Уважаемые коллеги, если клуб Питерский, то и материал хочется видеть о Питере, а посему, если у кого возникнет желание, чтобы его произведение было и на нашей страничке - милости просим. Материал разместим полностью с ссылкой на автора и с его разрешения.
Не модель
Александр Неклюдов
ИЗ ПОВЕСТИ
"С ФОНАРЕМ НА ШЕЕ"
* * *
Эссе
НЕ МОДЕЛЬ
Леди, леди, прелестная леди!
О чем вы плачете, леди?
Ведь в мире всему цена -
Горсть красной меди.
В последние дни в Ленинграде, когда со мной все было ясно (и не только для всех остальных, но уже и для меня самого) забрел я в столовую на Невском.
А, надо сказать, Невский я разлюбил еще в первую поездку (в мой первый «поход за славой»). С каждой новой поездкой неприязнь к этому шумному, разряженному как куколка проспекту росла, перейдя, наконец, в злое презрение, но, вероятно, с примесью зависти.
Все дороги начинаются и кончаются Невским – в общем-то несуразным, диковатым, но трижды великим проспектом - огромной клоакой, пропитанной мазутом, дымом, потом тысяч людей, мороженным и газировкой. Два хаотических потока по бокам и более упорядоченный по середине; великолепие декораций, нарядов и исполнителей; жажда и радость жизни; здоровье тел и их же немощь.
Невский не любит грустить, постоянно беспечен, неприметно деловит. Всегда клокочет, ле-тит в упоении, в сложенном воедино желании красоты и гармонии, изысканности, лоска. Па-рад великолепных ножек, милейших носиков и губ; разноцветье юбок и плотно обтянутые грудки на фоне исторических стен и стальных кузовов машин. Все это Невский.
Не переведешь на слова чувство первой или просто новой встречи с ним. Неведомо откуда берется уверенность, что все только сейчас и начнется, началось, что ты другой, что дышишь не спертым воздухом, не гарью дизельных моторов, а самой жизнью. Он шумит, ликует, дарит надежды.
Но даже на Невском, а, может быть, тем более на Невском, очень скоро надоедает быть начинающим. Сколько можно начинать, причем точно зная наперед конец?
То невыспавшийся, то прибитый неудачей попадаешь в каньон проспекта и... поехало. Величие - подавляет, смех - вызывает зависть, чужая радость - ожесточение и злобу. На Невском я никогда не думал хорошо о Невском. На Невском у меня часто пропадало чувство общности с окружающим, моей сопричастности.
Но главное - Аничков мост! Ты, наверно, помнишь эту перекладину с бронзовыми жеребцами Клодта по краям? Весь Невский в нем.
Окажись в начале, в конце, в любой другой точке проспекта, но неминуемо в конце концов прийдешь на Аничков. Создается впечатление прикованности к точке.
Много в мире чудес, а в сказках дивных див, но нет ничего более странного и загадочного чем феномен Аничкова. Попробуй, попав на Невский, обойти Аничков. Можно не стараться, Аничков не миновать как смерти. На нем сошлись и спутались невидимые линии - твои определяющие.
Феномен Аничкова. Но он не только в этом. Помимо всего прочего, это место, где умолкает время.
Что происходит с четвертой координатой, едва она добегает до каменной жердочки, связующей два берега? Почему единое и неделимое до сих пор, оно здесь начинает дробиться на составляющие, причем, самых неожиданных свойств и направлений? И, наконец, зачем оно здесь исчезает, оставляя тебя в застывшей картинке прошлого?
Уходя во временную дыру Аничкова, оно является потом внешне схожим, но не более чем человек, нырнувший зимою в прорубь и всплывший по весне в проталине где-то далеко вниз по течению.
Мост не соединил, рассек для меня Невский: резко, раз и навсегда; на две половины, на два мира, оставив меж ними лишь одно связующее - мечту о «золотом веке».
Всякий раз, проходя по заплеванному и заляпанному жирными пятнами мороженного асфальту моста, я мстительно, как бы невзначай, ронял на него окурок.
А для Невского точнее всего подходило сравнение со щелью не очень разборчивой, но великой женщины. Кто там только не перебывал, теша тщеславие.
Впрочем, я отвлекся. А потому вернемся в душную столовую на Невском, куда я забрел под вечер того дня, когда на черных досках в Ленинградском университете были вывешены белые листы списков поступивших счастливчиков. Меня средь них, увы, не было.
