала Эльдара. – Он понял...
Девушки захлопали в ладоши.
– Будем сражаться за него!
– Приз – самой достойной!
– Поглядим, кто – кого!
– Гость – лучшей женщине дома; это древний закон йериев!
– Почему ты сказала: «Из-за ребенка»? – пристально поглядела на нее Талестрия. – Только из-за ребенка? А как же Митридат? Это на тебя не похоже...
Эльдара повернулась к ней, чтобы ответить... и вдруг вся боль, комком копившаяся у нее где-то в горле, прорвалась коротким рыданием...
– Что такое? – кинулись к ней девушки.
– Он тебя оскорбил?
– Почему ты плачешь?..
– Митридат... Я ему не нужна... – уняв снова подкатывающие к горлу рыдания и стараясь казаться спокойной, пробормотала Эльдара. – У него теперь Дзерасса...
В шатре Дзерассы не было.
– Ну, из-за него рюмзать ты бы не стала, – оценивающе глядя на Эльдару, сказала Талестрия. – Не тот он человек. И ты – не тот человек... Радоваться за Дзерассу тоже пока погодим... Что еще-то случилось?
– Ничего, – закрутила головой Эльдара, словно ее горлу было тесно.
Талестрия сидела в недоумении, вглядываясь в лицо подруги.
– А... ты действительно пригласила Урусмага только для нас? – вдруг резанула она, обычно такая тонкая и деликатная, как ножом по живому.
И тут у Эльдары словно гнойник прорвался: резкая боль, и сразу стало легче. Она расплакалась в голос, навзрыд, не в силах сдержать горя, которое, казалось ей, всей своей черной, непосильной и непоправимой тяжестью вдруг навалилось на нее.
– Я... так... ска... зала... ему... – толчками выбрасывала Эльдара из горла отдельные звуки, охватив руками шею подружки и пряча лицо у нее на груди, а слезы ручьем лились и лились из ее глаз.
Ей налили рог кумыса. Она не столько выпила, сколько расплескала его, вздрагивая от рыданий.
– Значит, нет, – спокойно резюмировала Сфендиара. – Не только для нас ты его пригласила. А может, и вовсе не для нас. Дарочка, милая, не плачь, дурочка! Ничего страшного не случится, если ребенок еще во чреве познакомится со своим новым отцом!
– Ты... так... ду... маешь?
– Я это не думаю, я это твердо знаю, поверь мне!
– А... он?..
Девочки переглянулись. Несмотря на всю нелепость вопроса, они поняли его. Он – значило, конечно же, не «ребенок», а «Урусмаг». А он – кого он выберет? Наконец-то был задан самый главный вопрос – для всех, не только для Эльдары. Но в том-то и крылась основная причина ее слез. Своим предупреждением Урусмагу она не уравняла свои права на него со всеми остальными, – она сделала себя бесправной. Кого бы он теперь ни выбрал, это будет не Эльдара!..
Эльдара сама поняла наивность вопроса, и, уже улыбаясь сквозь слезы, но все еще всхлипывая, повторила вопрос так, чтобы он выглядел возможно смешнее:
– Меня ты уговорила... познакомить... а его?
Девчонки расхохотались. Для них инцидент был исчерпан.
***
– Мужика уговаривать не надо, – Талестрия, как всегда, «резала правду-матку». – Мы для них всегда как медом намазанные! Им вот только по рукам надо почаще давать – они и станут шелковые. Помню, как-то вели мы один караван. Ну, вечер, привал... Я одному, из себя видному, усатому, в великолепных латах, мигаю: «пошли!». Он понял, отошел... Клевер там был, как сейчас помню... Ох, и клевер...
– Не тяни, – запротестовали девчонки. – Что дальше?
– А что дальше? Слышу, мостится он ко мне, как, наверно, привык к своим мальчишкам... Я ему и говорю: «если посмеешь, я тебе потом туда же своим мечом навтыкаю!» Он, видите ли, «так привык». Как привык, так и отвыкнешь!..
– Ну?
– Что – ну? Обиделся и ушел. Я еще в клеверах полежала, поплакала немножко...
– Почему – поплакала? – этот вопрос задала Ай-Барчин, самая молоденькая из девушек, стройненькая кроха со множеством черных косичек и огромными черными глазами; едва ли ей было больше шестнадцати лет...
– Потому что пустышку получила... Обидно, если разгрызешь аккуратненький каленый орешек, а в нем – лишь гниль и горькая приторная плесень... Поплакала и к костру вернулась... А все уже по парочкам разошлись. Нет, если сравнивать вещи по степени удовольствия, то мужчина немного лучше сухого и вышелушенного кукурузного початка и немного хуже свежего огурчика! Это – который о себе говорит: «я как огурчик!» Конечно, как огурчик – зеленый и в прыщах!
Кто-то из девочек засмеялся.
– Такой мужчина не дотягивает даже до пальчика, собственного пальчика женщины! О том и приговорка: «с пальчиком лучше, чем с мальчиком». Им до того безразличны наши чувства, что мы оказываемся брошенными и одинокими даже в самый разгар того, что мужчины почему-то называют «любовными ласками». Какое уж там «служение» женщине, какие уж там ласки! Они одного лишь хотят – получить «свое», и ищут не того, что возвышает, воспевает женщину, а того, что поунизительнее для нее. Унижение их «заводит».
– Это уж точно, – вздохнул кто-то из девушек...
– Гнусные, скверно воняющие грязные зверьки с гнилыми зубами, да? – воодушевленно продолжала Талестрия, – лицемерные, обидчивые и лживые, от которых не дождаться ничего, кроме боли, унижений, оскорблений и, в конечном счете, предательства – вот мужчины. Особенно если почувствуют, что женщина лучше, выше их. Тогда – держись! Они ей обеспечат «счастливую жизнь»! И так будет всегда...
– Но кто ж из женщин подпустит такого к себе? – раздался недоуменный вопрос...
– Конечно, никто! – с еще б?льшим воодушевлением подтвердила Талестрия, – потому-то они и берут нас силой, под угрозой оружия!
– Есть мужики, «братки», «пацаны», – и есть доблестные мужи, – тихо сказала Эльдара.
– Ой, я не об Урусмаге говорила, – спохватилась Талестрия, – конечно, он не таков!..
– Когда поистине доблестный муж говорит тебе: «ты моя!» – продолжала Эльдара, – это счастье. Придет время, и не будет этих вонючих «пацанов»-недоносков, не знающих ничего, кроме мечей, умеющих только убивать. Останутся лишь доблестные мужи... Девочки, я вот представляю: сотни лет пройдут, может, тысяча, – невообразимо! – но настанут сроки, и вот здесь, по берегам этой реки, на великолепных конях будут ездить только красивые, любимые и любящие люди, мужчины и женщины... У них не будет войн, потому что никто из них с самого детства не будет обижен, обойден, обделен вниманием, любовью... Как страшные сказки будут рассказывать они, что в глубокой древности (то есть в наше время, девочки!) человек мог быть одинок, мог быть не просто покинут, оставлен всеми в пучинах безысходного ужаса, но брошен, ввергнут туда своими собратьями... И не будут верить этим сказкам...
– И царями этой империи будут потомки твоего сына...
Эльдара почувствовала, как полыхнули румянцем ее щеки. И тут, откинув полог двери, в шатер вошел Урусмаг.
***
Таня-Танечка, не плачь.
Я спеку тебе калач,
Мёдом намажу
И тебе пок?жу, –
А сама – съем!
Русское присловье
Куда дыра девается,
Когда калач съедается?
Русская загадка
...Веселье было в самом разгаре, когда пришел черед ритуала Ас-Турт.
– Нам бы нужно стать сейчас в хоровод, – заметила Сфендиара, лучше других знавшая обряд, – закружиться, а потом рассыпаться всем и стать против своих юношей-избранников. И предложить им наши булочки. А они предложили бы нам свои количи. Обычно тут бывает и море смеха, и море слез, – там пятеро девушек суют свои булочки одному юноше, а он понес свой колич шестой, не из их числа, там, наоборот, юноша ходит, а его колич никому не нужен... А для тех, чей выбор совпал, ритуал заканчивается – они съедают хлебцы друг у друга и идут рука об руку, куда глаза глядят...
Но хороводиться нам здесь негде, идти – некуда, да и избранник у нас только один... Так что не посетуйте, милые девочки, пусть каждая сама мажет себе колич медом...
– На-д?ли баранки на количи, – взяла командование в свои руки Талестрия. – Ать! – Два!
Девушки, с улыбками проделали требуемое, четко ощущая эротический подтекст ритуала. Эльдара, как и другие, взяла в руки свой колич. Их было испечено ровно двадцать шесть – один, который должна была бы взять Дзерасса, остался нетронутым. Эльдара невольно заметила его, и этот колич, несмотря ни на что, больно кольнул ее сердце. Кто-то из девушек – кажется, Сфендиара, – поспешно убрал с дастархана лишние колич и булочку.
– А теперь мед! – скомандовала Талестрия и уложила на свой колич большую плитку медовых сотов. Золотистая струйка медленно поползла по краю колича.
– И, наконец, – в рот! – воскликнула она, сознательно подчеркивая эротический момент. Хищно облизнувшись, она более чем откровенно поглядела на Урусмага, шумно подобрала губами струйку меда и лишь тогда откусила большой кусок сотов вместе с количом.
– Ой, как сладко, – застонала она, выгибаясь всем телом.
Девушки, кто улыбаясь, кто смущенно, а кто и, подобно Талестрии, плотоядно поглядывая на Урусмага – единственного мужчину на их празднике, – тоже впились зубами в количи, жевали, демонстративно причмокивая. Он спокойно улыбался, не вполне понимая, что требуется теперь от него.
Инициативу снова перехватила Сфендиара:
– Это – то, что должны были сделать мужчины. Которых у нас только один. А теперь – то, что должны сделать мы, женщины. На-мазали булочки маслом! – скомандовала она, подражая Талестрии.
Над дастарханом замелькали кинжалы в девичьих руках, наполняя густым тягучим маслом – почти сметаной – продольную ложбинку на булочках.
– И – пред-ложили их нашему драгоценному гостю!
Двадцать четыре сдобных булочки с изюмом, обильно умащенные сливочным маслом, протянулись к Урусмагу. Двадцать четыре ручки – смуглые и посветлее, покрытые нежным апельсиновым пушком и украшенные боевыми шрамами, неподвижно застывшие или слегка подрагивавшие в ожидании – протянулись к нему с мольбой и надеждой: выбери меня!
– Ну, я здесь как лопух среди роз, – пошутил Урусмаг, улыбаясь и переводя глаза с одного свежего и хорошенького лица на другое. Но ни сияющие глаза, ни соболиные бровки, ни стрельчатые реснички, ни капризно надутые, слегка припухшие губки, вымазанные медом и маслом, ни нежные и многообещающие улыбки вовсе не слепили его. Ощутимее стал сводящий мужчин с ума запах распаленного женского тела. Но это не смутило Урусмага. Он заранее знал, чью булочку выберет. И некоторые девушки, прочтя это в его взгляде, с подчеркнуто горькими и разочарованными вздохами опускали свои булочки, отказываясь от соревнования.
Урусмаг остановил взгляд на Эльдаре. Она сидела ни жива ни мертва, опустив ресницы вниз. Невиданной красоты было ее лицо; а теперь, когда волчьи скошенные глаза ее с расширившимися зрачками, блеск которых не могли скрыть ресницы, полны были надежды на счастье и веры в невозможное, красота ее казалась беспредельной... И лицо ее, и все тело, казалось, светились мягким светом...
– А что же ты? – ахнула Талестрия, увидав, что на дастархане сиротливо лежит одна-единственная, даже не намазанная еще маслом булочка Эльдары. Сама-то Талестрия чуть ли не первой опустила свою булочку, сказав с подчеркнуто-разочарованным вздохом: «Ну, видно, не судьба!» И вот теперь, поспешно схватив кинжал и эту одинокую булочку, она ухнула на нее огромный кусок масла, силой вложила ее в руку Эльдары и сама подняла эту руку, протягивая ее Урусмагу. Другие девушки, поняв, что происходит, тоже побросали свои булочки и, если не хватало места, старались хотя бы коснуться своей рукой руки Эльдары.
Та сидела, едва дыша, отдав свою руку на волю подруг, не смея поднять ресниц и заливаясь краской до корней волос.
Урусмаг взял булочку из руки Эльдары, впился в нее зубами и ахнул:
– Я и не думал, что хлеб может быть таким вкусным!
– Берите бурдюки, кумыс, вино, закуску, – зашептала Талестрия девушкам, – и айда отсюда... Оставьте им хоть немного вина! – цыкнула она на девушек, утаскивавших последний бурдюк.
Одна за другой выскальзывали девушки за полог шатра, прыская в ладошки («Сидят, голубки, глаза в глаза»), прихватив с собой роги с кумысом, аппетитные куски мяса, количи и крашеные яйца. Все это проходило где-то по самому краешку сознания Эльдары. Она видела перед собой только Урусмага, его лицо, его глаза, так же неподвижно, с немного растерянной улыбкой устремленные на нее. Наконец, суета в шатре прекратилась.
***
Ах, далеко до неба!
Губы – близки во мгле...
– Бог, не суди! – Ты не был
Женщиной на земле!
Марина Цветаева
...И то, что только что было далеким и невозможным, вдруг оказалось легким, радостным и неизбежным.
КАВКАЗ
...Пустой аул, пустое поле
Едва дымящийся костер
И свежий след колес – не боле.
М.Ю. Лермонтов
Выполнить совет Урусмага (и приказ Митридата) оказалось легче, чем они думали.
Отряд Эльдары просто въезжал на площадь нихаса в каждом очередном ауле. С развернутым знаменем, в боевом снаряжении, подъезжали девушки к седобородым аксакалам, сидящим на глинобитных завалинках и сообщали, что сюда идут римляне. После более подробных расспросов старейшины распоряжались вьючится и уходить в ближайшее горное ущелье. В ауле начиналась суета, поднимались женские крики и вопли.
Для девушек зарез?ли двух-трех баранов, выносили на трехногих фынгах лепешки, сливочное масло и айран122.
Окончив трапезу, они поднимались, чтобы скакать дальше, и чаще всего на выезде из аула уже видели, как стада уходили к темнеющим горам. Порой им приходилось пробираться сквозь стадо, слыша его неслитный шум, распадающийся на множество отдельных звуков: постукивание копыт, мычание, блеяние. Пастухи, улыбаясь девушкам, оглушительно щелкали бичами, вскрикивали: «Ур-р-р! Ур-р!», бросаясь заворачивать животных, если те шли не в нужную сторону. Быки шествовали неторопливо, солидно дожевывая на ходу жвачку, роняя на выбитую в пыль землю капли тягучей слюны. Телята, задрав хвосты, вскачь неслись за коровами.
В овечьи гурты они вступали осторожно, как в шелестящую, пронзительно взмемекивающую реку шелковистого руна.
Если девушки задерживались на нихасе чуть дольше, то могли встретить на выезде из аула груженые, обтянутые холстами и конопляными веревками двухколесные арбы и четырехколесные повозки, запряженных волами. Маленькие детишки, притихнув, каким-то чудом умещались на доверху нагруженных повозках; подростки и женщины шли рядом с каруцами, держась за грядку. Кто поправлял выбившийся из-под холстин домашний скарб, кто вытирал недоплаканные слезы.
Римлянам оставались пустые коробки саклей, сложенные из рваного плитняка или больших речных булыжников и крытые камышом, да пустые загородки загонов из кривых караичевых стволов. Даже если они разорят или сожгут все это, восстановить его можно будет в считанные недели.
Мясо уходило из-под самого носа у римлян.
***
В открытой степи было иное. Разбойники, перекати-поле, люди без роду без племени могли встретиться здесь на каждом шагу, подстерегать путников где угодно по дороге. Казалось бы, каждую минуту Эльдаре и ее крохотному отряду нужно быть настороже, – но они чувствовали себя беззаботно. Чутье на опасность, которым обладает любой, кто год за годом живет в Великой степи, – это всего лишь умение самому устраивать засады. Когда видишь местечко, где засел бы и сам, – невольно начинаешь стеречься: а не засел ли здесь и кто-то еще?
Вот и здесь, на опушке лесочка, казалось, бояться было нечего. Да, речушка, плещущаяся в глубоком овраге из сланцеватых синих глин; при переправе через нее всадник должен сойти с лошади, и потому на какое-то время стать беззащитным. Но это – если идти оттуда сюда. Тот берег ниже, отложе, отсюда перескочить на него не составит труда... И все же Эльдара натянула поводья и не торопилась покидать охранительную сень дубовой рощи, форсировать речушку и выезжать в степь, где стояли лишь отдельные кусты мушмулы. Застыл за ее плечами и отряд: девушки выучили лошадей, и умели вот так исчезать, ничем – ни хрустом веточки, ни, тем более, ржанием лошади, не обнаруживая своего присутствия.
