Оля приехала в воскресенье. Аннушка повезла меня встречать ее. Я забралась в ее видавшую виды БМВ, хлопнула дверцей.
- Эй! – прикрикнула Аннушка, как всегда. – Ты мне машину сломаешь!
Все время одно и то же. Я молча пристегнулась, и Аннушка дала по газам.
Вы знаете, как ездят художники? Так, что ездить с ними, в общем-то, нельзя, не советую. С художником Аннушкой можно было хорошо делать только одно: пить чай. Это она делала с большим вниманием, с расстановкой, со знанием дела. Пить с Аннушкой чай было одно удовольствие. Все остальное она делала небрежно.
Покружив по городским улицам, порывшись одновременно в карте в поисках дороги, в бардачке в поисках жевачки, проехав пару раз на желтый свет ( по-моему, так на красный, но у Аннушки всегда свое мнение на сей счет) мы вырвались на автобан. «И какой же русский не любит быстрой езды?» Я не люблю.
- Это потому, что ты – та самая редкая птица, которая долетит до середины Днепра, - язвит Аннушка. Ах, Николай Васильевич, где Вы сейчас, как Вы сейчас, кто Вы сейчас?
Езда по автобану имеет вкус нереального. Ограждение змеится бесконечной лентой, километровые столбы торчат булавками. Оборка ограждения пришпилена ими к дорожному полотну, иначе она давно соскользнула бы, созмеилась бы плавным боковым движением на траву, в кювет, между деревьями в лес. Деревья расцветают на горизонте хрустальными бонсаями и, приближаясь, разворачиваются величественно в своей архитектуре. Каждое старое дерево похоже на храм. Дорога змеится мимо. Мимо деревьев, деревень, других машин, мимо, мимо, мимо. Мотор рвет воздух под себя, клапана стрекочут кузнечиками, машина мелко, равномерно дрожит. Стрелка спидометра приклеилась к отметке 200.
- Сбавь скорость, Аннушка!
Аннушка делает вид, что не слышит. На обочине мелькают куски рваной покрышки. Какой-то зверек, выкинутый ударом с дорожного полотна, пролетает мимо со скоростью, с которой иллюзионист выпускает голубя из рукава. Что это было? Дальше, дальше, дальше. Не сбиваясь с дыхания, машина выскакивает на вершину холма, и перед нами открывается изумрудная долина. Дорога вьется по низине и взбирается на следующий холм. Машины на ней блестят разноцветными жуками. Безошибочно повернув нос на это скопление жести и стекла, машина, вцепившись колесами в дорогу, мотает ее под себя.
- Ездит она у тебя сама, Аннушка?
Аннушка делает вид, что держит руль.
Время от времени дорогу пересекают черные на сером асфальте следы, от центра за ограждение, из ниоткуда в никуда. При полном торможении горела резина, оставив на асфальте нестираемые следы. Сбитое ограждение уже заменили новым, и тормозной след уходит теперь прямо под него, насквозь. Как будто машина превратилась в призрак уже в тот момент, когда оторвалась от своей полосы. Еще до того, как металл разлетелся брызгами на ограждении. До того, как изувеченный корпус пропахал борозду в земле. Куда же нас несет, Господи?
***
Я долго бегала по аэропорту в поисках Оли. Самолет уже приземлился, но куда, к какому терминалу? Аннушка уехала парковать свой крейсер в подземный гараж, и я бегала одна. В расписании этого рейса вообще не было. Под потолком гулких, полупустых залов мерцали подвесные табло с буквой i и твердой, внушительной своей значимостью стрелой, показывающей куда-то вглубь переходов и галерей: где-то в этом малонаселенном муравейнике была информационная служба. Я боялась упустить Олю и бестолково вертелась в левом крыле аэропорта. Оли не было нигде.
Аннушка показалась на противоположном конце галереи и, увидя меня, вопросительно закивала головой ( не так, как соглашаются: «Да, да!» - вниз, вниз; а так, как спрашивают: «Что,что?» - вверх, вверх). Я замахала руками: «Нет!» Аннушка подбежала ко мне:
- Как она выглядит?
- Вечно мы опаздываем! Какая разница, как она выглядит. Ищи русских, да и все!
Аннушка кивнула, теперь уже вниз: «Да!» и убежала. Я невольно посмотрела ей вслед, ее длинные волосы взлетели и упали тяжело на спину, на драную джинсовую куртку шикарного покроя. Аннушка пренебрегала штопкой или заменой износившихся вещей. «Когда-то я хорошо шила», говаривала она, рассматривая несколько ностальгически свои тонкие пальцы. «Зимние пальто, шапки, куртки. Все,что угодно». Она замолкала, погрузившись, как видно, в воспоминания о пушистых пальто с меховыми воротниками. «Потом мне это надоело!»
Я огляделась в нерешительности. С момента приземления самолета прошло не менее получаса. Где могла быть теперь Оля? И вдруг я увидела ее. Она сидела на дальнем от меня конце зала на проволочной аэропортовской скамье о разбирала какие-то бумаги. Это была точно она.
Есть люди, которые меняются по три раза в год, как лес. Есть люди, которые пренебрегают временем и переменами, как пренебрегает ими гранитный утес. Не узнать их невозможно. Они не изменяются вообще.
Я подошла к ней. Точно, это была она.
- Привет! – мы обнялись.
- Я уже думала, ты не приехала встречать меня, - сказала Оля. – Вот, разбираю документы, какие у меня есть.
- Спрячь, они тебе сейчас не понадобятся.
Аннушка подбежала и уставилась с детским любопытством на Олю. «Это и есть твоя доктор наук?» изобразилось живо на ее лице. Я познакомила их, и Оля уделила Аннушке не больше внимания, чем обычно уделяют ученые лохматым драным художникам неизвестного происхождения. Аннушка не обиделась. Она знала себе цену и, как большой талант, мнением других о себе совершенно не интересовалась. Надменное невежество мира в отношении себя она прощала с не менее надменным хладнокровием равного. Иногда меня восхищала эта безмятежная в своей безобидности мания величия, иногда пугала.
- Ой, я забыла твою сумку в машине! Принести? – Аннушка подхватилась и, не дожидаясь ответа, исчезла в толпе, продвигающейся с багажом к выходу. Мы невольно посмотрели ей вслед.
- Почему ее зовут Аннушка? – спросила Оля.
Я поняла, о чем это.
- Потому, что ее действительно так зовут. Может, это она и была тогда с маслом... на трамвайных путях...
Оля посмотрела на меня с внимательным сомнением.
- Или она сейчас ходит с маслом, - добавила я несколько сумрачно.
Оля снова посмотрела на меня, но, помедлив, ничего не сказала. «Кто ж ее знает?» явно подумала она.
Да, кто ж ее знает?