Старая фотография с отломанным нижним правым уголком, извлеченная из металлической коробки с неразобранными бумагами, пробудила воспоминания о моём городке. Фотография запечатлела цветущий парк с песчаными, аккуратно отсыпанными аллеями, стройный ряд свежевыкрашенных чугунных фонарей с матовыми шариками-плафонами, небольшую, сбившуюся в кучку группу детей, щурящихся от солнца, с набитыми карманами желудей, – мой маленький класс, а ещё мою учительницу в темном атласном платье с белым кружевным воротничком и забавного человечка, невысокого роста, в берете набекрень, с папкой бумаг под мышкой и граблями на плече. Это директор парка, легендарная в те времена личность, каких в литературе именуют городскими сумасшедшими. Я не забыл его имя - Мулик Рафаэль Григорьевич. Из-за невысокого роста, полноты и вечной суетливости директор парка напоминал скачущий мячик. Меткие на слова горожане, подмечая внешние особенности директора, добавили к его фамилии ещё одну букву «Ш», отчего фамилия стала ещё более созвучной с чем-то маленьким и подвижным и произносилась так: Шмулик. Жители городка привыкли к этому прозвищу, никто иначе директора уже не величал, как только Шмуликом, и даже парк не стали называть просто парком, а говорили: «пошли к Шмулику», или «сегодня у Шмулика на эстраде…», или «у Шмулика в бильярдной». И я бы никогда не догадался, что фамилия Шмулик не настоящая фамилия директора, а его прозвище, если бы не учился в одном классе с сыном директора парка Вовкой Муликом.
*****
Та самая учительница, не меняющая своего тёмного атласного платья, но всегда в накрахмаленном белоснежном воротничке, заполняла толстый классный журнал, уточняя некоторые данные учеников. В те времена в документах и даже в школьном журнале зачем-то была важна национальность. Учительница, не отрывая глаз от журнала, называла фамилии учеников и задавала каждому один и тот же вопрос:
- Русский или украинец?
А городок мой был на Украине, где горожане не очень-то задумывались над своей национальностью и говорили на собственном диалекте, помеси русско-украинского языка, при этом «гекая» и «окая», что было вполне приемлемо для городка, но, быть может, резало слух иногородним.
Ученики, на своей произнесённой фамилии, с шумом открывали черные крышки парт, вставали и почему-то уверенно называли свою национальность. Я, когда назвали меня, тоже встал и, недолго думая, сказал, что я тоже «русский», хотя точно этого не знал, но, поскольку большинство учеников класса называли именно эту национальность, то решил, что лучше будет от большинства не отделяться. Когда очередь дошла до Вовки Мулика, тот помямлил, потоптался на месте и честно сознался:
- А я не знаю.
- Спроси у отца и завтра скажи мне, - ответила учительница, не очень задумываясь и не отрываясь от журнала.
На следующий день, на одном из уроков, учительница снова подняла Вовку Мулика и спросила его:
- Русский или украинец?
Вовка встал, выпалил, что он еврей и при этом покраснел как вареный рак.
Класс засуетился, зашумел, все повернулись в Вовкину сторону, стали рассматривать его, будто давно не видели, и будто он успел до неузнаваемости измениться. В каком-то жужжании можно было разобрать многократно повторяемое слово «жид».
Учительница оторвалась от журнала, укоризненно покачала головой, постучала по учительскому столу ладонью и сказала:
- Тише, дети! Какой же он еврей? Он такой же русский, как и все мы.
Тогда это была первая новость, которую я узнал о Вовке и его отце Шмулике.
*****
А парк, парк Шмулика, был центром городка. Говорили даже о дореволюционных корнях парка и его первых владельцах. Но в те годы дореволюционную историю не очень-то жаловали, особенно такую, которая была связана не с рабоче-крестьянским движением, а с жизнью зажиточных людей, презрительно называемых буржуями.
У Шмулика отдыхали, играли, участвовали в аттракционах, фотографировались на память, сюда приходили семьями, посещали лекции, концерты и кино. Сюда приводили гостей и просто приезжих. В парке всегда было шумно и весело.
