«Я родилась в Петербурге 11/24 марта 1907 года …»
Сложен и многообразен мир человеческий. Задумываться о судьбе общества всегда поучительно. Да и попросту интересно. Особенно – той эпохи, когда общество живет на перепутье, озабочено выбором дальнейшего пути развития. Думать о людях. Жизни политической, экономической, духовной. И всё это ведь преломляется в конечном итоге … В чём? Ком? Человеке. Личности. Отдельно взятой, особняком стоящей, но целый мир через себя пропускающей. Преобразующей этот мир и тем творящей его. Движущей. Двигатель общественного развития ведь – человек. Всё через него идет. И День рождения для человека – день судьбоносный.
А ведь что творилось-то! Революция, первая русская. Клонилась будто к закату, и меньше чем через три месяца вовсе окончилась. Но пока – в Москве, Баку, Лодзи (такая география России сегодня и в голове не умещается!) за январь – март – крупные забастовки, 150 тысяч участников. Сотни выступлений в армии. Покушения – и в ответ – военно-полевые суды. Пошла столыпинская крестьянская реформа, которая меньше чем за десять лет изрядно перетряхнет русскую деревню. Относительно молодой, энергичный премьер буквально пять дней назад выступал в Государственной думе второго созыва с такой программой реформ, которая, будь воплощена, поставила бы впредь крест на всяких революциях. Однако, «Дума народного гнева» (или, по словам гр. В.А. Бобринского, «Дума народного невежества»), самая радикальная из четырех дореволюционных, столыпинскую программу отвергла. Не сработались, потому Дума и была преждевременно распущена. Еще четырьмя днями раньше, 2-го марта, в 5.40 утра в Таврическом дворце, где Дума заседала, произошел обвал потолка. По оценкам крупнейшей столичной газеты «Новое время», случись это на четыре часа позже, потолок погреб бы под собой не менее трехсот депутатов – в основном правых и центристов. Еще одна диверсия? Нет, из-за усиленной вентиляции рассохлись потолочные балки, которым было уже за сотню лет, повылетали гвозди …
Скандал вокруг Петербургского Политехнического института: в его общежитии накануне были обнаружены в изобилии бомбы, оружие и нелегальная литература. Бывший директор Института кн. Гагарин, давая объяснения министру торговли и промышленности, чистосердечно заявил, что был фактически не знаком с положением в общежитии, где проживало около тысячи человек.
Накануне, 10-го марта, скончался столп русского консерватизма и монархизма, тогда уже отошедший от дел, но еще пару лет назад вовсю «подмораживавший» Россию, один из воспитателей царствовавшего монарха Николая II, всесильный обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев.
11-го марта в Мариинской больнице скончался действительный тайный советник, статс-секретарь, с 1877 г. – присутствующий в Правительствующем сенате А.Н. Маркович.
Старая Россия отходила …
А царский двор жил довольно обыденно. Николай II пребывал 11-го марта в Царском Селе, куда к нему в тот день приезжали министр императорского двора барон Фредерикс, обер-церемониймейстер гр. Гендриков, управляющий придворной конюшенной частью генерал-адъютант фон Гринвальд, флаг-капитан Его Величества свиты контр-адмирал Нилов, начальник штаба Отдельного корпуса жандармов генерал-майор Савич.
Россия же мучительно становилась на новый путь. Выковывалось новое в сознании общества. Символистская, импрессионистская, имажинистская и прочая литература и живопись, расцвет стиля «модерн» в архитектуре, новая религиозная философия, начавшаяся уже переоценка былых ценностей частью интеллигенции, через пару лет вылившаяся на страницы нашумевшего сборника «Вехи» …
В этой среде жил и творил Корней Иванович Чуковский. Двадцатипятилетний литературный критик, неутомимо работавший, уже с довольно большим опытом за плечами. Поработавший в «Одесских новостях», с 1903 года – корреспондент газеты в Лондоне. Но: вместо составления корреспонденций куда больше времени и сил уделявший становлению собственной личности, самообразованию, утолению ненасытной жажды к знанию и впечатлениям. «Корреспондентом я оказался из рук вон плохим: вместо того чтобы посещать заседания парламента и слушать там речи о высокой политике, я целые дни проводил в библиотеке Британского музея, читал Карлейля, Маколея, Хэзлитта, де-Куинси, Мэтью Арнолда. Очень увлекался Робертом Браунингом, Россетти и Суинберном. (Английский язык я изучил самоучкой)». После возвращения на Родину Чуковский – сотрудник рупора символизма, брюсовских «Весов». Воочию наблюдал восстание на «Потемкине» в Одессе летом 1905-го, лично узнал многих его участников. «Настроения боевого подъема, которыми в те дни жила Россия, естественно, захватили меня, и поэтому, приехав в Петербург, я, под влиянием революционных событий, затеял издание сатирического журнала "Сигнал". К сотрудничеству в журнале привлек Куприна, Сологуба, Тэффи, Чюмину, Дымова, Вл. Тихонова и многих других. После четвертого номера я был посажен в тюрьму и отдан под суд "за оскорбление величества", "царствующего дома" и т. д. Защищал меня при закрытых дверях знаменитый адвокат О.О. Грузенберг и добился моего оправдания». В 1907-м – крупный собственно литературный дебют Корнея Ивановича: издательство «Кружок молодых» при Петербургском университете выпустило книгу стихов У. Уитмена в переводе Чуковского. С присущей ему самокритикой К.И. Чуковский отмечал: «Переводы были слабы, но книжка имела огромный успех, так как поэзия Уитмена вполне гармонировала с тогдашними литературными веяниями» . В том же году – публикация книги критических очерков «От Чехова до наших дней» – «незрелой», по характерной аттестации автора. Вскоре – сотрудничество в крупнейших органах русской печати – журналах «Нива» и «Русская мысль», газете «Речь». Еще в 1906 г. – переезд в известное финское дачное местечко Куоккала, где Чуковский сблизится с И.Е. Репиным (с ним – особенно), а также – с В.Г. Короленко, А.Н. Толстым, Л.Н. Андреевым, А.Н. Бенуа, М.В. Добужинским, Ф.И. Шаляпиным, В.Ф. Комиссаржевской, А.Ф. Кони и многими, многими мэтрами русской поэзии и прозы, театра, «изящных искусств», науки ... Создававшими тот «воздух искусства», которым дышали в дореволюционные годы маленькая Лида и ее братья – старший Коля и младший – Боба, Борис. Но об этом – вскоре.
Это было – нечто большое, не всегда осязаемое простыми смертными. У них были свои заботы. Женщина-врач М.М. Волкова объявляла в день 11 марта 1907 г. об «открытии курсов гимнастики для дам, полных и склонных к полноте». Каждый курс был рассчитан на 6 дней и оценивался в довольно значительную сумму – 50 рублей. Студентка 22 лет, «воспитанная за границей, очень развитая, прекрасно знающая 4 языка», с «живостью ума и мысли» искала места «чтицы, компаньонки к одинокой». Натурщик «с хорошо выработанной мускулатурой и безукоризненной кожей» предлагал услуги по позированию за 3 рубля в час. Искал места управляющий имением, лифляндец, с обширной практикой в больших образцовых хозяйствах разных полос России, знающий «переустройство имений по новейшим требованиям». Хор слепых из 10-12 человек с Петербургской стороны, из общежития слепых в Геслеровском пер., 9 высказывал желание «петь где-либо в церкви или еще где-нибудь». Уведомляло господ акционеров о проведении общего собрания правление Компании Сампсониевской бумагопрядильной мануфактуры .