По правую руку Эльдары неслышно, словно сгустившись из легкого тумана и утреннего полусумрака, возникла Талестрия, вопросительно взглянула на нее.
Эльдара молча указала ей рукоятью плети на лошадиный помет в нескольких шагах впереди, там, где дорога уже становилась спуском к журчащей, плещущейся речке. Три-четыре конских яблока на золотисто-бурой палой листве, так же, как и она, как и все остальное, тронутые просверками изморози...
– Может, лежат уже несколько дней? – пожала плечиком Талестрия.
– Нет! – буркнула Эльдара, недовольная, что та, почти целую ночь продремавшая в седле, лишена с утра наблюдательности. – Видишь – земля вокруг них без инея?
Тут и Талестрия поняла, в чем дело. Действительно, вокруг каждого конского яблока на полосе шириной почти с ладонь инея не было. Он растаял, когда свежие, только что уроненные лошадью яблоки еще исходили паром: и, значит, эта лошадь прошла здесь не более трех часов назад, – не раньше, чем лег иней. Кто и зачем скакал здесь в глухую предутреннюю пору?
– Эта лошадь – или эти лошади... – пробормотала Эльдара.
Теперь она видела и другое: в желтизне донника, обрызгавшей склоны противоположных холмов, в бурых травах виднелись едва заметные темные полосы, шедшие от дороги к большим купам кустарников – мушмулы и боярышника – по обе стороны дороги. Небольшие белые улитки, которые почему-то сотнями тысяч разводились в этих степях, к осени всползали на высокие стебли трав, приклеиваясь к ним, замуровывая себя высохшей слизью в своих известковых домиках. Кто-то, затаившийся за каждым кустом на том склоне, стряхнул, обшмурыгал, проходя, не только высохшие листья, едва державшиеся на высоких травах, но и этих вот улиток, и потому пути, которыми они прошли, были видны внимательному глазу. Если бы там прошло стадо, эти едва заметные сероватые дорожки уходили бы до края видимости, – но на деле каждая из них обрывались у той или иной купы кустарников.
А у самой реки, под одним из жилистых, деревянистых корней солодки, виднелась полоска более темных комочков земли, осыпавшихся, видимо, совсем недавно, когда корень зацепила копытом лошадь...
Сайваршан прядал ушами, словно чувствуя неподалеку других лошадей. Оглаживая шелковистую гриву, Эльдара шепотом успокоила животное, затем попятила коня назад, не выпуская из взора степь на той стороне речки. Заметили их уже или еще нет? Здесь, на опушке, они были укрыты тенью и редким, прозрачным туманом; но за этим берегом, за этой опушкой следили оттуда десятки настороженных, внимательных глаз...
За неполные двадцать два года, прожитых в Великой Степи, Эльдара научилась распознавать опасность чуть ли не по запаху. Легчайший ветерок потягивал с той стороны речки, и, раздув ноздри, Эльдара почуяла сквозь медовый осенний запах донника и терпкий аромат свежеопавшего дубового листа иной запах – конского пота, кожаной амуниции и едкий, козлиный смрад давно не мытых мужских тел. Он был столь неуловим, что, не насторожись она при виде конских яблок, прошел бы незамеченным... Запах кожаной амуниции почти наверняка свидетельствовал, что это – римляне: ни один горец, ни один йерий не сядет на коня, не убедившись, что от него не исходит никаких посторонних запахов...
–...Вот такие дела, – закончила она короткую речь к отряду. – Я насчитала семь дорожек к кустарнику, но сколько их на самом деле за каждым кустом – мы не знаем. Нас двадцать пять. Будем прорываться – или... Пока здесь все дороги – наши...
– А наши ли? – возразила Талестрия, сон с которой давно и бесследно слетел. – Уж слишком наглядно они себя демаскировали! Может, они поставили здесь в засаде пять-семь человек, чтобы ненадолго задержать нас, пока основная масса навалится сзади?
– Что у нас, нет луков и мечей? – хмыкнула Ипполита. – Разве это засада – посреди чистого поля? Скачем вперед! Самого главного у них уже нет – неожиданности!
– Они начнут, скорее всего, со стрел! – заметила Анаит. – Стрелы полетят с обеих сторон дороги! Успеем ли отмахивать их щитами?
– Лук не входит в римское вооружение! – возразила Эльдара. – Их arcus123 – не оружие, а детская игрушка, им невозможно пользоваться! Они – единственный из народов, кто держит лук горизонтально, а не вертикально, и тянет тетиву не к уху, а к груди! Можете вы это себе представить? – недоуменно оглянулась она. – У них нет стрелковых частей, они не умеют стрелять.
– Извини, подружка, уже есть, – язвительно заметила Талестрия. – Они укомплектовали, чтоб ты знала, «I cohors Bosporanorum sagittariorum»124, – невольно искажая звучание чужих слов, сказало она. – И хорошо, если здесь в кустах – не боспорские сагиттарии!
– Лучники – в основном, донские аорсы Эвнона, – возразила Эльдара. – Вряд ли от них бы несло такой кожаной кислятиной!
– Ну так что, скачем?! – воскликнула Анаит, поправив шлем и туже затягивая ремень на куртке-безрукавке из оленьей шкуры, сплошь покрытой бронзовыми пластинами...
Эльдара на уровень плеча подняла руку, согнутую в локте, и дважды махнула ею вперед.
– Только ты, пожалуйста уж, не лезь в свалку! – выдохнула ей в спину Талестрия. Она имела в виду беременность Эльдары. Та дохаживала последнюю, девятую луну.
***
...Любишь бой, и сверканье шлемов,
И лицо бойца над залитым кровью
Вражеским трупом.
Квинт Гораций Флакк. Оды, I, 2:38-40
...Пока половина девушек переправлялась через речушку, осторожно сводя коней в поводу, другая половина стояла на взлобке берега, приготовив луки. Достала и Эльдара свой лук, прощальный подарок Урусмага... Сделанный из черных рогов горного козла125, он был короче обычного – кибить была не более полутора локтей, – но невероятно туг.
Когда половина девушек переправилась, луки приготовили уже они... И лишь когда весь отряд оказался на отлогом степном берегу, девушки начали подъем на всхолмок – расслабленно сидя в седлах, с вольными шутками и хохотом, чтобы не насторожить тех, сидящих в засаде. Луки, однако, словно по забывчивости, в саадаки не убирали. Но лишь только они приблизились к кустам – за мгновение до того, как римский центурион собирался подать свою команду – Эльдара свистнула, и, разом оборвав хохот, девушки ринулись врассыпную, каждая к своей, заранее избранной купе кустов.
Римляне «прохлопали» первое появление девушек на опушке, их заминку там: они увидели их лишь при начале переправы. Уже сам порядок переправы амазонок мог и должен был насторожить и встревожить римлян. Но не встревожил: для них все здесь было экзотикой, и они решили, что амазонки всегда так форсируют реки. Да и посоветоваться между собой они, разделенные кустами и не имевшие возможности перекрикиваться, не могли. Поэтому нападение амазонок оказалось для них, внимательно следивших за всеми маневрами девичьего отряда, полной неожиданностью. Они психологически были готовы к нападению, более того – к мгновенной победе, – но не к защите. У них были кони, но многих римлян девушки застали только ставящими ногу в стремя. Стрелы девушек были точны и беспощадны: то, что было мгновением для римлян, для них растянулось в невероятно вместительную длительность боя, и пока римлянин медленно поворачивался, с круглыми от изумления глазами, откидывая складки алого шерстяного плаща, нащупывая рукоять меча, стрела уже находила его горло, окутанное шарфом, или подмышечную впадину, где была необходимая для свободы движений щель между стальным оплечьем и лорика сегментата126. Уцелевшие от стрел успели обнажить свои короткие мечи, но и здесь их подвел профессионализм. Самоуверенные, наверняка знающие, что легко справятся с бессильной бабьей оравой, издалека присматривавшиеся к хохочущим девушкам – какая покрасивее, – они и теперь старались не слишком искалечить жертву, лишь обезоружить ее, чтобы она осталась в достойном виде для предстоящего изнасилования. И девушки легко отбивали их удары, тем более что их мечи были на целую пядь длиннее римских, а их маленькие круглые щиты, рассчитанные на ловкость, а не на надежность – не в пример удобнее тяжелых римских. Каждая из девушек отлично знала все уязвимые места в римских доспехах, и они ловко посылали свои длинные лезвия в открывавшиеся бреши...
Вой римских бандитов, хватающихся, сложившись пополам, за мечи, вонзенные им в чрева, стрелы, торчащие из их горл... Дурманный запах свежей, горячей крови, брызжущей на белую степную пыль, вмиг превращающуюся в грязь, на изрытую копытами землю... И вонь экскрементов из вспоротых брюх... Обычные звуки, обычные запахи боя.
Управившись со «своими», девушки помогали соседкам, если у тех что-то не ладилось. Не прошло и нескольких минут, как бой был окончен. В живых оставался лишь израненный центурион (так было задумано), – ему наспех перетянули раны, приволокли и бросили его на колени к ногам Эльдары, – да еще двое, в самом начале схватки, бросив щиты, улепетнули на конях в степь. Ардвишура с Анаит, переглянувшись, еще тогда бросились за ними в погоню – в таких схватках нежелательно шуметь, то есть оставлять свидетелей, – и о судьбах этих четырех было пока ничего неизвестно.
– Ну что, навоевался? – бросила Эльдара центуриону. Она была разгорячена, довольна результатами боя, и потому выглядела веселой. Она увидела вдали возвращавшихся Ардвишуру и Анаит – те скакали с вражескими конями в поводу, – и душа ее совершенно успокоилась. Но и тут она лишь презрительно взглянула на центуриона, не слушая его гордого бормотания о величии Юпитера Капитолийского, и стала расспрашивать девушек о ранах. Оказалось, все отделались пустяковыми царапинами, ушибами, погнутыми щитами и латами, и лишь у Ай-Барчин, прехорошенькой черноволосой сарматки с кожей цвета осенней листвы и слегка раскосыми глазами, была рана. Бронзовая гарда ее меча не выдержала удара, переломилась, и римский меч срубил ей хрящ на выступающей у запястья косточке, стесал длинную полосу кожи на наружной стороне предплечья. Рана в полпяди могла быть еще длиннее, но меч был остановлен бронзовым воинским браслетом.
Ей промыли рану крепким вином, прихватили несколькими стежками кожу и дали маковых лепешек, разведенных в вине. Ай-Барчин сидела, сжав левой рукой раненную правую и молча дрожала от боли, пока ей перематывали рану чистыми льняными холстами, залив ее медом и березовым дегтем. Все это нашлось в тороках у Сфендиары.
Эльдара подошла к Ай-Барчин, ободряюще улыбнулась ей:
– Ну, ты молодцом! До свадьбы заживет...
Слова были глупые, пустые, но не в словах было дело. Эльдара по себе знала, что такое первая рана. Если не дать ему в эту минуту ласки, душевного тепла – он так и останется в убеждении, что умирать придется в одиночку...
Лишь убедившись, что для Ай-Барчин сделано все возможное, она вернулась к центуриону, обратилась к нему на довольно внятном латинском:
– Ну, что? Ты уже созрел, чтобы отвечать?
– Ты можешь говорить все, что хочешь, но я буду молчать! – поросячьи глазки центуриона посверкивали под мохнатыми бровями.
Эльдара с трудом понимала его произношение. Впрочем, и так было ясно, что он отказывается отвечать. Она с интересом рассматривала голову вепря на его латах: удлиненная мощная голова с узким рылом, длинный слегка загнутый назад клык... Узкий глаз идет параллельно лбу, позади – ухо, словно листик. Рубчиками выделен загривок...
– Откуда легион? – поинтересовалась она. – У тебя – не фракийский выговор. Это ведь не военная тайна...
– Кипрская когорта, – сообразив, что из этого не стоит делать секрета, буркнул центурион. – Мы приплыли из Понта127 по велению базилевса Полемона!
– Видишь, и язык не отвалился, – заметила Эльдара. – А сейчас девочки разведут костер, и мы погреем тебе пятки! Обычно это делает разговор более живым и одушевленным!
Девушки начали собирать и складывать хворост, – и центурион не выдержал, несмотря на хваленое римское мужество:
– Сюда движется еще восемь контуберниев128.
– Почему – сюда? Откуда вы знали, где нас ждать?
– Ваш путь предсказуем, – криво усмехнулся легионер. – Вы идете зигзагами, по кратчайшему пути от одного крупного аула к другому. Мы сообразили, куда вы направитесь дальше, и пошли напрямую, наперерез вам. А уж местность сама показывает, где на ней дорога... Наши военачальники в таких случаях, чтобы запутать врага, бросают tessera militaris, – камень с рунами на гранях, загадав несколько вариантов дальнейшего пути. Дорога может оказаться несколько длиннее, но она будет неизвестна врагу, и, значит, скорее выведет к цели...
Он был многословен, явно надеясь разговорчивостью спасти жизнь.
Эльдара хмыкнула:
– Тессера? Это интересно... Такая же, какую Цезарь бросал, переходя Рубикон?
Центурион тупо посмотрел на Эльдару. Эти имена ему ничего не говорили.
– У нас всегда в неясных случаях бросают тессеру...
– И вы, наверное, сначала думали, что мы тоже идем по тессере? – снизошла Эльдара к его невежеству.
Центурион потупился. Действительно, сообрази он сразу, как идут девушки, этот разговор состоялся бы на много дней раньше...
– Когда отрядили вашу экспедицию? – продолжала Эльдара.
– В сентябрьские ноны...
– Пол-луны назад, – быстро пересчитала Ардвишура.
– И вы только сейчас нас настигли?
Центурион потупился.
– И в каком состоянии вы оставили легион?
– Легат, блистательный Гай Юлий Аквила, заявил, что если в течение трех дней мы не остановим мерзавок – вас то есть, – то воинам сначала придется перерезать своих лошадей, а потом жевать кожаную амуницию!
Девушки обменялись восторженными взглядами. Они выполнили свою задачу! Сегодня легион наверняка топает обратной дорогой – по выжранной уже им однажды степи! А вот этот не повернул, преследовал до конца... Впрочем, вернись он без успеха – его бы все равно казнили...
«Но ведь и того казнят, если он вернется без успеха, – вдруг сообразила Эльдара. – Стало быть, возможно, они, как и эти, продолжают топать, даже жуя амуницию? Значит, и нам надо до конца сделать свою работу!»
– Сколько переходов отсюда до оставленного тобой на отдых манипула? – вернулась к допросу Эльдара.
– Центурии, – поправил ее центурион. – Один переход... Мы расстались на закате. Они начнут выдвигаться утром. Уже начали.
Эльдара узнала все, что ее интересовало. Теперь нужно было торопиться.
– А давно ли вы, пехотинцы, сели на коней? – уточнила напоследок она.
– С начала кампании, – проворчал центурион.
Эльдара кивнула. Что ж, это видно. С конем нужно срастаться с детства! А римские легионы – пехотные. У них есть оксиллярии, вспомогательные части, – обычно это ала [«крыло»] конницы. Ныне это аорсы Эвнона. Но, видимо, не шибко-то им доверяют, союзничкам, раз римляне должны были сами сесть на коней! Это их и подвело – наспех обученные, легионеры не сумели принять конного боя.
– Ого! – прищелкнула языком Анаит, услыхав о восьми контуберниях. Она прошла уже по полю боя, прикалывая из милосердия тяжелораненых (легкораненых не было), а теперь стояла рядом и внимательно слушала. В душе у нее были холод, усталость и омерзение, доходившее до тошноты, – от созерцания глаз, от выслушивания криков этих злобных тварей, умиравших под ее мечом. – На нас идет целая центурия! Не много ли на двадцать пять девчонок!
– Сколько их? – обратилась к ней Эльдара, знавшая, что та делала. Она имела в виду – сколько убитых.
– Шестнадцать, – ответила Анаит. – Ровно два контуберния.
Эльдара удовлетворенно кивнула головой. Но шестьдесят четыре до зубов вооруженных, сытых и отдохнувших мужчины, идущих сюда – этого было слишком много. Девушки решили отходить.
– А этого – как? – пренебрежительно глядя на вспотевшего от страха центуриона, спросила Анаит. Она заметила пятна кровавой грязи на своих кожаных штанах, и, наклонившись, отряхнула их...
