/Отрывок из повести/
Здравствуй, Таня!
Вот и настало время доверить бумаге те реальные чувства, которыми моя душа обуреваема вот уже почти два с половиной года. Не все в этих чувствах ясно и просто, потому что уж больно неожиданно и практически без какой-либо душевно-духовной «подготовки» они, эти чувства, проснулись…
Вновь и вновь я возвращаюсь к тому нашему прошлогоднему разговору о желательности твоего приезда ко мне в мой город, хотя бы всего на один день. Тогда земля цвела всеми красками июньской нашей скромной среднерусской красоты, и ты сразу как бы загорелась этой идеей. Но потом, как нетрудно догадаться, рассудительность одержала свою победу над очевидной безрассудностью всего этого «проекта». Кстати, лишь в последствии до меня, до моего сознания дошли тривиальные и вместе с тем роковые изъяны самого этого моего замысла. Ну конечно, надо было заложить в него совершенно иной алгоритм, т.е. последовательность действий. И, прежде всего, следовало предусмотреть мое сопровождение твоей поездки в оба конца. Ведь это главное: ты должна была быть все время со мной, едва-едва лишь оказавшись за порогом своей квартиры.
Так что же произошло два с половиной года назад и что произошло в январе-феврале этого года? Тогда, более двух с половиной лет назад ушла из жизни моя старушка-мама. Ушла, явно огорчив меня тем, что не смогла выполнить своего мне обещания дожить до девяноста лет и установить тем самым рекорд наших родов Коваленков и Лазаревых по продолжительности жизни. Само это число 90 – не Бог весть какое большое. Но не будем забывать, на какие годы пришлось окончание маминой жизни. А годы эти характерны как раз очень уж скромной средней продолжительностью жизней и наших женщин, и наших мужчин. На этом фоне среднестатистических цифр моя старушка оказалась со своими 89-ю годами чуть ли не долгожительницей…
Так вот, после кончины моей старушки я вдруг ощутил вокруг себя некую зияющую пустоту. К тому времени я уже целых пять лет вел холостяцкий образ жизни, перемежаемый (не слишком, кстати говоря, частыми) попытками сближения с разными женщинами. Причем, все эти попытки имели вполне нулевой эффект. Теперь же, оказавшись в ситуации состояния душевно-эмоциональной пустоты, мое существо востребовало, по-видимому, незамедлительного заполнения этой пустоты. Именно на фоне такого моего настроения происходили в то время наши довольно частые встречи в помещении библиотеки ИТ РАНа. Постоянными участниками этих наших чае-винопитий были ты, я и Юра, а частыми, но не всегдашними Миша, Слава, Володя и позднее Эдик. Твое присутствие при наших шахматных баталиях, твои отточенные и удивительно взвешенные шутки и остроты, твои оценки всего происходящего у вас на работе, а также в Москве и во всей нашей стране, обнаруживали в тебе и живой ум, и образованность, и широту взглядов. Любопытно было слушать от молодой, симпатичной женщины с южноевропеоидной (семитской) внешностью разного рода тонкие соображения по так называемому еврейско-русскому вопросу.
В последнее время вышло очень много книг, посвященных событиям ВОВ и Второй мировой в целом. А уже лет десять назад были выпущены учебники по истории России, написанные стипендиатами мистера Сороса, представившими именно его, т.е. мистера Сороса, виденье сущности, процессов и результатов всей Второй мировой войны. Ее сущность, согласно виденью знаменитого гуманиста наших дней, в том, что это была война между Германией (и ее союзниками) с одной стороны, и США (и их союзниками) с другой. Россия же на первом этапе была союзницей Германии, а на последующей фазе глобальной схватки помогала Америке. При этом США и Англия любезно позволили России захватить Восточную Европу и значительную часть Германии, включая ее столицу – Берлин.
Вот такая нехитрая языковая игра по поводу предпосылок, хода и итогов Очень Большой войны, 60-летие окончания которой будет отмечаться через несколько дней. Господин Сорос, озабоченный судьбами русской науки и русской культуры в целом, потратил, как говорят, более миллиарда долларов на обустройство и того, и другого. При этом он, как кажется, никогда не скрывал, что цель его меценатства – утверждение в сознании российской (русской?) интеллигенции, а значит и в массовом сознании простых россиян сугубо дружеских чувств к Америке и самым близким ее союзникам. Неким камнем преткновения на пути этого утверждения господину Соросу и его друзьям представляется то, что принято называть менталитетом российского народа. Особую озабоченность при этом великий гуманист наших дней проявляет к той компоненте русского менталитета, которая связана с памятью о Второй мировой войне, и особенно о ВОВ. Дело тут все в том, что обычный россиянин средних лет склонен довольно-таки высоко оценивать вклад СССР-России в победу над Германией. И не только в отношении суммарных усилий, но и конечных результатов. Заявление одного из немецких генералов – авторов мемуаров о тех событиях, что почти две трети всех немецких потерь (людских) приходится на «русский фронт», крепко сидит в памяти многих россиян.
И вот возникает непростая задача, которую наш господин Сорос поставил с самого начала перед российскими претендентами на его гранты, – обесценить любыми информационными средствами ту самую Победу. А в оптимальном варианте – доказать, что это была никакая не победа, а чистой воды поражение. Когда-то лет 40-50 назад это уже пытались сделать некоторые немецкие генералы и фельдмаршалы, оказавшиеся в плену у англо-американцев в результате военных действий. Но масштаб катастрофы, постигшей их на Восточном (русском) фронте, был настолько велик, а факты боевых действий настолько удручающими, что в целом эта попытка, прямо скажем, не удалась. В последние пятнадцать лет за дело превращения русской победы в русское поражение взялись русские же авторы, являющиеся, как уже сказано, соросовскими стипендиатами или, говоря по-другому, получателями денег из соросовских фондов в форме всевозможных грантов. Из числа такого рода «интеллектуальных власовцев» особенно ревностным и неукротимым оказался некий Б.В.Соколов, издавший книгу «100 великих войн» в составе известной серии «100 великих». Замечательный (по-своему) этот аналитик, как дважды два – четыре, доказал, что русские воевать никогда не умели и не умеют. Опираясь на тщательно отобранные им (в том числе и во всевозможных спецхранах) факты и цифры, он демонстрирует читателю, каким именно образом было достигнуто то самое соотношение людских потерь немцев и русских – один к десяти – которое и означает, что результатом Войны было жестокое поражение этих последних, а не их Победа.
