Жил - был Я. Глава 2. Инкубатор

          Александр М. Коржов



          Жил-был Я


         Глава 2. Инкубатор



         …Пора, когда не маяк, не возглас,
         а лишь один переходный возраст
         тебе и черный цербер и верный гид.
                (М. Щербаков, После детства)


      1
      Думаете, я не понимал, что жизнь в городе, в отрыве от родителей, братьев и привычного окружения сулит мне немало сложностей? Да прекрасно понимал, что именно с них и начнется.
      
      Интернат (не путать с Интернетом!) – достаточно закрытое учебное заведение, очень похожее на казарму. Те же ряды одинаково заправленных коек в спальных помещениях. Тот же регламент всех, так сказать, коллективных отправлений: подъем, зарядка, кормежка, занятия – и так далее до отбоя. Готовиться к урокам тоже полагалось вместе в отведенные часы. И только в одежде, не считая школьной формы, допускался некоторый разнотык.
      
      Пока я робел и знакомился, личного времени у меня почти не оставалось. Нескольких дней, однако, хватило, чтобы убедиться: с учением у меня проблем не будет; это мама, боясь, что в городской школе я не справлюсь и скачусь в троечники, перестаралась с заблаговременными утешениями.
      
      Нет, успевал я нормально. Я быстро нашел дорогу в библиотеку и вскоре сделался личным другом библиотекарши, большой любительницы вольнодумного чтения. Шла как раз недолгая хрущевская оттепель, богатая неожиданно откровенными публикациями: от И. Эренбурга до В. Дудинцева. Не верите, что в том возрасте меня такая литература занимала? А что меня должно было занимать: Ж. Верн? А. Беляев? А. Гайдар? Все это было читано-перечитано раньше. Интерес к судьбам пионеров-героев, поначалу острый, вдруг остыл, стоило мне осознать, что в живых никого из них почему-то не осталось, что все они – герои посмертно. Во мне уже произрастал ранний скептицизм – не от ума, а от недоумения. Никто не смог объяснить мне причину категорической несовместимости пионерского героизма с дальнейшим, после совершения подвига, земным существованием. Следовало дожить до Пелевина, чтобы такие моменты задним числом понять, но тогда Пелевин был ещё в пелёнках. Равным образом тогдашние книги про войну и партизан почему-то никаким боком меня не трогали (уже), так же как и книги “про любовь” (еще).
      
      Интернат похож на казарму не только распорядком и одинаковой для всех формой одежды, но и своей атмосферой. Слава Богу, дедовщины: в том (сегодняшнем) смысле, что старший волен глумиться над младшими – не было и в помине. Зато внутри класса царила, как в крысятнике, непререкаемая иерархия, не постигнув которую можно было оказаться в самом незавидном положении. Все, разумеется, относительно, так что сравнивать инкубаторские порядки с теми детдомовскими ужасами, что описаны в “Рязанке” Анатолием Приставкиным, не следует. Хотя “велосипед” и кое-какие другие жестокие забавы все-таки изредка практиковались. Я пока о мальчишках; внутреннее устройство девичьих так называемых коллективов мне и доселе неведомо. Я даже не уверен, что они существуют.
      
      2
      Так от чего зависело положение новичка в классе? Да от всего! То, в чем я мог отличиться – а отличиться я мог только в учебе – расценивалось скорее как недостаток. Если же соискатель ”пятерок” бывал уличен в зубрежке или, того хуже, в подобострастии – недостаток становился непростительным пороком, и презрение товарищей гарантировалось. Зубрить и подлизываться полагалось только девчонкам.
      
      Далее – внешний вид. Вопреки ожиданиям, за очки меня, как в поселке, никто не дразнил. Зато сколько насмешек обрушилось на мою бедную голову, когда из воскресной побывки у родителей я вернулся стриженным, как обычно, наголо! Оказалось, что за каждый миллиметр волос между администрацией и учениками идет нешуточная война. Полубокс, ну максимум полька для старшеклассников – это дозволялось, канадка же – ни-ни. А этот пентюх (варианты: лопух, лапоть, обапол) добровольно остригся налысо и хочет после этого, чтоб его уважали?!
      
      Урок. Но учел я его только через пару лет, когда счастливо совпали три обстоятельства: 1) я был влюблен; 2) дошли до Инкубатора не только музыка, но и фотографии “Beatles”, задававшие облик кумира; 3) я мог позволить себе заплатить за стрижку 50 копеек, а не 10, как раньше, поскольку имел уже личные доходы.
      
      Рассуждениями о внешнем виде я вас еще долго буду изводить. Первые два года я носил только казенное, а полагалось как-то, следуя моде, выделяться. Хоть чем-то походить на настоящих стиляг. Ну хотя бы штанины форменных брюк заузить до требуемых 13 сантиметров. Но мать, чуждая веяний, наотрез отказывалась портить вещь. Сейчас, когда всего много, наши подростковые страсти мне самому смешны, не только вам. А тогда…
      
      Перечитывая недавно Иосифа Бродского, в одном раннем (как раз 1962 года) стихотворении натыкаюсь на ироническое упоминание “…брюк твоих вечношироких”. Это он о себе. У Бродского случайных слов не бывает; значит, эта заноза в нем тоже сидела: гению, который всего лишь через полгода напишет “Большую элегию Джону Донну”, в его 22 года была небезразлична ширина носимых им штанов. Да что там, еще через 18 лет, в знаменитом юбилейном стихотворении (В январе 1996 года газета “Известия” напечатает его по случаю смерти поэта на первой полосе – и, разумеется, с опечаткой!) опять проскальзывает, хоть и смягчен сарказм почтенным уже для поэта возрастом:
      
                …надевал на себя что сызнова входит в моду…
      
      Не хотел бы делать неоправданные скачки во времени, однако следует закрыть тему. Где-то ближе к университету проблема внешнего вида как-то сама собой утратила для меня актуальность и, сколько помню, для моих однокашников тоже не была первостепенной. В дальнейшем я сформулировал – для себя; вы можете им не следовать – два постулата, которые если и не облегчили мне последующую жизнь, то хоть как-то примирили с ней – и примиряют до сих пор:
      
      1. Когда все есть, то ничего не надо!
      2. Все равно всего на всех не хватит!

      Очень рад был встретить сходное отношение: “Ubi nihil vales, ibi nihil velis” (“Чего не можешь – того и не желай”) - у древних латинцев. Приятно, знаете, встретить единомышленников среди умных людей. Киник Диоген, кстати, тоже стремился ограничиться минимумом. Мне же тогда до такой степени поумнения было очень далеко, и, будучи не в силах подвести философическую базу под элементарную убогость базы материальной, я вынужден был мириться с уже упоминавшейся выше характеристикой: “обапол”. Это слово не означает “неотесанный”, отнюдь. Обапол – это бревно отесанное, но только с двух сторон. Почувствуйте разницу!

      Да что там, я вилку в руку взял впервые в Инкубаторе. В правую. Ножом же, вплоть до первых – в студенчестве – самостоятельных культпоходов в кабаки, резать было нечего, так что это холодное оружие я законопослушно доверил себе только после совершеннолетия.
      
      3
      Вернемся вновь к иерархии. Еще лет двадцать назад (в середине 80-х) наш уважаемый главный инженер Игорь Николаевич Кононенко предлагал, прежде чем приступать к любому проекту, для начала совершенно точно выяснить, кто кого е..т. В третьем тысячелетии вопрос (и ответ) не утратил актуальности. Но тогда для нас, мальчишек в поре полового созревания, уже способных нанести друг другу увечья, но, увы, еще толком не готовых осознать последствий, да еще скученных на замкнутой территории, где от каждодневного контакта просто физически невозможно уклониться – так вот, для нас вопроса важнее не было.
      
      Спорт – вот в чем можно было самоутвердиться. Благодаря завучу Ивану Андреевичу Салмину (Кличка Цепной – я бы и сам от такой лестной кликухи не отказался!) в школе царили дух и культ спорта. Только чего следовало ожидать от физически хилого (просто недокормленного) подростка, сильно близорукого и, как бы это помягче сказать, двигательно неодаренного? Который к тому же не то что спортзал – баскетбольную площадку видел впервые в жизни, равно как и живого учителя физкультуры. В моей поселковой школе были во дворе турник и шест, а уроки физкультуры состояли из поклонов и приседаний в коридоре.
      
      Конечно, до упаду с апреля по ноябрь гоняли мяч на стройплощадке. Предпринимались, родители не мешали, им было не до того, далекие пешие и велосипедные походы по окрестным степям и балкам. Зимой в той же балке – скоростной спуск на тяжеленных угольных санях. С немалым риском. Лет в 9-10 я впервые переплыл Дон. Ну, шашки-шахматы.
      
      Все это в новой школе не котировалось. Волейбол, баскетбол, гимнастика… Посмотрели бы вы, как потешались одноклассники над моими попытками исполнить кувырок на брусьях или баскетбольный двойной шаг – и горе мне, если б я стал обижаться! К счастью, в классе был еще один такой тюфяк; он ушел скоро, а пока служил мне прикрытием. Еще хорошо, что на такого неуклюжего новичка девчонки не обратили никакого внимания. Мне оно (пока!) и не требовалось, а сцены ревности, сводившиеся в этой среде, как правило, к совершенно обязательному мордобою, были мне решительно ни к чему, ибо, реалист поневоле, я заранее догадывался, чья морда будет битой.
      
      4
      Еще одно обстоятельство определяло расстановку сил: связи. Иногда братья учились вместе, и тогда младший мог быть спокоен. Не трогали тех из местных городских, которые могли для расплаты привести свою кодлу (компанию). Ценилось, если брат сидел – в тюрьме, разумеется, а не в каком-то там президиуме. А вот те, кто искал покровительства учителей или воспитателя – те надолго не задерживались. Один (фамилия Химич, имя никто не успел запомнить) только сутки выдержал. Конечно сбежишь, если тебя измолотят краном от умывальника! Краник Сашка Смирнов забыл поставить на место, и утром весь этаж представлял собой лужу, в которой мирно плавали наши ботинки…
      
      А в чем же выражались эти самые иерархические преимущества, о которых я распинаюсь так долго и подробно, как будто стремлюсь всерьез вас устрашить? Да в сущих пустяках. Выбор места в классе, выбор койки в спальне. Или, к примеру: уборкой казармы занимались все, по графику, однако напарник вожака ползал с тряпкой под койками, а сам он лениво протирал подоконники. В столовой свою порцию получал каждый (Пайка в Инкубаторе, как и в тюрьме – дело святое!), но лишние делил опять же он. Полагалось дать закурить, если попросит, полагалось уступить очередь к столу для пинг-понга. Еще пример: во время дежурства по кухне все таскают и моют посуду, а тот же Смирнов бессменно маячит в окошке хлеборезки, питая всю школу бутербродами, то есть контролирует, как сказали бы сейчас, товарные потоки масла, сыра и джема. Тут уж у него и напарник не внакладе, а напарника он, естественно, выбирает сам.
      
      Кстати, напарником чаще всего был Толик Журавлев, с которым у нас вскоре образовались приятельские, а потом и дружеские отношения, не прерывавшиеся много лет после школы. Он, старший в многодетной и потому не слишком обеспеченной семье, оказался в Инкубаторе по той же причине, что и я. Часто мы забегали к его родителям, благо рядом, на улицу Трудовую, где, как он сам говорил, жили в основном спекулянты, воры и цыгане, то есть те, кто никогда не трудился. Потом он сам не раз приезжал к нам на шахту. Мы даже вместе ездили в Воронеж – поступать каждый в свой вуз (он не поступил), а до того провели месяц, готовясь к экзаменам, в Карабуте.
      