Если бы в отряде амазонок оказались убитые – Эльдара ни на минуту не затруднилась бы, отвечая на этот вопрос. Но ссадина Ай-Барчин, при всей ее болезненности, была все же недостаточным поводом для принесения римлянина в жертву. «Если найдется такая, что захочет кончить его – пусть кончает. Я с дерьмом возиться не хочу». Слова эти вертелись на языке Эльдары, уже знавшей, что нет ни доброго, ни злого, но лишь свершившееся и возможное, то, что еще только должно произойти. И она медлила, взвешивая последствия этих своих слов для будущего. Если его оставить в живых – римляне узнают, что их всего двадцать пять... Если же убить...
В юности кажется, что, убив злодея, ты освобождаешь мир от зла. Так думает, например, горячая и страстная Анаит, на глазах которой эти звери сожгли заживо всех ее близких. Но в зрелые годы понимаешь, что просто на смену одному злодею, одному профессиональному убийце приходит другой. Ты. И потому убийц меньше не становится. Двадцатидвухлетняя Эльдара уже знала это – и потому не могла себя считать юной...
И тут Ардвишура приволокла его щит.
– Посмотри! – бросила она Эльдаре.
– Что это? – недоуменно протянула Эльдара. И – увидела...
На умбоне129 щита была закреплена небольшая, чуть больше мужского кулака, девичья головка. Припухлые губки, страдальчески изогнутые от неизбывной, вековечной своей муки, крохотный курносый носик, длинные пушистые стрельчатые реснички на навеки закрывшихся глазках, густые белокурые косы, заплетенные во множество косичек-»змеек»...
– О, Великая Мать! – ахнула Эльдара. Это не было ни литьем, ни чеканкой. Это была настоящая головка очаровательной восемнадцати-двадцатилетней девушки, когда-то срубленная с плеч, а потом выпотрошенная, освобожденная от черепа, выделанная, прокопченная, отчего она сжалась вдвое, и укрепленная на щите прозрачным рыбьим клеем...
– Это Медуза Горгона! – гордо воскликнул центурион. Он хотел добавить, что подобный щит-»горгонион» носили Афина Паллада, Аполлон, что так выглядела и эгида самого Зевса, – но остановился. Их ли это дело!
Эльдара знала этот бесчеловечный греческий миф о женской голове, отрубленной Персеем – Митрой, как называли его по новомодному, – голове, при взгляде на которую столбенеют, каменеют от ужаса люди. Но она никогда не думала, что ей придется наяву увидеть это... А увидев – тоже окаменела: на ее сердце лег новый рубец, одевая его в броню беспощадности.
Она собрала девушек и всем показала умбон центурионовского щита. И у каждой, видевшей это, тоже каменело лицо.
– Кончай его! – сказала Эльдара Анаит. – Окропи его кровью ее головку.
Та кивнула.
– Уходим! – воскликнула Эльдара, обернувшись к девушкам. – Коней, панцири, оружие, плащи – безусловно, забрать. Денарии! Не брезгуйте кольцами и браслетами. На них можно выкупить пленных. Трупы – бросить воронам и волкам!
– Я римский гражданин! – бился в истерике римлянин. – Во имя Юпитера Капитолийского! Меня послали...
– Ты – прежде всего мерзавец! – перегнувшись с седла, насколько ей позволяла беременность, бросила ему в лицо Эльдара. И продолжала, не в силах сдержаться, выплевывать ему в лицо: – Тебя и таких, как ты, всегда будут посылать. Думаю, тебе не только денарии платили, но и землю здесь обещали. Но это моя земля! Я ловила здесь рыбу, я косила здесь сено. И я тебя не звала сюда!.. Я не хотела и не хочу воевать! Я хочу любить, хочу детей рожать!
– Успокойся, – неодобрительно заметила ей Анаит. – К чему тратить слова на мертвого человека.
Она схватила римлянина за волосы, нагнула его голову над умбоном его щита и почти равнодушно перерезала ему горло.
Беш-даг
Словно в венце из зеленых листов виноградные лозы,
Ввысь поднимаяся, пышно цвели. А под ними четыре
Вечно-журчащих ключа изливалися. Вырыты были
Богом Гефестом они. Один из них млеком струился,
Рядом другой бил вином, третий маслом бежал благовонным,
Тек же четвертый водой, – она нагревалася сильно
При захожденьи Плеяд, а при их восхожденьи на небо
Светлая, словно кристалл, выбивалась из полой пещеры.
Аполлоний Родосский. Аргонавтика, 220-227.
День переломился надвое, и утреннее сражение осталось позади. Не отъехав и шести парасангов130 от места сражения, девушки уже хохотали, обмениваясь язвительными репликами о поведении каждой в бою, – а кони резво уносили их все дальше от места боя по пышным коврам высоких трав. Тот не воин, кто не способен легко забыть прошлое напряжение, дабы не стало оно страхом перед будущим. Первые утренние морозцы еще не заставили потерять траву ни свежести, ни окраски, ни упругости стеблей. Ромашки были все еще бело-желтыми, солодка – бледно-фиолетовой, васильки – синими. Перекатывались волны цветочного моря, но пахло оно не йодом, а чабрецом и полынью.
Девушки миновали, оставив их справа, два гигантских, неправдоподобной высоты кургана131, заросших лесом, в которых могли быть погребены только боги, а перед ними, на южном горизонте, все выше поднимались еще две горы: гигантский курган слева132, и справа – еще более высокая гора с тремя угловатыми вершинами133. За этими горами и нужно было отыскать Этоко – аул племени кеб-йерт134 – очередную цель их странствия. В аулы Чегем и Джулат весть передадут уже сами кеб-йерты.
Кавалькада уже втянулась в отлогую лощину между гор, где лежала угловатая тень правой горы и начала спускаться в долину, когда Эльдара почувствовала первую схватку, еще несильную, похожую на легкую тошноту внизу живота. Да, Анаит не напрасно советовала ей успокоится! Она некоторое время делала вид, что ничего не происходит, любуясь открывшейся перед ними фантастической панорамой далеких небесно-голубых гор, неотличимых от облаков, – но вторая схватка, более сильная и болезненная, напомнила ей, что с телом шутить не следует.
Стоило им начать спуск в долину, и они въехали в густой дубовый лес. Пахнуло сыростью и прохладой, настоянной на лесных травах; обомшелая влажная земля прогибалась под копытами коней. Дорогу то и дело пересекали одряхлевшие стволы валежника со вздыбленными корнями, обросшие мохом и грибами; под них уводили кабаньи тропки. Тревожно раскричались невидимые в кронах птицы. Заросли плюща и дикого винограда были такие, что Ироне, разведывавшей путь, пришлось то и дело пускать в дело меч.
Эльдара слегка постанывала, вцепившись руками в гриву коня. Все тело ее взмокло от пота.
– Девочки... Начинается... – наконец прошептала она.
Девушки начали тревожно оглядываться, но тут же и успокоились, поняв причину ее слов. И почти сразу долетел крик Ироны:
– А вот и ручей! Здесь слева где-то большие родники! Заночуем возле них!
Решили, спросив мнения Эльдары, добраться до первого родника. От ручья шел пар и густой сероводородный запах. Камни в нем были сизовато-белыми и скользкими. Родовые схватки у Эльдары стихли или временно прекратились, и она нашла в себе силы проехать еще почти полпарасанга вверх по течению. Здесь лес кончился; на опушке его долго тянулись заросли малинника, а потом перед всадницами распахнулась все та же высокотравная степь; солнце за день согрело ее и она одуряюще пахла. На берег большого родника, кипевшего, пузырившегося голубоватой горячей водой, сбросили огромную кожаную римскую палатку, и Эльдара со стоном улеглась на нее...
***
Роды начались, когда уже розовел восток. Здесь, у теплых ключей, девушки оставались в тени [Машука], когда вокруг уже сиял белый день. А родился ребенок как раз когда краешек солнца показался из-за склона горы. Все вокруг – и ветви деревьев, и роса на высоких травах, и хрустальная вода в кипящих колодцах-ключах, – вдруг сразу вспыхнуло, засияло, заискрилось неисчислимыми теплыми блестками, окончательно прогоняя тени и сомнения ночи.
– Сын! – одновременно раздалось три или четыре голоса.
Измученная, мокрая от усилий, но улыбающаяся Эльдара обессиленно смотрела, как девушки окунают ребенка в богатырскую минеральную купель, журчащую пузырьками воздуха.
– Я назову его Фарнзой – «Сияние жизни»! – тихо сказала она.
СХВАТКА
К кеб-йертам в аул Этоко Сфендиара отправила с предупреждением о римлянах четырех девушек тем же утром. А к вечеру следующего дня они вернулись – но не одни! С ними прискакал отряд юношей – человек двадцать молодых джигитов. Привезли они и провизию – несколько баранов, бурдюки кумыса, мешки урюка135 и чурчхел – уваренных в виноградном соке орехов, – на запряженной быками телеге. К телеге была привязана великолепная белая кобыла, – Эльдара откровенно залюбовалась ею...
Привел парней старик, у которого не было левой руки, отсеченной ударом вражеского меча. Страшный рваный розовый шрам, похожий на расставившую лапки ящерицу, начинаясь от вытекшего глаза обезображивал его левую щеку и прятался в густой седой бороде. Старик сильно припадал на левую ногу. Он должен был оставить воинов Эльдаре и вернуться в аул.
– Хасан, – просто представился он, снял папаху и отер большим платком начисто выбритую голову. – Прими в дар от нашего племени эту кобылу! Совсем недавно наши джигиты пригнали несколько таких оттуда, – он махнул на юг, в сторону гор, – и мы храним их на племя...
– Как ее зовут, – спросила Эльдара, отвязав повод от телеги и похлопывая кобылу по щеке.
– Ак-Мюнгуз [Белозубка]...
– Ну, ну, Мюнджи... Расседлайте Варши и оседлайте ее, – попросила она девушек.
– Ты что? Собираешься скакать сразу после родов?
Эльдара только рукой махнула...
...Парни, у которых только-только пробились усики, хмурились, напуская на себя бравый и воинственный вид, с интересом поглядывая на амазонок. А уж те во всю ширь распустили павлиньи хвосты балагурства и хвастовства. Как-то само собой получилось, что общий разговор скоро разбился на несколько отдельных, а там парочка за парочкой по самым невинным поводам стали отлучаться от костра и от шашлыков, чтобы уже не вернуться в лагерь до самой мохнатозвездной ночи. Сколько невероятных и захватывающих историй о беспримерной доблести и героизме услыхали в тот день и вечер поросшие желто-зелеными лишайниками валуны на склонах Машука! Сколько белозубых улыбок сияло в тот вечер у подножья этого седого старца, давно уже ничему не удивлявшегося...
– Нас предупредили караванщики, завернутые тобой, – говорил Хасан Эльдаре. – Клич тревоги разлетелся по Кавказу. Эти парни собраны из многих ущелий, в том числе очень далеких. Но это все, что сейчас может дать тебе Кавказ. И горцы, и жители плоскости ушли через Дар-и-Алан в Закавказье; наша война с римлянами идет сейчас там!136
Эльдара уже знала это – ей объяснили в первом же ауле, предупрежденном ею о римском нашествии, куда девались мужчины и почему нельзя организовать сопротивление.
– Римлян там – почти центурия: 64 человека, – сказала она. – Моих девочек и твоих джигитов вместе – меньше пятидесяти. Что скажешь?
Хасан потупил голову и долго чертил палочкой узоры на серой земной пыли. Тени от жаркого сентябрьского солнца неспешно двигались. Эльдара терпеливо ждала. Она не могла одна принимать решение, от которого зависели жизни двадцати парней, собранных здесь из всех ущелий Кавказа.
– Вот идет он, – начал наконец Хасан, кивнув головой на юношу, со сдержанным смехом проходившего мимо рядом с одной из амазонок. Юноша оглянулся и сразу стал строже и суровее. – Идет он, хмельной и счастливый от белозубой улыбки твоей воительницы, от того, что приобщился к воинскому братству. Жизнь для него – праздник. А посмотри на его ухо: в нем единственное колечко. Это значит – он последний в роду. Убьют его – и пресечется род. А посмотри на его щит: деревяшка, обтянутая кожей. Его шлем – колпак из толстого войлока. Что хранит его от меча? Кожаная рубаха, простеганная в три слоя на груди и на спине, на которую не одну слезу уронила его мать, да войлочная бурка. Это – все, что смог выделить ему род! Посмотри: в руках у него бронзовый меч его прадеда, семейная реликвия. А у кого и толстая кизиловая дубина.
– Что же ты... – шевельнулась Эльдара.
Хасан остановил ее движением руки.
– Будет схватка, и встанет перед ним римлянин на горячем коне, в стальной кольчуге, в пластинчатой броне на груди, в стальном шлеме и оплечьях. Со смехом вонзит он свой длинный меч в его худую шею, которую парню нечем защитить, и потащит конь мертвого хозяина, запутавшегося в стремени, по пустой степи, будет его голова биться о камни и подскакивать на кочках...
– Тебе бы, дедушка, акыном быть, песни петь, а не воинов воспитывать, – со сдержанной злостью сказала Эльдара. – Что касается доспехов – у нас есть трофейные, римские, хватит почти на всю вашу армию. И кони есть заводные. Завтра или послезавтра устроим скачки – пришедший первым будет сам выбирать доспехи и оружие...
– Есть? – поднял старик на Эльдару красные слезящиеся глаза.
– Есть! Мы их вооружим, не беспокойся! А что касается смертей, то боя без смертей не бывает. Все наши судьбы – в руках Великой Матери.
– Да, все судьбы в руках Аллы, – согласился старик. – Если полководец хороший. А если он плохой – то судьбы его воинов в его руках. И на нем лежит ответ за их жизни.
– Ты что ж, не веришь мне?
– Я вижу тебя в первый раз. Я должен верить тебе, ибо мне некому больше верить в этом мире. Никто, кроме тебя не обещает надежды на защиту. И я верю тебе! Я отдаю тебе своих парней! Они пойдут с тобой. Но-о помни о слезах, пролитых над ними матерями! Береги мальчишек! – погрозил Эльдаре старик скрюченным пальцем.
Он поднялся, туже перехватил цветастым платком рваный свой халат, поклонился Эльдаре и пошел прочь.
– Дедушка... – крикнула она ему вслед. – Ты что ж, так и пойдешь?
– А телега на что, – усмехнулся дед. – Здесь вся земля моя...
...Решение, от которого зависели жизни двадцати юношей, нужно было принимать ей одной. Собственно, оно было предрешено. Она не могла отправить парней назад, не дав боя римлянам.
Центурия
Qui Caspia fortibus recludunt iuga Sarmatis137...
Луций Анней Сенека.
Фиест, 374-375
Крохотный римский лагерь – восемь палаток – проснулся еще до зари. Он был поставлен не по уставу – не на господствующей над местностью возвышенности, а у самого озерца, более похожего на болото. Так сподручнее было добывать рыбу. Злые, усталые, раздраженные, а, главное, голодные люди выбирались из палаток, с остервенением откидывая их пологи из толстой бычьей кожи. До этой кожи дело еще не дошло, но если с провиантом так пойдет и дальше...
Между тем восток зарозовел. Над плавнями – нескончаемым болотом, заросшим рогозом, среди зарослей которого поблескивала серо-стальная неуютная сентябрьская рябь, поднимался утренний туман. Свежий ветерок, поднявшийся только к утру, завивал его в слоистые волокна и сдувал прочь. Воины, без различия поминая то Юпитера Капитолийского, то Гекату и всех богов Аида, потянулись, как они делали это каждое утро, к воде, где намеревались своими гастами138, наконечники которых они уже переточили на манер гарпунов, добыть себе одну-две рыбины на завтрак. Иные поглядывали на уток, беспечно ныряющих под носом у них, досадовали, что нет луков. Впрочем, сколько там той утки: мужчине нужно три-четыре таких тушки, чтобы только разобрать их вкус... Коням было проще: они по брюхо ходили в сочной траве, еще не свалившейся от первых морозных утренников.
Сказать, что воины были деморализованы – значит, не сказать ничего. До сих пор каждый из этих шестидесяти четырех здоровых мужчин, точно знал чего хотел: стать civus romanus139; как следует, и не раз, пограбить в захваченном городе; затем стать ветераном, получить земельный участок во Фракии или Галлии, под защитой лимеса и – предел мечтаний! – купить или построить дачу где-нибудь под Байями. И вот в один миг все рухнуло. Воины перестали быть воинами, потеряли представление о смысле и цели дальнейшей жизни. Они жили – но лишь потому, что механически изо дня в день повторяли привычные, почти ритуальные, вбитые долгими годами дрессировки навыки поддержания жизни и боеспособности в полевых условиях. Когда римляне говорили, что у них легионеры могут все – в этом не было ни грана шутки. Легионеры умели профессионально убивать и умирать, – но кроме того они умели строить лагеря и наводить мосты, вправлять кости и допрашивать пленных, тачать калиги и ориентироваться по звездам, ставить паруса на триерах и жить на подножном корме... Они умели быть сытыми мохом и корой, слизняками и лягушками. А все офицеры Пятого Македонского легиона140 сплошь были уроженцами Лациума141, могли при случае и к месту процитировать Гомера и Пиндара, Плавта и Горация...