Для доказательства данного тезиса господину Соколову, как совершенно очевидно, пришлось напрягать и применять все свои умственные способности и возможности. Были специально приведены свидетельства разных людей, которые в один голос обнажают нам весь леденящий ужас (для русской, разумеется, стороны и только для нее) подробностей тех событий. Выясняется, в частности, что по сути дела до самого конца войны соотношение один к десяти (или чуть более скромное: один к семи) сохранялось. И это при всем при том, что превосходство русских в огневых средствах, впервые возникшее на Курской дуге, нарастало от месяца к месяцу, пока не стало под Берлином абсолютно подавляющим. Чтобы принять за истину концепцию господина Соколова, конечно же, мы вынуждаемся к принятию следующих двух ее основных моментов. Во-первых, того, что немецкие военнослужащие на Восточном фронте состояли не из обычной белково-нуклеиновой субстанции, а, скажем, из железобетона… Во-вторых, что русские артиллеристы и стрелки попросту не умели стрелять, а может быть даже злонамеренно предпочитали стрелять мимо целей.
Впрочем, нетрудно видеть, что оба эти довода носят, так сказать, фантастический, верней даже фантасмагорический, характер. И гитлеровские вояки состояли, как им и полагается, не из железобетона, и искусством стрельбы из любого вида оружия (включая прицельное бомбометание) русские всегда владели, владеют и владеть будут. Об этом последнем обстоятельстве свидетельствуют факты и высказывания самих же немцев, о которых господину Соколову, конечно же, известно. Но для нашего автора, честно отрабатывающего свои «зелененькие», полученные им от мистера Сороса, эти факты и эти высказывания попросту не существуют. Таковы правила той языковой игры, которую ведут Соколов и Сорос, а говоря более точно, господа соколовы и соросы, символизирующие в наши дни феномен купли-продажи русского национального достоинства.
Совершенно особый привкус имеет правда о сущности, предпосылках и ходе той самой Второй мировой войны, о которой сейчас столько происходит всяких разговоров и... умолчаний.
Когда я родился, дорогая Таня, эта война находилась в странном состоянии таймаута и на Западе и на Востоке гитлеровской ойкумены. На Западе она так и называлась – «странная война». А на Востоке в это время совершалась очень медленная, очень неторопливая подготовка обеих сторон (России-СССР и Германии) к будущей тотальной войне на уничтожение. Готовились, опираясь на новейшие военные технологии. Гитлер сумел изготовиться к броску раньше Сталина и это позволило ему послать своего противника в тяжелейший нокдаун, из которого тот затем выбирался целых полтора года.
Когда 22 июня 41-го года советские репродукторы сообщили о нападении Германии на нашу страну, мне было всего каких-нибудь полтора года от роду. Я, разумеется, практически не помню ничего из событий того времени. Родители, правда, в шутливом тоне повествовали о маленьком Валерике, который, якобы, мечтал попасть на фронт и даже интересовался расположением военкомата, откуда только и можно было реально отправиться на войну… При этом, мой отец будто бы сказал мне: «Дорогой друг, ты слишком юн, ты же еще ребенок, дитя, а война – занятие не детское. Так что твое дело – расти, расти и расти. Вот вырастешь – тогда и пойдешь воевать». Именно такой у нас тогда существовал семейный анекдот.
Но война сама очень скоро пришла к нам на Псковщину, где мы тогда жили. Не прошло и двух с половиной недель, а немцы уже заняли Псков. Это случилось 9 июля 1941 года. Кстати, выбиты из этого города они были почти ровно через три года – 7 июля 1944 года. Мой отец был директорм средней школы в селе Добычи Палкинского района тогдашней Ленинградской области (ныне Псковская). Отец преподавал историю и, конечно же, был членом ВКП(б). Мать же моя была беспартийной учительницей русского языка и русской литературы, однако при этом являлась фанатичной сталинисткой, участвовавшей в своей юности в сплошной ликвидации безграмотности и в сплошной коллективизации сельского хозяйства. В нашей семье была девочка Лиля, моя сестра, которая по возрасту превосходила меня почти на три года и в каком-то смысле и отношении являлась моим воспитателем и руководителем всех наших игр и затей. Бедная Лиля, бедная Лиля! Я с содроганием и нежностью, с чувством благодарности и раскаяния вспоминаю это существо. Господи, почему ты впоследствии лишил меня моей родной сестры?! Почему я в дальнейшем оказался совершенно одиноким в нашей семье по возрастной горизонтали?! Каким счастливым в этом отношении был Сергей Есенин – у него было целых две сестры. А ведь каждая сестра – это целая галактика братниного счастья.
И еще вот о чем я хочу сказать тебе, Танечка, в этом своем письме. Я сызмальства был «гордой птицей» и мною было всегда трудно руководить. А сестренка моя Лиля всегда именно это пыталась делать, и именно это создавало постоянное напряжение в наших отношениях.
Моя мать много раз рассказывала мне о том, как немцы, т.е. оккупанты, жившие у нас в Добычах и Новой Уситве любили меня и не очень любили Лилю. Блондинистый, с голубыми глазами, я им напоминал немецкого мальчика, и они постоянно стремились меня трогать своими руками, ласкать, тискать, держать на коленях или просто на руках. Ну что ж можно сказать об этом теперь, по прошествии стольких десятилетий? Дело естественное. Солдаты фюрера продолжали хранить в себе рефлексы и инстинкты обычных людей, которым самой матушкой-природой (а может быть Богом) предписано лелеять и ласкать маленьких детей. Мой папа любил впоследствии шутить, что «Валерик избрал единственно правильную тактику, с тем чтобы наносить врагам, т.е. немцам, как можно больший ущерб. Он поедал все, чем угощали его благоволящие к нему парни с Рейна и Дуная. И при этом, по-видимому, считал, что каждая съеденная им немецкая конфета – это очередной удар по гитлеровским оккупантам, по могуществу их классической интендантской службы. В конце концов, философски завершал папа свою мысль, может быть именно хороший аппетит Валерика и оказался той последней молекулой, которая перетянула чашу весов успеха в грандиозной схватке красных и коричневых в пользу первых из них».
