Оля привезла мне «что-нибудь почитать». Сама она, будучи специалистом по современной русской литературе, читала буквально все подряд. Собственного жилья у нее никогда не было, и все книги, когда-либо ею купленные, накапливались в квартире у мамы, превращая одну из комнат в библиотечный запасник внушительных размеров. Расстаться с уже прочитанной книгой Оля совершенно не могла и в Германию приехала с твердым намерением как-нибудь, когда-нибудь перевезти свою библиотеку сюда. Я усомнилась молча. Эмиграция меняла людей так жестко и жестоко, что люди, приехавшие с твердым намерением перевезти когда-нибудь свою мать сюда, оставляли ее в итоге там, где она и была. Я знала и другие примеры: Аннушка притащила с собой обе свои собаки. Но с собаками было проще. С них не спрашивали ни согласия, ни виз. Людей приходилось оставлять. И это ранило больно, как оказывалось потом, после первой эйфории переезда и первых трагедий отторжения тебя страной и страны тобой. Пересадка была болезненной и не всегда удачной. После месяцев лихорадки, сепсиса, отрезания по живому начавших распадаться прежних предрассудков и привычек, любимые кошки, попугаи или книги, оставленные в прежнем мире, представлялись неизбежными мелкими потерями. Намного страшней была потеря части собственной души. Какая-то часть ее оказывалась неотделимой от прежней жизни и умирала на новой почве долго и мучительно.
- И ты тоже, - сообщила мне Оля. – Вы как-то интересно здесь по-русски говорите. И у тебя тоже я это заметила. Характерные ошибки делаете, одинаковые.
Я знала это. Через десять лет я заговорю, и никто меня не поймет. Или я заговорю по-немецки.
- Как ты себя чувствуешь здесь, в чужой стране, Аннушка? – спросила я как-то поначалу.
- Нормально, - сказала Аннушка. – Хожу здесь по улицам, и все разговаривают на одном со мной языке.
- На каком языке, одном с тобой? – удивилась я, зная немалые трудности, какие испытывала Аннушка с немецким.
- На цензурном, - ответила она.
Книжка, данная мне Олей, в общем-то, неплохая, была написана не на одном с нами языке. Я оглядела все эти полностью пропечатанные непечатные слова. Под твердой обложкой, на хорошей бумаге они выглядели вполне легально, как лично к тебе приставленный и хорошо известный доносчик, ставший с годами другом семьи, приходящий с тортом на чай и с подарками на детские Дни рождения. Все привыкли, что ж. Да и у каждой семьи есть уже такой. Что ж мы, хуже?
Книга удивила другим: автор, актриса, до навязчивости подробно описывала, в чем она была одета в тот или иной момент повествования. Помнить, какие шмотки были на тебе в тот или иной день тридцать лет назад – это говорило о чем-то. О чем?
Поразмыслив, я не стала звонить Оле. Как литературовед, она как раз и интересовалась реакцией неискушенного читателя. Толком она мне ничего не сказала бы, а выслушала бы только с удовольствием мои разглагольствования. Я позвонила Аннушке.
Аннушка была сонной, думала о своем и ответила вяло:
- Наверное, она, как артистка, придавала гардеробу большое значение.
- Тогда она описывала бы всех подряд, кто как одет. А она все больше себя.
Аннушка вздохнула, собралась с мыслями и сказала пободрей:
- А внешность свою описывает – ножки там, глазки?
- Да.
- А. Любит себя очень. Нормальная баба. Артистка.
- Аннушка, а почему тогда нам с тобой так безразлично, что мы одеваем?
- Потому что мы ненормальные, - ответила Аннушка веско и бросила трубку.
Через пять минут она перезвонила и спросила:
- А о чем книга-то?
- О других артистах. Дать почитать?
Аннушка расхохоталась, но быстро успокоилась:
- Нет, мне это не интересно. Приходи лучше ко мне, мне надо глаза дописать.
- Ты же с фотографий пишешь.
- Глаза я пишу живьем, - сказала она обыденно. – Так что приходи. И не красься. Накрасить тебе на картине глаза я и сама смогу. И вообще оставь это дело: лицо себе рисовать. Ты не художник, ты не умеешь.
***
Аннушка принесла мне еще одну бутылку водки.
- Из Казани, - сообщила она, устраивая водку на буфете.
- Аннушка, зачем ты их носишь? Я это не пью.