Жизнь шла …
11-го (а по новому стилю уже 24-го!) марта в столице Российской Империи было пасмурно и очень холодно для этого времени года: 15-17 градусов мороза.
В столице работало одновременно несколько художественных выставок, среди которых 35-я выставка передвижников, выставка Санкт-Петербургского общества художников «Воспоминания русско-японской войны», 4-я выставка картин Нового общества художников.
День был воскресный, да к тому же еще – Торжество Православия – праздник, отмечавшийся в память победы над иконоборцами в Византии в 842 году. Первое воскресенье Великого поста. По этому случаю столичные театры не работали; только украинская труппа театра В.Ф. Комиссаржевской именно в этот день открывала сезон спектаклями «Наталка-Полтавка» и «Вечорницы».
Как и в любой другой день, праздновалась память сразу нескольких святых. 11 марта почитались святые Софроний, Евфимий, Пионий и Епимах. Среди них – ни одного женского имени.
11 марта 1907 года в Петербурге родилась Лидия Корнеевна Чуковская.
Детство проходило в Куоккале. «Центром Вселенной» тогда был отец. Этой светлой поре Лидия Корнеевна, уже став маститым и гонимым писателем, посвятила воспоминания «Памяти детства» – возможно, лучшее свое произведение. Книгу пронизывает образ отца – «длиннорукого, длинноногого» великана, неутомимого затейника, прекрасного рассказчика, знатока литературы и искусства, жадно интересовавшегося человеком и его внутренним миром. Корней Иванович – ненасытный трудолюбец, трепещущий над трудом, работавший не только в кабинете, но на берегу озера, в вагоне поезда; презиравший леность и безделие. Игрой была полна жизнь Чуковских-детей, труд сливался с игрою, в «игровой форме» проходили и занятия английским языком, и физическое развитие, и хозяйственные дела – взять хотя бы походы в репинские «Пенаты» за водой. «… Чужое безделье вызывало в нем презрительный гнев. Увидев, что мы слоняемся без толку, он мигом находил нам занятие: обертывать учебники разноцветной бумагой, ставить по росту книги на полках у него в кабинете, полоть клумбы … Чтобы не валандались, не лоботрясничали» . Не только труд-игра, но и игра «в собственном смысле»: шахматы, городки, снежки, загадки, шарады, постановка пьес. «Одна только была игра,.. немыслимая у нас в доме … игра в карты» . Карты были для Чуковского символом праздности. А праздность в его системе ценностей – худший из пороков.
С младенчества духовная жизнь детей была пронизана поэзией. Пушкин, Фет, Баратынский, Некрасов, Блок … Само бытие в доме Чуковских было неотделимо от поэзии. Отец, как вспоминала дочь, влюблял в поэзию своих детей, строил их воспитание так, чтобы стихов было в их жизни с избытком. Занятия историей, которые Чуковский проводил с Колей и Лидой, тоже строились поэтически, образно – «по-карамзински»: «Он … выбирал те обстоятельства, эпизоды, события, фигуры тех общественных деятелей (преимущественно девятнадцатого века), те судьбы, которые были наиболее драматическими, давали наиболее богатую пищу воображению и взрыву чувств, те, в которые можно играть … Разумеется, на этих уроках в ход шли и стихи» .
Чуковский говорил: «Моим детям посчастливилось: они с малых лет дышали воздухом искусства». В театре, Русском музее, Эрмитаже – да и вообще в Петербурге – дети бывали нечасто. Зато в Куоккале … «В «Пенатах», у нас дома, на пляже мы постоянно были окружены радостями, печалями, восторгами людей литературного круга» . Скажем даже: людей искусства в самом широком его понимании. Чтение импровизированных лекций, стихов, разговоры, споры, шутки, игры – преимущественно литературные: Корней Иванович и люди, его окружавшие беспрестанно, всюду продолжали «работу души и мысли». «Воздух искусства» материализовался в затеянной Корнеем Ивановичем «Чукоккале». Даже недуг отца – его бессонница – приобщала к «воздуху» Лиду: дочь стала главной «ночной чтицей» отца. Эту роль Лидия Корнеевна играла на протяжении многих десятилетий.
С ранних лет Лида стала вести дневник. Мир, преломленный сквозь личность – это было знакомо ей с детства.
Школа. Частная Таганцевская гимназия, а после революции, когда обучение стало совместным, – Тенишевское училище («15-я единая трудовая школа»). Развитие продолжилось в гуманитарном ключе. «Учителя были подобраны на редкость: так, преподавали у нас и Тынянов, и Соллертинский, и Гуковский». И, конечно, – «душа училища», «автор книги «Душа Петербурга», знаток Герцена, итальянских городов, а также Петербурга, Павловска, Царского, Петрегофа, Эрмитажа, а также московских и подмосковных святынь – Николай Павлович Анциферов». Человек высочайшей нравственности, как выяснилось позже, – религиозный; постоянный адресат «роковых вопросов» старшеклассников: о любви, дружбе, отношениях с родителями. Даже «в самое голодное, сыпнотифозное и метельное» время в Тенишевском училище не ослабевала интеллектуальная и духовная жизнь, поддерживалась добрая интеллигентская традиция умственного и нравственного общения педагогов с обучаемыми: работали кружки, организовывались альманахи и журналы, выпускались самодельные сборники стихов и карикатур. В центре всего этого – всё тот же Н.П. Анциферов. «Мы не только знали наизусть русскую классическую и русскую современную поэзию и постоянно читали друг другу любимые стихи – они входили в наш быт, в нашу обыденную, обиходную, повседневную речь». Напротив ворот Тенишевского – двери во «Всемирную литературу», где под руководством Горького, «вместе с Блоком, Гумилевым, Лозинским, Замятиным, а также специалистами – востоковедами и пушкинистами, работал Корней Иванович». Здесь – смущенные встречи с «божеством» – А.А. Блоком, которого «только бы своим «здравствуйте» не принудить … отвечать мне». Общежитие дома искусств, где воочию Лидия видела В.Ф. Ходасевича, О.Э. Мандельштама, В.В. Маяковского. Посещение собраний «Серапионовых братьев». Дом литераторов на Бассейной, где Блок «произнес свое грозное слово «О назначении поэта»». Переводческая студия при «Всемирной литературе»; редакция журнала «Русский современник», где читали Ахматова, Цветаева, Пастернак, А.Н. Толстой … «Воздух моего детства и моего отрочества, а потом моей юности напоен был литературой. «Литературные интересы» – они не только узки, они и широки беспредельно. Искусство защитило мое детство и юность от элементарщины, плоскости, пошлости, помогло одолевать голод, холод, метели, мрак. Оно обостряло воображение, слух, помогало понимать жизнь.
И оно же – как ни странно это произнести – отторгало меня от людей и жизни. Понять человека, живущего другими интересами, черпающего силы из другого источника, я не умела» .
Детство – отрочество – юность … Революция первая, предвоенный подъем, мировая война, революции вторая и третья, гражданская война. Отгороженные искусством. Болезни и голод – да. Но – искусство. Не только счастливый щит, прикрывший девушку от более страшных испытаний. Но и – непрерывная цепь внутреннего развития, преемственность разных этапов жизни, тот «сок», в котором варилась Лидия. Предопределение дальнейшего пути. Сама жизнь.