Прочитав списки, я вышел на Университетскую набережную, постоял, полюбовался как на противоположном берегу реки поблескивают мне на прощание позолоченным кукишем купола Исакия, и зачем-то пошел на Невский. В пустое уже почти совсем разъехавшееся общежитие возвращаться не хотелось.
Так, в конце - концов, опоздав на ужин в просторную и чистую столовую на Васильевском, я оказался здесь среди толпы людей, в основном приезжих, набегавшихся по проспекту до гула ног, голодных, потных и очень хмурых.
Передо мной стоял тщедушный простецкий мужичок по-деревенски одетый в черный пиджачок, присыпанный на плечах и воротнике перхотью, явно было видно и по одежде, и по зажатым движениям, что не ленинградец. Очередь за мною заняла грудастая девица; тоже, судя по телесам, не местного сложения.
Очередь была огромной; от входа змеей вокруг столов она медленно двигалась к заветной кассе. Люди стояли плотно и от того жара была еще более нестерпимой. Мужичок передо мной похоже от нее просто плавился и умирал. Он то и дело двигался; поворачивался, отбрасывал на плечи свой пиджак, выглядывал из очереди вперед, но до кассы было все также далеко. И все бы ничего, но в руках он держал пустой пакет из какого-то отечественного уж очень гремучего пластика. Не переставая вертеться, мужчина то и дело втыкал пакет мне то в грудь, то в ноги. При этом каждый раз раздавался звук смахивавший на взрыв петарды.
Чертыхаясь про себя я пробовал отодвигаться, но не тут то было. Мои попытки сразу же пресекались пышным бюстом соседки с тыла. При этом каждый раз она выразительно вздыхала. Девице я похоже не нравился, но все равно реакция ее на такие случайные прикосновения была чрезмерна.
День сегодня был кризисный, а все накопившиеся во мне комплексы и без того давно сорвали замки на своих клетках. Вот почему в последнее время я старался как можно реже бы-вать на Невском. Стоит здесь появиться, и кто-нибудь обязательно попытается тебя втянуть в какое-нибудь ненужное соперничество или нелепое противостояние. Причем, сами ленин-градцы, надо признать, доброжелательны и, уж точно, спокойнее приезжих. Заняты они в основном собой, своею обычной каждодневной жизнью, которую живут, стараясь без надоб-ности не цеплять соседей. Но в толчее на Невском как раз "гости города" в большинстве: ту-ристы, командированные, прочие. И многие из "гостей" несут воистину отрицательный за-ряд. Большинство приезжает в Ленинград с какой-то сверх идеей или сверх задачей. Все чрезвычайное требует больших усилий, затрат энергии и часто оказывается недостижимым. И тогда ищут виновного или конкурента. Во мне "гости города" моментально узнавали по-добного им "гостя". А конкурировать предпочитают с равными или с теми, кто в твоих собственных глазах не превосходит тебя самого.
Я напряженно замер, стараясь не реагировать на выходки мужчины с пакетом. Но мне это мало помогло. Теперь девица сама своим шарообразным бюстом стала периодически подталкивать меня. Каждый раз, подтолкнув меня, она тут же отодвигалась и вздыхала, как фыркающая лошадь.
Я набрался храбрости и обернулся. Девица, поморщив словно для плевка губы, смотрела вниз, похоже разглядывала что-то на моих штанах. Вид моих брюк был затрапезный: второй год я ездил поступать в университет в одних и тех же брюках. Но пока до сих пор никто не плевал на них.
Лучше бы я не оглядывался. В голове, в которой и без того все было перепутано, всплыла и превратилась в распаленного скачущего жеребца фраза - "Загнанных лошадей пристреливают, неправда ли?.." Я теперь ждал за спиной, как выстрел, звук характерного для плевка причмокивания.
И вскоре что-то действительно легонько шлепнуло по штанине, под коленку. Меня, словно пружину, развернуло в сторону девицы. Не знаю, что произошло бы, если бы у нее по-прежнему морщились бы губы; но диво в тот момент смотрело вниз, лишь удивленно открыв рот. Ничего не понимая, я тоже посмотрел.
Внизу подо мной стоял маленький, мне по пояс человечек-коротышка, с большим горбом, орлиным крючковатым носом и внимательно, но ласково глядящими черными глазами. Он держал перед собой ладошку на которой поблескивало несколько медяков.
Человечек ясно улыбнулся и тоненьким вежливым голосом старого ленинградского интеллигента осведомился у меня:
-Вы не разменяете семнадцать копеек?