Однако всю последнюю неделю они шли с постепенно нарастающим ощущением безысходности, по ночам переходящей в ужас: уже было ясно, что девчонки не даются в руки, и, значит, задание все еще не выполнено, и все никак не может быть выполнено. Фактически, боевой приказ стал для них aquae et ignis interdictio142. Разумеется, возвратиться было нельзя: в самом лучшем случае это означало децимацию143. Они не знали, остановился легион, вернулся из-за недостатка пропитания или продолжает двигаться сюда. Но какая-то надежда все-таки оставалась: еще день, еще два – и они настигнут девчонок, сотрут их в порошок, вернутся победителями и все станет на свои места. Разведка римлян работала, кого-то из оставленных кеб-йертами соглядатаев – как правило, сопливых мальчишек – удавалось даже брать в плен, и из их расспросов стало ясно, что девчонок – горстка, около двадцати.
Но когда они обнаружили в зарослях боярышника и мушмулы шестнадцать трупов своих соратников во главе с центурионом, уничтоженных этой горсткой – здесь просто не было и не могло быть других воинских сил – их поразил столбняк. Робкая надежда на успех, разгоравшаяся доселе днем, к вечеру того дня погасла, чтобы больше никогда не появиться, а к ночи пришел смертный ужас: каждый чувствовал, что сейчас сарматы проткнут его копьем, как жука – просто сквозь стенку палатки. Земля горела у них под ногами в этой стране, сотни раз уже проклятой каждым из них.
На эту ночь они поставили лагерь неподалеку от буквально кишевшего рыбой озерка, заросшего рогозом, и ловили рыбу, помаленьку зверея от ужаса. Тем не менее устав продолжал выполняться. Вот и сейчас, когда воины ушли на озеро за рыбой, и сигнифер, и оба опциона144 остались в лагере. После смерти центуриона они все никак не могли решить, кто из них старше по званию и кому принадлежит командование центурией. Спорили они, однако, не за право командовать, а, наоборот, за право быть вторым; каждый надеялся доказать другому, что тот старше, что вся ответственность за позор и катастрофу лежит на другом.
– От этих вампиров-кровососов нет никакого спасения ни нам, ни им, – процедил Эмилий Авл, белокурый юноша в великолепных доспехах, указывая на коней. Только что он ожесточенно хлопнул себя ладонью по шее, куда впился комар, а теперь показывал, как кони взмахивают головами, отгоняя слепней. – Даже холод им не помеха!
– Почему ж никакого? – свысока ответил другой опцион, Валерий Максим – человек, чуть постарше возрастом, но не носивший таких лучезарных лат. – Я курю в палатке ароматическими палочками, и комары исчезают на всю ночь! Жаль, палочек мало, – закончил он так, словно к нему это не относилось, словно он был выше человеческих судеб и интересов.
– Эти проклятые сарматы всегда использовали такую тактику, – исчезать в степи, и появляться там и тогда, где и когда их не ждут. Дарий, владыка мира, вошел в эти земли с полумиллионной армией. Он требовал от них: «Остановитесь и сражайтесь! Или признайте мою власть и платите дань, как все иные народы!» Они смеялись: «Мы ни с кем не воюем! Мы кочуем, как всегда!»... И победили-то Дария они не силой...
– А как? – равнодушно спросил Валерий.
– Когда войска тех и других уже были выстроены перед битвой, персы заметили смятение в передних рядах скифов. Они колыхались, люди выбегали из рядов, метались из стороны в сторону, падали не землю... Оказалось, что среди скифского войска случайно оказался заяц. Бедный зверек метался, не находя выхода, а скифы с хохотом ловили его за задние ноги, падая наземь. Им словно и дела не было до персидского царя со всем его могуществом, до предстоящей битвы с ним...
– Чудовищно! – пробормотал потрясенный Валерий.
– Персы были полностью деморализованы. Не царь, не легаты, не центурионы, а все войско разом убедилось, что ни этой битвы, ни всей войны им ни за что не выиграть. Они воочию увидели, что невозможно победить людей, которые настолько уверены в себе, что беспечно ловят зайца за минуту до сражения и в предвидении собственной смерти!..
– Это – они так решили. А мы?
– Quod licet Jovi, non licet bovi145! Мы не персы. Здесь поразительная земля – не земля, а масло! Эта волшебная степь должна стать, как и весь остальной мир, praedia populi Romani, поместьями римского народа! Для этого нужно только очистить ее от сарматов. Разумеется, кое-кого можно и оставить. Кто-то же должен будет пахать эту землю!
Несколько минут опционы молчали. Валерию Максиму мерещился громадный белый заяц с безумными красными глазами, бегающий перед строем хладнокровных чудовищ, именующих себя сарматами. Эмилий же Авл раздумывал, как сообщить Валерию, что он нашел-таки выход для всего отряда.
– Мне было нынешней ночью видение, – наконец гордо сказал он. – Сам Юпитер Капитолийский нисшел ко мне в облаке, окруженный сиянием молний, и возгласил: «Вы должны принести легиону двадцать голов женщин-преступниц. Почему вы до сих пор не принесли их?»
– Надеюсь ты смог ему объяснить, что они бегут, и у нас нет возможности поймать их? – тоном, в котором сквозило застарелое раздражение, возразил Валерий Максим.
– Нет, не смог, – с ироничной усмешкой ответил Эмилий. – А вот он смог объяснить мне, что эти головы – повсюду, они – в каждом селении вокруг. Там, где есть красивые мальчики...
– Ну, теперь уж о твоей склонности к мальчишкам знают все, если даже Юпитер Капитолийский прознал о ней! – съязвил Валерий. – Но не вижу, чем твоя пагубная страсть может помочь нам!
Эмилий некоторое время полуснисходительно-полупрезрительно глядел на него.
– Да, я давно знал, что головы кудрявых мальчишек, которых мы время от времени ловим, мало чем отличаются от женских головок, – наконец сказал он. – Впрочем, не только их головы, но и многое другое... А теперь довожу это и до твоего сведения. Особенно мало они отличаются, когда начинают гнить. Не на лбу же у них растет хер!
– Ты собираешься убивать невинных мальчишек? – с некоторым удивлением процедил Валерий.
– Homo bulla est146, – сентенциозно заметил Эмилий. – Или, как говорил Эпиктет,?????????????????147, человек – это ходячий труп, обремененный душой. У всех, кто рождается в этих землях, где дни туманны и коротки, вместо души – пар. Им не больно умирать. Все равно когда-то они обязательно умрут. Так пусть умрут с пользой для нас! И потом – почему непременно невинных? – усмехнулся он. – Разве я не смогу предварительно объяснить им их вину? – подчеркивал он голосом слово за словом, забавляясь непониманием Валерия. – И лично удостовериться в невинности каждого?
До того наконец-то дошло:
– Набить двадцать мальчишек и возвратиться к легиону с их головами! – восхищенно ахнул он. – Поистине, мысль, достойная Юпитера Капитолийского!
– Именно, – ухмыльнулся Эмилий. – Выход из тупика – вот он! Наше спасение отныне в наших руках! И пусть потом кто хочет, тот и доказывает, что это – не те головы! Homo igit consutu atque nudat queso ubi est148.
– Но как мы объясним это легионерам? – озадаченно спросил Валерий. – Ведь...
– Тебе ведь я смог объяснить! – с презрением перебил его Эмилий. – Проведем ауспиции149. Скажем, что такова воля богов. Каждый, в конце концов, выбирает сам. А когда выбирать приходится между смертью и спасением, в выборе можно не сомневаться! – торжествующим тоном закончил он.
На самом деле Валерия Максима очень мало беспокоило, что он скажет своим легионерам. Он случайно нашел в здешней роще заросли наперстянки, и уже собрал небольшой гербарий. На всякий непредвиденный случай. Он лишь все никак не мог придумать, как отчитаться в выполнении задания перед легатом. Эмилий подсказал ему, как. Вот и славненько, так они и сделают. А там... а там поглядим...
Но и Эмилий Авл рассказал сотоварищу только половину своей идеи. В полном своем виде она была у него намного богаче и интереснее. Здесь, в этой пышной, роскошной стране, на влажных берегах рек рос очень красивый кустарник с длинными узкими листьями и великолепными красно-фиолетовыми цветами150. Прутья этого кустарника удивительно хорошо подходили для нанизывания на них кусков мяса. Пучок этих прутьев, тщательно выстроганных, был уже приготовлен в его вьючных сумах. Непосредственно перед возвращением в легион Эмилий собирался устроить пиршество для своих сотоварищей и вручить каждому из них шашлык или даже два на этих шампурах.
Он вовсе не намеревался гадать – донесет кто-нибудь из них на него или нет.
***
Между тем туман не рассеивался с рассветом, а, казалось, лишь становился гуще: осень помаленьку вступала в свои права. Плотными озерами он лежал в лощинах. Светало, и слева, за волокнами тумана уже начинали угадываться метелки камыша и султанчики рогоза близкого озера. Справа завиднелись далекие деревья в осеннем, багровом и золотом убранстве на водоразделе. «Рыболовы» помаленьку подтягивались с озера, в лагере еще острее запахло рыбьей слизью, болотной гнилью и сыростью. Защелкали кресала о кремни – воины начинали разводить костры.
И тут жеребец Эмилия фыркнул, поднял голову, напрягся, насторожил уши и заржал, содрогаясь всем телом. Из-за стены тумана справа донеслось едва слышное ответное ржание. И Эмилий Авл увидел всадников. Крохотные не таком расстоянии, один за другим они мелькали меж осенних красно-золотых кустов и деревьев, соскальзывая с водораздела в море тумана, отделяющее их от лагеря. Сколько их там? Давно ли они идут?
– Сарматы! – воскликнул Эмилий Авл голосом, несколько более испуганным, чем он хотел бы. – На к?нь!
***
La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui 'l morir non dole151.
Петрарка
Те, кто знает, что не может более умереть, ибо они равны ангелам и суть сыны Божии и сыны воскресения...
Лука, 20:36
...Когда с невысокой гряды холмов Эльдара увидела римский лагерь, сердце ее дало отчетливый перебой. Там высилось восемь палаток – значит, вся центурия. Там ее воинство поджидали шестьдесят четыре мускулистых зверя с хищными глазами, издающих козлиную мужскую вонь, до зубов вооруженных и великолепно выдрессированных убийц, одетых в толстую бычью кожу и кованую сталь. Ощетинившихся отточенными спатами и гастами. Это была смерть. От нее крохотный отряд Эльдары отделял только ручеек в ложбине, сплошь заполненной молочно-белым туманом. Ее всадницы и совсем юные, с только-только пробившимися усами парни из племени кеб-йерт, бестрепетно улыбаясь ей, проезжали мимо и ныряли в туман, словно в Молочное море Великой Матери, сразу превращаясь в смутные тени.
В римском лагере заржал жеребец. Мюнджи, Белозубка, которую на этот раз оседлала Эльдара, ответила ему – отчетливо и звонко. И сразу же оттуда послышались крики команды и лязг оружия. Эльдара глубоко вздохнула – теперь ничего уже нельзя было изменить – и последней, вслед за девушками, нырнула в белое молочное море...
Сверху, с холма, ей казалось, что туман так плотен, что его можно будет пощупать. Но это оказалось не так. Он расступился перед нею. Римлян еще не было видно – там стояла стена тумана – но свой небольшой отряд она видела весь. Девушки остановились и выстроились, перебредя ручей и миновав сырые кочки вокруг него, заросшие высокой пожухшей зеленью.
Она проехала вперед, стала перед строем – лицом к римлянам. Медленно, как во сне, сбросила с себя на землю шлем, панцирь... У нее не было в голове никакого конкретного замысла – словно какая-то внешняя неодолимая сила управляла ею. На мгновение видением мелькнул в ее голове курган, где вот так же, полностью обнажившись, убивали они с Дзерассой своих первых хищников – наутро после того, как умерла Раохса... Раохса, ангел-хранитель... Она шла на смерть, и знала это. Но смерть – это только другое имя для жизни! Она шла к Раохсе, и потому ей было легко и хорошо...
И вдруг, в двух шагах от смерти, Эльдара ощутила себя бессмертной. Она впервые полностью поняла давнее слово Орсилохи. «В посвящении ты обретешь один из трех обликов Великой Матери!» – сказала та. Но слова так и остались тогда словами. И только сейчас Эльдара наконец поняла их в полном объеме. Она не была только орудием в руке Великой Матери. Она сама была Великой Матерью – в облике Девы-Воительницы. Сама Великая Мать – она не могла умереть. Все жизни, и прошлые, и будущие – были в ней, она держала судьбы всего мира в своих руках – так же просто, как поводья своего коня... И потому ее девушки тоже не могли умереть – она не позволит этого!
Эльдара облегченно, с сердцем, настежь распахнутым миру, вздохнула и улыбнулась.
Но то, что она теперь знала, нужно было сказать девушкам. И она воскликнула с абсолютной уверенностью:
– Все будет хорошо! Все будет отлично-преотлично! Никто из нас не погибнет сегодня. Никто не будет даже ранен! Римлянам же осталось жить не более часа!
Затем она расстегнула ремни и сбросила на землю панцирь…
...Вот уже одна лишь прозрачная рубашка тончайшего шелка в нежных кружевах осталась на ней, рубашка, стоившая столько же, сколько весь конь в сбруе. Но она и ее рванула на груди, продолжила разрыв до самого подола и торопливо освободилась от лоскутьев. У нее и всегда была высокая, крепкая, красивая грудь, но теперь, когда она кормила крохотного Фарнзоя, грудь поднялась еще выше. Парни кеб-йерт восхищенно глядели на нее, открыв рты. Даже девушки залюбовались царственной ее красотой. Никто не проронил ни звука.
Затем из тороков Эльдара достала пояс Ипполиты, но застегнула его не на талии, а на шее, как пектораль. Голову ее украсил венец солнечного божества. На ногах оставались сапожки тончайшего синего сафьяна – без них трудно управляться со стременами.
– Давай его сюда, – обернулась она к Талестрии, изогнув тонкую талию.
Талестрия подъехала, изумленно и восхищенно глядя на свою королеву, с рук на руки передала ей Фарнзоя. Он заулыбался и потянулся к груди.
– Моя королева... – прошептала Талестрия. Девушки поцеловались.
– Во имя Великой Матери! – воскликнула Эльдара.
Она обнажила меч, махнула им вперед, указывая путь отряду, и, не оборачиваясь (ей и в голову не пришло, что кто-то может не последовать за ней), ударила пятками бока Ак-Мюнгуз. Та с места взяла в карьер... Через мгновение за ее спиной раздался слитный топот копыт, слегка приглушаемый туманом, но оттого кажущийся еще более величественным...
Туман поредел и вдруг исчез, словно сметенный крылом гигантской птицы. Перед Эльдарой открылся строй римских всадников, ощетинившийся гастами и спатами. Он стремительно приближался. И тут вдруг позади Эльдары взошло солнце: она поняла это, ибо римский строй, дотоле сумрачно-сизый, вдруг лучезарно вспыхнул, заблистал доспехами, лезвиями копий и мечей...
– Солнце! Солнце на нашей стороне! – подумала она.
***
Audaces fortuna juvat152.
Вергилий. «Энеида», X:284.
Валерию Максиму и Эмилию Авлу не удалось собрать весь отряд. Едва ли не половина воинов еще хлюпала калигами в куширях, отряхивала с себя грязь и тину, прыгала на одной ноге, стараясь попасть другой в стремя... Но они помаленьку подтягивались, и когда из пелены тумана появились стремительно летящие сарматские всадники, в строю уже стояло не менее полусотни римских воинов. Злых, раздраженных неожиданным нападением, голодных, непроспавшихся – но напяливших на себя доспех, обнаживших мечи, приготовивших копья.
Новые и новые сарматские всадники, кажущиеся в тумане огромными, один за другим пересекали незримую черту, вылетая из белого молочного моря на свободное от тумана место, – о, Юпитер, сколько же их там? – но не к ним были прикованы все взоры римлян. В центре рушащейся на них конной лавы, так же, как и все, подняв холодно сверкающий меч, неслась совершенно обнаженная девушка.
