Недавно довелось мне, покинув родную Грузию, путешествовать по Киргизии, и в одном из переездов моим попутчиком оказался человек, общность интересов с которым выяснилась, к обоюдному приятному удивлению, с первых фраз беседы. Это было тем более странно, что мы, после развала Великого государства, живем в разных странах, принадлежим разным вероисповеданиям и нациям и занимаемся разными вещами, так как вынуждены были отказаться от работы по специальности. Общими были год рождения и образование – мы оба окончили физический факультет, он во Фрунзе (ныне Бишкек), а я в Тбилиси. Без ложной скромности, могу сказать, что уровень разговора был не низким, но это, как я понимаю, была не наша заслуга. А чья же? Вот об этом и пойдет речь...
Мы соглашались в том, что религия и наука общими усилиями должны противостоять мутному потоку оккультизма, ссылаясь при этом на различные высказывания Канта, Гуссерля и Василида, размышляли о прошлом и будущем науки, обмениваясь мыслями о том, как принцип дополнительности Бора отозвался в гуманитарных науках, говорили о Евразийстве, и тут мой собеседник упомянул неизвесного мне доселе А.С. Панарина. Не без сожаления расставшись с новым знакомым, я, по возвращении домой, тут же нашла в интернете интереснейшие работы Александра Сергеевича (!) Панарина, где, в частности, говорится, что «главная творческая удача российской цивилизации -- способность формировать большие межэтнические синтезы -- стала ее ответом на вызов равнинного евразийского пространства. В таком пространстве негде спрятаться и изолироваться, следовательно, должно научиться дружно жить вместе... Но единые большие пространства следует отстаивать как общецивилизационное достояние не только потому, что они -- условия межэтнического мира. Они являются и условиями развития».
И вдруг мне неожиданно вспомнились незабываемые строки другого Александра Сергеевича – Пушкина:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал...
И тогда я отчетливо осознала, что наша прекрасная беседа с человеком, который по логике должен был быть мне далек и чужд, стала возможной именно благодаря огромной цивилизаторской работе российского государства, о которой писал Панарин и которую предвидел, можно даже сказать, предвкушал, его великий тезка - Пушкин. Нет, поэт не вздыхал о «бремени белого человека», о незыблемости противостояния Запада и Востока. Он задавал (и задал!) совсем другой вектор: объединенным единым языком (при одновременном развитии и обогащении иных языков) и общей судьбой народам предстояло создать новый тип цивилизации, блага которой ( в том числе и благо наслаждаться высокой поэзией) достаются всем, а не, как стало модно теперь,- «эксклюзивно». Люблю Киплинга, но можно ли представить, что он со взволнованной радостью мечтает о том, чтобы его стихи прочел «какой-то там» дравид или шерп? Похоже, что такая мысль просто не посещала его! Поэтому британец привозит в Индию свою дешевую мануфактуру, чем превращает в нищих бродяг целые касты ткачей и красильщиков, а россиянин создает на местах развитую промышленность, национальные школы, университеты и академии наук.
Вспомним, что пушкинскому «Памятнику» предпослан эпиграф из оды Горация «Exegi monumentum», основной смысл которой в том, что памятник римскому поэту будет стоять до тех пор, пока стоит Рим. В нашем случае можно сказать наоборот: пока стоит памятник Пушкину, пока его помнят и любят, не все потеряно. Есть еще шанс объединения, пусть на новой, более совершенной, основе тех огромных евразийских пространств, которые назывались на разных исторических этапах по-разному, но которые были по-настоящему едины на благо всем живущим там «языкам».