Этот голосок, чистый, ангельский, так не вязался с тем откуда он исходил - уродливого, засунутого в большой не по размеру костюм, и в рубашку с черным от грязи воротом, расстегнутой, как принято, на две пуговицы, но у него получалось - рубашка расстегнута чуть не до пупа. На обнаженной груди клубились всклокоченные волосы. Вид человечка ввел меня в ступор. Я лишь смог покачать головой, не в знак отрицания (в кармане было полно мелочи), а лишь от изумления.
Карлик не теряясь, тут же отвернулся и толкнул под коленку мужчину передо мной.
-Семнадцать?.. Счас... - Мужчина очень поспешно сунул руку в карман; его пакет в очередной раз оглушительно проехался по мне. Дальнейшее происходило в считанные секунды. До всех смысл вопроса дошел слишком поздно.
При виде груды мелочи на протянутой к нему ладони ласковые глазки карлика дьявольски блеснули желтым светом, а маленькие пальчики вытянулись и стремительно стали вбирать, как трубка пылесоса, монету за монетой, которые, казалось, сами отрывались и влетали в ла-дошку карлика. Я успел удивиться, что при такой скорости карлик брал только белые никелированные кругляши.
Мужчина опомнился когда от горки монет не осталось и половины. Он захлопнул разину-тую ладонь и рванул руку к груди. Карлик подался было вслед, даже привстал на цыпочки, и, что интересно, в этот момент в его глазах сверкнула ненависть. Но в следующий миг он за-мер, глаза погасли, опять стали темными и ласковыми; карлик проворно повернулся и, чуть присев, скользнул под чьи-то руки, несшие разнос с пищей. А дальше он, спокойно лавируя между снующих по столовой ног, направился в ту сторону, где то и дело бил "пулеметными" очередями кассовый аппарат и ругалась кассирша - "пулеметчица". Две секунды и карлика не стало видно.
За случившейся сценкой наблюдали многие из очереди. Изумление сменилось всеобщим смехом и оживлением. Лишь обманутый мужчина стоял растерянный и не знал, какую реакцию надлежит выдать на произошедшее.
-Сколько? Сколько осталось? - спрашивали его кругом.
Мужчина неловко открыл ладонь и оставшиеся медяки посыпались на пол. Он кинулся на колени и стал рукой сметать в кучу раскатывавшиеся в разные стороны монеты.
-Не роняй, на оклад переведут, - хохотали вокруг.
Никто не помогал собирать деньги.
Мужчина собрал, что смог, и встал. Понемногу толпа начала успокаиваться. Девица, в восторге навалившаяся было мне на спину, снова отодвинулась, в этот раз без вздоха, и, захлебываясь, делилась впечатлением с соседями - двумя ребятами - летчиками Аэрофлота.
В основном мнение толпы сошлось к двум точкам. Одни жалели уродца и говорили, что та-кому можно простить, и так, мол, от рождения "обижен". Другие, построже, осуждали, и причисляли карлика к компании тунеядцев - если бы была совесть, то нашел бы честный заработок.
-К примеру, в сапожной мастерской...
Но оба лагеря, высказывавшихся, не порывались предпринять что-либо активное во вред ловкому обманщику. Все здесь были "гости Ленинграда", и помнили про это, а карлик распоряжался в этой столовой по хозяйски ; хозяином же можно быть недовольным, но потихоньку, "про себя".
Очередь постепенно двигалась, все более сжимаясь и уплотняясь. Девица, уже сама приплюснув свой бюст к моей спине, продвигала им, словно двухствольным ружьем крупного калибра, меня по очереди к цели. В тех местах, где это «ружье» упиралось, было мокро и липко. Капли пота из этих мест струйками катились вниз за пояс.
Мало-помалу мы приближались к заветной точке - к кассовому аппарату. Жестяная коробка вся в адском напряжении, хрипела, но все-таки с машинной пунктуальностью через каждые несколько секунд выплевывала на людей, ждущих и жующих, короткую трескучую очередь. Когда аппарат отдыхал, ругалась толстая потная кассирша. Она тоже была похожа на боль-шую перегревшуюся машину.
