В тридцать три года, как древнерусский былинный герой, я слезла с печи и отправилась завоевывать мир. Как ни смешно, надоумил меня еврей Шульц.
1
- Ну и что, что ты – главный редактор журнала инвалидов СССР «Голос»?! – говорил он, - Ну и что, что у тебя штат – шестнадцать сотрудников! СССР развалился, и Горком ВЛКСМ города Свердловска – твои учредители – скоро приберут твой журнал к рукам. Сотрудников твоих разгонят, тебя заставят писать то, что им нужно, а твой безналоговый счет будут использовать для своих грязных махинаций. Неужели ты до сих пор веришь, будто в этой стране можно что-либо изменить?!
- Я не просто верю, я – меняю! – горячилась я, - На наш журнал подписалось пять тысяч инвалидов за последние полгода! Им нужен рупор, им нужен орган, с помощью которого они смогли бы общаться, помогать друг другу, отстаивать свои права в государственных организациях, проводить встречи…
- Им нужны лекарства, которых не хватает и нормальным людям, им нужен хлеб, который ты у них отнимаешь, потому что один твой журнал стоит половину их месячной пенсии!
- Издание оплачивают комсомольцы, у них хватает хозрасчетных предприятий, чтобы часть прибыли отдавать инвалидам!
- До одного прекрасного дня, Ира, бесплатный сыр бывает только в мышеловке! Есик и Паул ( это наши голландские друзья), прислали нам приглашения, и на Наташу тоже ( это моя двенадцатилетняя дочь), поедем в Амстердам! Походишь там по благотворительным организациям, может, какой опыт переймешь, может, найдешь спонсоров, в конце концов, расскажешь своим читателям, как живут инвалиды в Голландии, заодно приоденемся, за год непосильных трудов все твои наряды поизносились…
2
Шульц – друг моего покойного мужа Миши, они вместе служили в армии, вместе поступали на философский факультет Уральского государственного университета, куда через год поступила и я, только на факультет журналистики. С одним моим однокурсником мы посещали лекции по истории искусств и лекции по экономике социализма на философском факультете, там и познакомились. С Мишей через год поженились. А через шесть лет он умер, оставив на моих руках пятилетнюю дочь. Стоя над открытой могилой, Шульц плакал навзрыд, а потом пообещал, что никогда нас с Наташей не оставит, и будет помогать нам, чем сможет, всю свою жизнь.
Обещание он сдержал… На каждый мой и Наташин день рождения он присылал нам подарки. На каждый Старый Новый год приезжал к нам в гости. Дважды мы вместе отдыхали в Новороссийске, откуда родом мой муж, и у меня там остался свекор, Наташкин дед, а у Шульца – связи от первого брака и дом, где можно жить хоть все лето. Еще Шульц, блестяще закончив факультет, подвизался в Киеве на кафедре у тестя, отца его второй жены, пописывал диссертацию на тему что-то «досуг молодежи» и мог хоть кого убедить в чем угодно.
3
Что-то долго я побираюсь к сути.
Сказано – сделано.
Я сама себе оформила отпуск на два месяца, получила зарплату и отпускные в двойном размере, еще какую-то премию за экономию бумаги, в общем, набралась кругленькая сумма, которой бы хватило на дорогу до Амстердама для всех троих. Шульц рассудил иначе.
Он купил два фотоаппарата «Зенит», от продажи которых, по его утверждению, мы имели бы деньги на обратную дорогу и подарки для всех родственников. Потом целый рюкзак каких-то дурацких берестяных шкатулок и стаканов, целую сумку еще более дурацких знамен и флагов, там даже было одно полковое, ужас, с кистями и вышивкой золотом, шесть бутылок водки и три велосипеда. Он растратил все мои деньги.
Его план был таков: от Киева до Ужгорода мы поедем поездом, велосипеды в багажном вагоне. От Ужгорода до Михайловце ( первый населенный пункт через границу в Словакии, тогда Чехословакии) на велосипедах. От Михайловце до Праги поездом, велосипеды в багажном вагоне. В Праге купим билеты до Дрездена, надо же посмотреть на знаменитую галерею, а оттуда – рукой подать – можно автобусом до Амстердама.
И где был мой рассудок, когда я согласилась на этот безумный план?!
