Михаил Окунь
К НАМ ПРИЕХАЛ БОРЯ РЫЖИЙ
Попытка литературных воспоминаний
В мае первого года нового века в Петербург пришло известие о самоубийстве поэта Бориса Рыжего. В очерке о нем, написанном полугодом раньше, я не изменил ни слога – пусть Боря останется таким, каким запомнился во время последней встречи. В конце концов, это была жизнь, и незачем ей ни прихорашиваться, ни костенеть перед ликом смерти.
А всё зло, действительно, «от них» - «нахлынут горлом и убьют».
Сначала утром на пороге возник Борин друг, поэт Олег Дозморов. Они вместе приехали с литературной тусовки из Нижнего, но Боря после поезда слегка затерялся. Позже позвонил, встретились днем у Финляндского, под «всадником на броневике». У Бори за брючным ремнем по-рабфаковски заткнута книжка его стихов – только что вышедшая, последний экземпляр* (остальные авторские за полдня успел спустить). Обнялись, книжку подарил. Пошли по городу, задевая девушек.
Когда переходили через Литейный мост, Боря спросил:
- А ты когда-нибудь е…л малолеток?
(Вероятно вспомнил кое-что из «Ночного ларька».**) Пришлось ответить по-таковски:
- Без комментариев.
В Спасо-Преображенском соборе Рыжий выказал себя атеистом – зашел и сразу вышел, не умилился.
В книжном на Рубинштейна Олег купил и подарил Боре книгу стихов графа Хвостова – как редактору рубрики «Граф Хвостов» в журнале «Урал».
В прошлом году на мероприятии под забавным названием «всемирный конгресс поэтов» Боря был малоизвестным поэтом, «открытием» альманаха «URBI». А в этом году уже стал известным: подборки, статьи, «новый Есенин» и всё такое…
В одиннадцать вечера того же дня звонок от знаменитого и уважаемого поэта К.:
- Миша, это вы курируете Бориса Рыжего? Приезжайте, пожалуйста, за ним…
Сели с Олегом в маршрутку, домчались в пять минут. За столом трое – поэт К., его супруга, критик Н., и Боря. Опасения поэта К. показались мне преувеличенными (видимо, возникли они, так сказать, авансом): сидит Рыжий ровно, улыбается благостно. Уходя, Боря пообещал хозяину:
- Отобью у вас Ленку!
Олег всё по Эрмитажам, а Боря упорно изучает наши окраинные достопримечательности – пивбары и прочие «точки», парк с прудом. Стоит конец мая, солнце печет, малюпсики хорошенькие в траве снуют.
Лишь раз Боря выбрался в центр, в гостиницу за вещами (так ни разу в ней и не переночевал). Пред этим около разливухи зацепил пожилого бомжа-попрошайку, позвал ехать с собой. Тот с охотой полез в маршрутку. Народ внутри шарахнулся. «Только обратно его не привози!» - напутствовал я.
Недели через две я того бомжа снова встретил – был он побрит и просветлен. То ли Боря его просветлил и наставил, то ли под бомжа он косил, чтобы на свои не пить.
Олег простудился и лежит дома – доконали его наши красоты. Накануне отъезда гостей появилась с дачи мать, удивилась присутствию в квартире незнакомого человека на раскладушке. Когда позже зашли мы с Борей, спросила:
- А это что за алкоголик?
Вообще-то на алкоголика Боря не похож (разве что с годами доберет), но последние три ночи спал не раздеваясь – может быть, тут собака зарыта.
В день отъезда Боря сквозь сон категорически отказался идти опохмеляться (было часов пять утра). Пришлось тащиться одному. По возвращении заснул, а потому отбытие екатеринбургских поэтов прошло мимо меня.
Проснулся лишь вечером, выглянул в окно: солнце косо светит на проспект Энергетиков; всё то ж; не выломиться; и нечего на излете тысячелетия делать вид, что стихи здесь ни при чем – всё зло от них.
*«И всё такое…» - первая и единственная прижизненная книга Бориса Рыжего, вышедшая в Петербурге в 2000 г.