В то мгновение, когда девушка появилась из туманного облака, взошло солнце, разорвав пелену тумана и осияв ее голову радужным нимбом. Лучи солнца были словно бы продолжением ее пышных золотых волос и лучей золотого венца, украшавшего ее голову. Девушка летела на ослепительно, нереально белой лошади, и хлопья тумана бились за ее спиной, словно крылья. Лучи солнца мерцали и дробились на груди девушки, словно проникая сквозь полупрозрачное тело...
– Паллада... – пронесся по рядам суеверный вздох. – Богиня...
Ни ярости, ни гнева не было на лице девушки: на нем сияла нежная и безмятежная улыбка полного спокойствия и уверенности в исходе битвы. Но даже не это ошеломило римлян: левой рукой девушка прижимала к груди ребенка, а он припал к ее соск?: битва была для нее столь незначительным пустяком, что она даже не сочла нужным прервать ради нее кормление...
Римляне замерли... То, что надвигалось на них, было выше их разумения. Можно ли поднять меч на богиню битвы? Души их заметались на тончайшей грани, отделяющей готовность к бою от надежды на спасение...
Ах, зря Эмилий Авл пересказывал Валерию Максиму бессмертную зарисовку Геродота о персах, скифах и перепуганном зайце! Но мог ли он знать, что несколько десятков его собственных слов окажутся смертельно опасными лично для него?
Ибо когда конная лава сарматов приблизилась к оцепеневшим, раскрывшим в изумлении рты римлянам, именно Валерий Максим, стоявший в центре римского фронта, напротив богини на белом коне, первый, гонимый суеверным страхом, повернул коня и бросился прочь, сам подобный испуганному зайцу. И никто из гордых и неумолимых римлян не остановил его. Наоборот – трое, пятеро, и вот уже все они в ужасе и смятении последовали примеру своего опциона, полетели прочь, нахлестывая коней, как на скачках в Истрии... А уж следом за ними, со скверной бранью на устах и требованием остановиться и повернуть коней летел Эмилий Авл, неудачливый рассказчик, которому по собственной его вине, вполне, кстати, осознанной им в эти минуты, жить оставалось не более получаса.
***
Убийством тупятся мечи,
И падшими вся степь покрылась...
А.С. Пушкин
Судьба улыбнулась девушкам, отчаянно и безоглядно пошедшим на верную смерть. Она любит и раз за разом повторяет эту маленькую хитрость – дарит победу только отчаявшимся, только тем, кто переступил зыбкую грань надежды, – но только тем, кто и в безнадежном отчаянии своем остался человеком, не превратился в скота.
Но судьба неожиданно преподнесла еще и личный подарок Эльдаре. Среди улепетывавших римлян она увидела Гойтосира. Он постарел, несколько обрюзг, но – удивительно! – на нем были все те же латы. Да, они уже не скрипели так отчаянно, как в тот страшный час в деревушке на реке, от них не несло за версту свежевыделанной кожей, они пообтерлись, покрылись вмятинами и царапинами – но это было те же латы...
– Гойтосир! – громко окликнула она преследуемого воина, словно давнего знакомого.
Он вздрогнул и оглянулся. Она не ошиблась: это был он.
– Остановись!
Он покорно натянул узду. Конная лавина преследователей и преследующих мгновенно прошумела мимо них и унеслась дальше; все глуше и глуше становились удары с размаху падающих на землю тел. То девушки по одному настигали и убивали скачущих прочь римлян.
– Сойди с коня.
Он, дрожа всем телом, перебросил ногу, грузно опустился на землю и долго прыгал на одной ноге, освобождая другую, запутавшуюся в стремени.
– Брось оружие.
Она говорила тихо, но таким тоном, которого нельзя не слышать. И столь низменна была душонка Гойтосира, что не нашел он в себе сил противостать этому повелительному голосу...
Дрожащими руками расстегнул он пряжку цингулума153, уронил его наземь вместе с ножнами короткого кинжала (sica). Звякнули бронзовые бляхи, подвешенные к ремню: они защищали нижнюю часть живота. Гладиус154 висел на правом боку, на отдельном ремне-перевязи; Гойтосир расстегнул и его пряжку. Меч глухо стукнул о землю. Потянул через голову обшитую стальными бляхами лорика сегментата...
– Оставь это! – крикнула Эльдара. Боль захлестывала ее, заставляла ее непроизвольно сжимать кулаки, стискивать челюсти. Вот этот слизняк отсек руку у Раохсы, и через несколько минут она умерла. Каким величественным и непобедимым казался он тогда! Но она, ребенок, сразу же усомнилась в его непобедимости. Зло не может, не должно быть непобедимым – ибо чего же тогда стоил бы весь этот мир! И вот он побежден. Что теперь сделать с ним?
– Ты помнишь ли ту девушку в деревеньке на Йер-Доне, у которой отсек руку, посвятив ее своему мечу? Ты помнишь ли, как под той деревней у тебя убили двух твоих скотов? И как ты потом спалил эту деревеньку, убив и продав в рабство ее жителей?
Гойтосир изменился в лице. Он вспомнил.
– Так вот, я – та девушка, убитая тобой. Я пришла взыскать с тебя невинно пролитую кровь! Мою кровь! Скажи сам – что с тобой сделать?
Гойтосир упал на колени, пополз к Эльдаре, простирая в мольбе руки и ловя ими ее сапог, пытаясь его поцеловать. Эльдара кружила около него на коне, и ему все не удавалось это сделать. Но он все ползал... и вдруг, уловив мгновение, бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, к гнилому озеру – и Эльдара, невольно усмехнувшись его глупости, тронула коня вслед за ним. Что он, переплыть озеро собирается? На всякий случай она коснулась рукой лука и колчана – все было при ней. Он не уйдет далеко!
...Место, где Гойтосир вошел в воду, она видела издалека, по вздрагивавшим и один за другим исчезавшим стеблям камышей. Камыши здесь были редкие и хлипкие, угнетаемые то ли холодным ключом, бившим изо дна, то ли чем-то еще. Все время, пока она подъезжала, она спрашивала себя, почему камыши вздрагивают на одном и том же месте. Почему Гойтосир не идет дальше, не выбирается на чистую воду? Там ее стрелы догонят его!
Она поняла это, когда приблизилась вплотную. Нет, не ключи били здесь из дна. Здесь была трясина. Над водой оставались уже только голова и руки Гойтосира, и он неистово хватался за пучки камыша, но их стебли уходили вниз, в воду; они не могли удержать его. Он в ужасе обратил к Эльдаре лицо, страшное, красное, мокрое, с налитыми кровью глазами. На носу и щеках его проступила сеть лиловых жилок. Судьба распорядилась по своему: она отправляла Гойтосира на корм Великой Рыбе!
– Спаси! – прохрипел он в отчаянии.
– Зачем? – почти равнодушно спросила Эльдара. – Что хорошего собираешься ты сделать в этой жизни, ради чего тебя стоило бы спасать? Получить римское гражданство? Построить дачу в Байях? И, как прежде, убивать и насиловать беззащитных?
***
И я рукой не двинул,
И было доблестью – быть подлым с ним.
Данте Алигьери. Ад, 33:149-150
...Между тем битва закончилась. Девушки, перебив римлян (многих они загнали в это же озерко и прикончили стрелами), помаленьку возвращались назад, собирались вокруг Эльдары, с восхищением глядя на нее. Первой подъехала Талестрия. Она уже успела спуститься в балочку за одеждой Эльдары и накинула на ее плечи меховую безрукавку.
– Это – кто? – спросила она.
– Я тебе рассказывала [девушки знали историю Эльдары].
– Я не помешаю?
– Ни в коем случае! – улыбнулась Эльдара подруге. Гнев ее, если считать проявлением гнева внутренние переживания, прошел как-то сам собой. Но он остался в том смысле, что она все никак не могла отнестись к существу, барахтающемуся в болоте, как к человеку.
– Так это он и есть? – оживленно продолжала Талестрия. – А чего ты его не пристрелишь? Хочешь, чтоб помучился? Я троих убила. Девчонки все до единой целехоньки – ни одной царапины! Никто – представляешь, никто! – не повернул коня, не обнажил меча, не сопротивлялся!
Эльдара облегченно вздохнула. Оказывается, ни на секунду не оставляла ее мысль: «Как там девочки»?
– Будьте вы прокляты, ****ищи толстожопые! – исходил между тем криком Гойтосир. – Красавицы, милые, вытащите меня!
– И, знаешь, – продолжила Талестрия, – все девчонки говорят в один голос: это все ты. Это только твоя победа. Только твоя! Не сделай ты то, что ты сделала – все до единой лежали бы мы в той балочке! Слушай, как тебе это пришло в голову? – изумленно распахнула она глазищи.
– Не знаю... – пробормотала Эльдара. Она действительно не знала. – Наверно, это Раохса подсказала, мой ангел-хранитель?.. – Эльдара коснулась детской ручки, висящей на шелковом шнуре на ее груди.
Талестрия с уважением покосилось на крохотную ручонку. Если у нее и был свой ангел-хранитель, то она с ним еще ни разу не разговаривала вот так запросто...
– Ды-оченьки!.. Спасите!.. – ревел уже почти из-под воды голос, полный смертного ужаса... – Да сделаете вы что-нибудь, стервы раздолбанные!
– А еще я думаю – это его победа! – сказала Эльдара, подкидывая на руках Фарнзоя, агукавшего, пускавшего пузыри и таращившего на девушек полубессмысленные глазенки. – Его первая победа! Но далеко не последняя! Как он вцепился мне в грудь...
Лицо ее просияло материнской нежностью и гордостью за сына.
– Пожалуй... – восхищенно подтвердила Талестрия. – Не будь его у тебя на руках – все могло обернуться по другому...
...Между тем Гойтосиру, все еще барахтающемуся в болоте, вопящему, сквернословящему и постепенно уходившему глубже и глубже в ил и тину, пришла в голову новая – и спасительная, как ему показалось! – мысль:
– Я знаю, где зарыт клад! – прохрипел он. – Спасите!
– Клад? – усмехнулась Талестрия. – Слушай, он о каком-то кладе бормочет! Врет, наверно, чтобы мы его вытянули...
– Клад, верно! – захрипел Гойтосир. – Золото! Одно золото! Девять шейных гривен, пять браслетов и золотая корона! В глиняном горшке... Верно говорю! Я видел! Их Эмилий Авл закопал... Хотел на обратном пути взять...
– Как думаешь, подружка? – усмехнулась Талестрия. – Похоже на правду!
– Думаю, золото из этих рук – грязное золото. Ничего, кроме бед, оно не принесет! Я не возьму. А ты – как хочешь!
– Даже если он не врет – это ж ему жизнь сохранить надо будет? Да провались он, и с его золотом!
Гойтосир проваливался в буквальном смысле. Он уже едва-едва удерживал лицо над поверхностью грязной воды. Крики слились в единый поток животного воя и грязной ругани.
Эльдара высоко подняла крохотного Фарнзоя на руках:
– Посмотри, сынок! Да будет так со всеми твоими врагами!
Наконец багровое, истошно вопящее лицо погрузилось в грязную воду, и изумрудно-зеленая пленка ряски сомкнулась над ним. Крики утихли. Некоторое время длинные волосатые руки, словно клешни гигантского краба, еще взлетали над поверхностью воды, хватаясь за изломанные, бесполезные стебли камыша. Потом они перестали появляться. Тихо прожурчала последняя цепочка пузырьков воздуха.
***
Давным-давно у чистых вод,
Где по кремням Подкумок мчится,
Где за Маш?ком день встает,
А за седым Бешту садится,
Близ рубежа родной земли
Аулы мирные цвели...
М.Ю. Лермонтов.
Победа принесла трофеи: коней, палатки, доспехи, оружие. Но в том ли было дело! Главное – римляне были остановлены.
Эльдара сразу же заявила, что хочет еще раз увидеть место, где был рожден Фарнзой. Она прискакала со своим отрядом к теплому, пахнущему серой источнику у подножья двух гор, в котором был омыт Фарнзой. И не успела еще надышаться густым медовым горным воздухом, как услышала скрип первых телег. Кеб-йерты привезли бурдюки вина, пригнали отару овец. Здесь и начался пир.
Со слезами на глазах встречали их горские женщины, измученные страхом за своих детей. Эльдара спасла все окрестные селения – и не погубила при том ни одного из доверенных ей парней. Женщины целовали ей руки, тискали в объятиях Фарнзоя. Она вяло отбивалась: благодарите, мол, Великую Мать и своих джигитов, с блеском проявивших себя в своем первом бою.
Не это наполняло ее сердце ликованием. Задача, поставленная перед крохотным отрядом амазонок Митридатом, была с блеском выполнена!
– Мы умыли этих вонючих римлян! – торжествовала она.
Они сделали намного больше, чем можно было требовать от людей. Целый римский легион, собиравшийся триумфальным маршем пройти по кавказскому караванному пути и через Аланские ворота или даже Дербент, прорваться на помощь Гнею Домицию Корбулону, сражавшемуся в Закавказье с парфянами Вологеза, был остановлен и отброшен ими!
Они заслужили хотя бы недолгий отдых.
Радость Эльдары и ее амазонок разделили все горские племена. Весть о великой победе, с различными добавлениями и приукрашиваниями, молниеносно разлетелась по всему Кавказу. Эльдара выступала в этих рассказах божественной девой, олицетворением Великой Матери, сошедшей с небес вместе со своим Сыном-Спасителем, чтобы отстоять от нашествия беспощадных насильников все племена йериев.
Пир длился без перерыва несколько дней. Сюда с дарами и подношениями, а то и просто с добрым словом отовсюду стекались племена йериев – эпи-йерты155 [«верхние люди»] от самого края ледников, ич-йеры [ичкеры] из отдаленных ущелий; даже су-йеры [савиры], «люди воды», поспели на тот пир с низовий Терека и берегов Каспия. Рады были всем. Здесь разбивали палатки и шатры, сюда пригоняли табуны и отары, везли бурдюки вина и бочонки пива, зерно и рыбу, мед и орехи... Горели костры, дымились тандыры156, скрипели колеса груженых каруц и арб. Это было общее торжество и для горцев, и для жителей плоскости. Всех, кто участвовал в легендарном походе, по одному разобрали к разным кострам и дастарханам, пили и возглашали здравицы в их честь, за малым не носили их на руках. А Эльдару – носили, подняв на белом войлоке!.. Только на этом пиршестве до девушек впервые в полном объеме дошли масштабы свершенного ими.
И только из Аспы не было ни гостей, ни вестей.
Впрочем, гости с запада, из сел, предупрежденных о римском нашествии и тем спасенных амазонками, приходили. Многие из откочевавших общин уже вернулись или возвращались в обжитые места. Но и они не могли сказать ничего определенного о том, стоит ли Аспа или уже взята римлянами. Носились лишь невнятные слухи: там римляне сотворили что-то поистине страшное.
АСПА
Спустись со мной, спустись со мной в жилище тьмы, в обиталище Иркаллы, в жилище, из которого, войдя, не возвращаются... в место, жители которого не знают ответа...
Эпос о Гильгамеше
Зорсин
Наконец из Аспы прискакали гонцы. Не гонцы – несколько оборванных, израненных, изможденных джигитов, не бросивших, однако, оружия. Их доспехи были погнуты, в царапинах и выбоинах от копий и мечей. От них – или от их слов? – пахн?ло железом и кровью:
– Город взят и полностью сожжен. Все жители перебиты. Кровь на базарной площади стояла по колено! После этого римляне ушли, оставив своим ставленником Зорсина.
– Зорсина? – ахнула Эльдара. – Он же был на нашей стороне?
– Был, – горько поежился юноша. – Он встретил римлян под стенами города. Но боя фактически, так и не дал: так, повертелись лучники у фронта римских легионов, обстреляли их – и все.
– Помните, девочки! – обернулась Эльдара к подругам.
– Так вы это видели, – удивился юноша.
– Мы были там, – уточнила Эльдара.
– Ну, тогда вы знаете, что войско почти сразу ушло под защиту стен. Зорсин сам сразу же обессилил себя – конница хороша только в открытом поле... Дайте пить! – перебил сам себя юноша.
Взгляд Эльдары упал на его сапоги: стоптанные, порыжевшие от пыли, с глубокими трещинами, истертые стременами... Она всплеснула руками:
– О, Йерт! Вы ведь голодны, измучены... Немедленно есть, пить, мыться, отдыхать! Все новости – потом! Такие новости... чем позже их услышишь, тем лучше, – горько закончила она.
...Наконец юноши, вымытые в ключах богатырской воды (но не в том, где обмывали Фарнзоя – тот кеб-йерты уже окружили стеной из тесаного камня и объявили своей святыней), утолившие первые голод и жажду, одетые в чистые бешметы, снова предстали перед Эльдарой.