Мне было тридцать три года. Моей дочери было двенадцать – она с восторгом восприняла предстоящее путешествие. В Киеве мы прожили три дня, без устали обкатывая оснащенные Шульцем «машины» - на каждой был прикреплен ручной насос, задний багажник, фара впереди и огни поворотов сзади и спереди, которые можно было переключать кнопками на руле.
В Ужгороде у Шульца отыскался приятель, в доме которого мы в последний раз выспались на чистых простынях родины, на рассвете позавтракали, и … покатили.
4
Свежий ветерок, птичий гомон и не смущает огромная сумка за спиной со знаменами, можно даже опереться на нее и сидеть, как в подушках, накручивая педали. Больше всех нашим видом были потрясены пограничники. И таможня не выпускала целый час, перетряхивая наши рюкзаки и сумки, пересчитывая несчастных двести долларов и сто марок, прощупывая бесчисленные проводки на велосипедах и даже пытаясь разобрать коробки переключения огней поворотов на рулях. Никто не мог поверить, что мы доберемся хотя бы до Кошиц, не то, что до Амстердама. Но документы были в порядке, и еще раз покрутив пальцем у виска, пограничный страж открыл шлагбаум.
Шульц впереди, Наташа посередине, я замыкающей.
Еще в Киеве я решила, что если кто-то ударит меня в спину, то это будет моя спина, а не Наташина. Но через десять километров начала отставать. Через пятнадцать проклинала все на свете, а особенно Шульца. Пальцы на ногах горели, пятки наливались свинцом, плечи свело, голова разболелась, вдобавок стало припекать солнце.
- Да лучше бы у меня отсох язык, когда я давала свое согласие на эти велосипеды! – пыхтела я, - так мне и надо, старой вешалке, погибнуть здесь на дороге, в пыли, раздавленной иномаркой, со знаменем в головах! И не забудь сфотографировать мои предсмертные корчи моим «Зенитом»! – кричала я, но Шульц не слышал, а Наташа ничего, оборачивалась и махала мне ободряюще рукой, вряд ли защитила бы ее моя одеревеневшая спина. И тут Шульц свернул на развилку и покатил по проселочной тропинке:
- Крепись, Ира! Через десять минут ты будешь спасена! – крикнул он и юркнул под свод сосен. Наташа за ним. Мне ничего не оставалось. Через полчаса скаканья по корням и шуршания по горячим хвойным иголкам – взору открылась великолепная гладь озера. Нереальная красота: на противоположном берегу высилась гряда гор, вода была прозрачна, наш берег полог и устлан мягкой теплой хвоей, нигде ни соринки! Со стоном, не раздеваясь, я плюхнулась в воду. Наташка, повизгивая, натянула в кустах
купальник, и упала рядом. Шульц принялся на старом костровище разводить костер.
5
Мы плавали, отдыхали, ели запеченные колбаски и картошку, и даже поспали, пока не спала жара. Эти несколько часов я буду вспоминать как один из счастливейших дней в моей жизни. Никто не привязался к нам, никто не нарушил наше уединение, я теперь даже сомневаюсь, - есть ли в действительности это озеро, а если есть – почему оно так пустынно?
Лишь в шестом часу вечера мы покинули этот Эдем, и вторые двадцать километров я перенесла стоически. Может быть, привыкла. Но, скорее всего, у меня уже не было сил на стенания. В девять часов вечера, на маленьком чистеньком вокзальчике, Шульц обменял нашу водку на три билета до Праги. В поезде я спала как убитая.
В Прагу прикатили в шесть часов утра. Это я-то, которая дома раньше девяти не просыпалась! Сдав вещи в камеру хранения и купив без очереди три билета до Дрездена на час ночи, мы решили целый день посвятить достопримечательностям города ста шпилей. Сам вокзал мне показался симпатичным: современный, просторный, нигде никаких очередей, чисто, постриженные газоны, надписи на иностранном языке, чужая речь. Это позже я поняла, что никакая она не чужая – наша, только не в кириллице, а в латинице. Это с годами я увидела, что этот вокзал – место скопления отребья всех мастей, как и у нас дома, а тогда глаз не хотел видеть негативного. Сели на велосипеды – мне что, после сорокакилометрового марафона – и вот она, Прага-красавица! Ни у кого ничего не спрашивали – через два часа оказались у Пражского града. В уютном летнем кафе отлично позавтракали «топинками» и кофе ( и зачем ты заставил нас тащить на себе все эти банки с гречневой кашей времен войны?!), затем сходили вместе с какой-то англоязычной группой на экскурсию в Кафедральный Собор, потом, не сговариваясь, доехали до Подола и взяли билеты в бассейн на три часа.