**Название одного из стихотворных сборников автора.
Декабрь 2000
Опубликован: альманах "URBI" вып. 36/38 (СПб-Н.Новгород, 2002).
ПРИЛОЖЕНИЯ
Послесловие 2007 года
После смерти Бориса Рыжего (1974 – 2001, лермонтовский возраст) прошло более шести лет. Вышли книги, появились статьи о нем (см. материалы ниже).
В тот 2001-й год отец поэта, Борис Петрович, приезжал в Петербург. Он побывал у меня в гостях 6 июня, в день рождения Пушкина. Я запомнил этот день потому, что позже Борис Петрович отправился в Дом композитора на вручение премии «Северная Пальмира» (ее по традиции вручали именно в этот день). Он уже, вероятно, знал, что премией в номинации «Поэзия» посмертно отметят его сына. Так и вышло. Я вместе с ним не поехал, не захотел там светиться и пить на банкете с теми, с кем не хочу.
Эта премия стала второй для Бори. Первую – «Антибукер» - он получил за публикацию подборки стихов в «Знамени».
Борис Петрович, доктор наук и крупный геологический начальник, приезжал ко мне не зря. Он знал, что этот очерк будет вскоре опубликован, и хотел до публикации просмотреть его.
Сел за мой письменный стол, внимательно всё прочитал, сделал пару мелких фактических замечаний, которые я тут же внес (остался экземпляр с его пометками цветным коричневым карандашом). И всё же, когда очерк вышел, обиделся – догадываюсь, на что…
Потом мы сидели на кухне, пили чай, я предложил выпить коньяку. Полез за бутылкой греческой «Амфоры» и спохватился, что осушил ее прошлой ночью. Вышел конфуз.
Через всю левую щеку Бориса шел крупный рваный шрам. Борис Петрович посетовал: пишут теперь всякие журналисты, что получил он его в бандитских разборках, а на самом деле трехгодовалым малышом тащил стеклянную банку, упал, банка разбилась…
Борис Петрович лишь на несколько лет пережил сына, умер от инфаркта. Светлая память.
У меня хранятся два письма Бориса Рыжего. Едва ли когда-нибудь они увидят свет. Странно – так и не найдя понимания в своем поколении (и уже отчаявшись найти), я обнаружил его в человеке поколения „next“.
Каждый свой звонок из Екатеринбурга Борис заканчивал дружеским пожеланием: «Держись!..» Я, Боря, держусь, а ты где?
Михаил Окунь. Венок Борису Рыжему. "Урал" №5, 2002.
***
Бессонной вечности не бойся -
Ты небо исчерпал до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся -
Есть лишь поэзия одна.
Ю. Казарин. Поэт Борис Рыжий: постижение ужаса красоты. В книге: Борис Рыжий. Оправдание жизни. Екатеринбург, 2004.
"Есенничал" ли Борис в Москве и Петербурге? По свидетельству Олега, - да, но не со всеми. В мае 2000 года Борис и Олег заехали из Нижнего Новгорода в Питер и навестили Александра Семеновича Кушнера, от которого, уже ночью, двинулись в "гости" к Михаилу Окуню. До утра проговорили на кухне. Олег сидел на старом табурете и, раскачиваясь, сломал его, причем этот предмет мебели развалился, рассыпался, как старый деревянный скелет. Хозяин был страшно расстроен: оказывается на этом табурете как-то давным-давно сидел В.Высоцкий.
О.Дозморов. "Премия "Мрамор". "Знамя" №2, 2006.