      Так вот, в одну из наших последних встреч (то ли в 1988 году, то ли годом позже) я узнал от него, что Сашка, так и не сумевший закончить нашу школу и доучивавшийся поэтому в ПТУ, ныне жив-здоров, именуется Александром Ивановичем и возглавляет партийную организацию (КПСС, разумеется. Других тогда ещё не было) крупного нефтедобывающего треста. Посильно участвует, как сказали бы сейчас, в контроле над потоками нефти и нефтедолларов. Ну, порадовались вместе успеху однокашника: за всю учебу ни одной теоремы не доказал, а вот поди ж ты, выбился в люди. В карты, надо отдать должное, играл здорово, ну и того… с детства любил и всячески стремился возглавлять. Ну, и мордобоем, да, владел и увлекался. Бывает, больше нечем. Есть такая прогрессивная форма воздействия на массы.
      
      5
      …Нравилось, что биологией, физикой и даже математикой полагалось заниматься в специализированных кабинетах – со всякими там микроскопами, чучелами и прочей наглядностью. Особенно впечатлял физический кабинет, где весело властвовал кудрявый дядька, внешне поразительно похожий на актера Семена Фараду в пору его расцвета. Звали его Евгений Владимирович Шляховер, и был он, простите за банальность, по-еврейски умен, ироничен, прижимист, изобретателен и предприимчив. Из неведомо откуда добытого хлама он лично понастроил целый арсенал всяких установок, приборов и макетов. Только в его кабинете можно было посмотреть слайды и учебные фильмы, причем светозащитные шторы на окнах управлялись электромоторами. Хитрое устройство автоматически включало по расписанию звонки во всех трех корпусах школы. Радиоузлу могла позавидовать любая танцплощадка, поскольку он был оборудован трофейной (Вы хоть знаете, что это такое?) и списанной военной аппаратурой, позволявшей, как мы вскоре выяснили, ловить и почти без помех слушать вражеские (то есть западные) радиоголоса. Да что там – даже рентгеновская установка и счетчик Гейгера не только наличествовали, но и функционировали вполне себе исправно.
      
      Наличествовала и лаборантка Зина. Симпатичная. Больше ни у кого из учителей лаборантов не было. Вот функционировала ли, не знаю, не замечал. Скорее всего, исключительно по прямому назначению, что, если не вредничать, тоже неплохо.
      
      *  *  *
      Я прочел учебник физики, как обычно, еще на каникулах. Здесь, видимо, требуется поясняющее отступление. На шахте у меня была договоренность с соседкой Катей Трегубовой, учившейся классом старше, о наследовании мною за малую плату уже не нужных ей учебников. В Инкубаторе удивились, что я прибыл хотя и без зубной щетки, зато с полным комплектом учебников.
      
      Они, мои одноклассники, удивились еще больше, когда узнали, что все эти книжки я – по собственной охоте! – прочитал летом, на каникулах, как читают в том возрасте занимательную литературу. Ну, за исключением нелюбимого немецкого, который, кстати, в новой школе мне не понадобился, так как здесь изучали ставший вскоре столь же нелюбимым английский. Многое из прочитанного запоминалось накрепко, так что если учитель на своих уроках ничего сверх учебника не сообщал, делать мне на этих уроках было нечего. По сути, весь учебный год я занимался под руководством учителя повторением того, что прошел (прочел) на каникулах самостоятельно. Вообще-то я думал, что все так поступают.
      
      Теперь я понимаю, что убогость поселковой восьмилетки была не только (и не столько) материальной убогостью. Кроме учивших меня в начальных классах супругов Николенко, Анастасии Яковлевны и Тихона Григорьевича, людей истинно интеллигентных, начитанных и воспитанных, да еще математички Марии Ивановны Мамоновой, добрым словом, хоть и хотелось бы, мне вспомнить некого. В лучшем случае – никаким; впрочем, не факт, что для учителя это лучше.
      
      Завуч Елена Павловна преподавала нам историю, географию и немецкий язык – преподавала так, что я долго не улавливал разницы между такими, казалось бы, непохожими предметами. История в ее понимании состояла из дат и наименований событий; о самих событиях она ничего не сообщала, об их причинах и последствиях – тоже. Не захватывающий процесс, а набор фактов для тренировки памяти. Похоже выглядела и география. Проходились, к примеру, горы. Ни откуда они взялись, ни чем отличаются от долин и плоскогорий, ни какую играют роль в природе, если вообще играют – эти вопросы не обсуждались. Список горных систем и их местоположение на карте. Потом перечень низменностей. Потом морей, пустынь – и так далее.
      
      Легче всего было с океанами. Лишенные как мысли, так и чувства, эти уроки и не оставляли в моей, с детства склонной к анализу бедной головушке ничего кроме обрывочных заклинаний: Аппалачи… Апеннины… Хаммурапи… Атакама…
      
      Вот-вот, именно Атакама.
      
      Но то была завуч. В обычной среди школяров классификации учителей на “добрых” и “злых” она, безусловно, относилась к последним, и в этом качестве не терпела не только нарушений дисциплины, но даже и вполне естественных вопросов по теме занятий. Видимо, в прошлой жизни была фельдфебелем.
      
      Ботаничка Базна, имя которой не отложилось в памяти, что само по себе странно, так как учителей обычно помнят по имени-отчеству, была, несомненно, доброй. Настолько, что скрыла обиду, когда я на уроке не согласился с ней, чтобы картофель был “она”, то есть, как у французов и украинцев, женского рода, а стулО – “оно”. Sapienti sat. Это ученик должен успевать и по русскому языку, и по ботанике, а от учителя такой разносторонности, ясен пень, грех требовать!
      
      *  *  *
      Пустяковое дополнение 2009 года.
      
      Та, мягко говоря, некомпетентность отдельных школьных педагогов, так раздражавшая меня тогда, сегодня представляется мне вполне простительной. Назовите мне, к примеру, современного телекомментатора, который не затруднялся бы в склонении имен числительных. Нет, внешне он не затрудняется! Он просто склоняет: отважно, однако неправильно – и не замечает этого. Не желает замечать. Он, вещун и оракул, выше этой ерундовой ерунды.
      
      Юлия Высоцкая, симпатичная профессиональная актриса и телеведущая, в своих кулинарных(!) передачах называет поджаренный кусочек хлеба грЕнкой. Ну да, откуда ей, профи и кумиру, знать, что “гренОк” (множественное гренкИ) – существительное мужского рода с ударением на последнем слоге?! Ее, мля, забыли научить пользоваться словарём – и не только в нашей очень средней средней школе, но даже в театральном вузе! Супруг из благородного якобы семейства Михалковых, продюсер передачи, деликатно не замечает этой безграмотности.
      
      Поэтому она повторяет свою ошибку каждое выступление, в котором ей случается класть хлеб на сковородку. А вот почему за годы существования популярной передачи никто красотку не поправил – иди знай! Может, по той же причине, по которой тюль (ажурная такая ткань для занавесок) на том же телевидении стал вдруг женского рода? Поневоле вспомнишь А. Вертинского с его: “…простой шотландский виски”. Не услышали, продолжаем оскорблять благородный английский самогон безликим средним родом!
      
      Из этого дополнения вам должно быть ясно: вставил я его вовсе не ради того, чтобы через полвека письменно лягнуть моих поселковых учителей. Просто без него будет не вполне понятно вновь выпавшее мне везенье. В достаточно юном возрасте судьба – поди оцени теперь: злая ли? добрая? – свела меня с новыми людьми, многие из которых оказались личностями. Это не только об учителях, но и о сверстниках, о старших товарищах. Я в поселке дружил с интересными, по-своему замечательными пацанами, совершенно искренне полагая, что никакого иного общения не существует. Откуда бы я узнал об ущербности и убогости своей привычной среды обитания, если бы не посчастливилось вдруг попасть в другую?..
      
      6
      Уроки Шляховера пролетали для меня в единый миг, а то, что учебник я уже изучил, в физкабинете не имело никакого значения, потому что было безумно интересно.
      
      То ли фокусник, то ли маг – в любом случае артист! – давал сольный сеанс с последующим разоблачением. К учебнику это представление не имело ни малейшего отношения; соответствующий параграф задавался на дом.
      
      Вот вам ряд парадоксов. Наша посещаемость Шляховера не интересовала, и он демонстративно не отмечал отсутствующих, но на его уроки ходили все. Самым нерадивым или бестолковым он, не угрызаясь, так же демонстративно ставил “тройки” вместо вполне заслуженных “бананов”. Зато попробуй у него заработать пятерку – замучит вроде бы невинными с виду, но очень каверзными вопросами. Ну, и эти демонстрации, иной раз довольно сложные опыты. Для кого он их ставил, если наверняка знал, что поймут их едва ли два-три человека в классе, а для остальных это не более чем цирк и забава?
      
      - Вот для вас двоих-троих и ставил. Я учил тех из вас, кто стремился и был способен, и не тратил зря душевных сил на тех, кто не стремился. Из вашего выпуска ты и Юра Павлюченко пошли в физику. Мне достаточно.

      - Вы, Евгений Владимирович, Людочку забыли. Она ведь в МЭИ на полупроводниковом факультете учится. Тоже физика.

      Евгений Владимирович послушно сделал вид, что только теперь об этом узнал и поэтому обрадовался. Конечно, этот непедагогичный разговор происходил несколько лет спустя, когда я, уже студент физического факультета, непрошенно заглянул к нему в гости с бутылкой любимого им кисленького болгарского. Мне и школьником частенько доводилось заходить в его дом, но, конечно, без бутылки.
      
      Ничего он не забыл. Просто проверял, хитрюга, все ли у нас с Людмилой ладно и справно. Наша детская любовь проистекала на виду у всей школы (А куда можно скрыться в Инкубаторе?!), и он, в числе немногих педагогов, защищал ее – даже на парткоме. Подробнее об этом позже. А тогда, в 1961, я не догадывался, что этот учитель определит мою профессиональную судьбу. Младенческая мечта пойти в геологи давно уже увяла, вытесненная интересом к химии и минералогии. Предстояла, благодаря таланту Учителя, еще одна рокировочка. Но не сразу.
      
      7
      Вокруг химического кабинета я ходил, плотоядно облизываясь. Химкружок в школе был, это я знал точно. Однако принимали в него семиклассников и старше. Мои попытки напроситься химичка Алла Ефимовна пресекла непреклонно: “Приходи через год, мальчик”.
      
      Может, плохо пытался?
      
      Посвященный химии тематический вечер должен был проходить в актовом зале. Классная дама отпустила меня с самоподготовки неохотно и в официально заявленную причину отлучки не поверила.
      
      Мне удалось занять место в первом ряду, по соседству с девятиклассницей Леной Кириченко, лучшей спортсменкой школы. Я не был с ней знаком, но уже давно с завистью наблюдал за ее игрой в волейбол/баскетбол, а уж эпизодом, в котором она удалила с поля до конца игры самого Генку Мазина, юную звезду школьного масштаба не только в баскетболе и не только в спорте, восхищаюсь до сих пор. Генка в игровом запале позволил себе за спиной судьи обидный жест в его (то есть ее, Ленки) адрес. Лена хулиганство каким-то чудом заметила и молча – тоже скупым, по правилам, жестом – предложила лидеру команды и предмету воздыханий многих девчонок покинуть площадку. И даже не обернулась, когда растерянный Генка угрюмо, понимая, что теперь его седьмой “А” неминуемо дунет важнейший матч, плелся в раздевалку.
      
      В спортзале я мог только болеть, а здесь собирался играть – и выигрывать! Набрав преимущество в ответах на конкурсные вопросы, я стал помогать соседке. Это скоро заметили. Народ заорал: “Он ей подсказывает! Так нечестно!” Пресекли. То, что очкарик-шестиклашка, школьной химии по малолетству еще не нюхавший, “сделал” два седьмых, два восьмых и девятый классы, вроде как никого особо не удивило.
      