Жара стояла тропическая, Наталья и Шульц все время торчали в воде, а я дремала на берегу под родниковые детские крики. Все-таки замечательно придумал Шульц. Разве я была бы так заслуженно счастлива, перемахнув самолетом две тысячи километров за два часа?
6
Может быть, мы перегрелись. Или просто страшно устали, но, плотно поужинав, там же в кафе при Подоле, на вокзал к одиннадцати часам вечера еле доползли. Шульц пошел в камеру хранения за вещичками (чтоб не суетиться в последнюю минуту!), а мы, положив под голову пакеты с мокрыми полотенцами и купальниками, тут же заснули.
- Ира! – тряс меня через какое-то время Шульц в крайнем возбуждении, - Ира, проснись, у нас украли вещи!
- Какие вещи? – не могла я никак проснуться.
- Да все, все вещи! – сказал Шульц трагическим голосом и побежал в полицию. Оказалось, он тоже заснул, прямо «на секундочку», и остались мы без знамен и флагов, без «Зенитов», без личных вещей и даже каши. Но главное, без паспортов и денег в чужой стране. Воры не уперли лишь огромный рюкзак с берестой, не показалась она им натуральным лыком, а зря: в двух стаканчиках на самом дне покоились две бутылки водки, о которых я и не подозревала. Шульц продал их прямо в ближайший ларек на входе и побежал звонить в Амстердам. Паул сначала хотел за нами приехать на своем видавшем виды автомобиле, но, когда узнал, что у нас украли документы, пообещал прислать денег. Нужно было только выяснить, можно ли получить эти деньги по нашим внутренним паспортам, которые Шульц, как фокусник, достал со второго дна рюкзака и повертел перед моим носом. Иногда, как будто в кошмарном сне, мне видится, будто он все это сам подстроил – почему?! – внутренние паспорта в рюкзаке с берестой?!
Эти паспорта нельзя было вывозить из страны, у меня в голове не укладывалось, что мы их вывезли, однако, это было единственное, что заставило полицейских выдать нам бумагу, подтверждающую факт кражи. С этой бумагой я намеревалась бежать с утра в русское Посольство.
7
Вообще мы так суетились и нервничали, что привлекли к себе внимание иранского поэта. Эмигрант из Германии, он ехал в гости к другу в Киев, и так же как мы, ночь коротал на вокзале. Он вполне сносно объяснялся по-русски, так как учился в Литературном институте, в Москве, очень тепло относился к русским людям, а особенно к женщинам. Поведал нам о том, что однажды сам попал в аналогичную неприятность в Париже, на какой-то там лестнице, где стоят проститутки. Любитель не только русских женщин, он позволил девушкам завлекать себя, пока, уже на самом верху, обнаружил, что остался без бумажника. Тогда ему помог совершенно случайный человек, с которым он впоследствии подружился, и вот, если мы, конечно, не возражаем, он так же хотел бы помочь нам. У него есть сто марок, без которых он может обойтись.
На радостях Шульц выпил с поэтом за знакомство и утром проводил нового друга на поезд. Потом они с Наташей сели на велосипеды (а эти монстры оставались при нас) и покатили в банк, на Вацлавак, где, как утверждал поэт, можно получить деньги на любое удостоверение личности, а я, после бессонной ночи и пережитого стресса, прикорнула на траве газона (так делают все), рядом со своим велосипедом.
Шульц привязал его к моему запястью ниточкой и уверил, что я моментально проснусь, если кто-то заденет за нее.
Через два часа, как из бездны Гекаты, я открыла глаза и увидела над собой испуганное лицо Шульца:
- Ира, не нервничай, пожалуйста, прости… Я нечаянно задел, я совсем забыл, что привязал эту проклятую нитку…
8
Потом мы завтракали, и Шульц рассказывал сказку о Золушке:
- Едва нашли мы этот банк. Я оставил Наташу у входа, стеречь велосипеды, а сам поднялся на второй этаж. Пока я отсутствовал – мимо катил тележку с холстами русский художник Сергей Вакуленко. Перевозил работы с одной выставки на другую. Тележка была на надувных колесах, Ира! Одно колесо спустило! Прямо тут, около Наташи!! Сергей обратился к Наташе на чешском языке с просьбой одолжить насос. Она сказала по-русски «я Вас не понимаю!»