С 1924 г. – словесное отделение Государственных курсов при Институте истории искусств и одновременно – курсы стенографии. Здесь уже началась самостоятельная интеллектуальная работа. По утрам – занятия в Публичной библиотеке, работа над рефератом об Аполлоне Григорьеве; «параллельно читаемым лекциям перелистываю «Русский Архив», «Русскую Старину», «Отечественные Записки», «Современник» Пушкина, «Современник» Некрасова, прижизненные издания Пушкина, Баратынского, Лермонтова. Старые шрифты, желтые страницы, виньетки, старые литографии, запах пыли и ушедшего столетия …» Это тоже – «воздух искусства», та аура, в которую погружена развитая, вдумчивая девушка, пока еще не определившаяся до конца с дальнейшей стезей. И вдруг Лидия поняла. Одновременно с тихими библиотечными занятиями возникают «проклятые вопросы». Действительность требуется осмыслить самостоятельно. Параллельно безмятежному «дыханию искусством» наступают «поиски мировоззрения». «… В поисках мировоззрения, отсутствие которого представляется мне постыдным, я, кроме учебных заданий, пробую читать Гегеля, Фихте, Фейербаха …» Вопрос был поставлен. Он был таким общим, характерным для целых поколений «русских мальчиков»! В ХХ веке вполне на равных им сопутствуют в философских поисках девочки. Однако, до решения вопроса было еще слишком далеко. Русская молодежь, оторванная от религии, в глубине души ставила мировоззренческие вопросы вполне религиозно, этически. Сколько религиозных суррогатов пропустила через себя русская интеллигенция середины XVIII – начала ХХ веков: вольтерианство, гегельянство и шеллингианство, «нигилизм» и позитивизм, марксизм и «новое религиозное сознание» … Причем, в отличие от Запада, где философия с античности вращалась вокруг проблем «мировых стихий», «субстанции и акциденции», «онтологии и гносеологии», в России философские вопросы ставились иначе. Они били в самый корень бытия человеческого, взаимно переплетали «земное» и «небесное» и претендовали на роль всезнания, все-доктрины, пронизывающей до основания жизнь человека и служащей универсальным руководством к действию. Чтобы любой, даже мелкий вопрос жизни мог быть объяснен с позиций «мировоззрения». Что есть Бог, каково место человека в мире, как жить, «что такое хорошо и что такое плохо», «в чем моя вера» … И Лидия шла именно этим путем. Ошибалась только, полагая, что мировоззрение можно «приобрести из книг, и притом не постепенно, не годами, а единым махом», а не путем длительного жизненного опыта. «Я полагала, что искомое всеразъясняющее мировоззрение таится в какой-то философской книге, надо только угадать в какой …» И, наверно, вторая ошибка Лидии здесь – «Гегель, Фихте, Фейербах». Обратилась бы – ну, например, к Льву Толстому, – и, возможно, действительно обнаружила бы нечто полезное. Полезное и в философском плане, и «для жизни». Но – о всеспасающий «воздух искусства»! – Маркса в перечне читаемых книг не было. Внутренний камертон девушки здесь звучал явственно: «отвлеченная выдумка, ничем не сопряженная с окружающей жизнью. Нудь! Скучища! … Марксизм предлагает нам думать, будто духовная жизнь человека и даже искусство есть всего лишь надстройка над экономикой; сомневаюсь, чтобы так обстояло дело с искусством, но политика сама по себе есть воистину нечто далекое от живой жизни и живого искусства – нечто убого-надстроечное. По крайней мере, от той политики, которую проповедовали наши газеты, тошнило меня,.. газетные статьи заведомо были непереносимы для всякого, кто, подобно мне, воспитан был на любви к русскому языку и русской литературе» . Хотя такое рассуждение скорее – результат зрелого осмысления юношеских поисков, но направление было несомненно задано уже тогда, в 17-18-летнем возрасте. И такой образ мыслей был характерен для очень многих Лидиных ровесников. Конечно, это отнюдь не было равносильно настрою антиправительственному. «Пленял и увеселял» призыв властей дать «лордам в морду», охотно посещались первомайские шествия. Но «что там орали вожди на трибуне, нам было всё равно …» Зато после «мероприятия» друзья-студенты отправлялись гулять по невским набережным и гуляли до утра, любуясь кораблями …
Поиски мировоззрения всё же (что, впрочем, было немудрено даже при относительно «либеральном» режиме середины 20-х годов) подвели Лидию «под монастырь». Сокурсница «Катюша Б.» (Екатерина Алексеевна Боронина) завела подругу на некое нелегальное собрание рабочих-печатников. Это ведь они, рабочие, совершили революцию! Где, как не у них, приникнуть к источнику жизненной мудрости! Была на этом собрании Лидия единственный раз. Какой-то философской или нравственной основы в речах ораторов «не углядела» – одна политика. Единственное яркое воспоминание – о том, как старик-рабочий проникновенно промолвил: «Революцию-то у нас украли». «Для этого человека слово «революция», поняла я, такое же священное, как для бабушки – Богородица или Христос» . Одного посещения рабочего собрания, однако, хватило для больших неприятностей. Тем более, как потом выяснилось, Катюша отпечатала на машинке Чуковских листовку подпольщиков. Летом 1926 года последовал арест и трехлетняя ссылка в Саратов.
Высылке предшествовала размолвка с отцом. И не только на почве «политики», но и на той почве, которая, казалось бы, должна была объединять: из-за обучения Лидии на курсах при Институте истории искусств. «Хочешь изучать литературу? Изучай! Учись дома, учись в библиотеке! Пробуй писать сама!» А в Институте – сплошь «враждебное окружение» – «опоязовцы-формалисты» (Ю.Н. Тынянов, Б.В. Шкловский и др.). Чему смогут научить такие учителя? В пылу жарких литературных дискуссий середины 1920-х годов Чуковский нередко выступал против их метода, ограничивающегося исследованием языка и стиля произведения. Нужно, призывал Чуковский, изучать личность литератора, социальные условия, в которых он творил и многое другое – «жизненное», чтобы в итоге понять его душу, суть рассматриваемого литературного направления … ««Факультет обездушенных» – так, под сердитую руку, называл Корней Иванович в двадцатые годы своих оппонентов. А я, я не нашла ничего лучшего, чем на этом факультете обучаться». А еще – связалась с революционерами, с политиками! Всю жизнь Корней Иванович неустанно трудился и воспитывал в труде своих детей. А тут – политика. «… Это не работа! Не труд». Впрочем, в дорогу подарил дочери том Блока – и его, и ее любимого поэта. Это был знак примирения …
В Саратове было проведено всего около года – вместо трех положенных. Помогли хлопоты отца и его друзей – математика Я.М. Шатуновского и министра иностранных дел М.М. Литвинова. Саратовское время, конечно, было непросто. Бесконечная смена квартир (местные жители не очень привечали ссыльных), отсутствие заработков, скудная, в сравнении с Ленинградом, духовная жизнь … Но присутствия духа Лидия не теряла. Старалась, как могла, не отступать от сложившегося распорядка, привычных занятий. Даже штудии Аполлона Григорьева продолжились в ссылке. Молодость … 26 декабря 1926 г. писала родителям: «У меня хорошая, теплая, уютная, мягкокроватная и письменностольная комната в центре города. Парадный ход; первый этаж; ванна, электричество. Все, как в городе, только телефона не хватает. Семейство тихое: 2 девочки, 15 и 17 лет, школьницы. Хозяйка моя вдова, еврейка. Кормит меня хорошо и, вообще, за мной ухаживает, но... но... но...