– Ну! – потребовала она.
– Основные силы римлян пошли по караванному пути. Под городом осталась горстка – тут бы и ударить на них! Они бездействовали, ждали осадных машин. Но бездействовал и Митридат – все ждал мифического подкрепления с севера – оно так и не пришло – да грызся с Зорсином. А Зорсин, оказывается, вел с римлянами переговоры. Он то и дело посылал из города лазутчиков – то есть все думали, что лазутчиков, а то были его послы. И вдруг, на третье утро осады, увел из города всех своих людей. Он сдался римлянам, выдал им, как заложников, своих сыновей, простерся ниц перед изображением Цезаря и принес ему (и римским военачальникам) столь обильные жертвы, что эти бандиты решили его пощадить и даже оставить «на царстве». Край и сейчас считается находящимся под его началом.
Осталась только та горстка воинов, которую привел Митридат. Но и он через день ушел, пообещав скоро вернуться и привести большие подкрепления с севера. До сих пор ведет... – горько усмехнулся юноша.
– А Урусмаг? – медленно и трудно выговорила это имя Эльдара. В груди ее что-то остро и холодно покалывало. – Урусмаг не такой человек, чтобы бросить город на произвол судьбы!..
– Он и не бросил! Это – настоящий герой. Он остался в городе и сражался до последнего! И последним ушел из горящего города с горсткой храбрецов – в ущелья... Он собирался преследовать римлян, сколько хватит сил...
В груди у Эльдары немного отпустило, потеплело, но сразу же там начала скапливаться новая порция холода:
– А Дзерасса? – спросила она, почти не надеясь на ответ. Но, оказалось, юноша знал и о ней.
– Это – настоящая девушка-джигит! Она оставила Митридата, как только он собрался бросить защитников Аспы. Она была с отрядом Урусмага и ушла в горы вместе с ним.
– Мы разыщем их! – обернулась Эльдара к девушкам. – Ну! Ну! – снова тормошила она юношу. – Что дальше?
– Дальше? Город остался практически беззащитным, когда его покинул Митридат. Мужчины, женщины швыряли в римлян со стен копья, пылающие головни, стреляли из луков... Те только смеялись да ждали подхода осадных машин! Ты же видела наши стены – они не из камня, а из плетней с земляной засыпкой!
А потом с запада подошли осадные машины, а с востока вернулся легион, который остановили и отбросили вы... У нас не было сил даже порадоваться вашему успеху! Алдары города, не извещая о том Урусмага, отправили к римлянам посольство. Они сдавали город, предлагали, как выкуп, все имущество, 10 000 рабов и рабынь, – треть населения города! – и просили лишь пощадить жизни оставшихся жителей...
– Разве они не знали, с кем имеют дело?
– Урусмаг предупреждал, что город будет стерт с лица земли. Римляне рассуждают так, – говорил он: – «Удержать такой город без сильного гарнизона мы не сможем, а войско малочисленно, выделять гарнизон не из чего! Войну же надо продолжать; покинуть город целым и невредимым без охраны значило бы, что мы не сумели извлечь для себя из овладения ею ни пользы, ни славы»...
– И почему ж его не послушали?
– Слова, обещания, клятвы, произносимые гордыми мужчинами с открытыми и достойными лицами, мужчинами, облаченными в пурпурные тоги, при алтаре, перед изображениями богов и императорскими орлами – они всегда звучат так убедительно!.. Не каждый и не сразу начинает понимать, что мужчины эти – всего лишь мерзавцы, желающие урвать свой клок шерсти, а их пурпурные тоги, боги и орлы – лишь маскарад, рассчитанный на дурачков...
Эльдара стиснула кулаки.
«Убив римлянина, ты лишь очистишь Эль от еще одного комка вонючей грязи», – вспомнила она слова Антиопы. Тогда она не поверила ей. Ах, как была права ее ахсина!
– Ну, и... – пробормотала она, готовясь к самому худшему.
– Что «ну»? – с некоторой досадой возразил юноша. – Они открыли ворота, не поставив Урусмага в известность. Его люди были у ворот и требовали сражаться. Кого перебили, кто отошел. Город сожгли весь. В плен они не брали, ибо, по их словам, перебить сдавшихся было бы бесчеловечной жестокостью, а сторожить такое множество – затруднительно: пусть уж лучше они падут по закону войны. Им оказались не нужными даже рабы. Им нужно было, если уж не удалось захватить караванный путь в Парфию, хотя бы разорить это гнездо парфянской торговли. Не ушел ни один житель! Я же говорю – кровь на базарной площади стояла по колено! Убили всех... Митраисты, они устроили в нескольких местах города кровавые ямы – fossa sanguinis157...
– Какой ужас, – ахнула Талестрия. – Но почему всех?
– Ты – городская? – поднял на нее глаза парень.
– Да, я долго жила в Танаисе. Но какое эти имеет отношение...
– Городские теряют связи со своим тейпом158 и перестают понимать. Римляне тоже не понимают. Они сами ужасались, они говорили: «Проведи децимацию, двойную децимацию, но зачем всех?» А ему тут жить, он понимает, почему! Это очень просто. Нельзя отбить у горшка кусок и пользоваться им, как прежде. Нельзя отпилить у домры «плохой» гриф, оставить «хорошую» деку и натягивать струны. И так же точно нельзя убить несколько человек из тейпа и сказать остальным: теперь все в порядке, на убитых не обращайте внимания, живите спокойно. Это все равно, как сказать реке: «от сих пор до сих не теки, а потом снова можешь течь». Тейп можно убить только весь сразу.
– А что такое децимация?
– Римляне как делают? – пояснила Эльдара. – В Лациуме – отыскивают виновных, судят и казнят их. Во Фракии или Галлии – хватают нескольких, первыми подвернувшихся под руку, отдают их под суд, объявляют виновными и казнят. За пределами империи – хватают каждого десятого и казнят их без суда и следствия.
– А про кого это ты сказал: «он понимает», «ему тут жить»? – обратилась Талестрия к юноше.
Тот помолчал, только желваки перекатывались у него на висках.
– Про того, кто зверствовал больше всех! Это не Котис, не Аквила! И не Дидий Галл – тот еще в начале осады ушел в Баты, погрузился на триеры и уплыл за море, заявив, что настоящее дело – там, а здесь с этими пустяками справятся и без него. Больше всего зверствовал Зорсин. Удивит ли тебя, что сейчас, когда римляне ушли, именно он оставлен ими как хозяин края?
– Зорсин... – пробормотала Эльдара. – С ним я сидела в одном шатре, за одним фынгом. С ним я делила вино и чурек, считая, что он – друг и союзник... Нет, этот мир страшнее, чем он кажется на первый взгляд...
И вседозволенность римских императоров, о которой мечтают все эти императоришки местного масштаба – действительно, неотразимое, всесокрушающее оружие...
– Эта ночь – последняя ночь отдыха, – сказала она Сфендиаре и Талестрии, бывшим здесь же, в палатке. – Распорядитесь. Завтра утром мы выезжаем в Аспу. В то, что от нее осталось...
***
...Когда солдат, споткнувшись о порог
Отсюда вышел и кому-то крикнул
С довольною усмешкой: «Mortus est!159«
Здесь стало тихо. В солнечном луче
Пылинки танцевали золотые;
Когда-то их премудрый Демокрит
Назвал подобьем атомов. Чуть дальше
Луч света неподвижно упирался
В отрубленную скрюченную руку,
С тяжелыми узлами сухожилий,
Похожую на высохшую глину,
Облепленную глиною сырой.
...Вдруг скрипнул круг гончарный. Он еще
вращался, не успев остановиться...
Они ехали правым, высоким берегом Куфиса, по наезженной караванной тропе, а река, изогнутая в тысячи извивов, шелестела своими перекатами справа. Ехали не таясь: над маленьким отрядом развевался штандарт Эльдары. Он уже выцвел от солнца и дождей, оба верхние полотнища – голубое и зеленое – почти слились по цвету, а нижнее, прежде буро-лиловое, стало розовато-фиолетовым. Эльдара не боялась встречи с дозорами Зорсина: вряд ли они будут большими, а ее провожали два десятка джигитов племени кеб-йерт, тех самых, плечом к плечу с которыми они разбили римскую центурию.
Заводные лошади были тяжело нагружены дарами всего Кавказа. Отряд Эльдары выглядел почти как караван.
Порой на далеких холмах появлялись всадники – мальчишки-дозорные, стерегущие скот в пределах тамги того или иного аула. Увидев знакомое знамя, они подъезжали с выражениями благодарности, а потом стремглав летели в родной аул – сообщить о дорогих гостях. И к дороге выходили аксакалы, те, кто не смог прибыть на той160 под Беш-Дагом и Машуком, благодарили, снова и снова вручали подарки... И в один голос повторяли: не надо вам ехать дальше. Останьтесь здесь. Там – страшно...
И скоро девушки поняли, о чем их предупреждали.
Сначала они увидели черные тучи воронья над дорогой. После очередного поворота дороги вдоль нее, на самом краю горизонта, обнаружились какие-то крохотные черные деревца. Пахн?ло запахом тлена и разложения.
Подъехав чуть ближе, девушки поняли, чт? это за деревца.
По обе стороны дороги тянулись нескончаемые ряды корявых, срубленных в ближайших рощах крестов; иногда это были просто развилистые ветки. На каждом висело то, что осталось от человека – от того, кто когда-то ходил, улыбался, жмурился от солнечного света, ежился от свежего ветерка, чего-то хотел, на что-то досадовал. Различить, где мужчина, а где женщина, можно было не у всех трупов.
Тела их, с которых свисали почерневшие лоскутья кожи, были расклеваны птицами до костей и сухожилий. Оскаленные черепа с пустыми красными глазницами – глаза птицы выклевывают в первую очередь – неестественно низко свешивались на грудь. Глянцевитые, раздувшиеся, багрово-черные с бархатной зеленцой осклизлые внутренности свисали до самой земли из расклеванных животов. Там, у подножия крестов, суетились серые зверьки – крысы, подбирая то, что падало на землю во время птичьих трапез.
...На Йер-Доне Гойтосир сжег одну только деревню. Здесь была сожжена, убита, отдана на расклевание хищным птицам и мерзким зверькам целая страна.
Рим делал это везде и всегда, где он ни появлялся.
Эльдара отомстила Гойтосиру – когда у нее появился отряд воительниц. Как отомстить этим? Хватит ли человеческих сил? Какая армия нужна, чтобы собрать всех убийц империи, простершей свою власть на половину мира, швырнуть их в одно смрадное болото и любоваться, как они тонут, сквернословя и призывая на помощь своих богов?
– Смотрите, девочки, – прошептала она. – Смотрите! Не смейте отворачиваться. Вдыхайте смрад, не зажимайте носов! Это называется – Римская империя. Запомните, какое у нее лицо. Потому что их пурпурные мантии и золотые венцы – то, что они выдают за лицо – только маска на звериных харях шутов, дорвавшихся до своих Сатурналий...
И решайте, как мы будем поступать с римлянами. Сами решайте...
Эльдара не стала въезжать в Аспу. Полуразрушенные стены и сожженные дома убитого города, стоявшего в пойме Куфиса, было хорошо видно и отсюда, с высокого правого берега. Сухими глазами смотрела Эльдара на стены города, в котором Урусмаг стал ее мужем. Тогда эти стены показались ей хрустальной чашей, края которой уходили во Вселенную. Теперь они стали разбитыми глиняными черепками, наполненными углями и пеплом, кровью и слезами...
Эльдара повернула отряд налево, на караванный путь, шедший по берегам Урупа к перевалам и дальше, к Цхуму, морскому порту по ту сторону гор. Здесь, в ущельях гор, она собиралась узнать хоть что-нибудь об Урусмаге.
Перевалив через несколько водоразделов в предгорьях, маленький отряд по Лабе поднялся до аула Псебай. Девушки восхищались высокими травами, в которых мог спрятаться конь со всадником, поразительной чистотой горных рек, сверкающими громадами снежных гор... В каждом ауле были они желанными гостями – но помочь им не мог никто. Никто здесь ничего определенного не знал о Митридате и Урусмаге. Слухи же носились самые противоречивые:
– Митридат собирает антиримскую коалицию на Боспоре, а Урусмаг с партизанским отрядом укрылся в горных ущельях, на караванных тропах через Марухский и Клухорский перевалы, на Псеашхо и Санчаро!
– Все наоборот: Митридат утопился в Куфисе, а Урусмаг собирает новое войско для борьбы с Римом!..
– Не знаю я никакого Урусмага!
– Митридат взят в плен и увезен в Рим, а Урусмаг продолжает его дело в Пантикапее...
– Митридат отдался в руки римлян и поставлен ими во цари Боспора. Урусмаг? Кто таков?..
– Убиты!.. Оба убиты в Аспе...
– Пока еще живы, но томятся в подземельях Пантикапея и скоро будут распяты...
В Псебае девушки остановились. Здесь уже просто никто ничего не знал, ни о тех, о ком спрашивали, ни даже о сражении с римлянами. Идти выше было бесполезно.
Одно было общим во всех сообщениях: если вообще где-то можно найти боспорского царя и его военачальника, то только где-нибудь на северо-западе, ближе к Пантикапею. Туда и решились пробираться девушки. Но крохотной горсточке, пусть даже воинов, было опасно самим путешествовать в степи, где конные разъезды Зорсина продолжали отлавливать остатки разбитых «антиримских мятежников». Воины Зорсина, сираки, вместе с аорсами Эвнона, с самого начала выступившего на стороне римлян, по караванным трассам, под крупными городами, в местах, где по неопровержимым сведениям появились «банды» степных грабителей – прочесывали степь, зачищали ее. Амазонкам проще всего было скрыться, присоединившись к охране какого-нибудь каравана. По ветви караванного пути, идущей от Дарбанда, от Аланских ворот и вплоть до низовий Зеленчука, где он сливается с Куфисом161 – движения не было, девушки сами прервали его. Но через перевалы, контролируемые эпи-йертами [живущими на Верхних Землях] оно прекратилось лишь временно.
Девушки решили дождаться каравана, идущего в Пантикапей, и присоединиться к нему. В те несколько дней мир ожидания повернулся к Эльдаре новой, невиданной стороной: поразительные, высочайшие сосны, словно звенящие в небе, ослепительная лазурь неба и белизна ледников... Ей казалось, что видения этих высоченных скал, заледеневших в ослепительном небе, являлись ей в детстве, в деревушке у плоского берега реки, пропахшего рыбьей чешуей и полынью...
АПОСТОЛ АНДРЕЙ
«Критяне все-то солгут»;
еще бы, и гроб сотворили критяне,
Боже, тебе, – а ты пребываешь живущим!»
Каллимах. «Гимн к Зевсу»
Как отличалось осеннее путешествие на север от весеннего пути на юг!
На юг они летели – теперь же караван же шел неспешно, проходя в день хорошо, если пять-шесть парасангов. Подобно войску, он посылал вперед конную разведку, заранее проверявшую дорогу, броды и мосты, колодцы, родники и водопои. Эти же разведчики сообщали о караване окрестным жителям, предварительно выясняли, что они хотели бы продать или купить. Иногда эти же разведчики, договорившись о вознаграждении, закупали или продавали не слишком большие партии товара, порой делая по два конца в день между все так же неспешно идущим караваном и деревней. Этим же отрядам приходилось первыми сталкиваться и с таможенниками, и с грабителями, а иногда и вступать в стычки с ними.
Другая группа всадников, уходя с самого утра, готовила стоянку, на которой караван останавливался вечером.
Тогда, весной, душа Эльдары была переполнена счастьем – теперь она была подавлена и растеряна. Митридат изменил ей с ее же подругой, бросил ее, забыв, что у нее на руках – его ребенок. Урусмаг исчез бесследно. Война была проиграна – судя по всему, безнадежно. С ней были ее подруги – но у них всех, судя по всему, больше не было источника существования, и когда закончатся все дары (впрочем, это будет еще нескоро) им, скорее всего, придется вспомнить старое ремесло и грабить римские караваны.
Наконец, ребенок, Фарнзой... Его судьба, его будущее мучили ее более всего.
***
Розовело во мгле небосвода.
Возжигатель грядущего дня,
вождь метели, зачинщик восхода,
что за дело тебе до меня?
Белла Ахмадулина
Она досадливо отшвырнула ногой круглый белый камешек. Этим вечером караван остановился почти на самом берегу Эльбы [Лабы, реки Бога], в ивовой рощице. Река колыхала, раздирая в длинные ленты, отражавшиеся в ней багровые закатные облака. Было совершенно тихо; воздух был пропитан запахом болотной тины, кувшинок, фиалкового корня, и к этому букету примешивался тонкий и далекий запах горящих осенних листьев.