Сложный человек. Разный. Вы, что сейчас охаете и ахаете, вы недолго бы продержались рядом, зуб даю. А мы общались каждый день с перерывами на день-два в течение пяти лет — так или по телефону. И продолжаем общаться, но уже без помощи электронных устройств. Я приезжал обычно на трамвае. Ты, услышав дверной звонок, быстро включал на кухне CD с Бранденбургским концертом Баха и встречал меня словами: “Ну что, поручик, как почивали? Как настроение?”. Бах, впрочем, играл недолго. Он скоро надоедал, его делали тише, тише, и наконец выключали. Ты по-хозяйски заваривал чай перед долгим разговором. Сидел на шаткой табуретке, поджав под себя ногу, раскачивался, курил. Однажды дораскачивался и упал. А я сломал табурет Высоцкого. Мы жили тогда у Миши, на Охтинской, проездом из Нижнего Новгорода, куда нас зазвал Кирилл Кобрин на какие-то литературные чтения. Впрочем, ты сначала не хотел останавливаться у Миши, предвидя безудержное пьянство, и упросил отца оформить командировку и гостиницу (все твои наезды в Питер были такими командировками). Главной ценностью командировки была гостиница “Академическая” — хороший тараканий угол, по выражению Рейна, ценима она была за удобное расположение, у Двенадцати коллегий. Все близко: и Моховая, и редакция “Звезды”, где всегда имелись компания и свежие литературные новости. Вернувшись из Питера, ты распускал какой-нибудь дополнительный слух, например, что Кушнер купил “Мерседес”, а Битов — домик в Швейцарии. Екатеринбургские поэты верили и страшно злились на “зажравшихся шестидесятников”.
Так вот, ты и тогда, в июне 2000-го, остановился поначалу в гостинице, как мы выражались, “в нумерах”. Но в нумерах не было компании, и ты уже днем заявился к нам с бутылкой дешевого портвейна. Позвонил Кушнеру, и Александр Семенович любезно пригласил тебя в гости. Положив трубку, ты произнес: “Олег, без обид, Кушнер велел, чтобы я пришел один. Будет важный литературный разговор, насчет “Северной Пальмиры”, потом все расскажу, без дураков”. Я кивнул. Через два часа звонит Кушнер и спрашивает у Миши официально: “Михаил Евсеевич? Добрый день, говорит Кушнер. Вы курируете Рыжего?” “Да, вроде как я, Александр Семенович”, — отвечает слегка обалдевший Миша. “Вы не могли бы приехать, — голос стал тревожным и тонким. — Видите ли, Боря, по-видимому, где-то выпил и пришел уже, так сказать, на взводе или, что называется, под мухой. А я купил бутылку водки, не предполагая… В общем, тут нужны двое крепких мужчин, нам с Леной не справиться. Мы в полной растерянности и совершенно не знаем, что делать”. На заднем плане в трубке слышится твой хохот и крики, дескать, сейчас приедут поэты, будем водку пить и стихи читать, а вообще-то ну их на х…, никого не надо. “Могу, Александр Семенович, — Миша расправил плечи и хитро подмигнул. — Здесь находится друг Бориса и тоже поэт, Олег Дозморов. Но ведь придется брать такси, а у нас…”. “Э-э, хорошо, Михаил, приезжайте с Олегом, я оплачу ваши расходы”, — пропел Александр Семенович и, продиктовав адрес и код подъезда, повесил трубку. Миша оживился, как-никак маститый поэт в гости приглашает. Предстояло литературное приключение. Двое крепких мужчин выскочили на улицу, мгновенно поймали тачку до Калужского, вошли в подъезд, взлетели на пятый этаж в тесном лифте.
В изящной квартире Кушнера чудесно пахло домашними котлетами. Литературные беседы, судя по всему, уже закончились, судьба “Северной Пальмиры” была решена. На низеньком столике стояли рюмки, бутылка водки, салат из помидоров в хрустальной салатнице, колбаса на блюдце. Перед нетронутой тарелкой сидел в кресле ты и предлагал Елене Всеволодовне выйти за тебя замуж, мотивируя это тем, что она очень вкусно готовит. Александр Семенович, приободрившись, хлопотал между столом и кухней, усаживал нас и усмехался на твои слова. Я взглянул в распахнутое окно, увидел кипящие на уровне пятого этажа кроны тополей и все понял.
У каждого поэта, прежде чем читать его стихи, хорошо бы побывать дома. Спартанец Заболоцкий, интеллигент Блок, москвич Гандлевский — да мало ли кто еще — что скажет о поэте лучше, чем его угол, кровать, окно и вот эти тополя в нем.