Когда до цели оставалось совсем чуть, горбатая фигурка карлика вновь мелькнула невдалеке. Теперь он нес разнос, на котором стояла большая тарелка с супом, тарелка с двойным картофельным пюре и стакан компота. Только теперь я понял, что больше всего поражало в карлике. При всей мизерности его искореженного тела, голова карлика была нормальной ве-личины, как у обыкновенного взрослого человека. Я подумал, что приделай к чемодану ноги, покрой пиджаком, и ставь сверху голову любого из присутствующих в столовой - получится полная копия этого человечка. Не удержавшись в фантазии, я мысленно поставил крашен-ную голову третировавшей меня соседки на чемодан; вышло неплохо.
С мстительной ухмылкой я украдкой оглянулся; "чемодан-девица" увлеченно беседовала с летчиками и ничего не подозревала. Дело у этих троих, по-видимому, шло на лад. Про карлика они уже забыли. И я, вдруг, позавидовал летчикам, их лихости и умению, их щегольским синим костюмчикам. Я позавидовал даже девице: в отличие от меня, она, кажется, нашла, что хотела. Моя веселость и ехидство разом сошли на нет, опять вернулось тусклое настроение. Без удовольствия и без слюны во рту получал я на раздаче свою пищу.
Дойдя, наконец, до кассы, я тоже перегрелся. Уже не только по спине, но и по плечам, животу, ногам катил ливень пота. Все тело было будто смазано жидким горячим маслом. За время в Ленинграде я очень похудел и брюки на мне держались по большей части силой тре-ния. Казалось, вот-вот сила тяжести превысит силу трения брюк, и они соскользнут на пол. Если бы не разнос, я, наверно, обеими руками со всею силой вцепился бы за брюки. Но руки были заняты. И то ли от ужаса представленного, то ли от жары на мгновение померкло в гла-зах. Но в этой столовой и мгновение оказалось долгим. Кто-то толкнул меня, и суп из тарел-ки на разносе полился на спину крупной женщины, за столик к которой я собирался примос-титься.
В общем-то, потом, уже выбравшись из столовой и шагая по проспекту, я вспоминал о пострадавшей не без ухмылки. Эта женщина заслуживала наказания. Заняв очередь, она сразу же уселась за столик и, вот уже почти час, сидела за ним, и никто ее не мог поднять, хотя мест постоянно не хватало, и люди подолгу с едой в руках кружили по залу. Но ухмылялся я потом, а в тот момент глупый страх потерять штаны сменился вполне реальным - быть побитым.
Толстые, словно бревна, ручищи не вцепились в меня сразу только потому, что платье облитое горячим (с дымком!) супом жгло спину даме и ей пришлось вначале подсунуть под не-го салфетку. Ждать я не стал и скользнул прочь. По пути я за кого-то зацепился, снова полился суп, к счастью на этот раз на пол. И все-таки, без новых жертв, наверно, не обошлось бы. Однако тут мне помогла сама пострадавшая.
-Скотина!.. Сволочь!.. С....! - словно ее заклинило на "с", на всю столовую по-сорочиному заверещал ее возмущенный голос. И кстати! Услышав такое мощное предупреждение, все сидящие и идущие по проходу, которым я удирал, оглянулись и вскакивали, сторонились, да еще с такой поспешностью, будто на них мчался покрытый гнойными язвами бродяга или прокаженный.
На другом конце столовой я огляделся. Свободных мест в зале было только несколько.
Одно у дверей в посудомойку, другое, у стены, как раз там, где очередь делала крутой поворот и, того и гляди, могла снести столик. За самым лучшим столиком у открытого окна, где ветерок с улицы шевелил льняные шторы, в одиночестве с аппетитом поедал свою еду карлик. Он ел, как подобает есть нормальному, без предрассудков человеку. Его, похоже, нисколько не смущали пустые места за его столиком. Издали, завидев их, люди спешили к ним, но, увидев карлика, отскакивали с испугом.
Я, только секундочку поколебавшись, выбрал место у окна. Возможно, после бегства я не успел еще отдышаться, и потому плохо соображал. Иначе, как и другие люди, наверно, поостерегся бы; памятуя, что все-таки есть какой-то глубокий практический смысл во фразе, недавно слышанной мною во время телепередачи. Звучала фраза примерно так: "Ешьте дерьмо, миллиарды мух не могут ошибаться".
Устроившись, я погрузил ложку в остатки супа и посмотрел на соседа. В первый момент показалось, что голова карлика плавает в тарелке. Но этого быть не могло! А карлик поднял на меня сонные все в себе глаза, равнодушно, словно из иного далекого мира, глянул на меня и снова опустил их в тарелку. Челюсти его неспеша, но не останавливаясь и не сбиваясь с заданного ритма жевали и жевали. Я, подобно кролику, повстречавшего удава, замер, пока не поднялась из под стола ручонка с большою ложкой; и тогда иллюзия плавающей в тарелке головы исчезла. Край тарелки приходился как раз посередине шеи карлика.