Эльдара дорожила этими вечерними часами, когда она могла размять затекавшие от целодневной скнчки ноги. Пока девушки распрягали коней, ставили палатки (те самые, отбитые в «схватке у боярышников», как прозвали девушки первый свой бой с римлянами) и готовили ужин, она вышла к реке – прогуляться и покормить крохотного Фарнзоя.
Ива, склоненная над рябью стремительно несущейся водной глади, то без малейшего сопротивления позволяла воде нести свои ветви, то вдруг разом выдергивала их и перебрасывала выше по течению. Некоторое время Эльдара смотрела на эту однообразную, механическую, нескончаемую работу, а потом бессильно уткнулась лбом в ствол ивы:
– В жилах моего ребенка течет кровь всех царских династий мира, – пробормотала она вслух. – Но есть ли у него будущее? Где его престол?
– Бог да благословит и тебя, и твоего ребенка! – вдруг послышался старческий, но не дряхлый, а довольно крепкий голос позади нее. – Да благословит Спаситель и Искупитель и тебя, и царя, которого ты питаешь млеком своих сосцов!
Она вздрогнула, поспешно обернулась. За ее спиной стоял седовласый и седобородый старец лет пятидесяти-шестидесяти, прямой и крепкий.
– Кто здесь?
– Я – смиренный рыбак из Галилеи. Сперва я был пойман, подобно рыбе, Словом во плоти, извлечен им к Свету из холодной бездны, – а теперь сам ловлю человеков в сети слов...
– Я ничего не поняла... Но откуда ты знаешь о моем ребенке?
– Ты была настолько неосторожна, дочь моя, что вслух произнесла слова о его царском достоинстве. Будь спокойна, они умрут во мне; но будь и осторожнее в другой раз, ибо на свете много желающих иметь своим пленником царя и его мать. Они могут рассчитывать впоследствии получить не только большой выкуп, но и царство!
Он наклонился, окунул палец в реку и неторопливо прочертил водою крест на лбу ребенка и на ее лбу; «...et in Jesum Christum, filium ejus ulucum Dominum nostrum162, – расслышала она тихий его голос. Столько спокойствия, миролюбия и уверенности в необходимости совершаемого было в его словах, в его жесте, что она не возразила, не уклонилась от обряда, не оттолкнула его руку.
– Кто ты такой? – уже спокойнее повторила она вопрос.
– Зовут меня просто Человек163, Андрей, я был одним из первых с Учителем, и потому прозвание мое???????????164; здесь же я для того, чтобы холодные скифские степи процвели, как вертоград, от тепла любви человеческой. Вышло нас в эту страну четверо: я, Симон Зелот, именованный Кананитом, Маттафий, призванный вместо Иуды, и Фаддей с нами же. Фаддей остался в Эдессе, у правителя Авгара; Маттафий остался в земле сванов; Симон Кананит остался в стране абхазской; он распят царем Адеркием во граде Севаста, древней Диоскуриаде165; а могила его – в городе Никопс, между Абхазией и Джикетией... А я – вот он, и пока еще, милостью Всевышнего, жив и здоров...
– И не боишься путешествовать в одиночестве, без друзей, без охраны?
– Sufficit unum lumen in tenebris166, – успокоил ее старец. – Денег у меня нет, товаров – тоже. Кто покусится на седобородого? Я прошел уже Иверию, Триалетию, Сванетию, Овсетию – и Джикетию, и Сарматию, и Тавроскифию пройду с Божьей помощью, всюду неся слово Божие и Его свет...
– Богов много, – мягко сказала Эльдара старцу. – О каком боге говоришь ты, какому богу служишь?
– Бог един, – еще мягче сказал старец, – это Иисус, распятый на кресте и в третий день воскресший. Бог един, а все остальные существа, которых иные в своем невежестве именуют богами, не что иное, как демоны. Ничего хорошего не принесет людям поклонение им...
– Так ты христианин?
– Действительно, насмешливые и язвительные антиохийцы лет десять назад стали впервые называть нас так, но более в поношение, ибо они считают, что помазанными могут быть только цари, а не простонародье. Мы не спорим: христиане, так христиане; словом, в котором звучит имя Господа нашего, можно лишь
– Я знаю, как и ты, что есть только одно Божество, – осторожно заметила Эльдара. – Множит и дробит богов, словно в зеркалах, только людское невежество. Для меня божество – это Великая Мать, во всех трех ее лицах: Дева-Дочь, Мать и Смерть. Я ее жрица, посвященная в самые сокровенные таинства. И когда я слышу, что ты считаешь ее несуществующей, на мой язык сами собой просятся возражения. Но я не хочу спорить сейчас ни о чем! Будь сегодня моим гостем, отец! – слегка склонила она голову. – Посети мои шатры, отведай моих хлеба и вина, и пусть у сегодняшнего дня будет долгий вечер! Расскажи нам об истине, как ты ее понимаешь, мне и моим подругам. Ибо, поистине, слухом о новой вере полнится земля, но рассказы столь перепутаны и невнятны, что мы хотим знать из первых рук, что же произошло двадцать лет назад на реке Йер-Дон [Иордан] и в граде Йер-Шоломе...
***
Андрей пришел: его весьма заинтересовала царица, путешествующая с караваном; обращать же во Христа владык земли было ему привычным. Девушки встретили его без особенных торжеств, но ласково и радушно. Эльдара, уже зная, что многие религии запрещают своим адептам есть мясо, всегда распоряжалась приготовить блюдо из одних только овощей; кроме того, к ее столу всегда подавали печенья, мед и фрукты. Вот и сейчас, усадив гостя на медвежьи шкуры, она велела принести вино и угощения. Андрей, не делая из этого особенной проблемы, наскоро благословил пищу. «Pater Sancte serva eos quos dedisti mini in nomine tuo»168 – добавил он.
От вина Андрей отказался. «Никакого запрета нет, – пояснил он, – но вино прообразует у нас кровь и страсти Господни, и я не хочу злоупотреблять им».
– Жизнь коротка, вечер тоже не длинен, – сказала Эльдара, когда первый голод был утолен. – Если мы будем говорить о вещах, которые разделяют нас, мы не закончим разговора и разойдемся недоброжелателями. Поэтому не нужно рассказывать о крестной смерти и воскресении вашего божества. Я сама умерла и воскресла – настолько буквально, насколько это вообще возможно на земле – и среди тысяч видевших это воинов ни один не усомнился в подлинности события!
Андрей внимательно посмотрел на нее.
– Будем говорить о том, что поможет нам понять друг друга, – продолжила Эльдара. – Три вопроса меня интересуют в первую очередь. Как вы относитесь к Риму? Что вы говорите о женщине? Что – о воинах?
– Человек стремится к тому, чего он лишен, – с неторопливостью, изобличающей опытного проповедника, начал Андрей. – Но далеко не все получают то, к чему стремятся, а только те, кто во имя своего желания готовы на все. Чего главного лишен всякий человек? – требовательно повел он указательным перстом по рядам заинтересованно слушающих девушек. – Поняв это, мы поймем и то, к чему он будет рваться всеми силами.
– Любви, – хотела сказать Эльдара, но промолчала: пусть прежде выскажутся девушки. Они, между тем, расшумелись: игра увлекла их. Каждая выпаливала свое мнение и сияющими, ждущими глазами впивалась в человека, который собирался дать окончательный ответ на главный вопрос жизни:
– Покоя!
– Свободы!
– Счастья и веселья!
– Независимости!
– Радости!
– Любви, – сказала Талестрия. И все согласно замолчали.
– Любви, – подтвердил Андрей. – Но что такое любовь? Поистине, две вещи называют любовью, и нет между ними ничего общего. Первое понимание любви – что это удовольствие плотского общения. Иное – что это подвиг самоотвержения во имя любимого.
– Любовь – это когда ты научился думать о другом, ставить себя на его место, – пробормотала Эльдара, сквозь халат тронув высохшую ручку Раохсы на своей груди. Все затихли. – Есть вещи, которые совершенно недоступны тем, кто этого не может, но просты и очевидны для тех, кто умеет становиться на место другого! – продолжила Эльдара чуть громче. – Например, бессмертие. Так говорила моя подруга, мой ангел-хранитель... Она мертва, ее убили римляне...
– Царство ей Небесное! – возгласил Андрей. – Да благословит Господь эту достойную женщину!
– Став же на место другого, – продолжала Эльдара, словно в трансе; она сама не знала, что за слово вылетит из ее уст в следующую секунду, откуда берутся эти слова, да и собственный голос ей самой казался чужим, – нужно понять, что он, в свою очередь, думает о других. Пребывая на месте другого, глядя на мир его глазами, ты увидишь не то, что видела на своем месте: терновый венец, терзающий чело, увидится вдруг лучезарным нимбом, а украшенные золотом и самоцветами короны обратятся в источающие смрад колпаки, переполненные нечистотами, сулящие позор и поношение своим владельцам... Я видела это!
Даже Андрей со спокойным одобрением взглянул на нее:
– Ты хорошо сказала о сути христианской любви. Так и Иисус Христос сказал: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
Девушки растерянно и недоуменно переглянулись, зашумели:
– Это что-то совсем не о том...
– Любить – убивающих нас?
– Любить римлян, пришедших с мечами в руках, ставящих нас наравне с животными?
– Да уж не шпион ли он римский?
Эльдара подняла руку. Девушки затихли.
– Я ничего подобного не говорила! – тихо возразила она. – Любить – ненавидящих нас? Нет! Поставить себя на место другого – только начало. Необходимое начало, потому что только так я пойму, что у него в душе. И если у него в душе тоже любовь – даже если это любовь не ко мне, если мне не отвечают взаимностью и отношениям не суждено развиваться дальше, – это уже мои проблемы, как вести себя в этом положении достойно и по-человечески.
Девушки сочувственно закивали: ни для кого из них не были секретом узел в отношениях Митридата, Урусмага, Эльдары и Дзерассы.
– Но если у него в душе ненависть? – продолжала Эльдара. – Если он не считает нас людьми, пришел стереть с лица земли мой род и заселить «очищенные» от нас земли своим племенем? Тогда я – полководец, и я тоже должна стать на его место, но лишь затем, чтобы проникнуть в его замыслы, понять, как он собирается действовать дальше и – предупредить его, расставить мои войска так, чтобы уничтожить его! Я ничего не должна тому, кто считает, что ничего не должен мне.
– Нет, – попытался остановить горделивые речи Андрей. – Иисус сказал: «возврати меч твой в ножны, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут». Кто поставил тебя судьей над римлянами? Если же ты считаешь, что вправе решать и судить, то помни: кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых.
– То есть, я должна склонить перед римлянами голову и ждать, когда меня поведут на крест?
– Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Иисуса Христа. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас...
– Награда на небесах? Что это? – недоуменно спросила Ай-Барчин.
– Почему – за Иисуса Христа? – с не меньшим удивлением уточнила Эльдара. – Я бьюсь за родную Степь, чтобы она осталась моей, досталась моим детям, а не детям римлян. У них есть своя земля, пусть туда и убираются! Я готова принять их, но как гостей, как купцов, когда они заплатят положенные таможенные пошлины; я готова оказать им гостеприимство, показывать им свою Степь, гордиться ею перед ними; но для того она должна остаться моей!
– Почему вы так держитесь за вашу степь, – недоумевал, в свою очередь, Андрей. – В сей скорбной юдоли горя и слез люди – gens totius orbis, вселенский народ, граждане мира, и заботиться о каком-то его уголке (не самом роскошном, замечу) – суета! Только жизнь непреходящая, жизнь в Царствии Небесном может быть предметом заботы! Ведь все мы умрем; и звезды небесные падут на землю, как незрелые смоквы со смоковницы, потрясаемой сильным ветром; и небо совьется, как свиток; и всякая гора и остров сдвинутся с мест своих... Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше!
– Сердце мое останется здесь, в родной степи, с моими сыновьями и дочерями. Клянусь Великой Матерью, я сделаю все, чтобы Великая Степь осталась за ними, за их детьми и внуками!
– Не нужно горячиться, не нужно клясться, – кротко сказал Андрей. – Все это лишнее. Поистине, многие земные цари приняли в сердце свое свет Христова учения и стали б'не Элогим, – сынами Божиими, и царства их при этом остались за ними; истинно говорю вам, они уже получают награду свою!
***
Стремительно, как всегда, отбросив полог шатра, вошла Анаит.
– Я нашла его! – воскликнула она. – Караван шел оттуда! Митридат – в шатрах Эвнона!
– А Урусмаг?
Анаит потупилась:
– О нем ничего не известно...
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Эвнон
У Эльдары не было личных конфликтов с царем аорсов. Разумеется, он мог помнить о ее налетах на караваны, которые проводили по степи его воины, – но когда это было? Сейчас казалось – в какой-то прошлой жизни. Разумеется, он не мог не знать, с каким успехом действовал ее отряд против римлян на Кавказе. Но как бы внешне он ни демонстрировал почтение перед римским владычеством, он, как любой степняк, ненавидел Рим. И, как любой степняк, он ценил доблесть. Поэтому Эльдара не считала для себя слишком опасным визит к Эвнону.
Конечно, нужно постоянно быть настороже. Ибо сколько раз уже случалось, что во время пира на головы расслабившихся и успокоившихся воинов обрушивались мечи. Причем по самому пустяковому поводу – иногда просто потому, что властителю понравились их кони. От такого не застрахован никто. Это было, как зимний ветер в степи: запахнись плотнее, и горло не будет болеть...
Настоящие осложнения могли быть лишь в одном-единственном случае: если Рим потребует выдать ее, Эльдару, головой. Тут-то Эвнон постарается блеснуть перед своими хозяевами. «Но ведь Митридат доверился ему! – думала Эльдара. – Значит, он-то не боится выдачи Риму! Тем менее нужно бояться мне: вряд ли в Риме и имя-то мое знают»...
Обо всем этом Эльдара и поведала девушкам:
– Решайте: едем к Эвнону или нет?
– Не к Эвнону же едем – к Митридату! – возразила Сфендиара.
Решили – ехать. В конце концов, политическая конъюнктура – дело тонкое, и присутствие Митридата в лагере Эвнона могло означать и то, что Эвнон собирается войти в антиримскую коалицию...
– Пить – более чем в меру! – напутствовала Эльдара девушек. – В вино может быть подмешан мак. Из глаз друг друга не терять! При любом шуме вокруг любой из нас, пробираться или даже прорываться к ней – может быть, там затеваются серьезные дела. Красавцев на пиру, думаю, хватит, возможно, будут и знакомые – но для игр с ними не уединяться! Найдите более подходящее время и место. Может быть, вас просто заманивают, а там свяжут!..
Родная степь всегда успокаивала Эльдару. После провонявшего гнилой рыбой, смолой и солью города, в котором ничего, казалось, не было, кроме каменных плит, воздух степи кружил голову. Посвистывали стебельки ковыля, клонясь и простирая свои длинные узкие листочки в напрасной надежде поймать, удержать пролетавшие мимо них ветерки. В ослепительной синеве неба знаменем надежды билось на ветру одно-единственное крохотное белое облачко.
...Двое дозорных Эвнона, стоявших не холме, не решились сами подъехать к девушкам, ускакали за подмогой. Через некоторое время появился отряд: их было за малым не больше, чем девушек.
– Куда? – с улыбкой спросил головной всадник, глядя на Эльдару, ехавшую во главе отряда. – Вы въехали на территорию ставки царя аорсов!
– К Эвнону, досточтимому царю аорсов, и к своему повелителю, боспорскому царю Митридату, гостящему у него! – возгласила Эльдара.
– По какому делу? – продолжились стандартные вопросы.
– За распоряжениями и повелениями! – ни секунды не колебалась Эльдара. Протокол должен быть соблюден, здесь не место вступать в препирательства.
Это понравилось. Аорсы расступились, образовав то ли конвой, то ли почетный караул. Вдвое возросшая численно кавалькада двинулась к шатрам, высившимся на холмах на краю горизонта. Двое аорсов отделились от нее и вернулись на свой пост на кургане.
...Эвнон, огромного роста широкоплечий мужчина с рыжими усами и бородой, сам вышел навстречу амазонкам. Синий шелковый халат, перехваченный пестрым цветным платком в том месте, где должна быть талия, ниспадал на нем до кончиков сапог красного сафьяна. Голову его украшала золотая тиара, опушенная лисьим мехом и усыпанная большими яхонтами и смарагдами. В правой руке он сжимал посох выше человеческого роста с изогнутым концом.
