Деваться было некуда. Лишние настурции надо было вырвать. Я пришла с мусорным ведром на балкон, поставила его в угол и оглядела ящики с цветами. Пара настурций были плохенькими. Наверное, поздно взошли и недополучили света. Их я вырвала сразу. Другие все были хороши, ровные, как на подбор, кудряво цветущие. Я запустила пальцы между листьев и стеблей, пытаясь отделить одно растение от другого. Они не желали отделяться, цеплялись листьями друг за друга. Я разворошила их и, примерившись, вытащила из зарослей один за другим несколько стеблей. За стеблями тянулись листья, цветы. Земля и цветочный мусор - давно засохшие листья, лепестки – посыпались на пол. «Фу-ты, еще подметать придется», подумала я, заталкивая настурции в мусор. Оставшиеся повалились, потеряв опору, на оголившуюся между ними землю. Порыв ветра мотнул их из стороны в сторону. «Ничего, окрепнут, разрастутся», подумала я и обернулась к ведру. Настурции с изломанными стеблями и оголенными корнями смотрели на меня из него цветами, как глазами. «Прекрати!» сказала я себе строго. «Совсем с ума сошла? Это всего-навсего растения, трава». Я взяла крышку и закрыла ведро.
Все было проще, пока в моей жизни не возникла Аннушка, и сейчас я подумала о ней зло. Аннушка рассуждала о неслыханных вещах так, как будто они были обыденными, и об обыденных так, как будто это было что-то неслыханное. Она сообщила мне между делом, в промежутках между прихлебыванием чая и откусыванием конфет, множество никому не нужных идей, шокируя меня каждой по-новому. Однажды она обсуждала проблему, где находится душа тюльпана: в луковице или в цветке. Если в цветке, то, ставя его в вазу, ты ставишь в вазу сам тюльпан. Если нет, то ставишь в вазу что-то незначительное, вроде перьев, которые он меняет каждый раз при ежегодной линьке. Если душа в луковице, то луковица обновляется каждый год. Является новая луковица, появившаяся из сердцевины старой, все той же, только помолодевшей, или это дочь прежней? Помнит она события прошлого года или не может их помнить? И в каком мере старая луковица способна передать новой какие-то сведения в процессе роста той внутри нее? « А вообще-то есть мнение», добавляла Аннушка, « что растения имеют коллективную душу. Душа всех тюльпанов на свете, понимаешь?»
Я не понимала ничего.
В случае, если все тюльпаны на свете имели общую коллективную душу, вставал вопрос, где находится она. В случае, если тюльпаны вообще имели какую-то душу, вставал вопрос о правомерности моего появления в их жизни с ножницами в руке.
Представление о тюльпане как об одушевленном существе было диким, но логике не противоречило. Придумавший себе какую-то «душу» не может отрицать наличие того же самого у других живых существ. Оценивающий так высоко собственную кровь, скулящий жалобно при виде ее, утекающей в землю, он должен с тем же вниманием отнестись к соку внутри травы.
- Почему же человек не испытывает ничего подобного? – спросила я Аннушку.
- Дикарь. Недоразвитый, - ответила она, внимательно изучая содержимое конфеты.
- С коньяком? – подозрительно спросила она. – С коньяком я не люблю.
- Спасибо тебе, что мы недоразвитые, - сказала я ей, отбирая конфету. – Другую возьми.
- Не за что, - ответила она и добавила: - А что ты удивляешься? Люди сравнительно недавно друг друга жрали. Да и вся история потом: книжки-то свои почитай. Что, это похоже на развитие? Сначала убивали дубиной, а теперь бомбой и убитых заваливают землей в братских могилах. Крупный прогресс за последние 50 тысяч лет.
- Вернемся к тюльпанам, - сказала я. – Я у тебя дома на прошлой неделе видела букет тюльпанов. Бедные зарезанные тюльпаны. Тебе не стыдно?
- Стыдно, - сказала она. – За того, кто это все придумал.
- Может, по-другому не выходило, - сказала я, помолчав.
- Да? – удивилась Аннушка зло. – Вот спасибо!
***
Надо было сдавать книги. Я пошла в библиотеку.
В библиотеку я ходила, несмотря на многочисленность подруг, одна. Иные просто ничего не читали, другие читали только по-русски, а с этим в нашей библиотеке было плохо. Аннушка бессовестно таскала у меня книги, которые я брала для себя, ходить же в библиотеку сама ленилась. Вкусы у нас были схожими, а когда я начала брать книги не только на немецком, но и на английском языке, она без затруднений переключилась и на английский. Как-то и ее сынишка поинтересовался книгами у меня и, раскрыв первую попавшуюся, довольно недурно прочитал пару строк по-английски.