Основное свойство Саратовского климата – ветер. В Ленинграде тоже бывает ветер, но не при таких больших морозах. А здесь на днях было 15o мороза и ветер такой, что с ног сбивает. Лицо точно кипятком обваренное. Очень мерзнет лицо... Вот сегодня хорошо, солнце, а ветер сравнительно небольшой. Саратов хорошо выглядит. Домишки славные, улицы широкие, снег хорошо хрустит. По вечерам страшно выходить на улицу. Уже с 5 ч. пусто, тихо. Но освещен город не плохо. Фонарей много и они высокие, как в Ленинграде на Марсовом поле. Их головы качаются и по улицам ходят большие черные тени, которые иногда наползают на дома. Трамвайное сообщение отвратительное: одноколейные линии и потому трамваи ходят редко. Да и ходят они как-то так, что всегда удобнее и скорее дойти пешком. Они старые, облезлые. Обыватели ездят в них торжественно, как на поезде.
Сейчас занимаюсь английским, Бергсоном и Аполлоном Григорьевым. Пока в университетскую библиотеку не хожу – она закрыта по случаю каникул. Жалко, если надо будет опять бегать, искать комнату – тогда все занятия полетят к черту» .
Но Саратов безусловно дал Лидии нечто новое, послужил «школой жизни». Хотя бы – личное соприкосновение с мещанством и мещанским образом жизни, чего в Петербурге у нее не было. Здесь вовсе не было той неутомимой работы, которой жила столичная интеллигенция. Чем же жили саратовцы? «Я не улавливала. «День да ночь – сутки прочь». Ходили они «на службу», «зарплата», а не работа; дома они о службе почти не поминали, дома жили какою-то странною смесью церковных и советских праздников,.. да еще истово «справляли» именины и дни рожденья …»
В апреле 1927-го в Саратов на Съезд Советов прибыл нарком просвещения А.В. Луначарский. Пожалуй, наиболее из «товарищей» близкий к интеллигентскому кругу. Лидии посчастливилось тогда «достать» разовый заработок: ее мобилизовали стенографировать речь вождя. Луначарский был знаком с Чуковским, видел и Лиду лет 13-ти. Увидел и узнал ли ее тогда, в Саратове – она не поняла. Но внезапно родилось желание послать ему записку: «объяснить, что, в сущности, я ни в чем не повинна, ни в какой организации не состояла, антисоветской листовки не видела и ссылку отбываю зря …» Но – вдруг нарком заговорит о рабочих, о Катюше? «Записку Луначарскому я не послала». И безусловно поступила благородно. «… За други своя …» Именно такое понимание дела. Даже – за Катюшу, не слишком красиво навлекшую на подругу большие неприятности …
Утешением была Волга. «… Отпихиваюсь веслами от стада бьющихся на привязи лодок – и вот оно, счастье: мерные взмахи рук, запах воды, дерева, каната, мелкие волнишки, бьющиеся о борт. Лечу!»
В сентябре 1927-го Лидию освободили. Просили подписку с обязательством впредь не участвовать в «контрреволюционных организациях». Условием дачи подписки она выставила освобождение подруги Катюши… С этого дня начались неприятности, но подписку Лидия так и не дала. А Катюша вернулась в феврале 1928-го. Она не только дала требуемую подписку, но и выступила с покаянным письмом в ташкентской газете. «С Катей я не поссорилась … Мы не поссорились, но более и не дружили …»
Окончился ли «Поиск мировоззрения» к двадцати годам? Сложно дать ответ определенный и окончательный. Однако, бесспорно, – та Лидия Корнеевна, которую мы знаем и любим, вышла именно из этих лет. С любовью к настоящему искусству и тонким его пониманием. Со своей любовью и ненавистью к каждому отдельному человеку, с которым сводила судьба. С отношением к человеку как неповторимой личности, которой нельзя пренебрегать в угоду доктринам, будь они на бумаге самыми красивыми и человечными. С обостренным чутьем к любой несправедливости и готовностью в любой момент встать на защиту гонимых и неправедно обиженных. Такая мораль впоследствии не раз столкнет Чуковскую с сильными мира сего, и писательница будет последовательно защищать свою правду. И вся ее «оппозиционность», вся «политика» в исполнении Чуковской будет наполнена именно моральным смыслом. Позиция прозрачная и довольно простая. Наверно, уже не претендовавшая на философскую всеохватность образца середины 20-х годов. Но теперь – растущая из самой жизни и сопровождавшая Чуковскую – и писательницу, и общественную деятельницу – также до конца ее дней.
С 1928 г. началась настоящая и постоянная работа – в Ленинградском отделении Детиздата, у руля которого стоял известный поэт С.Я. Маршак. «Усилиями этой редакции были созданы и выпущены такие замечательные книги для детей, как “Республика ШКИД” Г. Белых и Л. Пантелеева, “Жизнь Имтеургина Старшего” Тэки Одулок, “Подводные мастера” К. Золотовского, “Лесная газета” В. Бианки, “Письмо греческого мальчика” Я. Лурье, “Плотник”, “Телеграмма” и другие книги Б. Житкова, стихотворные книги Ю. Владимирова, А. Введенского, Д. Хармса, “Солнечное вещество” М. Бронштейна и другие, перечисление которых заняло бы еще немало места» .
По следам своей работы впоследствии (в 1960 г.) Чуковская выпустит книгу «В лаборатории редактора», где со всей страстностью обрушится на царивший в советских литературных кругах бюрократизм, будет отстаивать самоценность и независимость редакторского труда. В 1937-м многие члены Ленинградского отделения Детиздата были арестованы.
О своем первом муже – историке литературы Цезаре Самойловиче Вольпе и отношениях с ним Лидия Корнеевна упоминает предельно лаконично: «В 1929-м я вышла замуж за Ц.С. Вольпе, историка литературы; в 1931-м родила дочь Елену, в 1933-м разошлась с Ц.С. …» Зато о следующем – Матвее Петровиче Бронштейне – даже в скупых строчках «Автобиографии» пишется гораздо пространнее: «… Через некоторое время вышла замуж за М.П. Бронштейна – физика-теоретика, сотрудника Физико-технического института, доцента Ленинградского Университета, автора многих научных трудов, вскоре получившего степень доктора. Кроме чисто научной деятельности М.П. Бронштейн занимался популяризацией науки» . В августе 1937 г. он был арестован. На следствие Бронштейна доставили в Ленинград. Приговор был – «Десять лет без права переписки с полной конфискацией имущества». Что это значило на тогдашнем официальном языке, сегодня хорошо известно – расстрел. «…Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала "Бронштейн, Матвей Петрович" и протянула деньги, – ответило мне сверху густым голосом: "Выбыл!"» . Уехав в том же месяце в Москву узнавать о муже, Лидия Корнеевна сама едва избежала ареста. Как всегда, к хлопотам подключился отец, добившись приема у председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульриха, того самого, который подписывал расстрельный приговор Бронштейну. Чуковский был у Ульриха несколько раз: ответы получал уклончивые. Наконец, к декабрю 1939-го всё стало достаточно ясно: «Дорогая Лидочка. Мне больно писать тебе об этом, но я теперь узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем» . В 1940 г. этот вывод подтвердил начальник КГБ по Ленинградской области Гоглидзе, с которым Лидия Корнеевна встречалась лично. Лишь незадолго до смерти, в 90-е годы, она увидела официальную справку, в которой было написано, что М.П. Бронштейн расстрелян еще 18 февраля 1938 г.
Куда они бросили тело твое? В люк?
Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук
Выстрела? Нет, едва ли …
Эта любовь – уже зрелая, нежная, сокровенная, – долгие годы не оставляла Лидию Корнеевну. Этот образ являлся во сне.
… А то во сне придет и сядет
Тихонько за столом моим.
Страницы бережно разгладит
Узорным ножиком своим.
Себе навстречу улыбнется.
То к полкам книжным подойдет,
То снова над столом нагнется,
Очки протрет, перо возьмет …
И я проснусь, похолодею,
В пустую брошенная тьму.
Никак себя не одолею –
Сердцебиенье не уйму .
С этим образом было связано много дорогих воспоминаний. Кажется, Чуковская, неверующая гуманистка, переживала через него подобие религиозного чувства …
По следам событий «великой чистки», зимой 1939/1940 гг. была написана «Софья Петровна». Редкое в своем роде произведение. Может быть, единственное, написанное тогда, свидетелем событий и, можно сказать, даже их участником? Одна из двух – всего лишь двух! – повестей большой, но не до конца раскрывшейся писательницы. Наверное, лучшее беллетристическое произведение Лидии Корнеевны. Повесть об обществе околпаченном, отравленном ложью, верящем в «разумность происходящего», в то, что «у нас зря не посадят». Понятно, что тогда о публикации такой вещи нечего было и думать. Первым читателем и критиком стал отец. «Дорогая Лидочка! … Ты точно определила содержание своей повести: разложение личности под влиянием нелепости сущего. Личность была неказистая, но – нормативная, цельная. В повести мне больше всего понравился тон, вскрывающий в тебе матерого, подлинного беллетриста» . Рукопись была чудом спасена во время войны. В 60-е годы публикация почти состоялась в издательстве «Советский писатель». Был уже заключен договор, выплачена часть гонорара … Почти. Но новая линия «партии и правительства» гласила, что сталинские репрессии уже достаточно освещены. Хватит. В итоге повесть вышла в «тамиздате» – в 1965 г. («с большими искажениями» ) – во Франции, в 1966-м – в США. На Родине впервые – в 1988-м, и с тех пор – многократно.
С началом войны – эвакуация в Чистополь, где Лидия Корнеевна сошлась с М.И. Цветаевой. Знакомство было кратким: 31 августа 1941 г. Цветаева покончила с собой. Об этом скоротечном знакомстве был впоследствии написан очерк Чуковской «Предсмертие». О «роде своей деятельности» в эвакуации Лидия Корнеевна кратко и емко писала в сентябре 41-го отцу: «Прежде всего о моей "службе". Я не служу, а у меня есть договор со здешним радио-узлом; договор такой: мне платят 150 р. в месяц, и я должна представить 15 заметок о культурной жизни Чистополя (sic!). Через день по заметке. Работа, как видишь, приятная и очень легкая, но мне физически не совсем под силу. Пишу я заметку в 10 минут, не перечитывая; разговариваю с людьми с большим удовольствием и интересом – но ведь нужно ходить часа 3 в день. Я хожу, а потом лежу и принимаю всякие снадобья, чтобы подвинтить сердце, умерить пульс» . Вскоре – эвакуация в Ташкент, где Лидия Корнеевна пробыла до осени 1943 г. Работала руководителем литературного кружка в местном Дворце пионеров, занималась редактированием, работала в Комиссии помощи эвакуированным детям.
Осенью 1943 г. – возвращение в Москву. Были предприняты попытки возвратиться в Северную Столицу, но « «органы» дали понять, что жить в Ленинграде мне все равно разрешено не будет.
С тех пор началась моя постоянная московско-переделкинская жизнь; род занятий – литература» .
В 1946-1947 гг. Л.К. Чуковская заведовала отделом поэзии в журнале «Новый мир» под редакцией К.М. Симонова. Ее дневниковые записи об этой работе ныне опубликованы . В 1947 г. – вступление в Союз писателей СССР.
В этот период Лидия Корнеевна – в центре литературного мира. Помимо каждодневных встреч были и события особого рода: Ахматова, Пастернак. Знакомство с Анной Андреевной началось еще в 1938-м и продолжалось до самого 1966-го; встречи с Пастернаком – также до самой его смерти в 1960-м. Это было словно соприкосновение горнему миру. Чуковская, сама уже представлявшая некоторую литературную величину, внимала речам, настроениям, жестам Поэтов с затаенным дыханием, ловила и старалась сохранить каждое их слово (вот где кстати пришлись стенографические навыки: стенографировались даже телефонные беседы с Пастернаком). Отношения с Ахматовой – особый мир, закрепленный в трехтомнике . О Пастернаке – проникновенные дневниковые записи .
1949 год – «борьба с безродными космополитами». И замечательная повесть Чуковской «Спуск под воду», к написанию которой она возвращалась с 1951 по 1957 год.
Конец 50-х – преподавание на Высших литературных курсах при Союзе писателей.
Творческое плодородие. Публикация множества книг на историко-литературные темы: «Декабристы, исследователи Сибири» (1951); произведения о путешественнике Н.Н. Миклухо-Маклае, о декабристе Н.А. Бестужеве; о писателе Б.И. Житкове (1957 г.); «В лаборатории редактора» (1960), «"Былое и думы" Герцена» (1966 г.). Многие из них были адресованы молодежи.
1960-е – особый период в жизни Лидии Корнеевны. Да что говорить: в жизни всей страны. «Оттепель» сменилась новым наступлением власти на художественную культуру, обостряется международная обстановка; с восшествием «на престол» Брежнева о сталинских злодеяниях власти предпочитают забыть. Но в культурной среде появляется новое поколение – «шестидесятники», воспитанные в атмосфере относительной свободы середины прошлого десятилетия, радостно приветствовавшие разоблачения «культа личности»; крепче, чем предыдущее поколение творческих людей, усвоившие понятия о независимости личности, свободе самовыражения как залоге цельности творчества. Расцветает «самиздат», становятся нормой «кухонные» собрания творческой интеллигенции и шумные сборища у памятника Маяковскому, источником новостей становятся голоса «враждебных радиостанций» – глушимых, но долетающих до адресата … С этими гражданами власти уже не так просто справиться, да и, что говорить, методы ее уже не те, что 30 лет назад. Все же психбольница или высылка – не «десять лет без права переписки». Отношения властей и творческой интеллигенции обостряются.
В мировоззрении Чуковской в первой половине 1960-х происходит определенный поворот. Чуковская видит «новую линию» партии, направленную на приостановку «развенчания» деяний сталинского режима. Лидия Корнеевна окончательно созревает, укрепляется в своей моральной оппозиции властям, которую можно было бы охарактеризовать так: вы хотите вытравить из душ человеческих память о прошлом, хотите лишить их правды недавней истории. Тем не менее, только правде – место в памяти. «Укоротить» правду, изжить ее – преступление. Задача писателя – участвовать в сохранении памяти, сотворении правды. Писатель доносит свой голос до читателя через печатное слово. Аппарат же этой трансляции (издательства, типографии и пр.) – в руках властей. Можно, конечно, лавировать, пытаться обойти запреты. Ну, скажем, вытравить или «округлить» в произведении мысль слишком острую, факт слишком вопиющий. Убрать, условно говоря, 5 % текста, но за счет этого 95 % оставить невредимыми. Такова арифметика. Но честь и правда, – говорит теперь Лидия Корнеевна, – выше арифметики. Сама прежде занималась «вычитанием» (как, например, при написании воспоминаний о Борисе Житкове), теперь – хватит. Либо – вся правда, либо вообще ничего. Оправдания замалчиванию более быть не может. 1962 годом – такой (хотя и условной) хронологической чертой разделила Чуковская эти «до» и «после» . «Правильное это решение? Неправильное? Решайте сами» . Моральное самооправдание писателя, уставшего от борьбы? Вряд ли. Скорее – обретение окончательной формы и затвердение философско-этической позиции, отныне и до конца – путеводной звезды писателя. Спокойная уравновешенность мудреца, чье сердце хоть и бьется горячо, но управляет которым – разум.