Огромная квартира Некрасова, больше которой только домище Горького. Пушкинская анфилада на Мойке, где уют перемешан с несчастьем, а глядя на крошечный диванчик в библиотеке, ставший одром нашему национальному гению, хочется плакать. Здесь его мучили доктора, и сюда ему принесли морошки. Склад нераспроданных тиражей “Современника”, занимающий всю стену в лакейской. Тщета, фальшивый светский блеск, платья за две тысячи серебром жене, подонки с балов, попросту — убийцы, а тут литературные журналы, стихи, маленький русский литератор в ледяном бешенстве собирается мстить.
Или твоя квартира номер четырнадцать, кодовый замок на подъезде, решетка на лестничной площадке, железная дверь, еще дверь — и небольшая прихожая. Типовая двушка-бабочка: кухня прямо, две комнаты — направо и налево, лоджия, где ты обычно курил, затягиваясь и щурясь похоже на Высоцкого. Лоджия с выцарапанными на кирпиче строчками и бельем на веревке. Потом Борис Петрович в поисках новых стихов бережно спишет все в надежде выцарапать у вечности еще что-нибудь, покажет — а там не ты, конечно, а любимые поэты. Рейн, Гандлевский, Гандельсман. Так вот и попало одно не твое стихотворение в сборник. Не буду писать, чье.
Была другая квартира, родительская, в пяти минутах ходьбы. Там ты писал в крошечной комнатке, печатал стихи и письма на старой пишущей машинке, спал днем (ночью не мог) на кушетке, вскакивая с красными от бессонницы глазами на каждый звонок, болтал часами по телефону, стоя босиком на холодном полу (Маргарита Михайловна приносила стул, кофе и сигареты), строил козни, читал, болел. Первая квартира называлась “У Ирины”, вторая — “У родителей”. Бездомный, выходит, ты был, поручик.
Тем временем в квартире с окнами на тополя события развивались. Ты спал в кресле, оправившийся от первой при виде живого мэтра робости Миша жарко спорил с Александром Семеновичем, держа мельхиор в одной руке и хрусталь в другой, Кушнер с Еленой Всеволодовной вяло оборонялись, я разглядывал обстановку. В прихожей Александр Семенович взволнованно заговорил: “Олег, это ведь запой, настоящий запой. Я абсолютно не мог предположить. Это очень серьезно, ведь столько талантливых людей спилось. Нужно принимать какие-то меры, может быть, даже врачебного характера. Родители знают? Боже мой, ведь еще жена, ребенок…”. Я пообещал сделать все, что возможно, хотя ничего не было возможно. Наконец, мы вышли втроем на ночной Литейный. Тут выяснилось, что хитрец Миша, воспользовавшись тем, что Александр Семенович не знает расценок, взял с него ровно в два раза больше, чем стоила дорога туда-обратно. Разница было мгновенно обращена в вино, а вино выпито, как только приехали. После возлияний Михаил решительно предложил снять проституток. Мы с Борисом склонны были дать отрицательный ответ. Миша сказал, что в таком интимном деле придется обойтись своими силами, сбегал куда-то и через две минуты привел существо женского пола, способное, по счастливому выражению одного екатеринбургского прозаика-кришнаита, одарить мужчину радостями любви. Оказалось, соседка, зовут Таня. По разговору, доносившемуся из прихожей, стало понятно, что Таня за пятьдесят не согласна. После рюмки водки и приятного знакомства с двумя маститыми поэтами с Урала понимание было достигнуто. Хозяин тут же закрылся с ней в ванной, Борис двинул спать, а я решил пожарить картошки, есть хотелось мучительно. Почистил, порезал, вывалил на сковородку и сел на табурет ждать. Сидел, раскачивался, и тут старенький табурет хрустнул и развалился прямо подо мной.