Что касается Лили, то наша мама, по-моему, не совсем справедливо считала, что оккупанты к ней, якобы, относились с некоторой опаской и настороженностью. Причиной же этого была короткая стрижка моей сестры. У немцев короткая стрижка считалась обязательным достоянием русских девушек-партизанок. «У-у-у, партизан», - говорили они, указывая на Лилю. Но это, скорей всего, была лишь шутка. Ведь Лиля еще даже более, чем я походила на немецкого ребенка. Мои несколько расплывчатые, несколько округлые черты лица еще могли ведь как-то ассоциироваться со славянским типом. Но вот Лилины более строгие очертания носа и подбородка, губ и щек делали ее чуть ли не стопроцентной немецкой Mаdchen, т.е. девочкой. Лиля считалась у всех наших знакомых папиной дочкой, я же маминым сынком.
Уже в первых числах июля мой отец как директор школы получил распоряжение советских властей эвакуировать учительский коллектив и отчасти имущество школы на восток, т.к. территория, на которой находилась наша семья и добычинская школа оказалась под угрозой немецкой оккупации. Но попытка уйти на восток не удалась, т.к. немецкие танковые клинья, захватив к тому времени Бологое, перерезали нам путь и вынудили вернуться назад в д. Уситву. Кстати, Уситва, верней Новая Уситва, – это и была та самая деревня, которая располагалась неподалеку от добычинской школы и в которой проживала наша семья.
Итак, мы оказались под немцами. Наша деревня, кстати, располагалась в том месте псковского края, где до ближайшего леса, т.е до знаменитых псковских лесов, было не менее десяти километров. Русское поле простиралось здесь по всем направлениям во всей своей первозданной красоте. На рубеже июня и июля во всю цветет в этом краю выколосившаяся высокая рожь. На берегах озер, рек и ручьев чем-то похожая на землянику, только с более крупными белыми лепестками, цветет ежевика – в виде невысокого кустарника… Бои уже отгремели, их звуковая какофония давно ушла и отодвинулась далеко на восток. И установился в нашей жизни совершенно новый мировой порядок.
Добычинскую школу немцы приспособили под свой госпиталь. По этому случаю на стенах и на крыше двухэтажного здания они нарисовали огромные красные кресты – во избежание, по всей вероятности, возможных русских бомбардировок с воздуха. Теперь-то я удивляюсь задним числом их наивности и непостижимому простодушию: ведь ни СССР, ни гитлеровская Германия не признавали никаких (или почти никаких) международных конвенций по вопросам ведения войны. А значит, никакие красные кресты не могли сыграть роль сдерживающего фактора для наших бомбардировщиков. Мне-то очень хорошо запомнились эти большие – во всю площадь стен и крыши красные кресты. А также разговоры взрослых о том, непостижимо магическом действии вида этих крестов на наших русских летчиков. Ведь за почти три года существования госпиталя на него так и не упала ни одна бомба, хотя над его крышей не раз пролетали наши самолеты из состава авиации дальнего действия…
На нашем безлесном участке псковской земли на протяжении целых трех лет сохранялись относительные мир и покой. Как говорится, тишь да гладь да Божья благодать. Но всего лишь в десяти-двенадцати километрах от нас простирались, как я уже сказал, знаменитые ленинградские (точнее говоря, псковские) леса. А вот на их территории существовал впоследствии всемирно известный партизанский край. И там, конечно же, во всю гремели жестокие бои, чаще всего оканчивающиеся для немцев значительными потерями. Наш добычинский госпиталь постоянно пополнялся раненными именно в этих боях. Кстати сказать, мы, т.е. мои родители и я с сестренкой Лилей, никогда не слышали и не проговаривали фамилию самого знаменитого впоследствии партизанского командира – Германа. А ведь этот человек не только контролировал во главе своего многотысячного партизанского соединения огромную территорию, но и установил там и поддерживал советскую власть. Правда, власть эта заключала в себе определенные поправки в сравнении с довоенным временем, причем – поправки явно в сторону пресловутого нэпа, т.е. в сторону либерализации прав и возможностей частника.
В одной соседней деревне жила, вместе с тем, родная сестра моего отца – Мария. Эти две Марии – отцова сестра и моя мать, кстати говоря, между собой жестоко враждовали. Отцу, по-видимому, приходилось их постоянно так или иначе мирить. А делать это он умел поистине мастерски. Папаня мой был прирожденный дипломат и частичку этих своих способностей передал мне через то, что в науке называется генофондом. Отцу долгое время и с немцами, т.е. с захватчиками и оккупантами, удавалось ладить. Они по-своему ценили его за некоторое владение немецким языком и знание немецкой истории. Но в марте 1942 года по доносу бывшей учительницы немецкого языка добычинской школы (она была чистокровная, хотя и, как принято говорить, обрусевшая немка) моему отцу предложили либо сотрудничать с немецкой администрацией в Палкино, либо со старшими своими учениками, которых обманом и угрозами принудили ехать в Германию, отправиться в рейх для отбывания принудительной трудовой повинности.
Отец предпочел этот второй вариант и был увезен немцами в какой-то небольшой городок вблизи Ганновера. Там он пробыл до первых чисел мая 1945 года, когда в этот старинный немецкий город вступили американские войска. Из рассказов моего папульки следовало, что в Германии он сперва попытался схитрить и выдал себя… за крестьянина. Немецкие власти, в соответствии с этим его статусом, направили его работником в хозяйство одного крупного крестьянина. Но там он как раз с позором и провалился при испытании на трудовую пригодность: как ни пытался он выполнить распоряжение своего хозяина запрячь его исключительно крупную, породистую и норовистую лошадь, но у выходца из белорусско-украинской крестьянской семьи это – увы – не получилось… Видно, крестьянский опыт прошедших детства, отрочества и ранней юности оказался недостаточным. Мать моя, кстати, на протяжении долгих последующих лет любила корить, попрекать и просто ругать отца за этот его провал. А ведь он за него и без того поплатился несколькими хорошими тумаками от не на шутку разъярившегося хозяина. После этого хозяин вернул моего отца соответствующим административным инстанциям, и те определили его для работы на молокозавод. Здесь он и оставался практически до прихода американцев.