      На сцене, во время церемонии награждения: грамота за первое место, богатый приз – завуч Иван Андреевич попросил представиться. А то ведь у темной лошадки даже имени не было. И вот мое имя стало известно не только Лене (Знали бы вы, как я этого хотел!), но и всей школе. Ясен пень, теперь мне светили и доступ к сокровищам химкабинета, и даже благосклонность Аллы Ефимовны. О популярности среди старшеклассников я уж не говорю.
      
      Что до сокровищ, я вскоре пополнил их собственными домашними запасами. Но вожделенный химкружок занимал меня недолго, потому что скоро стало ясно, что пришлось бы заниматься пройденным.
      
      Случайно я узнал, что в школе имеется (валяется на складе) кое-какая фотоаппаратура. Идею организовать фотокружок и выпускать школьную фотогазету неожиданно поддержали и Евгений Владимирович, и даже сам директор Василий Иванович (кличку угадайте сами). Поддержали деятельно: выделили комнатенку, доверили мне закупить нужное оборудование и химикаты. Так что проект новенького был не только одобрен, но и реализован буквально в два-три месяца. От желающих учиться фотоделу (как и любому другому делу поначалу) не было продыху. Вскоре, однако, осталось пять-шесть энтузиастов, что меня вполне устраивало.
      
      Еще бы! У Ленки Кириченко были ключи от спортзала, у Сергея Жукова – от авиамодельной мастерской. Теперь в элиту попал я, шестиклассник, да еще с немыслимой в Инкубаторе привилегией запираться, дабы, так сказать, не пострадал фоточувствительный процесс. Далее, нечего и говорить, что остались в фотокружке хлопцы серьезные, обижать своего шефа они никому не позволили бы. Немаловажно и то, что для фотогазеты приходилось снимать разные школьные и шефские мероприятия. Что мне стоило одаривать их участников дубликатами удачных снимков? Так, в частности, для меня были навсегда в Инкубаторе железно устаканены взаимоотношения с кухней, которые в армии, например, считаются – и справедливо! – важнее взаимоотношений с начальством.
      
      Получается, что спустя полгода я мог быть доволен своей жердочкой на иерархической лесенке. Более чем, учитывая столь удачное сочетание в моей натуре физической хилости с редкостной зловредностью.
      
      А вот спорт не давался. Ленка долго и старательно учила меня двойному шагу. Вечерами, в пустом спортзале, чтоб не стеснялся. Не научила, плюнула: “Значит, не твое это”. Попросила Держивицкого хотя бы к настольному теннису меня приохотить. Вот у Витьки, перворазрядника, кое-что со мной получилось, что само по себе странно: для настольного тенниса координация движений и быстрота реакции, которых у меня сроду не было, еще нужнее. Да и очки здорово мешали, хотя и не так, как в играх, где неизбежны столкновения.
      
      Как Виктор справился со своей задачей, я до сих пор не понимаю, но с фактом не поспоришь: благодаря ему я если не заиграл, то хотя бы стал думать, что играю. Со стороны это выглядело достаточно неуклюже (Спросите у мамы, она за меня болела на заводских турнирах, подтвердит), но, случалось, соперник, не успев насмеяться, уже вынужден был зачехлять ракетку.
      
      Это потом, во взрослой жизни. Пока мне хватало побед над одноклассниками. И новой дружбы – с Виктором. Покровители у меня и так были, а вот друга, чтоб на равных, несмотря на разницу в три года и два класса, я приобрел именно в его лице. Мы оба легко учились, много и бестолково читали все, что попадет в руки. Как-то мне попался труд Лисицына “Стратегия и тактика шахматного искусства”, книга совершенно замечательная, хотя в многостраничном предисловии безудержно славился лучший друг всех шахматистов. Издана она была в год моего рождения. Так тогда полагалось, несмотря даже на отсутствие конкретных примеров шахматной мудрости вождя. Мудр был сам автор.
      
      Это стало нам понятно, когда мы вдвоем принялись не читать ее, а именно изучать. Три года изучали. Но любовь к шахматам образовалась сразу. Эта игра в то время была в стране в таком невиданном, невероятном сейчас почете, что шахматные партии с важных соревнований публиковались в центральных газетах, а имена победителей знали все. Вскоре вокруг нас появился кружок ребят, заинтересованных не только в мордобое. Так в школе потихоньку пророс, а вскоре и был признан официально еще один вид спорта. Шахматный клуб возглавил, естественно, Виктор. Я (мне самому было тогда четырнадцать) возился с малышней, обучая игре попроще: шашкам, а также организовывал и судил соревнования.
      
      Витька же был дико доволен, что тоже стал камергером.
      
      8
      Лето 1962 года я помню как непрерывную сельхозповинность. Вместе с Гришкой мы пололи, окучивали, поливали, опять пололи наши представлявшиеся бескрайними пятнадцать соток. Кроликам требовалось два мешка травы на день, да еще сено и веточный корм надо было заготавливать им же на зиму.
      
      Прошедший год показал, что разведение кролей – дело хоть и хлопотное, но, при дармовых, то есть краденых, кормах выгодное. Покупать мясо было не на что, о традиционном осеннем кабанчике предстояло на несколько лет забыть. А тут и мясо, и шкурки, которые батя научился выделывать и довольно выгодно сбывать. Мама, как медик, следила за здоровьем этой в общем-то болезненной скотины, а в сезон забоя, поздней осенью, заготовляла кроличью тушенку впрок.
      
      Как бы то ни было, обычного сожаления об уходящем лете я отнюдь не испытывал. Хотелось в город, хотелось в школу.
      
      В последний вечер августа, когда мы с Толиком Журавлевым обменивались, сидя в инкубаторском дворе, летними впечатлениями, мимо, демонстративно не замечая нас, проследовала наша одноклассница Людочка. Среди других девчонок она выделялась толстыми черными косами, рано обозначившимися женскими округлостями, аккуратностью и редкостным прилежанием. Известно было, что ее мама в свое (лучшее, видимо?) время отвергла настырные ухаживания самого Ивана Туркенича, потом командира военной организации подпольной “Молодой гвардии” (см. одноименный роман А. Фадеева), чем и гордилась впоследствии неведомо почему и зачем, а своего супруга и Людочкиного отца, физика, учившегося в Харькове у великого Льва Давидовича Ландау, упекла в сумасшедший дом. Суровая, властная была особа, видно без очков. Директорствовала в сельской школе; в Инкубатор на родительские собрания приезжала за рулем собственного “Запорожца” – зрелище невиданного по тем временам сочетания отваги и благосостояния в одном флаконе само по себе впечатляло. В Инкубатор, стало быть, Людмилу отдали не от бедности, а чтоб не мешала новому семейному счастью отчаянно молодящейся мамочки.
      
      И вольно же было Толику нагадать, что вскоре я в эту девочку втрескаюсь по уши. Сознаюсь, так и случилось. Нескольких дней хватило, чтобы я вдруг ощутил пробуждающийся интерес и неодолимое желание если не понравиться, то хотя бы привлечь внимание.
      
      Слово “любовь” применительно к человеческим отношениям в нашей среде не употреблялось. Мы “дружили”, “признавались в дружбе”, “завоевывали дружбу” etc., как будто стыдясь несвоевременности и неуместности неведомо откуда взявшегося властного притяжения. На деле же (не ручаюсь за прочих) у меня к примерной однокласснице образовалась именно любовь. Образовалась – и принялась существовать, со мной, ее носителем и жертвой, особо не считаясь.
      
      Не считалась со мной и Людочка. Просто не обращала внимания. Чего я только не вытворял – все зря. Стал играть в карты на деньги. Выучился курить. Хамил и дерзил учителям, а добрейшую нашу воспитательницу, мягкотелую (в обоих смыслах) хохлушку Александру Ивановну регулярно доводил до слез. Таким мне в седьмом классе представлялся путь к сердцу дамы.
      
      Ну и, само собой, цветы. В ту долгую осень цветов было много. Во дворах и палисадниках, разумеется, так что надо было их воровать. С помощью товарищей днем проводилась разведка на предмет наличия злой собаки и надежных путей отхода, а затем вечером совершался собственно набег. Три, а может четыре раза моя избранница уклонялась от букетов, пока ее подружка Таня Лента не убедила Людочку все же согласиться, то есть принимать все эти роскошные астры, георгины и хризантемы – пусть не в порядке положительного ответа на ухаживания, а токмо украшения девичьей спальни ради.
      
      Я же, не прозрев истинного мотива явленной мне вдруг якобы благосклонности, до самой зимы с энтузиазмом опустошал чужие клумбы, через год сделал набеги традиционными и, боюсь, еще тогда почти что исчерпал отведенный мне судьбой лимит цветоподношений.
      
      Не становясь с возрастом добрее и терпимее, на склоне лет я вдруг задумался над вопросом: какую же смысловую нагрузку таит в себе общепринятый обряд принесения в дар ампутированных половых органов высших растений? Задумался – и, не найдя вменяемого ответа, вовсе перестал этот обряд совершать. (К слову пришлось. Вообще-то я не люблю отступать от логической последовательности изложения, которая обычно совпадает с последовательностью хронологической, однако здесь отступление само, не спросясь, втиснулось. Sorry.)
      
      А еще я стал ежедневно купаться в городском пруду. Тоже до самой зимы, до льда. Мама считала это полезным и еженедельно выдавала мне письменное разрешение. В основе, конечно, лежало мое тщеславное желание выпендриться – сами понимаете перед кем. Двое приятелей скоро отказались плескаться вместе со мной, однако на пруд ходили – уже только затем, чтобы увериться: Коржов не блефует.
      
      Побочный результат: я заметно окреп. Настолько, что уже в начале апреля возобновил свои купания в пруду, еще наполовину покрытом льдом. Это действительно удовольствие, особенно если после купания успеешь завязать шнурки на ботинках раньше, чем окоченеют пальцы рук.
      
      9
      Скоро открылась счастливая возможность компенсировать неизбежные в моем галантном положении светские расходы: на карты, курево и женщин. От еженедельно выдаваемого родителями на проезд рубля оставалось 20 копеек. Или 60 – это если удавалось проехать в один конец зайцем. Пирожное стоило 22 копейки, дешевый билет в кино – 30, а хотелось и того и другого. И не раз в неделю.
      
      Однажды Алла Ефимовна поручила мне выполнить контрольное задание по химии для какого-то нерадивого учащегося заочного техникума. Работа для меня совершенно пустяковая, а гонорар в размере 3 (трех) рублей приятно удивил. Как славненько, что существует такой, как теперь говорят, бизнес! Он оказался мне по силам и по нраву. Учителей на эту работу не хватало, и вскоре у меня образовалась постоянная клиентура, а проблема карманных денег утратила, соответственно, если не актуальность, то остроту. Можно сказать, что химия, физика, математика и даже русская литература если не кормили, то ощутимо подкармливали меня с тринадцати лет и до окончания школы. Это было, во всяком случае, больше, чем могли тратить на меня родители.
      
      Но! Сам не понимаю, почему полукриминальная деятельность по взращиванию – на свою же голову! – дипломированных бездарей не вызывала ни у меня, ни у преподавателей никаких угрызений, хотя и расходилась в корне с Моральным Кодексом. Ладно, Кодексу, как и многим другим вздорным выдумкам тогдашнего премьера и Первого секретаря Никиты Хрущева, все делали вид, что усердно поклонялись, но всерьез ни один дурак не верил и не следовал. А где был простой расчет? Дядя, ”успешно сочетающий учебу с производством”, в эпоху безраздельной гегемонии пролетариата имел неоспоримое преимущество над хлюпиками, не удосужившимися пройти горнило рабочей закалки. Но, видимо, сегодняшняя реальная трешка всегда несравненно значимее всяких там прогнозов и рассуждений, несмотря на огорчительную перспективу лет через пять оказаться в подчинении у невежественного проныры и весь остаток жизни на него горбатиться.
      