Странно, но мир, точнее мирок столовой, который так угнетал меня до сих пор, он совершенно перестал меня волновать. Мне стало вдруг спокойно, почти весело. Я с аппетитом, украдкой наблюдая за соседом, взялся за еду.
Сосед мой вычерпал до последней капли суп. Ненадолго замер, переваривая, и, вздохнув от удовольствия, принялся с громким чавканьем поглощать картофельное пюре. С влажного подбородка свисал прилипший кусочек вермишели. В такт движущимся челюстям вермишелина раскачивалась - вниз-назад, вверх-вперед, и опять.
На меня карлик больше не обращал внимания. Процесс еды поглотил все его существо. Он ел как автомат, запрограммированный показать как правильно для здоровья надо питаться. Тело расслаблено "до манной каши", движения неторопливы, внимание проглочено в желудок; лишь двигающиеся челюсти лучились выделяемой энергией.
Но... Мир беззлобен, он просто жесток. Вскоре за соседним, только что освободившимся столиком, устроились мои знакомцы по очереди: летчики аэрофлота, а между ними девица, и моему аппетиту пришел конец.
В белоснежной футболке, туго обтягивающей телеса, моя бывшая соседка являла полную подчеркнутую противоположность карлику. То была "теза", а он был ее "антитезой". Они были как два полюса, как две крайности: здоровый и упитанный успех и искореженное недоразумение, погруженное в себя.
Летчик, который сидел ко мне лицом, наклонился к девице и что-то ей сказал. Та обернулась и с нескрываемой насмешкой посмотрела мне в глаза, затем громко фыркнула:
-Не модель!...
Карлик тоже услышал фразу и левый глаз его на мгновение приоткрылся и глянул на меня внимательно и умно. Похоже малыш не был так прост, каким он до сих пор казался мне.
Поковыряв котлету, я в три глотка выпил стакан компота и поднялся. День сегодняшний был крайне неудачен. Я вышел из столовой практически таким же голодным, как и вошел. Будь она неладна!
Наступал вечер и Невский, пропустив через себя вал возвращающихся домой работяг, заметно начал расслабляться. Одиночек на проспекте становилось все меньше. Необходимо было куда-нибудь идти. И я нырнул в двери ближайшего кинотеатра.
До начала сеанса было много времени. В буфете я набрал бутербродов, кофе, а на сдачу буфетчица положила на мою тарелку конфету в блестящей серебряной обертке. Стоил мой ужин ого-го! Два дня теперь можно было смело ставить пост для поправки бюджета. Впрочем до моего отъезда из Ленинграда осталось лишь несколько дней.
Наконец, старушка-билетерша отдернула шторы и распахнула двери кинозала. Людей было немного и я выбрал место повыше, на галерке. Глянцевый ручей с потолка белых штор прятал экран, вверху играла негромко музыка. Зал потихоньку заполнялся. Зритель был в основном вечерний молодой, чаще парочками, неторопливый. Легкий шорох шагов и легкое потрескивание вафельных стаканчиков с мороженным приглушенным фоном плыли по залу. На дальних рядах, там где я сидел, почти никого не было.
Смех девицы я услышал, когда она была еще в фойе. Все также троицей, она и два летчика, они вошли в зал, и сразу стало шумно. Девица похоже уже определилась и шла под ручку с высоким, как дядя Степа, летчиком. Он рассказывал ей что-то веселое.
Правду говорят о вкусах женщин: пусть обезьяна, но обязательно выше чем метр восемьдесят.
Какое-то неясное предчувствие возникло у меня. Я оглянулся. И точно! Двумя рядами выше неторопливо пробирался к своему месту карлик. В руках он держал охапку мороженного - эскимо на палочке. Видимо мужчина в столовой был очень щедр. Уселся карлик точно надо мной.
"-Вот и вся кампания в сборе," - почему-то с тоской подумал я.
Карлик с шумом разорвал фольгу и громко начал есть, не обращая внимания на изумление соседей. Когда он развернул второе эскимо, в зале погас свет. Шум стих, все приготовились смотреть фильм, и только вверху, где сидели я и карлик, с треском продолжали разрывать фольгу и по свински чавкали.