Работа на молокозаводе в условиях подконвойного режима, разумеется, не требовала от отца какого-либо исключительного напряжения его физических сил. Правда, существовал здесь нюанс, заключавшийся в следующем. По воскресным дням на заводике никаких работ не производилось и на этом основании все иностранцы, т.е. не немцы, из числа рабочих, не получали, согласно заведенному порядку, никакой пищи. Папаша, по-видимому, и не догадывался в описываемое время, что, подвергаясь вынужденному однодневному голоданию раз в неделю, он укреплял свой организм. Ведь все наиболее известные методики лечебно-профилактического голодания были открыты, как известно, лишь позднее. Но, кстати, и при таком даже направлении мысли обнаруживается особая деталь, а именно то обстоятельство, что полезным для здоровья, может быть лишь добровольное, но никак не вынужденное голодание. И все-таки, как мне представляется, эти однодневные голодовки никак не могут рассматриваться как фактор какого-либо ослабления папашиного здоровья. Тем более что, как подсказывает обычная житейская интуиция, работая на молокозаводе, трудно умереть голодной смертью.
Вот в эти-то самые воскресные дни, когда никакой работы не производилось, молодежный интернационал из оккупированных Германией стран предавался кое-каким развлечениям. Все-таки молодость требовала своего, т.е. и песен, и игр, и каких-никаких танцев.
В отношении исполнения песен особенно выделялись итальянцы и украинцы. Эти два этноса и составляли те два эпицентра, вокруг которых группировались и, так сказать, тусовались все остальные «гости-рабочие» германского фюрера, работавшие на этом молокозаводике. Конечно, не обходилось и без увлечений, без привязанностей, в том числе и самых серьезных по своим последствиям. Так, у моего папы была какая-то дружба с одной француженкой и еще какая-то очень хорошая дружба с одной русской красавицей по имени Юля. Когда он после войны вернулся в СССР в нашу, т.е. в свою семью, у него, как оказалось, где-то среди бумаг сохранилась фотокарточка этой молодой женщины. В году чуть ли не в 50-ом эту карточку однажды случайно обнаружила мама и устроила отцу шикарный, просто умопомрачительный скандал, который завершился тем, что она весьма эффектными артистичными движениями рук порвала в клочья это произведение немецкой фототехники и швырнула их отцу в лицо. А перед этим театрализованным действом она давала посмотреть эту карточку мне, в то время десятилетнему четверокласснику. Мне запомнилось очень красивое лицо этой бывшей отцовой пассии и сделанная ее красивым почерком надпись на противоположной стороне, с каким-то нежным, хотя и банальным пожеланием доброго здоровья, любви и счастья.
Когда американские войска вплотную подошли к Ганноверу, в том маленьком городке, где находился молокозавод, наконец, вспыхнуло давно готовившееся восстание всех организовавшихся там антифашистских сил. Мой отец, по его словам, входил в оргкомитет восстания. Он лично принял в нем участие и даже лично обезвредил одного из активных тамошних функционеров НСДАП. Поскольку этот функционер пытался оказать сопротивление, Александру Георгиевичу, т.е. моему отцу, пришлось его пристрелить.
В то время никому, конечно же, не пришло в голову как-то документально зафиксировать эти события в отношении личного вклада отдельных его участников. А впрочем, может быть, документальное оформление все-таки в каком-то виде имело место. Ведь когда вскоре война закончилась, и отец вернулся в СССР, то все и вся проверки спецорганов в отношении обстоятельств его пребывания в Германии не смогли выявить никакого особого компромата. Довольно скоро он был отправлен этими органами на работу по довоенному месту жительства – на псковщину. Но к этим событиям мне еще предстоит вернуться в дальнейшем моем повествовании.
Наша семья без отца, т.е. мать, сестра Лиля и я были бы предоставлены буквально на волю жестокой слепой судьбы, в этом море чужих людей (мы были на этой псковской земле приезжими), если бы не одно обстоятельство. Я уже писал, что там же, в одной деревне недалеко от Новой Уситвы, жила родная сестра отца Мария. Эта Мария как раз во время войны, когда все мы оказались на оккупированной территории, вышла замуж за одного деревенского парня, Михаила.
Насколько я помню, этот Михаил был довольно красивым, ладно скроенным и крепко сшитым, а, кроме того весьма не глупым, хотя и мало образованным молодым человеком. Не случайно Мария, девушка с учительским образованием и вообще себе, как говорится, на уме выбрала его себе в мужья. Он-то и был как раз мужчиной ее мечты и, как показала дальнейшая жизнь, мужчиной именно ее романа. Венчание происходило в открывшейся уже при немцах церкви, причем этот обряд совершил священник по фамилии Заклинский, работавший при советской власти сперва заведующим какой-то базы, а впоследствии школьным учителем рисования, черчения и пения. После венчания игралась свадьба, обычная, как я понимаю, деревенская русская свадьба, которую я, тогда трехлетний мальчишка, наблюдал первый раз в жизни. Особенно почему-то запомнилось, как молодые и их ближайшие родственники на тройках разномастных лошадей с бубенцами мчались из церкви в ту большую избу, где затем произошла собственно свадьба.
Так вот этот Михаил был из семьи раскулаченных в тридцатых годах крепких сельских хозяев. Все семейство оказалось тогда выселенным на север, где большинство его близких родственников умерло из-за неорганизованности жизни и сурового климата. Вернуться смогли через десять лет только мать Михаила и он сам. Когда пришли немцы, Михаил тут же предложил им свои услуги и был назначен полицаем на местной территории с довольно-таки широкими полномочиями.