- Так ты русская! – обрадовался художник, - Дай, пожалуйста, насос, колесо подкачать!
Тут вышел Шульц. Он помог художнику перевести картины в галерею. В галерее Шульц познакомился с еще одним художником – Александром Онищенко. Разумеется, ни на какие русские внутренние паспорта деньги из Амстердама получить невозможно. Зато возможно – и уже сегодня вечером – перебраться к Онищенко. Он пока живет один в двухкомнатной квартире, и, до приезда жены, согласен нас потерпеть. А Вакуленко, прямо с завтрашнего дня, готов предоставить мне работу на выставке. Им как раз нужен хороший продавец.
- Да какой из меня продавец?! – изумилась я, - Я вообще не знаю, как это делается!
- Зато у тебя улыбка замечательная. И еще ты обладаешь даром убеждения. А про картины тебе Сережа все расскажет! Разве не удивительно – отпуск главного редактора прошел на художественной выставке в Праге?! Будет о чем рассказать читателям.
9
Очень часто я задаю себе вопрос – почему я тогда осталась в Праге, без родных, без знакомых, без денег, без документов – и не нахожу ответа. Или так: каждый раз отвечаю иначе. А ответ один: меня Прага потрясла.
Я, конечно, бывала за границей и раньше, но только в качестве туриста. Что такое русский турист за границей – объяснять не приходится: из любого номера в отеле, из любого столика в ресторане – руководитель группы сделает русскую территорию. Единственное место, где ты можешь почувствовать себя «не дома» - это магазины с недоступными ценами. И полчаса, которыми располагаешь по своему усмотрению до встречи с группой у фонтана. Что касается достопримечательностей примечательных мест – через пару дней они сливаются в один сплошной калейдоскоп, и уже по приезду на родину в них ориентируешься только с помощью фотографий.
Мне было не до красот средневековой Праги – я сразу же вышла на работу. На Панской улице, напротив отеля «Палас» Вакуленко с Дмитриевым сняли два просторных зала под галерею, где на каждом свободном сантиметре разместили свои работы, а в арку между залами выставили скульптуру. У входа в первый зал стояли мой стол и высокое кресло, а у окна – столик для чайных принадлежностей, и когда заходили посетители – в мои обязанности входило предлагать им чай. Но этим правом пользовались, в основном, художники, а потенциальные покупатели хотели лишь моего рассказа о выставленных работах, почему и лежал на моем столе вечно открытый русско-английский словарь. Честно говоря, кроме наспех выученных английских цифр и названий техник, в которых работали выставлявшиеся художники, я мало чего знала. Пришлось ускоренным темпом учить английские прилагательные. До сих пор самыми безотказными слывут бьютифул, вандефул и экселент.
Пришлось улыбаться.
Пришлось говорить глазами.
Пришлось, спотыкаясь, нестить к словарю за каждым словом и составлять биографии мэтров по двум-трем вырванным вечером фразам. Вандефул то, что красивые люди в красивых одеждах с красивыми лицами – довольно благосклонно выслушивали мой лепет и хвалили «мой английский»! Мало того, они покупали от меня холсты!! Держались просто, и уважительно со мной, укатившей из дома на велосипеде. Теперь я тоже кое-что думаю про эту простоту и корректность, например, теперь я знаю, что англичане так всегда ведут себя с прислугой, но тогда мне такая манера обращения казалась верхом демократии, о которой я ничего не знала, но которой жаждала.
10
Я думала – я самая хитрая, когда, увидев, что человек довольно долго разглядывает картину, подходила и начинала расхваливать именно ее, как свою собственную фаворитку, а оказалось, что это люди потихоньку открывали мне глаза на искусство. Разумеется, иногда мы допоздна засиживались и с художниками, за бутылкой-другой вина, тут начинались споры о терминах. С течением времени я научилась безошибочно различать цвет и линию, для меня перестали существовать шестьдесят сантиметров на восемьдесят, за которые художник просит мою полугодовую зарплату. Я восемь часов в день смотрела на прекрасное, говорила о прекрасном, дарила прекрасное, и постепенно это прекрасное переселялось в меня.