- Где это ты учил английский язык? – спросила я его.
- Нигде, - ответил он, смутившись и улыбнувшись всему миру.
- Откуда он умеет по-английски читать, Аннушка?
- Не знаю. Так, нахватался где-то, - сказала она, хладнокровно роясь в моих книгах.
- Он у тебя одаренный, Аннушка. С ним заниматься надо.
Аннушка фыркнула и, дернув плечом, холодно возразила:
- Это с балбесами надо заниматься. Одаренные тебя сами чему хочешь научат.
- Нет, это не так. Одаренные дети тоже нуждаются в особом внимании. В школе им скучно, дружить им не с кем...
Аннушка прервала мою воспитательную работу вопросом:
- Я это возьму почитать на денек? – и засунула добрый пяток книг к себе в сумку.
- Если ребенок одаренный, - сказала она сурово, направляясь в прихожую, то ты ему ничем не поможешь. Это уже на всю жизнь, и сделать ничего нельзя.
Ребенок усмехнулся, застегивая куртку и вытягивая кудри из-под воротника.
В библиотеку я пришла под закрытие. Уже темнело. Библиотека плыла, как двухпалубный лайнер, светясь окнами-иллюминаторами, сквозь сумерки большого города. Накрапывал дождь, брызгая мелкой пылью и придавая феерическому зрелищу ярко освещенной библиотеки, причаливающей к величественной скале потемневшей от времени и непогод церкви, необходимую кулису: влагу на губах и отражение и корабля, и причала в мокром асфальте, как в спокойной воде. Я прошла по воде, как по тверди, и вошла в библиотеку через стеклянную вращающуюся дверь. Вода проникала внутрь не более, чем мокрыми следами на каменном полу. Я отряхнула куртку и отправилась выбирать книги.
Когда-то, в детстве, это было волнующим занятием. Я читала много и без разбора. Новая книга странствовала за мной по всему дому: на кухню, в кровать и, прости Господи, в туалет. Попить водички я ходила, не выпуская книгу из рук. Ела я, установив книжку за тарелкой, оперев обложкой на чайник и прижав страницы, чтобы не закрывались, краем тарелки. Домашние не препятствовали мне в этом безрассудстве. На кухне я сталкивалась с близким мне человеком, так же, как я, безотрывно погруженным в чтение, пришедшим попить водички с журналом подмышкой. Много, много, много лет спустя он умер с книгой в руках. Он читал до последнего дня своей жизни, почти до последней минуты. А тогда, в моем детстве, мы читали неперегонки. Новый журнал был драгоценной добычей, выпускать которую из рук было нельзя: добыча немедленно утаскивалась недремлющим конкурентом. Отбивать ее приходилось с боем, хитростью или просто хныканьем. Удавалось это не всегда, но процесс был захватывающим сам по себе.
Такое запойное чтение имело и побочное действие: оскомину, появившуюся однажды и вдруг. С определенного возраста я просто не смогла больше читать вообще ничего. Книги, обнаружила я с удивлением, начали повторять друг друга. Чтение потеряло свой смысл и превратилось в непрерывное, неприятное, навязчивое дежа вю. Близкий мне человек продолжал читать. Иногда он выпивал лишнего и надолго застывал тогда сидя, опустив буйную голову на руки. Потеряв вкус к книгам, я поняла, почему он сидит так иной раз. Он потерял вкус к жизни. Вся жизнь открылась ему однажды как необъяснимая печаль dеjа vu, и очнуться из этого сна было нельзя, не потеряв жизнь саму.
Через какое-то время я научилась спокойно смотреть на книги и на бордо. Бордо я начала пить, но выпить лишнего боюсь до сих пор. Не дай Бог. Книги я начала писать. Из библиотеки я приносила книги больше для Аннушки, чем для себя. Для себя я брала книги с картинками и подолгу рассматривала фотографии цветов, листьев и плодов. Цветы были прекрасны, как сон, и зализывали боль лепестками, как волк зализывает рану у себя на груди. Аннушка никогда не писала цветы, всегда только людей. Однажды я спросила ее, почему, она ответила кратко: «Я людей больше люблю». У меня не было больше сил любить людей. Я любила цветы.
Зачем я вспомнила это все на холодном кафельном полу пустой библиотеки, присев на корточки, чтобы разглядеть книги на самой нижней полке, да так и не встав? Я оперлась спиной о стеллаж и, запахнув полы мокрой куртки, закрыла глаза. Несколько человек были в библиотеке и в это позднее время. Зайдя сюда в закуток, они могли бы увидеть меня сидящей на полу в позе человека с больным сердцем. Мне было наплевать на это. Что нового могли бы они мне сказать?
Я встала, оправила куртку медленно и ушла, ничего не взяв. Аннушка обойдется.