Михаил был из семьи раскулаченных в тридцатых годах крепких сельских хозяев. Все семейство оказалось тогда выселенным на север, где большинство его близких родственников умерло из-за неорганизованности жизни и сурового климата. Вернуться смогли через десять лет только мать Михаила и он сам. Когда пришли немцы, Михаил тут же предложил им свои услуги и был назначен полицаем на местной территории с довольно-таки широкими полномочиями.
Надо сказать, что ненависть этого человека к советской власти сочеталась в нем с уважением стародавних обычаев своего народа. Поэтому и к моему отцу и ко всем нам он питал обычные родственные чувства и всячески нам старался помогать. Как верный слуга оккупантов он, конечно же, должен был уже давно выдать им партийность моего отца, т.е. его членство в ВКП(б). Но он этого не сделал. Это сделал другой человек, а именно, как я уже говорил, учительница-немка. А участь отца была после доноса на него облегчена, как я полагаю, только благодаря Михаилу: ведь именно от него зависело оформление документов на отца как на выявленного коммуниста. Отцу ведь даже предлагали альтернативный выбор: либо служить в немецкой комендатуре в Палкино писарем (у него был красивый почерк), либо отправиться в Германию со своими учениками на принудительные работы. И он предпочел этот последний вариант.
Надо сказать, мой отец никогда не был храбрецом, да и вообще, как мне кажется, безрассудная храбрость и дипломатические способности – далеко не одного поля ягоды. Отец мой, как я уже говорил, был прирожденный дипломат и обладал уникальной способностью ладить почти со всеми: с учениками, коллегами-учителями, школьным районным начальством, с профсоюзным и партийным руководством, со мной, своим в дальнейшем единственным сыном, с матерью, т.е. своей единственной до конца дней женой. Когда ему предложили ту самую альтернативу, он предпочел Германию, а не Россию, понимая, что положение первой из них ненадежное: уже отгремела московская битва, где немцы впервые за два с лишним года второй мировой получили по шее, а, кроме того, в войну вступила Америка, потенциал которой ему представлялся весьма значительным. Как добросовестный историк и прирожденный дипломат мой отец не мог не понимать, что конец Германии – дело времени. Как бы ни пыжился этот, в общем-то универсально одаренный народ, спаянный единой верой в своего фюрера и знаменитой своей дисциплиной, но сила, как говорят, ведь ломит и солому. Десятикратный перевес России и ее союзников в отношении людских и технических ресурсов над Германией и ее союзниками делал положение этих последних безнадежным. Для отца было совершенно ясным, что сотрудничество с немцами на русской территории может обернуться для него полным жизненным крахом. Когда придут красные, то ведь они наверняка спросят за всё, включая даже закопанный в землю партбилет. Кстати, это погребение партбилета отцу пришлось совершить тогда, когда немецкие танковые клинья, сомкнувшиеся у станции Бологое, на полпути между Ленинградом и Москвой, преградили ему дорогу на восток и вынудили вернуться в Новую Уситву.
За все время пребывания отца в Германии, кроме описанной уже мной миниэкзекуции, устроенной ему разгневанным гроссбауэром-хозяином по поводу неоседланной (или нерасседланной) лошади, его ни разу не подвергали каким-либо наказаниям. С француженкой его роман, как кажется, не был известен матери с надежной определенностью и очень мало обсуждался во время тех нередких выяснений моими родителями своих отношений, свидетелем которых я невольно оказывался в последующие годы. Вот о русской красавице Юле, вышедшей тогда же, в мае сорок пятого года, замуж за какого-то француза и уехавшей с ним в его Францию, разговоры вспыхивали неоднократно. А известная уже нам история с фотокарточкой Юли, разумеется, подлила дополнительный горючий материал в эти разговоры.
Мне не раз приходилось бывать у тетки моей Марии, то есть в доме матери Михаила. Эти визиты в соседнюю с Новой Уситвой деревню я обычно совершал с матерью, хотя иногда мы с Лилей ходили туда и без сопровождения взрослых. В один из таких визитов произошел достопамятный, запомнившийся мне на всю жизнь случай. Михаил, как можно было подумать, не за страх, а за совесть стремился служить своим хозяевам-немцам. Однажды, объезжая подведомственную ему территорию на санях, запряженных хорошим орловским рысаком, он на самом краю поля, где далее начинался смешанный лиственно-хвойный лес, обнаружил какого-то, показавшегося ему подозрительным, парня. Без проволочек он, выхватив пистолет, задержал парня и, связав его, привез на санях к себе в деревню. В ту же ночь, в состоянии изрядного подпития самогоном, Михаил вывел задержанного из сарая, где закрыл его на ключ до утра, и вздумал при всех при нас, разбуженных всем этим тарарамом, устроить ему допрос. Видно, ответы арестованного не удовлетворили Михаила. И вот он в неописуемом гневе схватил вдруг одну из табуреток, находившихся в комнате, и со всего размаха звонко ударил ею об пол. После чего табуретка с грохотом отлетела в угол комнаты. Вслед за тем заголосила старуха, мать Михаила, и стала ему выговаривать за то, что он мучает и истязает русских людей, а сам – такой же, как они, русский человек. Михаил же ей отвечал, что это наверняка связной тех партизан, которыми творятся многие лихие дела за чертой большого леса…
Конечно, подробности этого случая я помню, главным образом, по рассказам матери, но вот тот момент, когда разъяренный полицай Михаил изо всех сил ударил табуреткой об пол, она никогда в своих рассказах не упоминала. Забыла, вероятно. Забыл его и я. А вот вспомнил этот момент я лишь через много лет, под влиянием увиденного мной в кинофильме «Чапаев» аналогичной сцены. Там Василий Иванович, раздосадованный отказом своего дивизионного комиссара Клычкова-Фурманова удовлетворить какую-то его просьбу, также весьма демонстративно хватает табурет и резким движением руки бросает его на пол. И в это-то мгновение из глубин моей памяти вдруг всплыл на поверхность ясного сознания тот реальный, жизненный, а не киношный, не художественно оформленный, случай.