Больше не уступлю.
Отсюда – и дальнейшие поступки Лидии Корнеевны, и дальнейшие ее неприятности. «Процесс», длившийся в 1962–1965 гг. вокруг «Софьи Петровны»: от подписания произведения к печати, через отказ «Советского писателя» от печатания повести, до судебного постановления о выплате 100 % гонорара.
«Деньги были мне выплачены через несколько дней …
А повесть?
Над выпуском книг суд не властен» .
Той же моральной, «антиарифметической» позицией обусловлено было ее выступление с серией обличительных статей, открытых писем в поддержку гонимых властью писателей и ученых (Синявского и Даниэля, Солженицына, Сахарова и других): «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона»» (1966), «Не казнь, но мысль. Но слово» (1968), «Ответственность писателя и безответственность «Литературной газеты»» (1968), «Гнев народа» (1973), «Прорыв немоты» (1974) и др. Статьи и письма были адресованы в советские газеты. Надо ли объяснять, почему никакое из этих произведений не было напечатано? Зато за рубежом эти статьи и письма появились, объединенные в сборник «Открытое слово» (Нью-Йорк, 1976; М., 1991). Тексты некоторых из них транслировались западными радиостанциями.
Это фактически и был «Процесс исключения», процесс «самоисключения» Лидии Корнеевны из официальных литературных кругов. С их стороны – свои шаги: недопущение имени Чуковской (сведения которой активно использовались) в редколлегию сочинений Ахматовой. Невключение ее, после смерти К.И. Чуковского в 1969 году, в состав Комиссии по литературному наследию отца. Начало и обрыв печатания воспоминаний об отце в журнале «Семья и школа» в 1972 г. Можно приводить и другие факты. И – «венец» политики литературных чиновников в отношении Чуковской – исключение из Союза писателей СССР 9 января 1974 г.
Что далее? Явная усталость от битв с властями. Прогрессирующая болезнь глаз, полуслепота. Но – упорная оборона занятых позиций. Охрана дачи Чуковского в подмосковном Переделкино, несмотря на неоднократные предписания о выезде. Фактически, уже тогда дача Чуковского превратилась в музей, ежегодно посещаемый тысячами человек. Усилия Лидии Корнеевны не были потрачены даром: сегодня музей в Переделкино работает вполне официально.
Публикация за рубежом «Записок об Анне Ахматовой» – первого тома в 1976 и 1984 гг., второго – в 1980-м.
С «перестройкой» – медленное возвращение имени Чуковской народу. «Первое» упоминание имени Чуковской в «Литературной газете» 3 июня 1987 г. 1988–1989 гг. – первые легальные публикации «Софьи Петровны» (в журнале «Нева») и «Спуска под воду». 1989 и 1993 г. – журнальная публикация 1-го и 2-го томов «Записок об Анне Ахматовой» (снова – в «Неве»).
Работа над третьим томом «Записок об Анне Ахматовой» и автобиографической повестью «Прочерк».
Снятие с имени Л.К. Чуковской всяческих запретов и возращение ее произведений читателю, публикация трехтомника «Записок об Анне Ахматовой» (1997), неоднократное переиздание повестей, дневников, публицистики, переписки на рубеже XX–XXI столетий. Явно назревшее издание полноценного собрания сочинений … К сожалению, всё это – уже посмертно.
8 февраля 1996 г. Лидия Корнеевна Чуковская скончалась.
Что в личности Л.К. Чуковской останавливает наше внимание в первую очередь? Это – ее цельность, отразившаяся в литературной и общественной деятельности.
В Лидии Корнеевне как человеке, писателе и борце не было наносного, двойственного. Усвоенные в ранней молодости понятия о самоценности личности, о чести, необходимости вступаться за гонимых, о независимости искусства – вот тот фундамент, на котором зиждилось здание – Чуковская. Как отмечал Д.С. Самойлов, творчество Лидии Корнеевны – литература особого рода – «поэзия личности. Ибо с личности здесь всё начинается и ею кончается … У Вас во всем, во всей ткани прозы и стихов – автор и авторство» .
Открытая, безжалостная. Как отмечал А. Ваксберг, «запомнилось ее признание: "Два понятия я никогда не могла уразуметь – что такое пикантность и что такое женственность"» .
«… Что такое женственность …» Вспомним про 11 марта 1907 г. – день, когда праздновалась память святых только с мужскими именами. Совпадение? Возможно. А может, и предзнаменование.
И характер Лидии Корнеевны, и ее проза – красивой, цельной каменной породы.
Чувство беспредельной ответственности за тех, кого вверила ей судьба, сопряженной с всегдашней верой в лучший исход, с борьбой за это «лучшее будущее». Чистополь. Конец августа 1941-го. По улице идут Цветаева и Чуковская. Два совершенно разных видения перспективы, два различных отношения к жизни и собственной роли в ней. Слово – Лидии Корнеевне.
Цветаева: «– Да разве вы не понимаете, что всё кончено! И для вас, и для вашей дочери, и вообще …
– Что – всё? – спросила я.
– Вообще – всё! – Она описала в воздухе широкий круг своим странным, на руку надетым мешочком. – Ну, например, Россия!
– Немцы?
– Да, и немцы.
– Не знаю. Я не знаю, захватят ли немцы Россию, а если захватят, надолго ли. Я и об этом размышляю мало. Я ведь мобилизована. Мобилизованным рассуждать не положено. Сейчас на моем попечении двое детей, и я за них в ответе …» .
«Всё кончено» против «я мобилизована». И совершенно разные дальнейшие пути.
Благородство, безжалостная требовательность к себе и другим. Л. Романков вспоминал: «За долгие годы знакомства с Л.К. я увидел, что одной из основных ее черт была очень высокая требовательность к «благородству» человеческого поведения, особенно среди интеллигенции. Во времена общей снисходительности она сохраняла высокий, как теперь говорят, "стандарт" требовательности – я не имею в виду бытовые грехи типа пьянства или "аморалки", а – честность в отношениях, независимость позиции, достоинство по отношению к власти. Доносительство, подхалимство, нечистоплотность в денежных делах, сознательное распускание ложных слухов и сплетен – такого рода проступки не прощались и совершившие их исключались из круга общения. Я бы еще использовал термин "ригоризм": жесткая требовательность к себе и другим, нелюбовь к роскоши и праздности, культ труда и трудолюбия, точности и ответственности…»
С другой стороны, с близкими по духу людьми Лидия Корнеевна представала человеком «удивительной доброты, нежности, безграничной любви …» Это было, наверно, проявлением атмосферы того братства, о котором Л.К. Чуковская упоминала в своих автобиографических произведениях; братства, в сотворение которого она, безусловно, вносила и немалую личную лепту.
И еще – стихи. В них Л.К. Чуковская иногда предстает человеком иным, чем в прозе. Здесь она, наверное, раскрывается полнее.
Когда нет борьбы людской, так часто поглощавшей силы Лидии Корнеевны, когда удается «на минуту позабыть беду», случается –
Увидать, какой земля укрылась
Неприкосновенной белизной …
Ты не тай, останься, сделай милость,
Белый снег, побудь еще со мной!