      10
      Великой радостью был приход Людочки в шахматный клуб. Я ради лишней возможности побыть рядом, Виктор из чисто спортивных побуждений – оба наперебой кинулись знакомить единственную девчонку, не испугавшуюся шахмат, сначала с правилами игры, а потом и с ее премудростями. В той, естественно, мере, в которой сами ими владели. Весной предстояло командное первенство города среди трудовых коллективов, и нам дико хотелось выставить полную команду: двоих мужчин и женщину – за шефствовавший над школой автобусный парк. Регламент соревнований такое встречное “шефство” допускал.

      Забегая вперед, похвастаюсь: первенство мы выиграли! Выиграли благодаря змейской хитрости Витьки и участию Людмилы. На ее доске или не оказывалось соперницы, или вдруг выяснялось, что противница хоть и явилась, однако “не все ходы знает”, то есть расчет был исключительно на неявку другой стороны. Виктор благородно принес себя в жертву: играл на первой доске, предоставив мне, как более сильному, почти гарантированно набирать очки на второй. Победное очко приносила дама.
      
      Освободившись, поскольку у женщин партия если и начиналась, то заканчивалась быстро, Люда оставалась болеть за нас, мужиков. Точнее говоря, мужиками были наши противники, сидевшие, немилосердно дымя, напротив обнаглевших пацанов. Спортсмен Витька принципиально не курил, а я выкладывал на столик сигареты и даже изредка закуривал. Подчеркивал, что по взрослым правилам играем.
      
      Больше всех победам радовался Цепной – наш завуч Иван Андреевич, сам большой любитель шахмат. Он даже стал приходить поболеть за нас, когда стало ясно, что у команды есть все шансы на первое место. И даже, морщась, терпел, когда я во время партии демонстративно попыхивал сигаретой, решая тем сразу две задачи: донять грозного завуча и покрасоваться отвагой перед Людочкой.
      
      Еще через полтора года, осенью 1964-ого, мы с Виктором и еще одним парнем, десятиклассником Юрой Павлюченко, спровоцируем его на организацию общешкольного чемпионата, где ученики и учителя играли бы вместе в двухкруговом турнире. Такого разгула демократии в школе не случилось ни до, ни потом. За учителей был опыт, за отроков – юное нахальство, проявленное, кроме прочего, и при составлении календаря игр. Короче, спустя 24 года, когда мы с тобой, Катя, и с твоей мамой ездили в Донбасс поздравлять моего отца с семидесятилетием, а заодно заглянули в школу, в ее вестибюле все еще висел портрет абсолютного чемпиона школы – мой, стало быть, портрет. Увы, не осталось в записи ни одной хорошо сыгранной партии. Но ведь и шахматные партии Ульянова-Ленина не сохранились для потомства, а уж какой был матёрый человечище!
      
      Что до призов, коими обычно были комплекты шахматных фигур, то множество их разошлось по братьям (сестренка в шахматы не играет), друзьям-приятелям и просто растерялось, а та единственная оттуда и доселе хранимая мною доска – не приз, а подарок от Людмилы к моему шестнадцатилетию. У нее своя занимательная, почти детективная история, но не могу же я пересказать вам все памятные мне истории.
      
      11
      Два летних месяца после седьмого класса я провел в лагере труда и отдыха, организованном школой в предгорьях Кавказа неподалеку от Сочи. На большой поляне, по краю которой протекала ледяная речушка Мацеста, стояли, образуя круг, брезентовые палатки на помостах. Помост предохранял от змей, которых там было много. Точнее, должен был предохранять, но иногда особо наглые твари все-таки заползали под матрацы, а мы их оттуда вытряхивали. Кормил нас привезенный с собой штат школьных поваров, а к морю ежедневно возил школьный же автобус. До полудня, если с утра не было дождя, полагалось трудиться на чайных и табачных плантациях совхоза: девочки собирали чайный лист, мальчики мотыжили каменистую почву. Весь послеобеденный регламент умещался во фразе: “Делай что хошь!” Большинство отправлялось на море, на нижнемацестинский, тогда почти пустынный галечный пляжик у самого бдительно охраняемого военными моста через реку. Так выглядел наш элитный, “All included”, отдых. Никаких забот при полном обеспечении. На воскресенье, когда повара отдыхали, заранее выдавался сухой паек – а дальше, хоть совсем ты сгинь, до утра понедельника все равно никто не хватится.
      
      Да что там “Все включено”, обманчиво заманчивое порождение буржуйской зажратости! Нам за наш труд/отдых еще и платили, я не шучу. Где, в каком многозвездном отеле какой страны вам, дети мои, успевшим, еще не заработав собственными усилиями ни рубля, искупаться во всех океанах, кроме Ледовитого, и похрустеть не только французской булкой, предоставлялись такие фантастические возможности? Как же вас обездолила жизнь!
      
      Впрочем, завидуйте, но не сильно. Да, труд оплачивался, однако живые деньги нам выдали только перед отъездом, вычтя из заработка стоимость проезда туда-обратно, так что в итоге это оказались сущие копейки.
      
      Подарки домой я, как и ребята из моей ватаги, все равно привез. Нам скоро наскучило ежедневное море, и мы принялись рыскать по окрестностям, забираясь иногда довольно высоко в горы, где на укромных полянах среди леса прятались невесть кому принадлежащие посадки лавра и фундука. Лаврового листа маме хватило на годы, а орехи, целый рюкзак, братья, ясное дело, пощелкали вмиг. Для отца я отыскал очень нужное ему редкое лекарство со змеиным ядом, на которое ушли почти все деньги.
      
      Вновь забегая вперед, сообщу, что эта первая моя поездка в курортные места оказалась и последней. Не сказать, чтобы она была чем-либо омрачена. Ну разве что отсутствием Людочки, которая отдыхала по индивидуальной программе и, поглощенная, видимо, этим процессом, ни на одно из моих писем не ответила. А в целом впечатления остались самые благоприятные, так что я затрудняюсь рационально объяснить, почему меня в этой жизни никогда больше не влекло ни под сень магнолий, ни к шороху прибоя.
      
      12
      В восьмом классе Людочка уже сидела со мной за одной партой, и вообще наши крепнущие отношения вынуждены были признать имеющими право быть и товарищи, и педагоги. Только ее мамочка все еще требовала оградить дочь от дурного влияния, но как-то вяло, без прежнего напора, да и дочь, увы, сама уже почему-то не стремилась ограждаться.
      
      Не только я, но и почти все мои ровесники враз посерьезнели, пытаясь хоть в выпускном классе как-то скомпенсировать беспечное разгильдяйство прошлых лет. Курить, понятно, никто не бросил, в карты играть – тоже, однако отнимавшие много времени и сил проделки – хулиганского, преимущественно, свойства – отошли на задний план. Их вытеснила подчеркнутая забота об улучшении внешнего вида, о выработке хороших манер и следовании этикету. Тогда-то я стал, хоть и ругалась, порядка ради, классная дама, модно и дорого стричься “под битлов”, а еще принудил Держивицкого уговорить его одноклассницу Галю Мойсу дать нам уроки танцев.
      
      Витька враз усвоил не только чарлстон и липси, но и вальс. Я, как и ожидалось, ценой усилий поистине героических научился только перетаптываться под медленную музыку, крепко держась обеими руками за партнершу и только изредка – и только случайно – попадая в такт. Это оказалось пределом моих способностей. В попытках вальсировать ноги у меня только что узлом не завязывались. Это вам не кувырок на брусьях, тут такой комплекс можно отрастить от неспособности овладеть единственным легальным способом подержаться за желанную девушку! Если бы не новомодные твист и шейк, заполонившие под неодобрительные взгляды и даже враждебное шипение педагогов в том числе и школьную танцплощадку…
      
      Вражеский радиоголос “Би-Би-Си” (BBC по-теперешнему) каждый вечер передавал суперхит квартета “Beatles” “Can’t buy me love” непрерывно в течение 20 минут. Это было время зарождения нашего поклонения “чуждому образу жизни”. Пацанва с упоением поддавалась “тлетворному влиянию” и некритично следовала “их нравам”…
      
      Танцуют все! Партнерши не требовались, да и откуда им было взяться в мужском жилом корпусе вечером? Могла нагрянуть классная дама; ей мы, здоровые и нахальные балбесы, обещали вымыть ноги и даже выйти на утреннюю зарядку, если она не станет мешать зарядке вечерней.
      
      Ну а как ради всего этого шабаша тайно выносился из радиоузла тяжеленный трофейный радиоприемник со всеми причиндалами, где прятался и каким путем возвращался на место – этого я вам и теперь не расскажу. Время еще не пришло. Скажу только, что регулярные тренировки дали мне хоть какой-то результат. Но все равно, вплоть до выхода из танцевального возраста на пенсию, я не уставал, как тот “Grundig”, вещать, что танец – это лишь прелюдия к сексу у трудновозбудимых африканцев, что у белого человека все и так получится… Сохранялся, значит, комплексишко, хоть и вполне безобидный.
      
      13
      С этого класса русскую словесность нам стала преподавать Лидия Павловна Гараймович. Высокая, красивая, преисполненная собственного достоинства темпераментная еврейка, она с первых же уроков поразила нас тем, что обращалась на ”Вы” даже к последнему двоечнику. Во всем прочем полная противоположность физику Шляховеру, она совпадала с ним в главном: в любви к предмету и профессии – а это невозможно не почувствовать даже таким эстетически недоразвитым остолопам, какими мы в ту пору были. Я, хоть и много читал с дошкольного еще возраста, не отделяю себя от сверстников – в том смысле, что были и кроме меня любители чтения, но Лидия Павловна все сделала для того, чтобы хотя бы некоторые из нас, пусть немногие, полюбили не просто чтиво, а литературу.
      
      Эпизод. Лидия Павловна задала на дом короткое сочинение. Девочкам не помню уж о чем, а мальчикам – о последнем футбольном матче. Я хулигански уложил сочинение в одну – да еще нерусскую! – фразу: ”It rains, no game.” – и очень хотел посмотреть, что будет.
      
      Ничего не было. Никакой реакции!
      
      Следующая тема: “Мое отношение к образу Рахметова”. Опять упражняюсь в зловредности: “Презрительное у меня отношение. Как в ответ не презирать человека, который одной своей фразой: “Я не пью ни капли вина. Я не прикасаюсь к женщине” – выразил свое истинное отношение к лучшей половине человечества, приравняв ее к предмету потребления?!”
      
      Вместо отметки на этом листке было написано: “Уже лучше. Только фраз – две”.
      
      Я еще немало пооригинальничал в этом направлении. С какой радостью вместо урока весь класс организованно отправился смотреть только что вышедший французский фильм “Три мушкетера”. Даже необходимость писать по фильму домашнее сочинение не омрачила этой радости – только бы попасть! И я написал. Жаль, что оно не сохранилось, и я лишен возможности цитировать. А смысл вот такой:
      
      Коротко вспомним сюжет. Исполненная благородства королева передает (Не совсем понятно, зачем, но это, в конце концов, их личные дела) подаренные супругом дамские ювелирные украшения благородному чужестранцу. Сволочь кардинал плетет интриги; честь королевы в опасности. Честь! – это не только вам, это никому не шуточки! И если бы не благородный Д’Артаньян и его столь же героические товарищи мушкетеры, хрен бы что от той чести осталось. А так все благородные доны счастливы, мерзкий интриган Ришелье посрамлен, награда нашла героя, в воздух взмыли чепчики – happy end, да и только!
      
      А теперь зададимся рядом вопросов. Честь спасена благодаря тому, что героям удалось отринуть от королевы подлые и лживые наветы врагов? Да нет же, не смешите ваши тапочки! Все, что ей вменялось недругами, она действительно совершила. Помимо преступления коронованной распутницы (Только против чести, поймите меня правильно!) нам продемонстрировали еще одно преступление: по сокрытию следов предыдущего. Неужели подлинная честь состоит в том лишь, чтобы, не гнушаясь обманом и прочими малопочтенными средствами, избежать огласки реально совершенного бесчестного поступка? Не пойман – не вор, так что ли? И почему ни персонажи, ни автор об этом даже не задумываются?..
      