Здесь журчали фонтаны с разноцветными, ежегодно окрашиваемыми каменными стенками чаш и фигурками сказочных персонажей, отлитыми из бетона. Здесь поблескивала витражами просторная бильярдная, увитая виноградом, с вывеской «ВЕРАНДА», несколькими столами, обитыми зелёным сукном, и стеллажами для шаров. Здесь принимала людей летняя эстрада с многочисленными скамейками и сценой-ракушкой, увенчанная кумачовым транспарантом, втолковывающим гражданам, что искусство принадлежит только народу и никому другому. Здесь круглый год работал зимний кинотеатр, иногда исполняющий функции городского театра. Собственно театра ни в парке, ни в городе не было – не положено по численности жителей городка. Шмулик же был почитателем Мельпомены, поговаривали даже, что в юности он, окончив областной культпросветтехникум, успешно держал экзамены в театральный институт, но так и не прошел обучение из-за начавшейся войны. Так вот, в названии кинотеатра Шмулик снял первые четыре буквы, оставив только завершение вывески: «….ТЕАТР В ПАРКЕ».
А жители городка так объясняли действия директора парка:
- Из-за большой любви к театру.
Нередкими гостями в театре были заезжие актёры. Но никто не знал и не догадывался, каких усилий это стоило Шмулику. Он неутомимо вёл переписку с антрепризой, со старыми знакомыми по театральному институту, выезжал в область, переговаривался, уговаривал и договаривался. Согласовав дату гастролей, он сам распространял билеты на местном базаре, выкрикивая низким голосом несостоявшегося актёра:
- Дамы и господа! Единственная гастроль! Торопитесь! Осталось несколько партерных мест и только приставные!
Гастрольные афиши не пестрели громкими именами, но худо-бедно зрители тянулись, наполняли зал до отказа, и даже на спектакли еврейских театров, коих в те годы было немало на Украине, хотя язык актёров таких театров понимали далеко не все, но на безрыбье и рак рыба. В день спектакля Шмулик суетился за кулисами, трепетно общался с актёрами, погружаясь в пьянящую театральную ауру. А когда заканчивалось представление, он спускался в зал, смотрел на поклоны актёров, смахивал навернувшиеся слезы, а потом всматривался в лица зрителей и с радостью ловил благодарные взгляды. Он останавливался в середине зала, поднимался на носках, полагая, что все его видят, и громко регулировал поток покидающих зал зрителей:
- Не скапливайтесь в заднем проходе!
Потом это выражение превратилось в анекдот и живёт в городке поныне.
*****
В выходные дни в парке становилось особенно людно. В тенистых, увитых виноградом беседках пели под баян, на эстраде выступали приезжие лекторы, в бильярдной стучали по шарам и громко вздыхали болельщики, следя за медленным наполнением луз, а на открытых площадках ставили столы, за которыми крепкие загорелые пенсионеры играли в домино, заглушая стуком костяшек другие звуки.
Парковую идиллию довершали мороженщицы и продавщицы газированной воды с сиропом, атакуемые осиными и пчелиными роями.
Достопримечательностью парка Шмулика был памятник двум неразлучным вождям коммунизма - Ленину и Сталину. Исполинские фигуры вождей, выкрашенные серебрянкой, возвышались рядом на общем массивном постаменте в тени раскидистой кроны старого дуба. Ленин - в небрежно накинутом на плечи каменном пальто и смятой кепкой в руках, Сталин - только во френче, аккуратно застёгнутом на все пуговицы, но с фуражкой на голове и рукой, заложенной за борт френча. На кирпичном постаменте была высечена надпись из двух слов, поясняющая принадлежность монумента: «Ленину и Сталину».
Обязательными ежегодными мероприятиями парка были лекции о вождях. Никто не задумывался: для чего это нужно и зачем так часто? Просто кому-то очень хотелось, и мероприятие организовывал Шмулик. Видимую массовость на таких лекциях обеспечивали школьники, снятые с уроков, то есть мы, препровождаемые учителями. Шмулик разыскал где-то двух приезжих пенсионеров, семейную чету, якобы видевших живого Ильича, и чета эта приезжала в городок и выступала с невероятными воспоминаниями. Пенсионер был лысым, отчего имел какое-то сходство с Лениным, и все думали, что люди, видевшие своего вождя, непременно должны быть похожими на него, как становятся похожими друг на друга собака и её хозяин. Пенсионерка была маленькой, толстенькой, с жидкой косой, накрученной вокруг головы, c железными зубами и в накинутом на плечи цветастом платке. Разглядывая пенсионерку, все почему-то искали её сходство с Крупской, но сходства такого не находили и объясняли его отсутствие тем, что пенсионерка с Крупской не была знакома и никогда не виделась.