Безымянный плотник, лет пятьдесят назад с матерком пополам за час изготовивший с дикого похмелья этот простейший предмет мебели, не подозревал, конечно, какая славная литературная судьба ждет его крашеное, с круглой дыркой посередине сиденья, детище. А может быть, это был пэтэушник Серега, шестнадцать лет, два привода и ранний алкоголизм? Может быть. Но и Серега не знал, сколько представителей питерской богемы 70-80-х пересидит на белом табурете. Сидит сейчас этот постаревший Серега на продавленном диване перед телевизором, выпивает и смотрит скандальную передачу “про Володю”, и не подозревает, что одним из звеньев алкогольно-наркотического путешествия актера, барда, поэта и стали полчаса бессмысленного сидения на его, Сереги, табурете в кухне молодого ленинградского поэта. Главным гостем его-то вполне карнавальной квартиры был невменяемо пьяный москвич Высоцкий, которого, буквально как куль с картошкой и одновременно как бриллиант, бережно переносили из одной компании в другую. Визит гостя повысил статус мебели, на которой он сидел, до музейного. Табурет стал “табуретом Высоцкого”.
Итак, я клею табурет, и только Мишина прелестница успевает выскользнуть из квартиры, как приезжает Нина Ивановна, мать Миши, из сада. Миша, благодаря нашему приезду пивший третий день, был твердо уверен, что мать приедет завтра, и он успеет посадить нас на поезд утром, свернуть пьянку усилием воли и ледяным душем, быстренько прибрать все следы и вечером встретить мать как ни в чем не бывало. (“Трепанация” нас решительно преследовала.) Так бы все и было, но Мишино “завтра” уже наступило. И видит долготерпеливая, как все матери алкоголиков, Нина Ивановна такую картину. Трое поэтов — один полуголый, в котором она с трудом признает собственного сына, в беспамятстве выскакивает из ванной, другой, со шрамом, храпит на раскладушке, третий, трезвый как стеклышко, что особенно подозрительно, колдует на кухне над останками мебели.
Надо отдать должное многоопытной и решительной Нине Ивановне, меры были приняты незамедлительно: во-первых, бутылка портвейна обнаружена и разбита в мойке, во-вторых, поднят крик, вследствие чего Михаил куда-то исчез, в-третьих, “уголовник со шрамом” изгнан на улицу с вещами. Когда через две минуты, объяснив Нине Ивановне, что “этот со шрамом” не уголовник, а замечательный русский поэт Рыжий, что идти, в сущности, ему некуда, денег у него нет, а завтра утром поезд, что я гарантирую полную тишину и покой, если нам позволят переночевать, и в шесть утра ноги нашей здесь не будет, я выбежал на этаж, ты уже поднимался навстречу с дорожной сумкой в руках и со свежим синяком под глазом, привлекавшим утром внимание всех нарядов милиции от Охтинской до Московского вокзала.
Табурет Высоцкого, заклеенный казеиновым клеем, и сейчас стоит на питерской кухне и исправно принимает, надеюсь, седалища, но уже не пьяной шальной богемы, а трезвомыслящих подруг Нины Ивановны. А Миша живет сейчас в Германии, в маленьком городке Аален, где всех достопримечательностей только памятник рыбе-угрю на площади у ратуши, пьет пиво, купленное на эмигрантское пособие, закусывает этим самым копченым угрем и пишет замечательные и очень печальные стихи, какие писал бы, вероятно, Георгий Иванов, выйди он из несколько иной социальной среды.
Борис Рыжий. Оправдание жизни. Екатеринбург, 2004.
***
Борис Рыжий
М.Окуню
На фоне граненых стаканов
рубаху рвануть что есть сил...
Наколка - Георгий Иванов -
на Вашем плече, Михаил.
Вам грустно, а мне одиноко.
Нам кажут плохое кино.
Ах, Мишенька, с профилем Блока
на сердце живу я давно.
Аптека, фонарь, незнакомка -
не вытравить этот пейзаж
Гомером, двухтомником Бонка.
Пойдемте, наш выход, на пляж.
1999
Иллюстр.: титульный лист сборника "И всё такое..." с дарственной надписью Б. Рыжего.