И улочки Праги приобрели для меня неизъяснимую прелесть. Одна эта Панская чего стоит. Когда я выходила на порог покурить – я видела напротив невозмутимого швейцара в ливрее и напудренном парике. С каким он достоинством открывал постояльцам пятизвездочного отеля двери! Какие двери! Из мореного дуба, с лакированными веками виньетками! Вообще, даже пыль была благородна. Все эти излишества в виде изящных фигур и орнаментов, каждый дом со своим лицом, и через один – со своим именем – вы когда-нибудь бывали в Челябинске, где я родилась, мой читатель?! Или в Свердловске, где я училась?!
Самое время обратиться к публицистике. Почему такой маленький народ, как чехи, имеет такую себе средневековую Прагу, город со ста шпилями, куда устремляются миллионы туристов ежегодно, круглосуточно, а такой большой народ, как мой уральский, вынужден прозябать в городах со ста трубами?! Почему у нас в Челябинске есть такой металлургический завод, территория которого, пожалуй, равна самому Челябинску?! Я не раз в детстве, вместе с отцом, проезжала по его территории, так считалось напрямик, там Тарковский отдыхает. Там одних проржавевших труб хватило бы, чтоб обтянуть всю землю. Там одних заброшенных цехов достало бы на кров всем детям Анголы. Но там же так дымят домны, что весь Челябинск пьет сиреневую воду! Ах, может быть, меня сейчас там нет, а швейцар в ливрее где-нибудь в центре Челябинска у «отеля» торчит. Только не говорите мне, что домны потухли.
Короче. Прага подарила мне красоту.
11
К тому же десять лет назад русских галерей в Праге было в десять раз меньше, а желающих купить картину русского художника в десять раз больше. Тогда только-только упал железный занавес между нами и остальным миром, и Европа живо интересовалась тем, что осталось под его обломками. Правда ли, что существует какая-то особенная душа у этих жалких и забитых людей, и, если существует, то в чем ее загадочность?! Я! Я знаю!! ОНИ НЕ ПОНИМАЮТ, ЧТО ТАКОЕ ДЕНЬГИ. НИКОГДА НЕ ПОНИМАЛИ. И НИКОГДА НЕ ПОЙМУТ.
Сережа платил мне всего четыре процента с продажи, однако, я каждый день зарабатывала столько, что Шульц только ахал. Каждый вечер они с Наташей приходили встречать меня с работы, Сережа рассчитывался со мной всегда наличными, даже если деньги брались на карту, и иногда, на радостях, подкидывал мне двести, а то и триста крон как премию. Как минимум с семьюстами кронами в кармане мы отправлялись в ближайший супермаркет «Котва», в продуктовый отдел. Это был разгул кулинарных дегустаций!
Каждый вечер, среди бесконечных стеллажей и витрин, холодильников и морозильников, мы жарко спорили, какой нынче шоколад, какой напиток, какие колбаски, какой сыр, какое масло, какое мясо нам хочется попробовать! «У нас полгода ушло только на то, чтоб перепробовать основные продукты питания» - как-то сказала мне Никольская, вспоминая свои первые впечатления по приезду в Прагу. Да, но она-то приехала года на три позже, она даже не знает, какие цены застали мы! Бутылка чешского пива «Старопрамен» стоила четыре с половиной кроны! Я думаю, там был тогда такой переходный момент – от социализма к капитализму, и никто не понимал, в том числе и чешское правительство, что это означает. Но Никольскую я понимаю прекрасно. Да и любой русский человек поймет, выросший в нашей стране в те времена, когда все было по талонам. Кроме водки. Вот еще тема для публицистических выкриков. Почему это в нашем городе ста труб – только водка была не по талонам, в то время как в городе ста шпилей – только водки не было русской, а так – хоть и птичье молоко?!
Нет, будучи главным редактором журнала «Голос» при хозрасчетном комсомольском издательстве, я, конечно, позволяла себе кое-какие деликатесы, начинавшие появляться на не менее хозрасчетных прилавках, но то были деликатесы – два раза в месяц, в дни аванса и зарплаты, а здесь это была – нормальная каждодневная еда!
Прага мне подарила экономическую независимость. Свободу.
12
На свободе следует остановиться особо.