Кстати, в связи со всем этим возникает вопрос: а не повторил ли полубессознательно Михаил в этом своем действии действие киногероя. Ведь он наверняка до войны видел этот фильм, который некоторые киноманы исхитрялись посмотреть по пять-десять раз… Забегая вперед, хочу сказать, что, когда фронт в 1944-ом году вновь вернулся на псковщину, полицай Михаил почему-то не сделал попытки уйти с немцами. К тому времени у них с Марией уже был ребенок – мой двоюродный брат Вовка. Пришедшие с нашей армией политические органы почему-то не приговорили захваченного в плен Михаила к незамедлительной казни, как он того, по-видимому, заслуживал. А военный суд присудил ему почему-то не максимальный 25-летний срок тюремного заключения, а всего лишь 15-летний. Все это, вероятно, было связано с тем, что хитрый Михаил умудрялся быть «вашим и нашим», то есть во время оккупации, оказывать какие-то услуги наряду с немцами также нашим партизанам и подпольщикам…
Кстати, в концлагере, который располагался в Сибири, он был определен работать на стройке. Так вот, работая на строительстве каких-то важных стратегических объектов, Михаил, от природы обладавший хорошим и практическим умом и цепкой памятью, довольно быстро изучил почти всю эту строительную «кухню». Причем разобрался в ней настолько хорошо и досконально, что однажды решился на довольно оригинальный в своей дерзости поступок. Он явился к лагерному начальству и заявил (соврал!), что до войны закончил строительный техникум, но в круговерти войны-де потерял свой диплом. Впрочем, продолжил он, уважаемые инженеры и прорабы могут его проэкзаменовать на предмет владения им строительным делом применительно к условиям той стройки, на которой работали зэки их лагеря. Проверка вскоре показала, что Михаил и вправду профессионально владеет многими важнейшими строительными операциями. А так как дипломированных, да и вообще хороших специалистов явно не хватало, то лагерное начальство и назначило его прорабом на одном из участков стройки. В дальнейшем он всегда был на хорошем счету и заработал себе на этом сокращение срока заключения до 10 лет. Когда этот срок истек, Михаил получил свободу и в придачу довольно крупную сумму денег, заработанных им честным зэковским трудом.
Во время пребывания Михаила в концлагере Мария оформила расторжение с ним брака и, вскоре вступила в новый брак. Моя память почему-то не сохранила имя ее второго мужа. Но от этого брака родился еще один мой двоюродный брат, которого тетя моя Мария в память обо мне назвала Валерием.
А в 1954-ом году Михаил вернулся из мест заключения в Белоруссию, где в то время проживала Мария со своим вторым мужем и двумя сыновьями от обоих браков. И он, Михаил, вновь продемонстрировал свой характер. Он смог убедить Марию, что они оба поистине созданы друг для друга, сумел развести ее с этим вторым мужем и соединиться вновь с нею в новом браке, в котором они и пребывали на протяжении еще целых двадцати пяти лет.
Память моя сохранила картины длинного ряда событий, происшедших на втором, переломном этапе Отечественной войны. Отрывочные эти впечатления трудно, вообще-то говоря, уложить в некое связное и целостное повествование. Они в сумме своей неизбежно образуют некий калейдоскоп «встреч и лиц», где важное и существенное в судьбах меня и моей семьи непостижимо переплелись с второстепенным и случайным. Совершенно никаких следов не осталось в моей памяти от того дня и часа, когда отец, покинув нас, отбыл в Германию. Мать впоследствии нередко ворчала на него, вспоминая с выделанным возмущением ту, якобы, легкость, с которой он уехал от своей семьи – не иначе как «за кудыкину гать гусей загонять». Кстати, одним из любопытнейших обстоятельств их, то есть отца и матери, жизни в разлуке была переписка между ними, ведшаяся с официального разрешения немецких властей. За три года Марии и Александру удалось обменяться несколькими письмами, а значит хоть что-то да знать друг о друге. Письма эти, несомненно, перлюстрировались, то есть вскрывались и прочитывались немецкими полицейскими чинами, но уже сам по себе факт разрешения переписки любопытен. Он говорит о том, что гитлеровцы даже по отношению к оккупированному населению своего главного врага – России – пытались демонстрировать свою в некотором роде цивилизованность.
Между тем с некоторых пор мы знаем, что на захваченных немцами российских территориях в общем-то не везде царил тот варварский оккупационный режим, который усилиями нашей советской пропаганды превратился в некий универсальный агитационный стереотип. Например, на Северном Кавказе в 1942-ом - начале 1943-го годов, благодаря особой позиции фон Клейста, командующего немецкими войсками в этом краю, нашим врагам удалось установить неплохие отношения с оккупированным населением. Значительная его часть из числа способных носить оружие влилась в соответствующие подразделения немецкой армии и, следовательно, воевала под их знаменами. Впрочем, эта локальная политическая гибкость Клейста и его окружения не распространялась на евреев. Хотя, как известно, большинству из них удалось избежать оккупации и грозившего им террора, благодаря своевременной эвакуации, в соответствии с каким-то тайным распоряжением Сталина, в неугрожаемые области СССР.
Интересно пишет по поводу этого «приказа Сталина» Александр Исаевич Солженицын в своей книге «Двести лет вместе». Смысл его разъяснения здесь таков: ни в каких спецхранах дотошным исследователям советской эпохи найти этот приказ так и не удалось. Но, как далее разъясняет наш знаменитый правдолюб и Нобелевский лауреат по литературе, подобное распоряжение (как и многие другие!) могло, во-первых, быть отдано Вождем устно, а во-вторых, не будучи отданным в действительности, оно могло оказаться отданным в возможности, точней в воображении сообщества советских евреев, связанных чувством этнической солидарности. Как сообщает нам народная молва, из местностей, оказавшихся под угрозой фашистской оккупации, на восток подлежали эвакуации якобы прежде всего еврейские семьи. Лишь затем вывозу подлежали нееврейские семьи сотрудников политорганов и крупных партийных работников. Далее шла документация соответствующих органов и только после этого в списке числилось оборудование военных и других стратегически важных предприятий.