Сначала выступал лысый пенсионер. Он, утомляя всех, долго и по бумажке читал доклад о политике, о грядущей угрозе империализма, о победе советского оружия в войне, об успехах всех пятилеток и о преимуществах социалистического строя. Потом слово брала пенсионерка. Она, широко улыбаясь железными зубами, рассказывала о том, как была выбрана делегаткой, направлена в столицу и как оказалась на галерке в переполненном Колонном зале. Рассказывала, как в том зале неожиданно появился вождь и что-то сказал присутствующим. Потом пенсионерка с умилением говорила о ленинских «рыженьких волосиках», его темно-синем костюме, галстуке с «ромбушками», чищеных «скромных ботиночках» и ласкавшем её слух «картавом голоске». Сравнивала этот картавый голосок с вибрирующим шариком в «горлышке» Владимира Ильича. Но о чем конкретно тогда сказал Ленин, пенсионерка не говорила. Наверное, забыла. А я, слушая счастливую женщину, думал о том, как мало надо человеку для полного счастья и что теперь, после смерти Ильича, счастье вряд ли возможно.
На этом лекция заканчивалась. Все вставали и долго хлопали, а пенсионеры важно собирали бумажки с докладом, складывали их в черную папку и гордо, сознавая свою исключительность и востребованность, уходили. Таких лекций я, будучи учеником школы, прослушал не меньше десятка.
Как-то в конце очередной такой лекции ученица, сидевшая на первом ряду, спросила пенсионерку:
- А у Ленина были дети?
Пенсионерка поперхнулась, замолчала, улыбка сошла с её лица. Она не была готова ни к вопросу, ни к ответу, потому что лекций она прочитала много, а вопросов, подобных такому, никто никогда ей не задавал. На помощь растерявшейся пенсионерке пришел, вернее прибежал, Шмулик. Он поднялся на сцену и сказал:
- Деточка, у Ленина не могло быть детей. Как мог вождь, занятый судьбами миллионов людей, думать о своей семье, тем более о своих детях? Он жил не ради себя, а ради счастья других.
*****
В годы известной оттепели в одну из тёмных ночей Сталина срочно демонтировали, а часть надписи сбили и заштукатурили, оставив только одно слово «Ленин». В ту же ночь скульптуру, свергнутую с пьедестала, перевезли в область, где её уложили до лучших времен на специально отведенной площадке вместе с такими же изваяниями, свезёнными из других мест и районов. Шмулик тогда радовался, но не потому, что не любил тирана, а тому, что облегчалась его работа по очистке каменных вождей от птичьего помета, оставляемого несознательными пернатыми на самых видных и неподходящих местах.
Нелёгкое парковое хозяйство городка держалось на плечах одного Шмулика. Откуда и как черпал силы этот неугомонный и неутомимый мячик, поддерживая вверенное ему хозяйство «на уровне», оставалось тайной за семью печатями.
Некоторые говорили, что Шмулик всё успевал потому, что в рот не брал ни капли спиртного и поэтому мог трудиться по 24 часа в сутки. А те, что были из числа злопыхателей, злобно шептали, будто Шмулик – не кто иной, как агент иноземной разведки и что чистота и порядок в его хозяйстве есть не что иное, как происки этой самой иноземной разведки, призванной рассердить среднестатистического гражданина и тем самым дестабилизировать политическую обстановку в государстве.
Шмулик вроде как не слышал или не слушал эти сплетни и любил парк, как собственного ребёнка. Он организовывал субботники, народ шел на эти субботники и даже охотно: для себя же трудились. Гребли и сжигали опавшие листья, красили инвентарь, подсыпали и трамбовали аллеи.
*****
Как известно, об уровне заведения надо судить по его туалетам. Наш парковый туалет, именуемый домиком неизвестного архитектора, стоял на окраине парка, направление к нему указывали несколько табличек и стрелок, хотя все и так знали, где есть что.
- Для порядка, - говорил Шмулик.
Об облицовочной плитке, хромированной сантехнике, туалетной бумаге, жидком мыле и перламутровом фаянсе никто не имел представления, как и не было тогда понятия о мобильных телефонах и Интернете. Но для того времени туалет Шмулика был образцом содержания.