С экономической точки зрения это, как нас учили, осознанная необходимость. Но с художественной, так сказать, с любимой моей точки зрения, это единственная вещь, ради которой стоит жить. Делать то, что любишь, и получать достойную награду за то, что делаешь – разве это не мечта любого художника?! В художниках я нашла себе единомышленников.
«Стало модным местом утверждать, будто миром правят деньги. Сегодня ночью мне приснился художник».
« Художник по пятницам не работает. У художника семь пятниц на неделе».
Это мои экзерсисы, но, - вот как замечательно писал автор «Трех толстяков» в неопубликованном при жизни романе «Зависть» – «Художника нельзя поставить на колени. Либо умрет художник, либо умрет искусство».
Это была моя заветная мечта – жить равной среди таких безумных людей, которые свободу ставят выше собственных страданий, выше собственной жизни. Искусство диктует им свои таинственные законы и это единственные законы, которым они подчиняются. Потому что красота немыслима без свободы. А красота – единственное, что спасет мир.
И потом, ведь еще был Шульц.
Шульц, который мог убедить кого угодно в чем угодно.
Я на второй же день побежала в русское Посольство со своей бедой. «Русского человека, попавшего в трудную ситуацию за границей» там тогда снабжали бумажкой, к начальнику поезда, с просьбой довести пассажира бесплатно до ближайшего пункта родины. И мне даже такую бумажку выдали.
Шульц рассудил иначе.
- Вот подумай, Ира, куда ты собралась возвращаться?! Дома тебя ждут одни долги. Ну, хорошо, ты никому не должна, но ведь я-то должен! Это я занял двести долларов и сто марок на кафедре, чтоб потом расплатиться шмотками. Значит, ты в каком-то смысле должна мне. Давай проживем здесь хотя бы лето, до Наташиной школы. В конце концов, у тебя же отпуск, и ты имеешь право провести его как хочешь. Хоть на заработках в Чехословакии, как украинские строители!
13
Ей-богу, то были заработки.
А в самой Праге были смешные цены. Но об этом я уже предупредила.
Сережа познакомил нас с паном Проукопиком и тот нашел нам трехкомнатную квартиру за шесть тысяч крон ежемесячно. Тут особо нужно остановиться на Сереже – какую роль он сыграл в нашей драме, или, на пане Проукопике?! Тут особо нужно остановиться на наших хозяевах – пане Юросеке, бывшем военном летчике, и пани Вере, словачке, домохозяйке, или, как бы у нас сказали, «полковничихе». Они отнеслись к нам, как к родным детям.
В магистрате, при заключении договора о найме, они представили нас, как своих дальних родственников, и чиновники удовлетворились нашими внутренними паспортами при заполнении бумаг. А что ж не удовлетвориться – у нас там все, вплоть до группы крови, на ладони. И даже не потребовалось переводчика. Пан Юросек потом рассказывал, что он с Гагариным двумя курсами младше учился, и даже пару раз с ним выпивал. Вспомнил Гагарина, и говорил с русского на чешский язык, и обратно, как на параде. В общем, поселили нас.
Квартира была огромной. У Наташи своя комната. У нас своя комната. А к тому еще огромный зал, где можно было принимать гостей, и огромное кофейное дерево, мы даже собирали с него урожай. Но любимей всего была просторная кухня с барной стойкой, широким столом и шестью стульями. Там даже был маленький телевизор и помещался диванчик, на котором не раз спал кто-нибудь из наших гостей, если в зале места не хватало, или продолжалось веселье. Приглашать гостей – это было настоящей страстью Шульца. И привечать их, обхаживать, делать так, чтоб им не хотелось уходить от нас, – он был великий мастер.
Впрочем, Мастером Шульц был и во многих других отношениях: он прибирал в комнатах, он занимался с Наташей уроками, он учился у Сережи азам художественного ремесла, уже начал «малевать» какие-никакие пастели с видами Праги и натягивать небольшие холсты под будущие шедевры. Он каждый вечер покупал мне цветы на мои же деньги, а когда я готовила ужин, - раскладывал на столе салфетки и даже ставил свечи. Конечно, я влюбилась в него без памяти.
Прага подарила мне любовь.