Он сам – двумя пальцами, но все же! – придержал стремя Эльдаре, когда та с ослепительной улыбкой сходила с коня – неслыханная честь! Его примеру последовали некоторые аорсы-конвоиры. Девушки заулыбались. Эвнон дважды, – чуть вправо и чуть влево – слегка склонил корпус в сторону девушек – это означало поклоны. Снизу придерживая левой рукой ладонь Эльдары, он широким жестом правой пригласил девушек в шатер. За шатром, словно дети, кричали овцы: их резали для пира.
– Слыхал, слыхал! – восхищенно говорил Эвнон, вводя Эльдару в необъятный шатер. – Что ж, так и скакала на римлян в костюме... м-м-м... Великой Матери? Ха-ха-ха-ха-ха!
Стражи с топориками-лабрисами, откинув полог дверей, бережно проследили, чтобы Эльдара, неровен час, не наступила на порог. Они же вежливо, но непреклонно потребовали у девушек сдать мечи – процедура традиционная и понятная при входе в царские палаты.
– Кинжалы тоже...
Эльдара недоуменно взглянула на Эвнона. Кинжалы... Но ведь за шатром уже режут ягнят – как же есть без кинжалов мясное блюдо?
Тот развел руками, широко улыбаясь:
– Такие у нас теперь порядки! Вот совсем недавно один купец, просивший меня о позволении беспошлинно торговать на моей земле и оскорбленный отказом...
Многословно и невнятно стал он рассказывать о том, как купец бросился на него с кинжалом в руке, как стража скрутила его...
Эльдара со вздохом отстегнула кинжал, отчетливо сознавая, что этого не следовало бы делать. Развернуться, вскочить на коней – и в степь...
Тем временем она вошла в шатер и у нее зарябило в глазах. Стены шатра были сплошь увешаны коврами, на которых изгибались фантастические цветы и птицы. Ковры и шкуры – не медвежьи, а каких-то неведомых Эльдаре зверей, в рыже-черых пятнах и полосах – были небрежно набросаны на пол. На них стояли золотые и серебряные блюда и кувшины, покрытые замысловатыми узорами, лежало множество турьих рогов, окованных бронзой и серебром. Здесь же валялись шелковые одеяла и подушки с золотыми кистями по углам. Все семь столбов шатра – и центральный, и шесть боковых, вспомогательных, – были сплошь покрыты чеканным золотом...
– Аорсия, одно слово! – услыхала Эльдара восхищенно-подавленный вздох Талестрии за своей спиной.
– Рассаживайтесь – широко повел рукою Эвнон.
В шатре уже сидело десять-пятнадцать приближенных Эвнона в шелковых халатах, сафьянных сапогах и высоких папахах. Однако места с легкостью хватило на всех. Девушки стеснились у порога, и Эвнон за руки провел двух-трех из них на более почетные места, между своими чиновниками, жестом дав понять, что приглашение относится и ко всем прочим. Шатер наполнил гул веселых голосов: люди Эвнона знакомились с девушками Эльдары, даже, кажется, начали осторожно заигрывать с ними.
Пока за стенами шатра резали ягнят, служанки в полупрозрачных шароварах и коротких разноцветных куртках, расшитых золотым шнуром, вносили на блюдах сыр, фрукты, виноград, каленые орехи, кувшины кумыса и вина.
– Угощайтесь! – возгласил Эвнон. – Я уже послал за Митридатом! А пока его нет – давай познакомимся получше, – обратился он к Эльдаре, передавая ей окованный золотом рог, полный кумыса. – Кто твои предки? Мог ли я слышать о них?
– Ты не мог не слышать о них, – возразила Эльдара. – Я – из рода Уарка, Сивого Волка, а мать моя – это Великая Мать. Скоро будет год, как я прошла в Гелоне через огненную купель, сгорев и вновь возродившись из пепла. В тот день я зачала сына от Солнца – вот он, Фарнзой, свет жизни, – указала она на младенца, сидевшего на руках у Талестрии. – Думаю, и среди присутствующих есть те, кто видел это своими глазами!
– Она говорит истину! – раздалось два-три голоса. – Поистине, это она!
Собственно, Эвнон и сам знал все это; этим разговором он представлял Эльдару тем, кто, возможно, не был еще с нею знаком.
– Поистине, твой род высок, – согласился Эвнон, – и я не ошибся, посадив тебя рядом с собой. Теперь: где твои кочевья? твои стада?
– Все алдары йериев Кавказа, и из ущелий, и с плоскости, выразили готовность служить мне, – высокомерно возразила Эльдара. – Они носили меня на руках, на белом войлоке, перед своими воинами!
Собравшиеся с одобрением и восхищением зацокали языками. Заявление Эльдары произвело впечатление и на Эвнона. Он закрутил головой, словно ворот его халата стал ему тесен. В его сразу замаслившихся глазах появилось умильное выражение. Возможно, в его голове даже зароились матримональные планы. Взять Эльдару в жены, – а Кавказ в свои руки... То, что сейчас сюда должен был войти Митридат, имеющий несомненные права на Эльдару и ее сына, мало его беспокоило... Однако он еще и еще раз взвешивал каждое свое слово.
– Ты пришла ко мне, – наконец вымолвил он с хитрой усмешкой, – и я рад этому. Расскажи мне о твоих желаниях, и я исполню их, если это не лежит за пределами человеческих возможностей!
– Я скажу! – Эльдара помедлила одно мгновение. – Я скажу, но позволь сначала вручить тебе те дары, которыми кланяется тебе Кавказ! Вели внести их!
Эвнон щелкнул пальцами слугам, Эльдара кивнула Сфендиаре, и та пошла показать воинам, какие тюки следует распаковать. Служанки подали Эвнону, а потом и остальным гостям, наполненные кумысом рога. Эвнон передал один из них Эльдаре.
Тем временем начали вносить подарки: узорные ковры, золотые и серебряные блюда, несколько стеклянных кубков, тщательно переложенных овечьей шерстью. Гости щупали ковры, разглядывали кубки и блюда, выражая одобрение подаркам, подтверждая их высокую ценность. Эвнон снисходительно кивал головой.
Наконец Сфендиара внесла драгоценный меч из Кубачи, покрытый чернью, протянула его Эльдаре. Та приняла меч, встала, на ладонь выдвинула из ножен клинок, холодно блеснувший тонким волнистым узором.
У Эвнона загорелись глаза.
Эльдара опустилась перед Эвноном на одно колено, поцеловала клинок и протянула меч ему:
– Все алдары Кавказа моими устами единодушно предлагают тебе это лезвие и будут считать тебя своим вождем, а себя – твоими трибутами [вассалами] если...
– Если? – остро и холодно блеснули глаза Эвнона.
– Если он будет обнажен тобой против Рима! – выдохнула Эльдара. В ее сердце загорелась безумная надежда: сейчас он примет меч, поцелует его, и...
Эвнон, уже протянувший руки, чтобы принять меч, на мгновение смутился и замялся:
– Должны ли вожди, облеченные любовью и доверием своего народа, принимать поспешные и необдуманные решения? И возможно ли, чтобы люди, желающие получить покровительство могучего царя, выдвигали бы при этом условия?
Это было больше, чем оскорбление – это был крах надежды. Смешной, выстроенной на песке, – но надежды... Эльдара застыла, закаменела, заледенела в нелепой позе человека, подносящего отвергнутый дар. В голове медленно пронеслось видение: она выхватывает кубачинский меч и распластывает негодяя одним ударом. Она даже примерилась: меч был повернут клинком вправо от нее, как предписывал ритуал, немного неудобно, но...
Сколько раз она упрекала потом себя, что не сделала этого!
Что-то, наверно, мелькнуло в ее глазах, потому что Эвнон поспешно выхватил меч у нее из рук, поднес и прижал его к бороде, даже не делая вида, что поцеловал, и положил позади себя.
– Мы вернемся к этому разговору, – пообещал он. – Готов ли шашлык? – крикнул он слугам.
***
Служанки уже разносили шашлыки, когда один из воинов-привратников возгласил:
– Царь Боспора, синдов, меотов и тавроскифов Митридат!
– Бывший царь меотов – и все такое прочее, – засмеялся Эвнон, – этот глупый воин поссорит меня с настоящим царем – Котисом!
И вот на пороге появился Митридат. Судя по всему, он не был предупрежден о присутствии в шатре Эльдары и ее девушек, ибо улыбка, с которой он вошел, стала медленно сползать с еще больше исхудавшего его лица.
Пренебрегая предрассудками, Эвнон сам встретил его, провел поближе к себе и усадил рядом с Эльдарой.
– Ну? Старые друзья встречаются вновь? – ухмыльнулся он.
– Почему ты здесь? – в лоб, без всякой дипломатии спросила Митридата Эльдара.
– Я не обязан давать тебе отчет, – взвился он, но тут же и сник. – Я прошу драгоценнейшего Эвнона нащупать путь примирения между мной и Клавдием...
– Мир с Римом? – процедила Эльдара. – Ты понимаешь, что ты говоришь?
– Вопрос уже решен! И я...
– И ты не ошибся, воззвав к моему милосердию! – бесцеремонно перебил Митридата Эвнон. – Послушай, какое послание передал я Клавдию через прокуратора Понта, Юния Пилона!
Эвнон взял из рук подбежавшего мальчика свиток тончайшей кожи – копию письма, – и громогласно стал читать:
«Эвнон – Клавдию Тиберию Друзу Нерону Цезарю Германику – радоваться!
Начало дружбе между великими императорами и царями великих народов кладется схожестью занимаемого ими высокого положения; но меня с тобой соединяет еще и совместно одержанная нами победа!
Исход войны только тогда бывает истинно славным, когда она завершается великодушием к побежденным. Так, например, ты ничего не отнял у поверженного мною и тобой Зорсина. Что касается Митридата, то он, возможно, заслужил более сурового обхождения; но я, царь Аорсии Эвнон, прошу тебя не о сохранении за Митридатом власти и царства, но единственно о том, чтобы его не заставили следовать за колесницею триумфатора и он не поплатился своей головой».
Гонец с ответом прибыл еще позавчера...
Эвнон развернул другой свиток:
«Клавдий – Эвнону, [высочайшему царю Аорсии] – радоваться!
Хотя Митридат и заслуживает наистрожайшего примерного наказания, и я, Клавдий, располагаю возможностью его покарать, но так уж установлено предками: насколько необходимо быть непреклонным в борьбе с неприятелем, настолько же подобает дарить благосклонность молящим о ней – ведь триумфы добываются только в случае покорения исполненных силы народов и государств»169... Ну и так далее, и так далее... Короче: Клавдий обещает тебе жизнь, свободу и царский дворец в Риме!170 Вас с почетом встретят там! Клянусь Митрой, я сам подумал бы о согласии, получив такое приглашение!
Оцепенев, слушала Эльдара эти слова.
– Я уже снесся через гонцов и с твоим братом Котисом! – самодовольно продолжал Эвнон. – С его стороны не будет препятствий! Триера, готовая принять тебя и твою свиту на борт, уже стоит у причальной стенки в Пантикапее! А в Понте тебя ждет Юний Пилон, любезно обещавший мне с честью переправить тебя далее, в Рим. И как удачно, что сегодня здесь собралась вся твоя свита!
– Измена! – вскочила Эльдара. – Нас предали!
– Ха-ха-ха! – совершенно искренне залился Эвнон, тыча пальцем в Митридата. – Твой ангел-хранитель слишком сурово оценивает твое желание жить!
– Эльдара! – попытался несколько свысока и с должной укоризной обратиться к ней Митридат, но голос его сорвался, и получилась лишь жалобная мольба: – Эльдара...
– Ты вернешь нам оружие? – дерзко обратилась она к Эвнону.
– Разумеется, – возликовал, по непонятной причине, тот. – Могу прямо сейчас! Отдайте им!
К каждой из девушек подошло по два воина и вручили им меч и кинжал. Эльдара не успела удивиться, почему оружие возвращают прямо в царских покоях, как услышала возмущенный вопль Сфендиары:
– Они заклепаны! Как вы посмели!
Эльдаре вернули только кинжал. Она взглянула на оружие – и ахнула: две стальные полосы, охватывая гарду, были намертво приклепаны к ножнам...
– Не возмущения я жду от вас, а благодарности, – высокомерно, но с некоторой иронией возгласил Эвнон. – Рим требовал вообще лишить вас оружия! Именно я просил поступить так, как поступил – и добился своего! Не думаете ли вы, что вам позволят в Риме ходить с незаклепанным оружием!
– А мой меч? – возмущенно обратилась к нему Эльдара... и увидела свой меч, с нефритовой накладкой и голубыми бирюзинками на ножнах, у него в руках. Эвнон ласково оглаживал его.
– Твой меч... Ты можешь выбрать взамен любой из моих... Твой меч оказался настолько хорош, что я не удержался, и решил оставить его у себя! Как компенсацию за воспитание твоего сына!
– Что? Сына?
– Твой сын и сын царя Митридата – потомок персидских Ахеменидов, сирийских Селевкидов (а там есть и македонская кровь) и римских Антонинов. Согласись, пышный букет, которым может гордиться любой принц крови! Поэтому он остается у меня! Как залог того, что Митридат в Риме будет отстаивать мои интересы! А, может быть, и Котис в Пантикапее задумается лишний раз, если будет знать, что в моих руках – наследник его престола...
– Сын...
– Отдай! М-мерзавец! – раздался за ее спиной взвизг Талестрии, глухие звуки ударов и чуть ли не лязганье зубов...
Эльдара стремительно обернулась. Крохотного Фарнзоя держал на руках и тетёшкал воин Эвнона. У Талестрии из разбитого в драке носа лилась кровь, но она не замечала этого, норовя броситься, как тигрица, на воина с ребенком. Но ее, как, впрочем, и всех других девушек, держали за руки по двое воинов...
– Ах, так... – Эльдара пребывала в полном отчаянии, ее глаза сверкали гневом и ненавистью, но она просто не знала, что можно сказать этим мерзавцам, мерзавцам, мерзавцам...
– Да, так! – снизошел к ее гневу Эвнон. – Именно так. И, прошу заметить, аудиенция окончена, у меня и другие дела есть! До порта вас проводят мои воины!
Девушек по одной стали выводить из шатра. Талестрия зло шмыгнула носом, вытерла кулаком кровь...
– Помни, – остановилась на пороге, обернулась и зло бросила Эвнону Эльдара, – и в моих жилах, и в жилах моего ребенка течет волчья кровь рода Уарка! Она одна ст?ит всех кровей названных тобой разбойничьих династий...
– Пусть так, – усмехнулся Эвнон. – Тем драгоценнее для меня этот ребенок. Не расстраивайся! Все мы смертны, я тоже не собираюсь жить двух жизней, хоть и хотел бы, – возможно, твой сын унаследует престол Аорсии!
И «сделал тете ручкой»: освобождай шатер!
Один из воинов, державших Эльдару, толкнул ее в плечо:
– Иди! – и гораздо тише добавил грязное ругательство.
Последним из шатра вышел Митридат.
– Внимание и повиновение! – скомандовал начальник эвноновского конвоя. – Ваши кони остаются вашими конями. Ваши вьюки конфискованы! Если вы не хотите ехать добром – вас повезут силой! Не советую! Второе: при любой попытке побега мы пускаем в ход арканы, мечи, джериды171 – как то сочтет разумным и необходимым находящийся ближе к беглецу страж, – и без предупреждений. При общем бунте перерубим всех, полномочия на это у нас есть! Все ясно? Наши полномочия закончатся, когда вы все окажетесь на борту специальной триеры в порту Пантикапей!
– А мой меч! – дерзко воскликнула Эльдара. – Эвнон обещал!
– Дайте ей!
Эльдаре на выбор протянули три меча. Она взяла меч не глядя, застегнула его ремень на поясе... Попробовала рукоять: меч легко ходил в ножнах. Усмехнулась: забыли заклепать? Или показывают, что не боятся ее?
Остался у Эльдары и бесценный ее лук, сделанный из черных рогов горного козла, прощальный подарок Урусмага. Это было все, что у нее от него осталось... Воин-аорс покосился на лук со спущенной тетивой и, издевательски ухмыляясь, выгреб все до одной стрелы из саадака...
...Закончился год и замкнулся круг. Двух любимых, двух супругов дал ей этот год – и вот у нее снова ничего нет. Более чем ничего: у нее отнят ребенок, а у всех ее девушек – свобода. Рабынями, с оскверненным оружием, должны они взойти на палубу триеры, отплывавшей в Рим...
Эльдара стиснула зубы и поглядела в небо.
Еще утром, когда скакала сюда, небо, несмотря на порывы холодного ветра, было высоким и синим. А теперь с низкого свинцового неба срывались и медленно порхали в воздухе первые снежинки.