По мнению Александра Исаевича, практика вывоза на восток, прежде всего еврейских семей могла возникнуть вовсе даже без приказа Великого Вождя, просто в силу того обстоятельства, что на местах руководителями эвакуации, как правило, были евреи из числа работников спецорганов. Эти-то евреи, будучи движимы чувством этнической солидарности, и отправляли на восток прежде всего своих собратьев по крови. При этом, добавим мы от себя, эти-то сотрудники спецорганов и могли родить из недр своих умов и сердец слух о специальном (тайном) распоряжении Иосифа Виссарионовича, которого на самом деле вовсе даже не существовало…
За исключением того случая, когда дядя Михаил в припадке ярости ударил табуреткой об пол, в моей памяти почти ничего не сохранилось из событий 1941-1944-го годов. Запомнились (и то отрывочно) события лишь конца немецкой оккупации, то есть июня – начала июля сорок четвертого года. Впрочем, до самой нынешней поры вдруг иногда всплывают какие-то картины, какие-то обстоятельства, пейзажи и лица, которые уже невозможно привести в ясную временную и логическую связь, но которые, несомненно, относятся к той военной поре моего раннего детства.
Вот вспоминается мне какая-то светло-рыжая кобыла, запряженная в обычную русскую телегу с большой бочкой, заполненной водой. За лошадью идет, причмокивая какой-то совсем уж одомашнившийся немец, не молодой, но и не слишком старый, и благодушно-добродушно улыбается. По-видимому, это тот самый Ганс из рассказов моей матери, с которым она много общалась, много разговаривала на все возможные и невозможные темы и к которому на всю жизнь составила доброжелательное чувство. Этот Ганс в первую мировую войну воевал на русском фронте и угодил к нашим в плен. Прожив несколько лет в России, он научился русскому языку и проникся к простым русским совершенно удивительным уважением. Здесь, в Новой Уситве, он работал в составе персонала немецкого госпиталя простым водовозом и по совместительству конюхом. По рассказам матери, он очень недоброжелательно относился к Гитлеру, а заодно и к Сталину. У него с самого начала войны в душе господствовало убеждение, что все происходящее в то время в России неизбежно закончится полным поражением немцев. Был ли этот немец ясновидцем, или он являлся неким фанатичным скрытым антифашистом-социал-демократом – теперь сказать невозможно. Но этот случай – ясное свидетельство того, что среди гитлеровского воинства далеко не все были восторженными поклонниками системы своего фюрера и его действий. Вот, оказывается, были и такие, как этот Ганс.
Или вот такая почему-то навсегда запомнившаяся картина. Немцы никогда не хоронили своих убитых прилюдно. Это делалось ими всегда скрытно, причем, по-видимому, для того чтобы создавать у местного населения иллюзию об особой неуязвимости своих вояк. Так вот в той, врезавшейся мне в память сцене, я однажды увидел сразу очень много убитых немцев в их обычной серо-зеленой форме, по-видимому, приготовленных для погребения. Почему-то обратила на себя внимание тогда всего лишь четырехлетнего русского мальчика, именно тайность, именно засекреченность от посторонних взоров этой сцены, а также какая-то подчеркнутая и жутковатая аккуратность всего этого приготовления. Теперь бы я про эту бросившуюся мне, четырехлетнему, в глаза ошеломляющую аккуратность, может быть, сказал как о религиозно-культовой по своему смыслу. Но тогда у меня в голове даже таких слов, конечно же, не могло быть, а было только некое, очень сильное ощущение. Хотя смысл этого ощущения я передаю сейчас, как кажется, вполне точно.
И еще помню лето сорок четвертого года как раз накануне ухода немцев из нашего края. В один из дней немцы объявили жителям Новой Уситвы и прилежащих селений, что именно здесь предполагаются основные бои с наступающими советскими войсками. И потому всему гражданскому населению было велено покинуть свои жилища и, захватив лишь самое необходимое из личных вещей, отправиться в не столь уж отдаленные места, располагающиеся, кстати, в чистом необжитом поле. Целые сутки полторы сотни людей, включая женщин, детей и стариков, находились на этом, обдуваемом всеми ветрами и омываемом всеми дождями участке территории. Над нашими головами, над нашими самодельными и на скорую руку сооруженными шатрами и палатками с душераздирающим улюлюканьем пролетали русские и немецкие снаряды. Где-то, совсем поблизости, взрывались с адским грохотом бомбы. В небе происходили непрерывные воздушные бои, и часто было так, что вспыхнувшие и начавшие дымить крылатые машины вызывали то тяжкий вздох огорчения, то радостный вопль десятков глоток и дружные непроизвольные аплодисменты. Это – оказывались пораженными то наши, то немецкие самолеты. Как выяснилось впоследствии, месторасположение нашего «табора» оказалось своеобразным эпицентром происходившего в те часы боя. Тогда как на Новую Уситву и Добычи не упала ни одна бомба, не угодил ни один снаряд, ни русского, ни немецкого производства.
И наконец вдруг наступила какая-то непостижимо загадочная тишина. Она продолжалась, по-видимому, с полчаса. А потом кто-то из мужчин нашего палаточного поселка громко возгласил: «Наши, наши! Да ведь это наши! И скоро к нам приблизились люди в желтовато-зеленой одежде, на чем свет стоит залихватски матерящиеся.
Но наши мытарства на этом не закончились. В ту же ночь сразу после возвращения сельчан в свои деревни, произошел пожар длинного одноэтажного дома, в котором в последние месяцы жили мать, Лиля и я. Пожар уничтожил почти все наши пожитки, за исключением тех немногих, которые в невероятной сутолоке охваченных ужасом людей все же удалось вынести из дома и отнести в безопасное с точки зрения огнедоступности места. После этого события мы стали совершенно нищими. Жители Новой Уситвы и Добыч, как только могли, помогали нам, но потрясение, связанное с происшедшим пожаром, еще долго не оставляло нас, а помощь долгое время оказывалась явно недостаточной.