      Примечательно, что Лидия Павловна, так же как и Евгений Владимирович, не имела клички. А ведь пацанва никогда не экономит язвительности в выборе прозвищ – ни своим, ни, тем более, халдеям.
      
      Впрочем, и в характере Лидии Павловны язвительность замечательно уживалась с уже упоминавшейся подчеркнутой вежливостью. Когда вовсе даже неплохой хлопец Женька Вербицкий, красавец и певун, попытался показным смирением компенсировать незнание материала, а он умел потупиться, умел и зардеться очень убедительно, Лидия Павловна сказала только: ”Что ж, скромность украшает…“ – и, артистично выдержав надлежащую паузу, закончила: “…девушку”.
      
      Бедный Женька… Тем более, что все знали: ЛПГ, вопреки официальной доктрине, не скрывала, что в ее глазах понятие “скромный” следует определять как сумму характеристик “тихий” и “глупый”.
      
      В дальнейшем мы подружились – без панибратства, которое в отношениях с Лидией Павловной было невозможно даже теоретически. Еще много раз я получал за свои опусы странную отметку “5/?”, что означало: “Грамотность признаю. С трактовкой не согласна”. Никогда она не задавала мне вопроса: откуда передрал? Такое передрать было неоткуда. А сама приносила мне то не значащегося в программе раннего Маяковского, то журнал с публикацией романа “Не хлебом единым” В. Дудинцева, а то и “Над пропастью во ржи” Дж. Д. Сэлинджера – книжку великую, однако вообще иностранную. Чтоб не отставал от периодики, свела меня в читальный зал городской библиотеки, где представила хозяйке и соотечественнице Софе Израилевне, с которой мы вскоре тоже подружились.
      
      Так ко мне пришли первые публикации Василия Аксенова, Анатолия Гладилина, Михаила Анчарова – авторов, которые мне и доселе дороги. А вот из тогдашней великолепной четверки молодых поэтов (мужиков, женщин я пока не воспринимал) ближе всех мне оказался Андрей Вознесенский, “Озу” которого я до сих пор помню наизусть, да и многие другие его ранние стихи тоже.
      
      Конечно, время вызывает неизбежные корректировки. До знакомства с Николаем Рубцовым, Осипом Мандельштамом и, особенно, с Арсением Тарковским, что случилось много позже, я полагал трескучесть фразы чуть ли не непременным атрибутом близкой мне поэзии. Предстояло основательно повзрослеть, чтобы дошло до сознания замечание А. Межирова о том, что на вершинах поэзии метафора почти не встречается. Тогда возраст требовал громкого, яркого, броского и хлесткого. Такого, например, как хулигански написанный Вознесенским диалог с Вороном из “Озы”, столь же хулигански прочитанный мною со сцены на каком-то школьном вечере.
      
              Как сказать ему, подонку, что живем не чтоб подохнуть?
              Чтоб губами тронуть чудо поцелуя и ручья.
              Чудо жить – необъяснимо. Кто не жил – что спорить с ними?
              Можно бы. Да на фига?
      
      Инкубаторская искушенная публика легко восприняла все незамысловатые нецензурные намеки и от души ликовала. А Лидия Павловна только пожурила меня слегка, попеняла за выбор невразумительного и даже провокационного (еще бы!) материала. Через месяц я добровольно исправился, прочтя со сцены всего “Мцыри”. Всего, с библейским эпиграфом, подлинный смысл которого мне и через сорок лет не вполне внятен. Да и только ли мне?…
      
      Интересно, усмотрела ли ЛПГ едва ощутимые параллели в этих таких несхожих произведениях? Жаль, тогда не спросил, а теперь уже поздно. К сожалению, теперь уже многое поздно.
      
      Спросите: а сам? Нет, даже не пробовал. Уберегло привитое, хоть и поздно, чувство слова – спасибо Лидии Павловне и за это. Редактором, каюсь, был. Тот же блистательный Генка Мазин, спортсмен и дамский угодник, дерзнул на базе школьного оркестра организовать новомодный тогда вокально-инструментальный ансамбль, сокращенно ВИА. Оркестр был духовым, но это его не остановило. Сурдинки мы сами мастерили из электролампочек, обернутых в фольгу, украденную на соседнем, через забор, молокозаводе. Для пацанов никакой забор не препятствие! Но, увы, за противоположным забором располагался городской роддом, а что там, скажите, парням делать? Фишка же состояла в том, что играть и петь полагалось свое, и Генка отчаянно взялся сочинять тексты.
      
      Вот тут-то я отоспался на нем от всей души, безжалостно кромсая - по его же просьбе, так что неча жаловаться! – беспомощные самоделки, в которых “ночные звезды… сверкали жемчужной”. Теперь, оглядываясь, каюсь в своей жестокости – особенно когда приходится ненароком услышать профессиональную и дорого оплачиваемую попсу. Генка, истинный мачо, при всей литературной бесталанности, никогда бы не написал: “У меня мурашки от моей Наташки…” – нет, он поберег бы и свою Наташку, и ее врачебную тайну. А чего стоит “…соловей российский, славный птах…”! Или поищите смысл во фразе: “А мы с Наташкой по двору идем, и нет нам дела больше ни о чем”. На кой ляд, скажите, звездам синтаксис и прочие глупости? Ну и чем хуже Генкино “…сверканье жемчужной”?
      
      За свой неряшливый суперперл : “Продал художник свой дом, продал картины и кров…” Андрей Вознесенский точно заработал бы у незабвенной ЛПГ “банан” и выволочку. Представляю вежливые вопросы Лидии Павловны: “И на кой ляд Вам, Андрей Андреевич, эти шлягеры? Неужели кушать очень хотелось? Или, вслед за Богданом Титомиром, решили, что “пипл все схавает”? Не аферист ли Ваш художник, если исхитрился отдельно продать дом, отдельно кров? Или “кров” – это “кровь” с грузинским акцентом? Художник грузин продал кровь – что ж тут непонятного? Сейчас многие продают, а он – первопроходец. Первопроходимец. Чего ради любви не сделает горячее ”лицо кавказской национальности”, Вы это хотели сказать, да?..”
      
      Ну а мой, гораздо более поздний, уже едва народившейся новейшей экономической формацией навеянный комментарий: миллион с алых роз – кого этим можно удивить сегодня?..
      
      14
      Украинскую литературу вела наша классная дама Александра Ивановна Мушта. Язык давался мне очень легко, потому что сильно напоминал язык среды, в которой все мы жили: ни русский и ни украинский, а так, суржик. Литературу же я любил странною любовью. Странность состояла в том, что, взахлеб читая книги иностранных авторов в переводе на украинский (они были гораздо доступнее, чем русские переводы), я всех украинских классиков, а тем более современников, игнорировал, делая исключение только для Тараса Шевченко и Леси Украинки. Уж больно наивными представлялись мне книжки, написанные вроде взрослыми людьми, но как будто для подростков - и как будто подростками же. Если хотите испытать это ощущение неловкости читателя за непостижимую инфантильность автора, почитайте Чингиза Айтматова, коль скоро украинский язык вам недоступен. Испытаете. Я же и через сорок лет язык не забыл, хотя пользовался им только пассивно, то есть для чтения зарубежных новинок, постоянно и без всякой очереди продававшихся в совковые времена на станции метро “Библиотека имени Ленина”. До сих пор, приступив к чтению книги, не сразу соображаю, что это “По кому дзвоне дзвiн”, а не “По ком звонит колокол”. Но любить Тычину и Корнейчука – увольте!
      
      Впечатляла безмерная (безразмерная?) чувствительность Александры Ивановны. Довести ее до слез ничего не стоило, чем я пользовался (злоупотреблял) с неусмиримой мальчишеской жестокостью. Уклониться от общения, не сулившего ей ничего хорошего, она не могла по должности; наказать за хамство – по доброте; наябедничать – из благородства. Всюду клин – вот и плакала…
      
      Довести класс до выпуска она не успела: замужество, декрет – дела житейские. Но и спустя немалый срок после расставания я однажды заставил ее рыдать. Это когда в первые свои вузовские каникулы мы с Людочкой нагрянули к ней домой, предварительно срепетировав роли счастливых молодоженов: пусть, вроде, обалдеет. Вот уж было причитаний, объятий, слез и соплей! Я от всего этого обещал воздерживаться, но ведь было, грех врать! Муж безропотно порысил за бутылкой. Сына Александра Ивановна тем временем без всякого стеснения накормила грудью в нашем присутствии, не утирая слез, не прекращая расспросов. Впервые я видел, как искренне человек может радоваться чужому счастью или, точнее, может быть счастлив чужим счастьем.
      
      Честно говоря, обнаженную женскую грудь я, мнимый молодожен, тоже видел впервые.
      
      За столом (Испытывающий взгляд в сторону Людмилы: “А тебе можно?” – “Можно.” – ”Ну так дай Бог и вам детушек!”) вечер подкрался незаметно. Мы поняли, что заигрались, когда хозяева наперебой стали оставлять нас на ночлег, и уже доставались из шкафа простыни…
      
      Бегство было постыдно поспешным. Но мы себя не разоблачили, нет. В пути до автостанции, где нам предстояло сесть в разные автобусы и надолго разъехаться в разные стороны, мы никак не могли выйти из роли: дурачились, швырялись снежками, завалились пару раз в сугроб. Ну и целовались, естественно. Мы еще не знали и знать не могли, что спектакль, репетиция которого завершалась с таким триумфом, своенравная, как советская цензура, жизнь никогда не позволит поставить.
      
      15
      Летом 1962 года резко подорожало мясо, молоко и масло. Это советское правительство так позаботилось в самом начале пути к коммунизму о народном благе – и получило в ответ Новочеркасское восстание. Мне этот страшный секрет стал известен тогда же от Толика Журавлева. Его отец, водитель автобуса, повез первого июня детишек в пионерлагерь в Бердянск – и пропал надолго. Оказалось, что въехать в расположенный на пути Новочеркасск он успел, а вот выехать из оцепленного войсками города, пока не закончилась пальба и отлов мятежников, никому не позволили. Власть наглядно продемонстрировала свое нежелание мирно сосуществовать с собственным народом. Жутко было слушать рассказы о ее зверствах, передаваемые шепотом и с оглядкой. Лучше бы они оказались неправдой.
      
      Увы, это была правда. Так же, как и начавшиеся вскоре перебои с хлебом. Отменили великое рекламное завоевание социализма: бесплатный хлеб в столовых и ресторанах. Коню понятно, что хлеб, как и сыр, бесплатным не бывает. Но понятны и обиды того же, к примеру, Овчинникова Жеки (я о нем упоминал в предыдущей главе), пошедшего, в отличие от меня, в техникум на геологоразведку: раньше можно было взять на ужин два стакана чаю, четыре куска хлеба – и все это стоило 4 копейки. Теперь такой ужин обходится вдвое дороже.
      
      Дежуря на хлеборезке, я заметил перемены и у нас в Инкубаторе. Буханки стали меньше, зато нарезать их теперь полагалось на ломти потоньше. Главная повариха лично пересчитывала хлеб при выгрузке из машины и лично снимала остатки по окончании ужина. Экономные раздатчики поощрялись медом или сгущенкой. Оставшийся хлеб – даже нарезанный – теперь уже не подсушивался на сухарики, а уносился поварами домой. Бывало, однако, что ужинавшим в последнюю очередь старшеклассникам хлеба не доставалось вовсе, и я даже знал, почему: значит, слишком много буханок было в этот день отпущено через загрузочное окошко неведомо кому в обмен на записки, подписанные самим директором.
      