- Ну пускай стоит. Бутылка-то красивая!
Казанская водка была пошикарней своей белорусской сестрицы. Кокетливо украшенная наклейкой с «государственными печатями» и фотографией старой Казани, росточком поменьше белорусски, она присоседилась младшей сестрой у той под боком.
- Везут и везут, - пожаловалась Аннушка честно, усаживаясь с ногами в кресло. – У меня уже полон дом водки.
Это было правдой. Каждый приезжий из России или соседствующей с ней независимой республики считал своим долгом привезти в подарок водку. Так как гости у общительной Аннушки толкались постоянно, поток водки в ее дом не иссякал.
- Если бы мне каждый по книжке привозил, сколько книг у меня уже было бы... – Аннушка вздохнула, поглядев на мою книжную полку, и сказала моим брюзгливым голосом: - Совершенно нечего читать.
Аннушка пришла не одна. Ее сынишка подошел ко мне и, фотогенично смущаясь, спросил на ломаном русском, можно ли включить телевизор:
- Я могу... телевизор включать?
- Конечно, - ответила я.
- А где... – он смутился еще больше, оглядываясь по сторонам.
- Пульт управления? – догадалась я. – Это называется пульт дистационного управления.
Пацан кивнул головой с облегчением, получил от меня этот самый пульт и, взобравшись на диван, защелкал программами.
- У меня есть русские мультфильмы,- сказала я. – Хочешь посмотреть?
- Нет, - он мотнул головой. Я это... не понимаю.
- Ну как там с Законом Божьим? – спросила я Аннушку.
- Никак. Ходит, - Аннушка пожала плечами. – Хотя уже пожалел, что пошел. Теперь уж, раз записался, до конца полугодия надо доходить, а потом не будет больше, не хочет.
- Это почему же? – спросила я его.
Сообразив, наконец, что по-немецки я тоже понимаю, так как раньше мы неоднократно разговаривали на немецком языке, он переключился на него и бойко, но все с той же смущенной улыбкой пояснил:
- Ах, рассказывают всякие сказки. Разве можно этому верить?
- Ты, что ли, на него повлияла? – обратилась я к Аннушке.
- Нет, - ответила она честно.
- А что ты будешь делать во время урока Закона Божьего?
- Играть в школьном дворе.
- Один?
- Почему один? – он удивился. – С турецкими детьми. Они тоже не ходят на Закон Божий.
- И много у вас турецких детей?
- Много.
И он продемонстрировал мне свои познания в турецком языке.
- Молодец, - похвалила я. – Вот, поедешь на свою историческую родину, будешь там по-турецки говорить.
- Куда? – удивился он.
- В Казахстан. Ты же в Казахстане родился. Там живут казахи, они разговаривают на одном из тюркских языков, похожем на турецкий.
- Я русский – заявил он категорично на чистом немецком языке. – Я в Россию поеду.
- Да уж, русский, - вмешалась Аннушка сварливо. – Ты читать или писать по-русски можешь? Позаниматься языком тебя не заставишь, а туда же: «русский»!
Мальчишка пожал плечами непоколебимо и, вздернув античную бровь, откинул рукой русые кудри от лица.
Мы вышли на балкон.
Настурции разрослись пышно. Теперь им было мало места в ящиках. Когда-то тонкие, крошечные, теперь они разбросали круглые листья по сторонам и толкались, стремясь занять побольше места. По неопытности я посеяла их слишком густо.
- Вытягиваются, - сказала Аннушка. - Надо проредить. Вырви через одну.
- Жалко, - ответила я. – Все хорошие, все цветут.
- Ну и куда их столько?
Мы перегнулись через перила: внизу слышалось какое-то движение, шум. Это валили деревья.
- И чего они деревья рубят? – удивилась Аннушка. – Молодые же деревья и не мешают, вроде, никому.
Рабочие уже свалили сиреневые заросли и теперь, подтягивая канатом, чтобы упала в нужную сторону, рубили ель.
- Не знаю. Может, затеняют что.
Ель упала, взмахнув ветками. Запахло хвоей, смолой.
- Сначала насажают, потом рубят, - сказала Аннушка неодобрительно. – И ладно бы, из нужды. А то ведь так просто – мешает, мол. Сделать из дерева потом ничего не сделают. Порубят, и в мусор.
- Садовники, - добавила она осуждающе.