Варежку сниму. Сугроб поглажу.
Будто детство и лесная тишь.
Весь в сугробах, в солнце весь овражек.
Хлопанье и быстрый посвист лыж .
Счастье одинокого, тихого творчества:
Изранены крылья, повисли,
Глаза не хотят, не глядят …
И вдруг, как предчуствие мысли,
Румянцевский добрый фасад.
Под маленькой лампой зеленой,
В свечении лиц и страниц,
Я снова очнусь окрыленной,
Полету не зная границ .
И сон. Он уносит житейские боли, он дает право на безмятежность:
…И прежний дом мне стал, как прежде, домом,
В чьи окна мне не боязно взглянуть,
И не до слез, а просто мне знакомым
По милым улицам к нему обратный путь.
Не ужас там живет и слова просит.
Там девочки глаза, а не тоски …
И – в период творческой зрелости – прорыв к самодостаточности поэта и человека, самоценности бытия человеческого (хотя в прозе того времени – 1966 г. – и особенно публицистике – звучат несколько иные ноты. Но то – борьба вседневная, а здесь – глубина духа):
И наконец самой собою
Я заслужила право быть.
Стучать о стенку головою,
Молиться или просто выть.
Надежда – поздно, слава – поздно,
Все поздно, даже быть живой …
Но, Боже мой, как звездно, звездно …
Лес. Я. Звезда над головой .
И опять – это очень личное. Где-то даже более глубокое, чем в прозе. «Новый уровень глубины». Было, верно, и еще что-то вовсе не высказанное. Да и кому дано измерить ее, глубь души человеческой? Несомненно одно: здесь богатая, чувствительная, тонко организованная натура. Такая, какую не всегда увидишь из прозаических или политических произведений Лидии Корнеевны.
Но в повседневной яви Чуковская выбирала не стихи, а прозу. Конечно, людей «чуковского» склада к ней толкала действительность. Но, в конце концов, выбор всегда остается …
«Предназначение писателя». На эту тему в русской прозе и стихах, публицистике и литературоведении, да еще мало ли где – две сотни лет ведутся споры; и будут ли окончены они в обозримое время, сказать сложно. А по сути – точек зрения две. И выражены они Чуковской и … Пушкиным. А еще – Чуковской и … Чуковской.
Кратко их можно представить так. Первая: писатель, поэт есть в первую очередь «зеркало жизни», зеркало, отражающее бытие общества. Писатель активно влияет на это бытие. Значит, писатель есть общественный деятель. Он обязан откликаться на злобы дня, участвовать в делах общественных и, следовательно, политических. Миссия писателя – светлая: он должен всюду подмечать несправедливость и активно бороться с нею. Писатель – заступник за неправедно гонимых.
Вторая точка зрения: литература, и в особенности – поэзия – соприкасается высшему, горнему миру. Здесь есть свои неизменные и неприкосновенные ценности. Истина, Добро и Красота, Гармония, Любовь, Бог – вот Чему и Кому соприкосновенны звуки сладкогласной лиры поэта, вот Что и Кого он воспевает, чьим отзвуком на земле он является. Искусство поэта, конечно, доступно немногим. Толпа не в силах понять всё это, у нее попросту отсутствует тот орган, который отвечает за внимание эмпиреям. И потому попытка вдолбить бессмысленному и бесчувственному стаду высшие ценности, всякого рода «популяризация», «демократизация» искусства есть просто его уплощение и профанация. Что метать бисер? Всё равно не усвоят.
Конечно, это две крайние точки зрения. Вспомним прекрасные художественные страницы «общественников» Короленко, Горького или – напротив – ответ Пушкина Николаю I на вопрос о том, что бы он делал бы, окажись он в столице 14 декабря 1825 г.: «Встал бы в ряды мятежников». Однако, когда вопрос становится на принципиальную почву, две «крайности» снова обнаруживаются.
Чуковская: «Задача поэта не в том, мне кажется, чтобы сознательно пробовать писать на темы интересные для других, а в том, чтобы его жизнь, его личная биография совпадала с биографией его народа. Так жили Шевченко, Маяковский, Некрасов, Блок. Писали они о том, что было дорого им лично, но их личный путь, их личная любовь, их личная ненависть совпадали с любовями и ненавистями миллионов людей. Вот почему они всенародные лирики, вот почему стихи Шевченко "Костомарову" – такие интимные – в то же время имеют общественное значение. … Но ведь наша биография не в нашей власти. А писать о разном, не переживя разного – этого не только я – этого и гений не может» .
«… Моя религия – 66-й сонет Шекспира… Каждый человек – свет для кого-то. Погибнешь – и кому-то темней» .
Традиция русской интеллигенции – «традиция заступничества» .
С этим заступничеством Чуковская ломилась в глухую стену советских писательско-бюрократических, партийных кругов. Потратила годы, надорвала здоровье. Того требовала честь. Были ли результаты? Бродского временно вернули из ссылки, чтобы потом отправить за границу. Бюрократическая машина работала сама по себе и продолжала поедать заступников. Народу было либо «всё равно», либо он присоединял свой не слишком осмысленный голос к поношению собственного национального достояния. Скажем, Пастернак – «Пастер, кажется, фамилие», – по мнению хрестоматийного таксиста, попавшего на страницы дневника Лидии Корнеевны, «продался зарубежным врагам и написал такую книгу, что ненавидит советский народ». И это о «Докторе Живаго»! «… Справедливо ли счесть национальным позором, – спрашивает у себя самой Чуковская, – то, чего не ощущает нация?»
Пушкин: «Вольность», «К Чаадаеву», «Деревня», «Кинжал». Всё это –и злободневно, и политически заострено. Но уже в 1822 году, обмениваясь стихотворными посланиями с В.Ф. Раевским, Пушкин отмечает, что горд не своей известностью, не обличительной поэзией, не тем, что подвергся за свой образ мыслей гоненьям:
Иная, высшая награда
Была мне роком суждена –
Самолюбивых дум отрада!
Мечтанья суетного сна!..
Словно возобновляя давний диалог, в 1836-м Пушкин напишет:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права …
И, может быть, наиболее определенно – в заключительной строфе определяющего для этой темы стихотворения – «Поэт и толпа»:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Поэт сам по себе, его высокий дух, внутренняя свобода, отражение в стихах «мира горнего» …
И Чуковская … весьма близка к такому пониманию. Вспомним ее уже приводившиеся стихи. А потом – Пастернак и Ахматова, два колосса, последних олицетворения старой, классической русской литературы в совсем ином духовном окружении. «… В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир. Комната … И они оба. И ясно ощущаемое течение времени, как будто сегодня оно поселилось здесь, в этой комнате. И я тут же – надо уйти и нельзя уйти» . Монолог Пастернака в Переделкине, 22 апреля 1958 г.: «… Словесные шедевры, рождаемые в кипении и грохоте, шли вереницей, один за другим, один уничтожая другой; зрительное сравнение здесь, пожалуй, более уместно: они шли, подобные облакам, которые только что напоминали гряду скал, а через секунду превращались в слона или змею … Печать трагедии, лежащая в последние годы у него на лице, проступила сейчас еще явственнее. Не утомленность, не постарелость, а Трагедия, Судьба, Рок.
И еще новизна: его отдельность. Ото всех. Он уже один – он ото всех отделен» . Словно пушкинское:
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум …
И как трепетно, самозабвенно отстаивала героиня «Спуска под воду» поэзию Пастернака от «критики» санаторных «писателей».