На гвоздях, вбитых в выбеленные стены, висели аккуратно нарезанные газетные листки. Места пользования ежедневно убирались, мылись и густо посыпались хлоркой, перебивающей другие непотребные ароматы. Шмулик ежедневно посещал сие заведение на предмет проверки чистоты и пристойности. Иногда на стенах неожиданно возникали надписи сомнительного содержания, стихи, рисунки гениталий, наспех начертанные мягким толстым карандашом. Неизвестные авторы вершили свои дела второпях, мгновенно исчезали и были неуловимыми. Шмулик, узрев непорядок, злился, негодовал, ругался:
- Варвары, невежды, недоумки!
Он тотчас же бежал за известкой, стоявшей у него наготове, и сам лично закрашивал изображенные непристойности. Потом он отходил назад, прищуривался, всматриваясь в свежевыбеленное место: не проявились ли художества поверх побелки. Подкрашивал вновь, если это требовалось. И уходил, довольный собой, ругая неизвестных художников.
*****
Жена Шмулика Софья, высокая, красивая рыжеволосая дама, работала при муже бухгалтером. В отличие от мужа, Софья всегда сидела в конторке, о себе не заявляла и никогда не маячила на публике. Я впервые увидел её и узнал о её существовании на школьном родительском собрании. Софья вела финансовые дела, балансы и отчеты, была билетёром и художником. Она красиво писала объявления плакатными перьями и даже рисовала стенгазету, вывешиваемую под стеклом в фойе кинотеатра. Стенд, на котором вывешивалась стенгазета, почему-то назывался «Окном сатиры», хотя ни сатиры и ни юмора в газете, издаваемой Софьей, не было. Половину стенгазеты занимали перечни парковых мероприятий, украшенные цветными заголовками и иллюстрациями, вырезанными из журналов. Вторую половину занимали стихи, сочиненные самой Софьей. Я не читал этих стихов, но слышал лестные отзывы о них. Говорили, что стихи эти о любви, и что у Софьи есть талант, и что Софья свой талант зарыла в парке. А ещё говорили, что Софья превосходно поёт, но слышать её могли только близкие люди, родственники и друзья, приходившие к ним на семейные торжества. Раза два я бывал у Вовки дома, видел у них гитару с большим красным бантом на грифе, висевшую на ковре, видел фотографии на стенах. На одной из фотографий Софья была запечатлена с этой самой гитарой, красивая, стройная, улыбающаяся, в нарядном платье, с крупными бусами на шее и большой светлой розой в волосах. На другом фото Софья стояла рядом со Шмуликом. Он в военной форме, а она в медицинском халате и белой косынке с красным крестом. Бросалось в глаза, что Софья красивее Шмулика и наголову выше его. Тогда же Вовка мне рассказал, что его родители вместе с войны.
Городок жил спокойно. На неделе учились и вкалывали, с нетерпением ждали выходных, а в выходные приходили в парк к Шмулику и безумно радовались, если Шмулик привозил новый кинофильм или приглашал артистов. Затем всю неделю жили увиденным, обсуждали, вспоминали, искали по киоскам и покупали открытки с фотографиями актёров и с новой надеждой ждали следующих выходных.
Телевизионного вещания тогда не было.
*****
Когда я учился в старших классах, случилась беда. Не пришел в школу Вовка, а через пару уроков девчонки, бегавшие в учительскую за журналом, принесли оттуда страшную весть – умерла Софья. В классе сразу притихли, оставшиеся уроки прошли без шума и лишних разговоров, затем все учащиеся так же тихо разошлись по домам. А вечером я услышал от родителей подробности:
- Софья повесилась в парке.
Нелепое слово «повесилась», не совместимое с жизнью, говорило само за себя: о том, что Софья это свершила сама. Помню, как недоумевал тогда отец, высказывая свои мысли матери:
- Вроде всё у них чин-чинарём, и сынишка растёт, и парк в порядке, и уважают их. Говорят, что даже записки не оставила.
- Всё же у них не как у всех, - отвечала мать, - вспомни эти стихи о любви… Зачем они замужней женщине, для кого она их писала?
- Любила она…
- Кого любила? И зачем об этом знать другим и ещё через газету?
- Следствие разберётся, - отвечал отец, - уже опера приехали из области, огородили то место в парке, где нашли её утром, ищут что-то и никого туда не пускают.
- Улики ищут или записку.
- Не верю я в то, что сама она это сделала, что ты ни говори, а я не верю. Это какая-то расплата за счастье… Да… за счастье надо платить.