Пытаюсь восстанавливать по обрывочным воспоминаниям и некоторые другие события тех дней и месяцев. Но делаю я это не по важности этих событий лично для меня, а по яркости впечатлений от них. Вот одно из них. Моя сестра Лиля любила верховодить не только мной, своим младшим братом, но и всеми другими мальчишками из нашей округи. Однажды у одного из них в руках оказался подаренный ему отцом маленький топорик. Мальчишка, держа эту вещь в руке, вдруг ощутил прилив ухарства, дерзости и озорства. «Мой меч, твоя голова с плеч», - закричал он. И тогда Лиля заявила: «Несчастный трус. Да ты даже меня по руке ударить своим топориком побоишься». И положила руку перед ним на какое-то бревно. Мальчишка замахнулся топориком и через мгновение рука Лили окрасилась кровью. Я до сих пор до мельчайших подробностей почему-то помню эти два состояния поверхности лилиной руки – чуть выше ладони – до удара и сразу после. Здоровую белую кожу до удара и окрасившуюся алой кровью в результате удара. Рана Лили, конечно же, оказалась пустяковой и довольно быстро зажила. Мальчишка (тот самый) получил, разумеется, хороший нагоняй от отца и матери, а самое главное – лишился навсегда отцовского подарка, которому не сумел найти правильного применения.
И еще один случай, относящийся, по-моему, ко времени уже после изгнания немцев. Один из моих приятелей нашел где-то небольшой артиллерийский снаряд (в те времена таких сюрпризов в нашей округе было полным полно), причем, кажется, не вполне боеспособный. Так вот, этот мой приятель, Женька Баженков, играя со снарядом, то есть производя с ним различные манипуляции, довел дело до того, что сработал капсюль. Раздался не очень громкий хлопок и от снаряда отделился какой-то кусочек металла диаметром, по-видимому, около 3-5 миллиметров и вонзился мне в правую ногу ниже колена. Потекла, разумеется, кровь, мальчишка, то есть я, разумеется, принялся орать, а все вокруг стали суетиться и бегать взад-вперед, при этом, уговаривая друг друга не суетиться и не бегать. Бабка Женьки Баженкова принесла тазик с холодной водой из колодца и стала с помощью керамической чашки заливать этой водой мою рану. Ей казалось, что так она сможет остановить кровотечение. Кровь в конце концов прекратила свое течение, я перестал орать, мне сделали перевязку, а потом долго-долго объясняли моей матери, что ничего собственно страшного не произошло да и, будто бы, произойти никак не могло. Лишь много-много лет (даже десятилетий) спустя один мой приятель, когда-то служивший в армии и неплохо разбиравшийся в военной технике, объяснил мне техническую суть этого эпизода. Оказывается, снаряд, которым играл Женька Баженков, мог быть и вполне боеспособным. Играя, то есть манипулируя им, Женька довел дело до срабатывания капсюля, но на счастье всех присутствовавших при этом детей, сработавший (взорвавшийся) капсюль пришел в движение не в ту сторону, где располагалась взрывчатка, а в сторону диаметрально противоположную, а именно туда, где располагалась моя нога. Именно так объяснил мне лишь совсем недавно эту ситуацию мой приятель Викентий Худаско, сейчас чрезвычайно занятый подготовкой к защите докторской диссертации, кстати, один из соавторов значительного открытия в научно-технической области, имеющей важное, в том числе и оборонное значение.
Капсюль (или какой-то его ингредиент) вошел, таким образом, в мою ногу и преспокойно там обосновался приблизительно на два года. Когда же истек соответствующий срок, этот металлический предмет стал заявлять о себе некоторыми ощущениями дискомфортности. На месте входа его в кожу стал наливаться волдырь, который в конце концов в один прекрасный момент лопнул и выбросил наружу, наряду с мутноватой жидкостью, тот самый кусочек металла.
Наступила осень сорок четвертого года. К ноябрю стало холодно почти как зимой. И вот моя мать засобиралась со мной и Лилей в дорогу неблизкую, а именно в Старый Оскол, где жили ее братья Василий и Александр и пожилая их всех мать Евдокия Петровна, моя бабушка.
Но прежде, чем я приступлю к описанию всех последующих событий, хочу еще раз мысленно вернуться ко времени оккупации немцами псковского края. Немцы, по-видимому, при всех обстоятельствах своей жизни способны сохранять верность некоторым основным своим принципам и ценностям. А их приверженность к порядку, как известно, почти религиозна. На оккупированных землях СССР они довольно быстро наладили работу систем здравоохранения и образования, а также пытались налаживать (конечно, на свой лад) промышленное и сельскохозяйственное производство. Устроенная ими система здравоохранения включала использование как местных, так и немецких медицинских работников. Итогом этих усилий оказался, например, тот факт, что за три года оккупации псковского края в нем не было ни одной вспышки каких-либо эпидемических заболеваний. А начальное школьное образование, учрежденное немцами для русских, было в известной мере вполне традиционным, хотя и конечно же, с пронемецким направлением.
В сельском хозяйстве гитлеровцы вначале сделали попытку даже сохранить колхозы, но быстро отказались от этой затеи, и сельхозартели были распущены. Грабежи местного населения, разумеется, имели место, но вот еще одно обстоятельство, которое обращает на себя внимание: за три года пребывания немцев на псковщине ни разу нигде не было того, что можно было бы назвать массовым голодом. То есть грабить грабили, но и оставляли жителям некий необходимый минимум на проживание. Что же касается стремления и усилий немцев наладить на захваченных территориях промышленное производство, то из этого, как хорошо известно, у них почти ничего не получилось. Ведь основная масса инженерно-технических специалистов была советскими властями вывезена на восток, где и использовалась с максимальным эффектом в деле выковывания и Щита и Меча Победы.
Наш переезд из Новой Уситвы в Старый Оскол ознаменовался семейной трагедией. Вскоре заболела туберкулезным менингитом Лиля, причем в те времена в нашей стране еще не было медикаментозных средств лечения этой болезни. Лиля была обречена. Она умерла, не дожив одну неделю до своего восьмилетия, 21-го февраля сорок пятого года. Бедная, бедная моя сестренка Лиля. Война унесла тебя из жизни, низвергнув в могилу. А я на всю оставшуюся жизнь сохранил к тебе и нежную братскую любовь и чувство вины за все свои проказы, которые, быть может, способствовали (пусть не прямо, но хотя бы косвенно) возникновению твоей грозной болезни.
Валерий КОВАЛЕНКО, профессор, доктор философских наук