      Поймите: никаких мафий я не разоблачаю и над обездоленными (в буквальном смысле) детишками крокодиловых слез не лью. Просто делюсь информацией. Как было не приобщиться тайн, если, к примеру, задача отыскать грузчика-многостаночника дядю Васю, когда вдруг и срочно требовалось разгрузить машину с продуктами, обычно оказывалась неразрешимой. Ну кто мог знать, где в этот раз устроился поспать вечно усталый дядя Вася? Нам же, пацанам, перекидать в хранилище коробки, ящики и фляги было только в удовольствие. Плюс, конечно, непременное вознаграждение заинтересовывало. И никто из нас особо не щурился на то, что в коробках был шоколад, в ящиках – вино шампанское и прочее (и даже коньячок!), то есть продукты, никак в рацион воспитанников не входившие. “Живи сам и давай жить другим” – для усвоения этого элементарного принципа не требовалось особых усилий, ибо он витал в воздухе и пронизывал все отношения. Все, кроме тех, что пропагандировались на уроках обеих литератур и общественных наук – да и то в гораздо большей степени как благое и несбыточное пожелание, нежели в качестве руководства к действию.
      
      В присутствии Людочки меня довольно часто заносило, Вот и теперь я отказался выдавать хлеб по записочкам, пока все не будут накормлены. Настоял на своем и, естественно, ждал скорых репрессий.
      
      Никаких, по крайней мере, явных, оргвыводов не последовало. Сейчас вы будете хихикать, а я вас поддержу, потому что действительно смешно: как бы в отместку мне отказали в приеме в комсомол.
      
      Это было зрелище! Шел приуроченный к очередной годовщине образования комсомола осенний набор в ряды. Я, как все, подал заявление, которое полагалось сначала рассмотреть в школьной организации, а потом уже ее решение утверждалось в городском комитете. На общешкольном комсомольском собрании комсомольцы-школьники были “за”, а комсомольцы-учителя – “против” моей кандидатуры. Почему “против”? – А вот он мог бы и учиться прилежнее (даром что отличник), и в дисциплине быть примером. Ну и с личной скромностью… того-с…
      
      Да, скромность была не в чести только у Лидии Павловны. Большинство педагогов ее радикальных взглядов не разделяло.
      
      Припоминаю, что еще лет двадцать, а то и больше после того голосования, я ни разу больше не видел, чтобы по одному вопросу поднимались руки “за” и руки “против”. Властвовало единогласие, самым химерическим (то есть самым естественным) образом уживавшееся с двоемыслием. Стайное голосование. Хрюканье в унисон.
      
      Понятно, что меньшинству педагогов ребячье большинство не указ. Не будь дурак, так сам бы догадался, почему на крыльце горкома, куда я с гурьбой новообращенных направлялся “утверждаться”, нам встретилась учителка из нашей школы, длиннющая и худющая преподавательница украинского в младших классах. Имя ее я теперь уже забыл, и слава Богу, а кличка Чапля Довгонога (это из сатиры Тараса Шевченко), в те времена обидная, теперь точно была бы поводом гордиться фигурой. Не знаю, кто ее уполномочил, но на собрании, совершенно не зная меня, она тем не менее яростно выступала “против”. Теперь же, очевидно, приходила “стучать”. И, еще более очевидно, благополучно отстучалась.
      
      …Важно было не забыть тарабарщину Устава, количество и качество завоеванных комсомолом боевых и трудовых орденов и, особливо, имена неведомых мне – ни по делам, ни даже по речам их – действующих комсомольских вождей, всесоюзных и украинских.
      
      В канун рождества организации в коридорах горкома царило оживление, связанное с предвкушением, поэтому никого ни о чем за недосугом спрашивать не стали. Всей толпе вручили членские билеты и значки, поздравили: торопливо, но душевно – и отпустили с миром. Мне же почему-то назначили испытательный, никаким Уставом не предусмотренный, срок. – После зимних каникул приходи, – сказали. В гробе, как я теперь понимаю, видели они уже тогда свой собственный Устав. И никаких разъяснений.
      
                Здесь не задают вопросов.
                Здесь благоговеют только.
      
      Так выразился много позже и по совершенно другому поводу к тому времени едва родившийся поэт, которого я так анахронично цитирую. Своих слов для обозначения этой хамской разновидности корпоративного чванства я, увы, не нашел и, вместо того, чтобы благоговеть, сильно разобиделся. Так и закончил свое восьмилетнее образование с аттестатом, подпорченным двумя “четверками”: по пению и физкультуре – и вне рядов передового отряда молодежи, а потом еще почти два года упрямо оставался “несоюзным”. Только в конце выпускного класса, поддавшись увещеваниям желавших мне только добра педагогов и, так сказать, производственной необходимости, вступил я в эту неприветливую организацию. Иначе бы и медаль тю-тю, и вуз медным тазом, да и вся жизнь наперекосяк.
      
      Слова “конформизм” я тогда не знал. Просто было ощущение, будто что-то гаденькое делаю. И вот-вот сблюю.
      
      16
      Нисколько не удивлюсь язвительному комментарию типа: ну и горазд он вещать о своем якобы вольнодумстве теперь, когда за это ничего не будет. Попробовал бы тогда. И не задним ли числом сочинены байки о раннем прозрении? И не для красного ли словца?
      
      Что ж, какие-то из возможных обвинений придется признать. Не стану говорить о такой редкостной удаче (таком даре?) души, как способность к прозрению. Этим Господь как раз меня обделил. Скорее, значительную часть своей сознательной жизни я прожил в состоянии хронического недоумения, и эта хвороба принимала в периоды обострения активную форму – вот и все.
      
                В ту пору часто, закрыв учебник,
                я от амбиций своих ущербных
                провозглашал решенным вопрос любой.
                И заключал, что двойного смысла
                иметь не могут слова и числа,
                и пребывал отчаянно горд собой.
               
                Но проходила неделя, две ли,
                слова смещались куда хотели,
                как А и Б, сидевшие на трубе.
                И числа вновь обретали сложность.
                И сознавал я свою ничтожность,
                и изнывал от ненависти к себе…
               
      С собою мне и теперь не слаще. Известный бард Ольга Качанова охарактеризовала свое (а, значит, и мое) поколение очень точной формулой: “Немых отцов слепые дети”. Я знаю великое множество весьма достойных во всех отношениях людей с врожденной, видимо, счастливой способностью воспринимать жизнь такой, какова она есть. Правильно: на кой ляд заботить себя неустранимыми противоречиями?! Я таких людей не корю. Я им не завидую. Да это и несущественно. Существенно то, что я к ним не отношусь.
      
      Ежегодно бывая в Карабуте, я остро подмечал происходящие там перемены. Помню, как понесла однажды лошадь почтаря Ивана Яковлевича, впервые узревшая диковину: встречный грузовик. И вот уже не катят по пыльной улице брички-одноконки, не встретишь запряженную парой слюнявых волов арбу, и даже деревенские мальчишки не проскачут, к твоей зависти, мимо двора охлюпкой, гоня табунок лошадей к Дону – купать. Железный конь вытеснил живого.
      
      Потом появились ветроэлектростанции. Эти гигантские многолопастные пропеллеры на ажурных мачтах никогда не вращались, потому что были установлены аккурат в ложбине меж окрестных гор. Нечего и говорить, что исправно крутившуюся старинную мельницу, господствовавшую на высоком холме, наоборот, порушили как пережиток.
      
      Потом построили силосные башни. Правда, без оборудования для загрузки. При таком раскладе от египетских пирамид толку больше.
      
      Далее. В тех краях всегда прекрасно росли просо и гречиха, подсолнечник, свекла и кукуруза. То-то было удивления, когда, добираясь в Карабут из соседнего Белогорья на попутной почтовой линейке, я оказался вдруг среди необозримых полей незнакомой мне удушливо воняющей травы.
      
      - Каляндра, – ответил на мой вопрос Иван Яковлевич. – Бабы от ее духа в обморок падают на прополке. А уж что с ней делают и с чем едят, то мне неведомо…
      
      Это еще ничего. Дед Иван Петрович вспоминал, что до кориандра эти же поля засевали одуванчиком невиданных размеров, чуть ли не с арбуз. Кок-сагыз называется. Якобы каучуконос. Чтоб от буржуев не зависеть… Слава Богу, что этот азиатский сорняк у нас не прижился.
      
      Застал я в Карабуте шелководство. Долго пришлось растить тутовые деревья, а когда увлечение шелком кончилось (А может, чем-то другим сменилось, столь же экзотическим), вырубили враз.
      
      Был над прудом огромный яблоневый сад, причем его урожай исправно охранялся от посягательств детворы (Сам не раз бегал от деда Шпачка), но никогда не убирался, поскольку везти яблоки было не на чем, некуда и незачем. Уже в самом конце 60-х расчетливые колхозные хозяева, радея об овощеводстве, распахали под огород единственный на весь колхоз шмат жирной придонской поймы, наше любимое место отдыха. Только одну осень ретивые исполнители ценных указаний ломали головы: куда бы сбыть то, что уродилось? Весенний паводок смыл глубоко распаханную, ничем не закрепленную почву до голой глины, на которой не то что помидоры – чертополох много лет потом не рос.
      
      Сейчас почти никакого судоходства по Дону нет. Редко-редко проползет прогулочный чартерный кораблик с пьяненькой публикой на палубе. А тогда не было у нас лучшего развлечения, нежели прицепиться к одной из непрерывно поднимающихся вверх по реке груженых песком и щебнем барж – и волочиться, пока не надоест.
      
      Цепляться к баржам, идущим вниз, никакого смысла не было. Еще меньше смысла было в том, что их грузом был всегда такой же песок и такой же щебень.
      
      Много-много лет спустя один сильно учёный и не менее прогрессивный одесский экономист, профессор, сватал меня, уже явного переростка, зачем-то к себе в аспиранты. Подыхающая экономическая наука нуждалась в притоке свежей крови. Я только что родил тебя, Катюшка, а также вовсю практиковался в области организации бригадного подряда, поэтому соблазну не поддался. Но профессорского доверия не утратил. Сначала мне лично, а потом и на лекции для особо посвященных он сообщил, как страшную тайну (в 1986 году многое было тайной!), что в нашей стране каждая тонна хлеба, добираясь до потребителя, проезжает на разном транспорте до тысячи километров. Знаете, из-за уже состоявшейся привычки к тому, что Система с завидным упрямством предпочитает почему-то всяким другим действиям экономически явно бессмысленные, это отнюдь не явилось для меня откровением. Ну, положено так, что ж тут непонятного?! Не самолётами возят зерно – и то ладушки.
      
      А тогда, пацаном, я, как и все вокруг, не стыдился воровать кукурузу с колхозных плантаций: молодые початки для еды, а зрелую на корм кроликам и курам. Чего стыдиться, если на обязательных для школьников сельхозработах мы (Хоть и пацаны, но нас много!), уходя с поля, оставляли целые терриконы спелых, очищенных от листьев початков. Колхозу следовало только вывезти собранный урожай, но руки не доходили. И – под снег все богатство, если народ не успевал растащить.
      
      Про баб мне думать было еще рановато, вот я и размышлял о доступном. Постоянный читатель газет и невольный подписчик журнала “Юный натуралист” (Мама удружила вместо “Юного техника”), я недоумевал: почему это юннаты на Вологодчине, да и чуть ли не за Полярным кругом, как пишут, исхитряются растить кукурузу, а у нас она сама растет – так даже вывезти готовую не получается?! Где Тимур с его командой благородных шалопаев, и почему у нас все скучно и строем? Зачем в школе нас заставляют собирать ржавые консервные банки, а на шахте производят металлолом из новых рельсов и нового кабеля? Почему судьбоносные предначертания, первомайские призывы и трудовые вахты претворяются на шахте в непременного “гусака”?
      
      17
      Тут не обойтись без пояснений. Шахтеры, если случится аврал, перерабатывают не час-другой и не по выходным, поскольку работа непрерывная и выходных не знает, а целыми сменами.
      