Минут через несколько на нас стали оборачиваться даже из первых рядов зала. И очень скоро я сообразил, что коротышку-карлика, пожалуй, никто не замечает и все на самом деле смотрят на меня. Не модель!...
Фильм был японский. Фильм начался словами:
"Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца".
Дальше фильм продолжался все в том же цветастом пересыпанном восточной символикой стиле. В сюжете напрочь отсутствовала динамика. Через двадцать минут встала и покинула зал молодая парочка. Потом еще, еще. Вскоре стал выбираться из зала к выходу и я.
По Невскому проспекту я неспеша направился к Васильевскому острову. Уже смеркалось и вот-вот должны были зажечься уличные фонари. Окончились, отошли до следующего лета белые ночи, и теперь по вечерам, повинуясь аккуратным фотодатчикам-реле, вспыхивали по всему городу тысячи ртутных люминесцентных ламп.
Как всегда на пути лежал Аничков мост. Что-то темное и неясное таилось в Аничковом мосту; и вздыбленные в ужасе кони по краям его были лишь подтверждением тому.
Я перешел через Неву на Васильевский остров и свернул на Университетскую набережную. Набережная была пуста, несколько одиноких фигур, и на ступеньках, спускавшихся к воде, жалась друг к другу парочка.
Напротив университета я остановился и, положив локти на каменное ограждение, стал глядеть на постепенно успокаивающуюся Неву, дворцы на том берегу. Мимо вверх по течению проплыл тупоносый буксир, потом, чуть погодя, промчался лихой катер на подводных крыльях. Но не было уже видно прогулочных белых легкомысленных теплоходов весь день разбрасывавших по берегам через мегафоны щедрые надежды и обещания. Выдохлись или кончился запас надежд?
Из-за Дворцового моста выглядывал верхним этажом Зимний. Поскучнел, днем он лучше смотрится. А вот Исакий, пожалуй, наоборот, на фоне серого неба хорош и очень смотрится в полумраке без деталей. Его достоинство в формах.
На набережной чуть поодаль у ступеней, спускающихся к реке, лежали лицом к лицу два древнеегипетских сфинкса. Их привезли на берега Невы из Египта, кажется еще в царствование Петра I. Я пошел к ним.
Вспомнилось, как летом семьдесят восьмого года я и Валерка Скоров, мой сослуживец, получив долгожданный дембель (служили мы под Ленинградом на станции Мга) и переодевшись в "гражданку", целых десять дней болтались по Питеру. Ночевали на вокзалах, на лавках, несколько дней в каком-то общежитии, а днем бродили по улицам, музеям. Перед отъездом мы в лотке у Зимнего дворца выбирали значок - символ Ленинграда. Я выбрал легонький кораблик , который, поймав в паруса ветер, мчался над куполом адмиралтейства, а тогда казалось, что над самим городом, над всей землей. Выбор Валерки был иной. Ему приглянулся кусочек зеленого малахита на котором была выгравирована физиономия сфинкса. Мудрая и загадочная.
Я подтянулся, встал на цыпочки и дотронулся до холодной лапы чудища. И вспомнил слова из фильма, который я час назад смотрел в компании еще одного "сфинкса", только маленького и носатого.
"Что может быть мудрее камня, лежащего посреди бурного потока?
Воды, омывающие его, уходят, быстротечно сменяясь новыми.
Лишь камню суждено видеть закат будущего солнца".
Пустые глазницы сфинкса смотрели где-то высоко, поверх меня, Невы, и даже лежащего перед ним города.
В чем его мудрость? В камне? В вечности? Он, что пример для подражания? Неужели самое мудрое для меня тоже улечься на берегу реки, этого "бурного потока", и запрокинуть в небо голову? Не получится. Заберут. А он (Вот он!) лежит, лежал и будет невесть сколько еще ле-жать. Для этого надо быть камнем.
Впрочем, не в нем же было дело. Мы с Валеркой выбирали символ Ленинграда. И каменный древнеегипетский сфинкс был, по трактовке Скорова, символом этого прекрасного загадочного города, выложенного в камне по берегам "текущих быстротечных вод" Невы.
С Невы пахнуло сыростью, прохладой; ночь приходила на город с реки, с каналов. Стало зябко в одной рубашке, пожалел, что не захватил с собой куртку или свитер.
С Дворцового моста на набережную выворачивал троллейбус, и я заспешил к остановке. Было уже поздно, меня давно ждала пустая комната в общежитии
© Copyright: Александр Неклюдов, 2007
Свидетельство о публикации №1706070376