14
Любовь, конечно, еще более сложное чувство, чем свобода (самое простое из них, стало быть, красота), и я не уверена, что так же хорошо знаю его, но ошибиться было невозможно. Восемь лет после смерти моего мужа Шульц оставался мне верным другом и помощником в различных житейских ситуациях, как и обещал, помогал мне растить Наташу, жил в нашей свердловской квартире неделями и принимал нас у себя в Киеве погостить недельку-другую на каникулах, или в Москве, в квартире родного брата, младшего Мишеньки, да что там, мы вместе однажды группу новороссийских детей возили на недельную экскурсию в Беларусь, по местам боевой славы! - но никогда не был моим любовником.
А стоило нам оказаться в чужой стране, и не с нуля, а с минуса! – начать новую жизнь, как он безоговорочно объявил меня перед всеми своей женой и уже никто не лез ко мне с сомнительными предложениями. У нас появился свой дом, у меня появилась собственная семья, и, может быть, это было элементарное чувство благодарности, но я приняла его за страсть.
Недоговорю?!
Вот, пожалуй, единственное, чего ты не простишь мне, читатель.
Пролетело лето, но о возвращении я уже и не помышляла. Наташа пошла в чешскую школу, и – параллельно – в русскую, на балет. Там подружилась с дочкой Сережи – Машенькой, какая же красивая была эта девочка! Наташка тянулась за ней, так вытянулась, что теперь имеет высокий взъем ступни и ни одни туфли больше сезона не носит. А в чешском классе ее полгода учили произносить слово «Ахой!(это среднее, между «г» и «х», я не умею), что означает «Привет», и произносится, что при встрече, что при расставании, но только для приятелей, близких. Потом какой-то мальчик обижал какую-то девочку, а Наташа заступилась – выбила стул из-под обидчика, и заговорила на чистом чешском «Еще раз посмеешь – не то получишь!»., и все от нее отстали. Или, наоборот, пристали. Потому что когда, ровно через год, третьего сентября, у нее был день рождения, и я спросила, кого бы она хотела пригласить домой, дочь просто ответила:
- Класс.
Какие же замечательные детишки сидели за столом! Человек двадцать. Мальчики белоголовые, один чернявый, все модно пострижены, в ярких майках, девочки с украшениями в волосах и оборками на платьицах, просто свободные, шаловливые в меру дети, с подарками в красивой упаковке, и все, как один, к моему гадкому утенку – как к лебедушке!!
15
Пан Проукупик познакомил меня с директором «Рапида» пани Поноушковой, и мы арендовали маленький зальчик под собственную галерею. Официально зал арендовал, конечно, пан Проукупик, но всем делом в нем заправляла я. Разделила зал на четыре равные части, и три четверти отдала под наем художникам, а одну четверть оплачивала сама и выставляла на ней появившиеся к тому времени шедевры Шульца, с любой продажи получала двадцать пять процентов, с тем, что десять из них отдавала пану Проукопику.
Золотое времечко!
До конца жизни так и будет стоять перед глазами: галерея открывалась в десять часов утра, но первые посетители появлялись, как правило, к одиннадцати. Целый час я протирала пыль и чистила перышки графикам в папках, а то вдруг сяду к столу, замечтаюсь, вдруг – открывается дверь (кабинет пани Поноушковой был в торце моего помещения), и – вся в красном – гордая, величественная, неотразимая пани Паноушкова подходила ко мне, и ставила на блестящую поверхность стола бокал «стрика» (вино пополам с минеральной водой) со словами:
- Не будьте так смутна, Ирино!
Говорите после этого, что не понимаете чешский. Пани Паноушкова не только снисходила до наших вечерних посиделок в кругу наиболее маститых авторов, она еще в дни презентаций, которые устраивались в огромном центральном зале, позволяла нам присутствовать и объедать спонсоров. И когда, через полгода, нам все-таки пришлось уезжать из Чехии, подарила мне свою роскошную лисью доху на прощание, и плакала при расставании. Эта доха согревала меня все три года в зловещем городе Екатеринбурге. Три года!
Ровно тот срок, на который нам запретили въезд в Чехию за нарушение паспортного режима. (пока мы там жили, страна из Чехословакии стала двумя странами – Чехией и Словакией, надо же). Однажды пришли в дом трое людей в штатском, предъявили свои документы и потребовали наши. Не знаю, кто тогда сдал нас, кому показалось, что мы слишком празднично живем, подозреваю одного человека, но никогда в жизни ему об этом не скажу.
Главное – мне было о чем мечтать, было куда возвращаться.
Апрель,2004г,Прага «Графоман» № 1