      И вот, отишачивших в забое лишнюю смену шахтеров “на поверхности” ждет, по традиции, любовь, почет и уважение начальства, которое, будем справедливы, и само сутками не смыкало глаз в своих кабинетах у своих телефонов. Все готово. В душевых кипяток и цветочное мыло, в столовой накрыты столы и завезены, против обыкновения, запасы водки. Сверхурочные выдаются сразу, прямо в душевой, наличными.
      
      Женам и приравненным к ним особам доступ в зал разрешается только после потери кормильцем пульса, голоса и способности стоять на ногах. Изымать пирующих из-за стола – ни-ни и Боже упаси! Только из-под! Доставка домой – за свой счет, чаще всего на себе, ибо транспорт, кроме внутришахтного, еще не развит.
      
      Всеми любимое мероприятие конспиративно именуется “давить гусака”. Почему именно так, мне никто объяснить не смог. Но все считали, что “гусак” важнее и желаннее календарного праздника, который может ведь и на рабочую смену выпасть.
      
      *  *  *
      Возвращаясь к своим показаниям, скажу, что даже слепое поколение было в состоянии видеть – глазами своих лучших представителей – с каким неодолимым постоянством чертоги помыслов превращаются на каждом шагу в руины замыслов и сколько чепухи пишется печатными буквами. Вот уяснить, почему так происходит, если кто и мог, так это были единицы. Отцы (В широком смысле: и биологические, и духовные) если не были немы, то уж, во всяком случае, доблестно хранили молчание. Или делали вид, что все идет по плану, и Бог с ними, с издержками, неизбежными на пути к грандиозным свершениям. Или даже: Бог с ними, со свершениями – лишь бы войны не было.
      
      Короче. К девятому классу я был – не зная, разумеется, этого слова – уже законченным, хотя и несознательным, диссидентом. Законченным – потому что ощущал явную потребность, возможность и способность “мыслить инако”. Несознательным – из-за отсутствия в своем инакомыслии хотя б мало-мальского позитивного элемента, вследствие чего оно автоматически превращалось в щенячье тявканье.
      
      …Слава Богу, хватило ума не создавать никаких организаций. Я лично сочинял листовки, потом мы с Людочкой размножали текст под копирку, а уж ночью я с одним-двумя приятелями расклеивал их в людных местах города. Ясен пень, даму к этой опасной форме подпольной деятельности не привлекали. Начали мы сверхнахально: с газетных витрин перед горисполкомом, но больше туда не возвращались, выбирая всякий раз новые места подальше от школы.
      
      - Ну ладно, это форма. А содержание? – спросите вы.

      Да какое там содержание! Что нового могли сказать невесть что о себе возомнившие недоросли своему народу? Только то, что витало в воздухе. В сентябре 1964 года всеобщее недовольство тогдашним правителем страны Никитой Хрущевым достигло предела, о чем можно было судить хотя бы по анекдотам. Так зачем нам этот “кукурузник”? На хрена нам Куба? Почему жратвы все меньше? Бардака все больше? Кто ответит, наконец, за Новочеркасск? Мы люди, или где?..
      
      В середине 90-х годов прошлого века опальный преподаватель престижного столичного вуза Людмила Борисовна, в девичестве Людочка, созналась мне, что одну из тех листовок она хранит до сих пор. Больше тридцати лет хранить улику – что может быть легкомысленнее! Жаль, что связь наша (в буквальном смысле, то есть общение) внезапно и неожиданно для меня прервалась, а то любопытно было бы почитать…
      
      Впрочем, что-то непременно должна знать ее дочь Ольга, юрист, в настоящее время успешная журналистка, руководитель арбитражной группы издательского дома “КоммерсантЪ”.
      
      Думаю, если бы нас взяли, то обошлось бы не более чем показательной поркой – с утратой образовательных, карьерных и прочих перспектив, разумеется. А если бы не свержение в середине октября юным двубровым орлом своего авантюрного предшественника, нас непременно бы взяли. Всего-то месяц успели поиграть в подпольщиков.
      
      А дальше никакого смысла не было. Моложавый, обаятельный и представительный, новый первый секретарь, вскорости переименовавший себя в Генерального, породил волну ожиданий, потому что продемонстрировал вроде бы стремление рулить по-новому. Зачем же мешать?
      
      Кстати, он же (боюсь ошибиться) инициировал сокращение срока учебы в средней школе с 11 до 10 лет, и мой класс оказался переходным. В 1966 году предстоял одновременный выпуск десятых и одиннадцатых классов, а значит, двойной конкурс куда ни сунься. Реальная обстановка потребовала от пламенных революционеров выбросить из головы всякую дурь и заняться, наконец, тем, ради чего, собственно, они находились в школе.
      
      18
      Весь девятый класс мы с Людмилой были неразлучны. В кино и на концерт, на каток или в библиотеку, да хоть просто послоняться по городу – всюду вместе и за ручку, уже не таясь. А что таиться, если всюду встречаются наши сверстники – тоже за ручку. Возраст такой. Конечно, я был уверен, что мне с подругой повезло больше всех. А кто в таком состоянии считает иначе?!
      
      Школьные отметки у нас примерно одинаковые, хотя в ее “пятерках” больше труда и усидчивости. Еще ей предстояло пересдать некоторые предметы прошлых лет, чтобы избавиться от “четверок” в аттестате. Что делать, мама настояла: дочь непременно должна окончить столичную школу и поступить в столичный же вуз. Уже с помощью родни решен жилищный вопрос и, зная бронебойную натуру мамаши, можно было не сомневаться, что все прочие вопросы тоже будут решены. Нашим детям – только отличное! И без очереди! Много лет спустя я вновь столкнулся с этим лозунгом, и вновь он не привел меня в восторг. Но об этом – в свое время.
      
      Ни один учитель не спрашивал с нас столько, сколько мы с Людмилой сами себе добровольно задавали, выискивая, где только можно, самые каверзные задачки и примеры. Кто не понимает, что “пятерке”, заработанной в периферийной школе, в школе столичной могут не поверить. И что тебя, провинциала, южнорусское произношение выдает с головой…
      
      Поскольку последнее обстоятельство почти непреодолимо (Я, к примеру, вообще так никогда и не смог избавиться от хохлацких “г” и “шо”), мы стали тренировать сообразительность и вообще натаскиваться. Даже пару раз вместе съездили на областные олимпиады. Пес с ними, с лаврами, зато опыт. Чтоб никому не мешать, и чтоб нам никто не мешал, приходили в класс заниматься до утренней побудки. Ей хорошо: она “жаворонок”. Но, с другой стороны, на вечер, несмотря на неутоленную жажду знаний, могли же у нас образоваться и другие планы?..
      
      За удачное решение полагался поощрительный поцелуй. Один: холодный, мирный… Хотя случалось, что, взаимно пылая юным задором, одним и мирным мы не ограничивались.
      
      По весне, когда оттаяли окна нашего класса, расположенные чуть выше уровня тропинки, по которой через пролом в заборе спрямляли свой путь на работу педагоги, нас за этим увлекательным занятием засекла историчка Катенька, парторг по совместительству. Надо ли говорить, что приглашения к директору долго ждать не пришлось.
      
      В кабинете, кроме хозяина, уже сидели Катенька, наша классная Александра Ивановна и кто-то еще, не помню. Кворум. Василий Иванович начал шахматную партию решительно, но самоуверенно и неточно, явно недооценивая ресурсы защиты:
      
      - Скажи: то, что нам рассказала Екатерина Максимовна – правда?

      С удовольствием изображаю первобытную невинность:

      - Василий Иванович, а я ведь не знаю, что она вам рассказала.

      Вот и первая заминка у белых. Представляет интерес, как выглядел рассказ, сиречь донос, в оригинале. Но публично предлагается краткая и, видимо, смягченная версия:
   
      - Я видела в окно, как воспитанники целовались в классе. Во внеучебное время.

      - Ну, так что ты на это скажешь? – вновь тормошит меня директор, и я обреченно отвечаю:

      - Это чистая правда. Как и то, что заглядывать в окна не есть хорошо, нас этому учителя учили…

      - Сейчас не об учителях речь. И не о Екатерине Максимовне. Скажи, как ты мог?

      - Что значит как? Посредством рта. В щечку. – Вижу, директор заводится. Кличка ведь ему не только за имя, не только за усы досталась, но и за темперамент.

      - Перестань хамить! Как ты до этого дошел? И расскажи, что думаешь делать дальше?
      
      - Мне шестнадцать лет, – бесстрастно (бесстрашно?) сообщаю. – Мой паспорт гражданина Украины в спальном корпусе. Могу принести хоть сейчас.

      - При чем тут паспорт? При чем тут Украина? – не понимает директор. Екатерина Максимовна с неуклюжей партийной прямотой спешит на выручку:
      
      - Василий Иванович, дело в том, что на Украине брачный возраст – 16 лет. Но ведь это не дает воспитанникам права… в закрытом заведении…

      К чему этот лепет? Ошибка нападения позволяет нанести контрудар, если сейчас перехватить инициативу! Бесцеремонно перебиваю Катеньку:
      
      - Екатерина Максимовна ответила на Ваш вопрос. Можно продолжить? Спасибо. Дошел я до этого естественным путем взросления. Дальше буду делать то же самое, если сам, конечно, захочу. Как Вы. Как сама Екатерина Максимовна. Если Вы, вслед за ней, считаете, что нельзя в классе во внеучебное время, я согласен вне класса в учебное…

      - Пошел вон, мерзавец! Выгоню! Совсем выгоню!
      
      Это уже очевидная виктория. Забыл он свой недавний двойной проигрыш на первенстве школы, что ли? Никуда он меня не выгонит. Накостыляет Александре Ивановне за недосмотр, а заодно Катеньке – чтоб не ставила его впредь в дурацкое положение. В дверях оборачиваюсь:

      - Людочку не троньте. Она так, как я, не сможет. У вас валерьянки может не хватить. Когда Вы меня выгоните, ей не с кем будет целоваться, само отпадет.

      Не выгнал. И Людочку не стал трогать. Они потом еще на своем партсобрании этот вопрос зачем-то мусолили, видно, дел важнее не случилось. Но поостыли, благоразумно решили в итоге против природы не переть. Мне об этом секретном, как всегда, партийном бдении рассказал пару лет спустя Евгений Владимирович Шляховер, тоже член.
      
      А брачный возраст на Украине наступал (Тогда. Не знаю, как теперь) в 16 лет только для женщин. Такая вот половая дискриминация. Тем более, что Людочка, Скорпион по Зодиаку, до него ещё чуток не дотягивала. Тут наша идейная обществовед-историчка таки лажанулась.
      
      Но ведь сама. За язык никто не тянул.
      
      *  *  *
      Воспоминание об этом именно курьезном эпизоде прервало поток слез Александры Ивановны в ту памятную зимнюю встречу, когда мы с Людмилой так бессовестно ее разыграли.
      
      - Но уважать вас и ваше чувство я стала раньше, – призналась она. – Помните, вы у меня на уроке читали диалог влюбленных из “Неофитов” Леси Украинки? У вас у обоих голоса зазвенели, да так, что у меня прямо мороз по коже. И захотелось плакать.

      Еще бы мы не помнили! А ей, понятно, опять захотелось.

      19
      Экзамены в украинских школах проводились каждый год, начиная с пятого класса. Но впервые я не завидовал сверстникам из России, не знавших иных экзаменов, кроме выпускных. Слишком много предстояло разлук с близкими людьми. Обещали, конечно, писать друг другу, и первое время даже исполняли обещанное. Неплохой, кстати, критерий истинности для дружбы. Пока назову только Димку Кирьякова, связь с которым у меня не прерывается вот уже свыше 50 лет (с 1955 года) и прервется, видимо, только смертью одного из нас. А вот школьные отношения оказались непрочными, за исключением дружбы с Толиком Журавлевым, которая длилась 24 года, а потом мы друг друга потеряли. Виктор Держивицкий перестал писать через четыре года, что совпало для него с окончанием военного училища в Ленинграде. Я не сетую, а констатирую факт. Видимо, потому, что школьное сообщество, в отличие, скажем, от студенческого, которое основано на общем интересе к науке либо профессии, образуется по случайным признакам, каковыми являются возраст и адрес. На собственном опыте убедился, как тесен, к примеру, недавно еще бывший моим электронный мир. А вот интересы, связывающие нас в школе, естественным образом отмирают с ее окончанием.
      