Эти слова, сказанные отцом, что за счастье надо платить, я запомнил на всю жизнь и потом не раз испытывал правоту отцовских слов на своей шкуре. Только не ценой такой трагедии, какая пришла в парк Шмулика.
Следователи копали, что-то искали в многочисленных бухгалтерских бумагах. Многих горожан, часто общавшихся с Софьей и Шмуликом, вызывали на допросы в здание городской милиции, но, кажется, следователи так ничего и не «раскопали». О результатах следствия ничего не объявили и никого не арестовали.
В один из вечеров я снова услышал разговоры родителей. Отец говорил, что Софью нашли в странной шляпке, которой у неё никогда не было. Да и шляпок она отродясь не носила. Отец снова недоумевал:
- Как она могла влезть в петлю в шляпке? Э… Здесь что-то не так. Не сама она, не сама. И следов насилия нету… Точнее, говорят, что нету, а это разные вещи: говорить и не иметь. Эх, мать, почему я не сыщик, а? Уж я-то раскрутил бы это дело, - так говорил отец, раскрывая том Диккенса и погружаясь в чтение «Тайны Эдвина Друда».
*****
Наш парк на некоторое время опустел. Вовку отправили в другой город, к Софьиной сестре, подальше от того места, где случилась беда с его матерью. Шмулик постарел, похудел, сгорбился. Что-то случилось с его лицом: его левый глаз перестал открываться полностью, отчего взгляд этого полузакрытого глаза сделался особенно грустным. Родители говорили, что Шмулик, наверное, бросит парк и навсегда уедет из городка. Сожалели, что тогда парк никто не возьмет, и парк перестанет быть парком, и жизнь городка непременно переменится в худшую сторону. Но этого не случилось, Шмулик не мыслил себя вне парка и без него. Жизнь продолжилась, но какой-то надлом всё равно ощущался.
Больше не приезжали гастролирующие артисты, а в одну из морозных зим вымерз виноградник, который увивал веранду бильярдной и несколько беседок. Лопнул водопровод, подающий воду на фонтан, и фонтан перестал журчать. Но самое неприятное случилось с памятником вождям. Памятник ни с того ни с сего начал крениться в сторону. Как бы оседать на один бок. На тот бок, где стоял Ленин. Было понятно, что крен памятника происходит из-за того, что Ленин остался в одиночестве и своим весом давит на край постамента, перевешивая его опустевшую часть. С годами крен нарастал. Шмулика вызвали в партийные органы, там его прорабатывали, обвиняли в аполитичности, требовали срочно принять меры. Но Шмулик и сам не сидел сложа руки, ещё до вызова к партийному руководству он попросил помощи у городских механизаторов. Главный инженер МТС Максименко согласился помочь и придумал собственный вариант выправления монумента: зацепить тросом за постамент и потянуть трактором. Но, созвонившись с областным начальством, инженер отказался от этой затеи как от неэффективной и опасной (а вдруг упадёт вождь с пьедестала, а это – страшный скандал, имеющий непредсказуемые последствия…). Шмулик написал в министерство культуры, откуда через год прислали специалиста по фундаментам, профессора-геолога, доктора нескольких наук, в больших модных очках. Профессор сказал:
- Нужно лечить не следствие, а искать первопричину. Поживу у вас несколько дней и поищу эту самую первопричину.
Шмулик разместил профессора в собственной конторке, выделили ему раскладушку, постель, стол, письменный прибор и бумагу. Профессор обошел и осмотрел территорию парка, после чего затребовал «генплан участка и сводный план инженерных сетей». Документов этих в бумагах парка не нашлось, но, благодаря предприимчивости Шмулика, чертежи вскоре были добыты из недр областного проектного бюро. Профессор, сняв очки, внимательно изучил чертежи, касаясь их носом, велел копать яму-шурф у подножия постамента и указал конкретное место. Шмулик объявил субботник, на который пришли несколько желающих и этот самый шурф глубиной в полтора метра выкопали в одночасье. Профессор спустился в яму, поковырял там лопатой, поскреб пальцами землю, свернул несколько кулёчков из газетной бумаги, засыпал туда горстки земли, что-то надписал на кулёчках синим карандашом, вылез из шурфа и велел яму засыпать обратно. Вечером школьники подсмотрели за профессором в окошко конторки и увидели, что тот рассматривал через лупу землю, извлеченную из шурфа, растирал её пальцами, нюхал и даже лизал языком, а потом что-то долго писал в тетради.