А народ? « «Пии-сатели горят!» … И никто пальцем не шевельнул. Стоят и смотрят …»
«…Справедливо ли счесть национальным позором то, чего не ощущает нация?»
В пору своей писательской зрелости, во второй половине 60-х, Лидия Корнеевна написала «Памяти Фриды» – книгу, посвященную Ф.А. Вигдоровой. В завершении этого труда у Чуковской проскальзывают замечательные наблюдения о писательском труде и его предназначении. Писалось – о Ф.А. Вигдоровой, но прочитывается – о Л.К. Чуковской. Ее мысли, ее понимание. В период зрелости, рассуждает Лидия Корнеевна, писатель ощущает себя «перед Страшным Судом слова». «Фрида хотела погрузиться в книгу, но не могла. И не только по внешним причинам – по внутренним. Оторваться от людей – это противоречило мысли ее мыслей, сердцу ее сердца, ее религии … Заслушаешься голоса, который диктует тебе слова, а жизнь … возьмет да и прирежет кого-нибудь из самых тебе дорогих» .
И Чуковская – цельная, монолитная – оказалась разорванной между этими двумя пониманиями собственного предназначения: «звуков сладких и молитв» и неустанного общественного делания. Это во многом стало причиной ее недостаточного беллетристического самовыражения, неоконченного раскрытия огромного писательского таланта. Чуковская приблизилась к роковой черте, через которую, как писателю, ей стоило сделать шаг – и погрузиться полностью в этот благодатный эфир; продолжить то, что было начато в раннем детстве – свободное парение в воздухе искусства. Но время было не то. Да не такая была и сама Лидия Корнеевна. В 1962 году она ушла от «арифметики». Следующим шагом должно было стать – осмелимся утверждать – осознание самодостаточности искусства и его религиозных основ. Для Лидии Корнеевны искусство осталось всё же по преимуществу «общественной деятельностью».
Бога она не знала …
Не знала ли?
Конечно, воспитана она была в среде религиозно-индифферентной. Русская интеллигенция начала ХХ века была не то чтобы оголтело-атеистична, она была как-то внерелигиозна; была религиозно терпима, но личную религиозную веру для интеллигента считала каким-то «пережитком», чуть ли не мракобесием. К немногим верующим в своей среде относилась со снисходительным пониманием, своего рода сожалением. Русская литературная интеллигенция готова была сколько угодно рассуждать о сущности искусства, но вопрос о религиозных его корнях ставился редко, а проблема роли Православия в формировании искусства русского в литературных кругах вообще почти не рассматривалась. Больше были склонны к поиску «национального стиля» архитекторы, художники (хотя здесь было больше стилистики). А вот мыслители – наподобие Розанова, Бердяева, Булгакова, Струве, Франка – были озабочены религиозной проблематикой всерьез. Недаром, когда в 1909 году вышел сборник статей «Вехи», критикующий традиционные верования русской интеллигенции (и где религиозная тема была лишь «одной из»), вокруг него поднялась большая шумиха. Участником ее был и К.И. Чуковский. Критики, и гораздо больше – незаслуженной – было многократно больше, чем одобрения. В целом литературно-артистические круги были от религии далеки.
Маленькая Лида ходила в церковь с бабушкой Екатериной Осиповной – матерью отца. «Церкви я боялась. Там всё пугало меня. Мрак, свечи, огни свечей, тщетно пытающиеся справиться с мраком, сырые темные углы, холод, непреклонные лики святых. Человек, прибитый гвоздями к кресту! – о, как хотелось … из мрака поскорее на волю! к деревьям! к солнцу! к птицам! к волнам! Из смерти в жизнь! Такие слова, как грех, искупление, распятие, пугали и мучили, и ничего не объясняли» .
Да мудрено ли? Ведь объяснить-то, верно, было некому. А сам ребенок разве в силах справиться с такими понятиями? Не объяснили ведь даже того, что Иисус Христос был не просто «человек на кресте», «родной сын доброго Бога»… И христианство так и оставалось в сознании – каким-то детски понятым торжеством «мрака» над жизнью.
Христианская тема почти не звучит в творчестве Чуковской. Но иногда она неожиданно всплывает.
В синем облаке склоны гор.
И она синевой залита.
Над младенцем склонила пробор.
Наклонила лицо чистота.
Над младенцем склонила взор,
Вся в блаженстве небес и гор …
Унеси же его, унеси,
Что же ты сидишь и глядишь?
От бессонных убийц спаси,
Будет распят твой милый малыш!
Призыв унести Младенца прочь от креста, в восшествии на который и есть – смысл христианства, смысл победы Жизни над смертью. Для Чуковской же крест – символ смерти. Смерти физической, за порогом которой ничего нет.
И я готова помолиться …
Но я не верю, я не знаю,
Не верю в крест …
Конечно же! Зачем же делать объектом религиозного поклонения смерть? Это противоестественно.
Вот он бредет, усталый мальчик …
О чем заводит песню он?
Что, если б это мальчик-с-пальчик
К спасенью был приговорен?
А он и был к нему «приговорен»! И «приговорил» каждого из нас, кто уверует в Него и станет жить по Его завету!
Но Лидии Корнеевне это было неведомо.
Когда Чуковской было около сорока–пятидесяти, смутные проблески понимания того, что такое религиозное чувство (конечно, не названное своим именем), появляются в ее сознании. И оно постигается … именно через смерть. В первую очередь – через смерть мужа. Многие ее стихи, помеченные «М.», целые страницы «Спуска под воду» наполнены погружениями (слово самого автора). По сути, это и есть – то во сне, то на глубине творческой стихии – сход в «царство Аида», провал в загробный мир и беседа с ушедшими туда …
Тысячи книг листали руки Лидии Корнеевны. Но взяла ли она когда-нибудь в руки Библию? Упоминаний об этом мы нигде не встречали.
Из сознания русской интеллигенции ХХ века как-то выветрилось понимание того, что идеалы человечности, гуманизма, за которые всю свою зрелую жизнь боролась Лидия Корнеевна, имеют религиозную основу.
На словах она провозглашала неверие. Но есть очень интересное свидетельство И.Л. Лиснянской. «Свое неверие в Бога Чуковская декларировала, но мало чего человек ни декларирует, важно, как поступает. А ее самоотверженные деяния очевидны не только в "Записках об Анне Ахматовой" или в хлопотах о Бродском … В последние два года жизни Лидии Корнеевны, когда мы подолгу уже после одиннадцати вечера разговаривали по телефону, она все чаще заканчивала разговор словами: "Дай Бог вам сил и здоровья!". Последний раз Лидия Корнеевна позвонила мне перед самым Новым 96-м годом высказать мнение о моей книжке стихов. Дело не в том, что она хвалила, а в том, чем закончила свое впечатление: "Инна Львовна, стихи ваши трагичны, но утешительны, и это богоугодно"» .
В последние два года жизни … Сделала ли Лидия Корнеевна шаг к религиозной вере? «Прилюдно», «официально» – кажется, нет. Сделала ли она его внутренне? Настало ли в душе ее «Торжество Православия»? Нам это неизвестно.
Наверное, это останется тайной Лидии Корнеевны. Одной из немногих тайн этой, казалось бы, открытой и понятной писательницы и «воительницы» . Но вместе с тем – человека огромной внутренней глубины.
4–12 октября 2006 г.
Произведение было удостоено первой премии на конкурсе работ к 100-летию Л.К. Чуковской, организованном сайтом www.chukfamily.ru