      О Людмиле, понятно, особый разговор.
      
      20
      А пока передо мною вновь открылся Карабут. Я уже упоминал о рано овдовевшей матери отца Акулине Прокопьевне. Она жила в Карабуте замужем за Иваном Антоновичем Химичевым, носившим непонятную деревенскую кличку Лакас. Этот, не родной нам, дед отличался огромным ростом, угрюмым нравом и нелюдимостью. Он держал пчел, что было в Карабуте редкостью. Будучи баптистом, обратил в эту веру и свою жену.
      
      По совокупности всех этих обстоятельств свахи, то есть обе мои бабки, встречались редко. Меня, моих братьев и племянников, которые тоже, случалось, гостили в Карабуте, изредка отпускали в гости “на медок”, но ходили мы в дом Лакаса на дальнем краю села неохотно и долго там не задерживались, хотя меду наедались от пуза. Больших различий в укладе не было, разве что у бабушки Акулины утварь чуть побогаче да хата просторнее, хотя пол тоже глиняный и кровля тоже соломенная. А вот ощущения от пребывания там были тягостными.
      
      Умер казавшийся вечным дед Лакас. Чуть поправилось здоровье отца. Подросли брат Григорий – уже помощник – и сестра Лена, развязались руки у матери. Мне ж на все прошлое лето вновь выпало наше сельское хозяйство да еще работа подсобником в геодезической партии. Осиротевшая (Или освободившаяся?) бабушка Акулина теперь настойчиво звала внуков погостить. Решили послать меня: может, чем поможешь бабуле, и вообще последние каникулы. В довесок дали десятилетнего Володю, с которым, так уж всю жизнь складывалось, я ладил гораздо лучше, чем с самолюбивым и своенравным Гришкой.
      
      Бабушка оказалась приветливой и заботливой. Я клятвенно обещал курить только в огороде (Кругом же солома!) и тем добыл разрешение поселиться с братом в бывшем хлеву. При хате имелся колодец, так что полить капусту и огурцы было парой пустяков, тем паче лето выдалось дождливое. Володька оказался способным и азартным рыбаком, втянулся в это дело и даже стал иногда меня облавливать. По уговору всю рыбу чистил тот, кто меньше поймал, так что я его успехам не шибко радовался.
      
      Карабут был прежним, но кое-что переменилось. Зарос густым ракитником огромный песчаный пляж. Высохло озерцо, купаться в котором было теплее, чем в Дону. Большой редкостью стала рыба чехонь. Ее несчетные стада давали прежде абсолютно гарантированный улов рыбаку любой квалификации и при любой погоде, и это вполне искупало ее костлявость. Зато появился неведомый прежде привередливый подуст, способы ловли которого мы, благодаря деду Капрону, быстро освоили, а потом даже усовершенствовали, так что, случалось, удивляли своими успехами бывалых местных рыболовов.
      
      Подробней про рыбалку я надеюсь успеть рассказать в специальной, только ей посвященной главе. Занятие, увлекавшее меня всю жизнь, заслуживает, считаю, такого уважительного отношения.
      
      С Володькой было легко управляться во всем, что не касалось войны и ее опасных – это я уже понимал – остатков. Каждый серьезный дождь вымывал из земли пули, патроны, обоймы и прочую такую привлекательную для пацанов мелочевку. А если постараться, порыскать по окрестностям, можно было найти кое-что посущественней. Ржавые винтовочные стволы и даже стомиллиметровые мины от миномета, наполненные тротилом, но без взрывателей, меня не пугали. Из мины, нагрев ее в ведре с водой, можно было почти безопасно выплавить взрывчатку. Мы с Димкой Кирьяковым неоднократно это проделывали в саду у его дядьки Алешки. Оба увлекались химией, понимали, что делаем.
      
      Неподдельный мандраж довелось испытать, когда я обнаружил у Володьки под матрацем настоящую “лимонку”, то есть гранату “Ф-1”. Предохранительная чека в ней напрочь истлела от ржавчины; откидной рычаг, приводящий гранату в действие, только на ржавчине и держался. Пришлось крепенько зажать ее в кулак и медленно, не дай Бог споткнуться, рулить через бабкину кукурузу к оврагу, крутые берега которого и метровый слой ила на дне давали мне, минеру поневоле, надежную защиту.
      
      …Уф-ф, пронесло! Сочно чавкнула трясина – и тишина, можно вставать. Подзатыльник Володя принял как должное, но был сильно разочарован: не взорвалась, зараза, а ведь могла бы!..
      
      В конце лета, сдав вступительные экзамены, ненадолго появился в Карабуте свежеиспеченный студент-химик Димка Кирьяков. Мы валялись “на пляжу” или бродили по окрестностям – и не могли после долгой разлуки наговориться. Всю жизнь так получалось, что разлуки нас нисколько не отдаляли. Володька, понятно, всюду таскался следом и непрерывно канючил: “Ну, Сашка… ну, Димка… когда же мы начнем бомбу варить?”
      
      *  *  *
      Я упоминал уже мою необычную раскладушку, которую дед соорудил, натянув на козлы пулеметные ленты. От войны в селе осталось множество предметов, все еще используемых аборигенами в повседневном обиходе. К примеру, ящики из-под разных боеприпасов вполне себе исправно служат тарой под зерно, муку, крупу. Сносу им не видно до сих пор, так добротно сделаны. Одно время меня забавляла уличная скамейка, опорами которой служили вбитые в землю позеленевшие снарядные гильзы очень даже не хилого калибра. Посуда, оставшаяся от драпавших союзничков-оккупантов, тоже шла в дело, но уже с оглядкой. В совершенно целой миске бабушка подавала корм курам, а в трофейном котелке замешивала глину для подмазки пола. Дед, помню, тоже в исправном котелке держал червей для рыбалки. Короче, “чистого” применения селяне избегали – из брезгливости.
      
      До сих пор легко отличить “нашу”, уже истлевшую колючую проволоку от гораздо лучше сохранившейся “импортной”. Это потому, что фашисты (Вот гады!) цинковали вполне готовую проволоку, не оставляя для коррозии ни единого просвета, а наши колючки были навиты проволокой, которую сначала цинковали, а потом уже рубили на отрезки, открывая на косых срезах доступ рже.
      
      21
      Я не стану подробно описывать свой последний школьный год. Уже был сделан выбор профессии – вполне сознательно и самостоятельно. Родители никогда не давили на меня в моих выборах, да и для младших единственно значимым был категорический запрет отца: в шахту ни ногой! Стать физиком, а еще лучше, “физиком из ящика”, то есть заниматься чем-то важным, многозначительным и, разумеется, совершенно секретным, звали появившиеся как раз в то время книги и кинофильмы. А вот выбор Воронежского университета в качестве места учебы был скорее интуитивным. Опыт зарабатывания дензнаков у нерадивых студентов-заочников принес, кроме собственно денег, еще и представление о совсем невысоком уровне подготовки в окрестных технических вузах, да и профессии, связанные с горным делом, металлургией и металлообработкой, меня не прельщали. Гуманитарием, тем более, я себя не ощущал. Очень, и по понятным причинам, тянуло в Москву, дававшую в те годы всем желающим попытку пробиться в МГУ, Физтех, МИФИ. Сейчас, представься она мне, я бы эту попытку использовал – безотносительно к Людочке и невзирая на результат. Тогда же приходилось оглядываться на ограниченные материальные возможности семьи, да и куража не хватило, как не хватало никогда и впоследствии. “Уровень притязаний низкий, неоправданно заниженный” – это заключение профессионального психолога, сделанное много лет спустя, да еще на пике моей инженерной карьеры, а осознанное так и много позже – оказалось, увы, верным. Я не умею хотеть! Даже того, на что вправе и в силах претендовать – не умею. До сих пор не решил, врожденная ли это личностная черта или результат воспитания. Зато знаю, что жизнь эта нестыковка между “могу” и “хочу” не украшает, как не украшает ее всякая дисгармония.
      
      А пока – несколько очередных побед в шахматных турнирах. Несколько удачных выступлений на городских и областных олимпиадах: математика, физика, химия. Редкие, к сожалению, но толстые письма от Людочки – толстые в основном за счет каверзных конкурсных задачек, которыми мы продолжали обмениваться. Единственная встреча с ней в зимние каникулы… Я очень спешил попрощаться – и успел все-таки, хотя в пути мой автобус перевернулся на скользкой дороге вверх колесами по независящим от меня причинам. Сам уцелел, но очень жалко было залитого моторным маслом и вследствие этого безнадежно испорченного костюма – самого лучшего, самого единственного. Первого и, как теперь уже совершенно ясно, последнего в этой жизни сшитого на заказ – к предстоящему выпускному… Следующий будет деревянным, и заказывать его доведется явно не мне.
      
      *  *  *
      Ох и мучились на выпускном вечере в своих черных костюмах с галстуками парни из одиннадцатого! Я же подбил одноклассников на последнюю шкоду, и наш десятый предстал на торжественной прощальной линейке в модных тогда, а поэтому, разумеется, категорически запрещенных самодельных пестрых шейных платочках, повязанных на манер пионерских галстуков поверх белых рубах. Родители слегка оторопели, педагоги слегка возмутились, а временная наша классная дама Машка забыла вдруг даже все те немногие слова, которые знала, и только шипела, за весь вечер так и не сумев выйти из крайней степени изумления.
      
      Недолгая процедура раздачи аттестатов. У меня, как и у Юры Павлюченко из одиннадцатого, желтенький, а у дочки Цепного – серебряный. Мама прячет мой, новенький, вместе с новеньким же комсомольским билетом, в сумку и премирует меня пятеркой. Это не школьная отметка, это такая купюра, будущие две бутылки шампанского, за которым – а что тянуть? – незамедлительно снаряжается беспризорник на велосипеде.
      
      В ожидании приглашения к банкету хлопцы закуривают, теперь уже без стеснения угощая и учителей. Тут я в преимуществе: таких шикарных сигарет нет ни у кого. Только теперь, после моего окончательного созревания, которое, по ее мнению, не могло случиться раньше, нежели церемония вручения аттестата, химичка Алла Ефимовна расплатилась, наконец, со мной за давно проигранное в полемическом задоре пари на профессионально химическую тему. Помнится, что я нахально ставил дорогую коробку конфет против пачки диковинных тогда длинных (тогда это называлось King size, а других, покороче, теперь вообще нету) болгарских сигарет с фильтром. “Трезор”, название помню, однако сам предмет спора, увы, выпал из памяти. Много разных предметов выпало за минувшее время из памяти. Помню только, что подобные сигареты, только покруче: “БТ”, в твердой пачке – долго и демонстративно, как будто ему платили за рекламу, курил наш бессменный тогда генсек, дорогой Леонид Ильич. Пока не перешел с табака и водки на “колеса” – ну, такое с каждым может статься, грех осуждать. Да и не это меня тогда занимало. Очень скоро на столах захлопает пробками фруктовая червивка, из “колоколов” грянут твисты и шейки, записанные “на костях”, и парни из одиннадцатого поскидают, наконец, свои чопорные пиджаки. Ночь на 25 июня – одна из самых коротких в году, через несколько часов она кончится. И тогда я, встряхнув шикарной, “a la Beatles”, прической на одуревшей от шампанского и грохота музыки голове – причёской, которую я публично поклялся сбрить, если повезет сдать все вступительные экзамены в вуз, скажу с полным на то основанием: “Прощай, Инкубатор!”
      
      
            2006 г.      
        г. Александров
      
      
                *   

      
      
             
             Продолжение: http://proza.ru/2010/01/08/1052