На следующий день профессор собрал свои вещи, сообщил Шмулику, что ему теперь всё ясно, произнёс непонятные слова: «суффозия», «внецентренная нагрузка», «стабилизация», сказал, что можно уже ничего не делать, но, если очень хочется, то можно полечить цементацией, пообещал прислать официальное заключение с рецептурой и отбыл дневным поездом в сторону министерства культуры.
*****
Заключение от профессора так и не пришло или затерялось в бумагах областного руководства, а тем временем накренившийся памятник с невозмутимым Лениным стал превращаться в главную достопримечательность городка. Памятник вскоре окрестили Пизанским Ильичом. Посмотреть на чудо и подивиться ему зачастили туристы и разные журналисты. Областное бюро путешествий и экскурсий разработало специальный автобусный маршрут через наш городок. А Шмулику пришлось открывать кафе в помещении бильярдной, где кормили приезжих туристов и просто любопытных. Жизнь парка, да и городка в целом, стала странным образом меняться. В городке появилась артель, которая начала отливать маленькие копии падающего памятника и печатать открытки с видами парка. На одной из таких открыток был запечатлен сам Шмулик, совершающий процесс очищения лысины Ильича от птичьего помета. Чтобы сделать такое фото, в городок пригнали специальную вышку, усадили в люльку Шмулика вместе с фотографом и подняли их на высоту ленинского лба.
В городке открылись новые магазины с вывесками «Сувениры», торгующие всякой всячиной, в том числе и родными фигурками падающего памятника и фотографиями парка. А к Шмулику зачастили странные люди с идеями интерактивного туризма.
- Туристов нужно встречать шумными хороводами, - объясняли они Шмулику суть своей идеи, - распевать им песни местного фольклора, вовлекать в танцы, а потом обирать их в сувенирных лавках.
Но силы стали оставлять Шмулика, а ностальгия по его старому тихому парку, без туристов и магазинов, c эстрадой и театром отзывалась ноющей болью в его худеющей груди. Он передал бразды правления энергичным людям из туристической фирмы, которые не без удовольствия приняли эти бразды и пообещали свято хранить и продолжать дело директора. А сам Шмулик сел писать пьесу о старом парке, но, не дописав её и до середины, скончался от тоски и апоплексического удара.
*****
Наступили новые времена, скульптура падающего Ленина перестала в полной мере удовлетворять потребности развивающегося туризма, и новые владельцы парка решили восстановить вторую часть памятника, только поставить на постамент не Сталина, а скульптуру Шмулика, что было поддержано местной администрацией, хранящей самые добрые воспоминания о прежнем директоре парка. Деньги на памятник собрали горожане, а часть денег прислал Вовка, ставший бизнесменом в другой стране. Скульптуру заказали модному художнику, работающему за рубежом, отлили её из бронзы, привезли в городок и поставили на падающий постамент, восстановив его былое равновесие.
Памятник открывали при большом стечении народа и прессы. Когда белое покрывало, скрывающее обновленное изваяние, упало, перед взором присутствующих предстало весьма необычное сооружение. На покосившемся постаменте стояли две фигуры. Высокий оштукатуренный свежевыкрашенный Ленин и маленький бронзовый пузатый человечек, похожий на сказочного гнома, но отлитый искусно, с толстой папкой под мышкой и выпадающими из неё бронзовыми бумагами, со многими деталями одежды, пуговками и застёжками, беретом, надетым набекрень, складками и карманами. Постамент заново облицевали дорогим камнем, а на том месте, где некогда была старая надпись, появилось новое название, высеченное на камне: «Ленин и Рафаэль».
Участники церемонии вначале ахнули, затем помолчали, соображая, кто такой Рафаэль и какое он отношение имеет к незабвенному Шмулику. Потом кто-то вспомнил, что Шмулика звали Рафаэлем, хотя ни при его жизни, ни после его смерти Шмулика, кроме как Шмуликом, никто по-другому не называл. Присутствующий здесь же художник сказал, что новая надпись есть тоже его идея и что негоже писать и увековечивать неблагозвучное прозвище, когда у человека было хорошее имя.
А горожане, меткие на слова, тотчас же окрестили памятник по-своему: «Дон Кихот и Санчо Панса».