В возрасте двенадцати лет я проболела всю зиму. Испугавшись такого поворота событий, родители отправили меня на лето к тетке, в деревеньку на двадцать дворов в сердце Белоруссии. У тетки было пятеро детей, все школьники. Со старшими я не сошлась. Они увидели во мне городскую штучку, по-другому одетую, коротко подстриженную и, главное, говорящую по-другому. Я говорила на чистом русском языке, они – на обрусевшем белорусском. С младшими мне было неинтересно, и я подружилась с соседкой, девушкой семнадцати лет, приходившейся мне какой-то дальней родственницей. Кажется, она была моей двоюродной теткой, что не помешало мне называть ее просто Людой. Люда была тайно влюблена в мужчину намного старше ее. Предмету обожания было двадцать восемь лет, он работал в городе и приезжал в деревню только по выходным дням. В деревне говорили о нем плохо, называя его пьяницей и лентяем. Мама Люды, догадавшись о тайных встречах, жестоко ругала ее за это. Люда отнекивалась, защищаясь. Мне ее возлюбленный тоже не понравился, о чем я с детской непосредственностью сообщила ей. Неопрятный, всегда небритый увалень был не пара тоненькой сероглазой Люде, украшенной длиннющей русой косой. Кажется, он приглянулся Люде по простой причине нехватки женихов. Почти все семьи в деревне состояли в тесном родстве друг с другом, а с жителями других деревень пути как-то не пересекались. Влюбляться было не в кого. Одна из моих двоюродных сестер так и вышла замуж за собственного двоюродного брата. Другая бросилась на шею грузину, каким-то ветром прибитому к этой тихой деревенской гавани. Он звал ее с собой, приезжал позже из Грузии, просил руки. Не решилась ехать в неизвестное, отказала. Люда все-таки вышла замуж за свою первую любовь, годы спустя, после ранней смерти матери. Муж оказался пьющим и слабым на руку – не хватало сил удержать руку, когда под пьяную руку подворачивалась жена. Он бил Люду.
Тогда, тем ясным, солнечным, тихим летом, мы не знали, конечно, как повернется судьба у каждой из нас. Тетка была дояркой и трижды в день отправлялась на колхозную ферму, доить коров. Все семь дней недели, без выходных. Помимо работы на ферме она тянула на себе домашнее хозяйство – свою корову, свиней, кроликов, уток и огород в полгектара. Теткин муж работал механизатором и не утруждал себя домашними делами. Мне было жаль тетку, вечно уставшую, загнанную, выглядевшую намного старше своих лет, и я принялась помогать по дому. Уже через неделю я поняла, что и как вертится в теткином хозяйстве, начала ШУРОВАТЬ полы ( грязь с некрашенных половиц оттирали мокрым березовым веником), скоблить ножом обеденный стол, поливая его кипятком, полоть в огороде ( где надо полоть, видно было сразу – трава стояла стеной), мыть посуду в тазу с подогретой на керосинке водой, печь в печи на углях обязательные ежедневные ЛАДКИ (блины на сыворотке), чистить картошку на тоже обязательный ежедневный котелок, носить воду из колодца, когда вода в ведрах на завалинке у сеней закончилась, и даже вычищать хлев, вилами выбрасывая навоз с соломой через оконце наружу, на навозную кучу – если делать это часто, то это не тяжело, справится и ребенок.
С Людой, когда она переделывала все дела, заданные строгой матерью, мы отлично проводили время. Иной раз мы отправлялись по грибы. Это были времена, когда две девчушки могли ходить по лесу и опасаться при этом только медведей. О медведях нас всегда предупреждали сельчане. Людей в те времена не боялись. Люда искала грибы хорошо, а я зевала по сторонам, и в конце похода Люда всегда ссыпала свои грибы мне к корзину. Она якобы не любила грибы, во что мне не верилось, конечно. Иной раз мы шли В СУНИЦЫ ( за земляникой). Здесь уж я набирала споро – искать землянику не надо было, она светилась целыми красными полянами, надо было просто терпеливо собирать, не обращая внимания на комаров. Однажды Люда показала мне фундамент дома нашего общего с ней прадеда, Алексея. Прадед жил на хуторе, после организации колхоза и принудительного переселения крестьян в деревни хутора остались заброшенными. Хутор прадеда порос лесом. Ничего не осталось от него, кроме слабо угадываемого, просевшего фундамента, да нескольких кустиков настоящей клубники, пережившей десятилетия в лесу. У Люды же я попробовала первый ( и последний) раз в жизни солонину. Хозяйственные родители заготавливали каждую зиму бочку солонины, летом куски мяса выуживали из рассола и жарили или варили. Страшно соленое мясо поразило мое воображение – точно такую же солонину ели, наверное, легендарные моряки древности, запивая ромом. Иногда мы просто гуляли по окрестным полям, собирая полевые цветы. Колхоз выращивал лен. Небольшие, выкроенные вроде заплаток между болотами и вековыми лесами, льняные поля цвели небесно-голубым цветом. Летний ветер гнал волны по этим льняным озерам, обрамленным темно-зеленым лесом. В конце лета лен отцвел и пожелтел. Настало время БРАТЬ ЛЕН. Люда подрядилась на эту работу – лен на маленьких делянках-заплатках убирали руками, просто вырывая его с корнем из земли. Времени у нее поубавилось, и как-то раз я увязалась с ней. Люда показала мне, как берут лен – обхватывая пучок, вырывают и связывают потом в снопы, которые оставляют на убранном поле. Мы пошли вдвоем по узкой делянке, весело переговариваясь и убирая лен. Вдруг с дороги кто-то закричал. Мы обернулись. Тетка, потрясая кулаками, в отчаяньи кричала мне что-то неразборчиво, но очень обиженно. Я оглянулась на Люду. Люда растерялась и огорчилась. Она отряхнула руки, связала последний снопик и повела меня на дорогу.
- Что случилось, тетушка? – спросила она бойко, оправившись от растерянности.
Тетка уже поостыла. Ей стало стыдно перед Людой.
- Лена, иди домой, - сказала она потише. – Ты работаешь и работаешь. Вся деревня говорит об этом – что мои дети не работают, а племянницу приезжую я, мол, работать заставляю. А теперь ты совсем уж на виду у всех – у нахоженной дороги.
Я очень огорчилась. Мне понравилось брать лен. В воображении я видела прекрасные холщовые рубахи и юбки, пошитые из того льна, который я убрала. Тетка повернулась и ушла. Я побрела домой.
В хате никого не было. На огороде – тоже. Дети разбежались по своим интересам. Взрослые были на работе. Перед завалинкой я увидела корзину со свежевыкопанной молодой картошкой и ведро, приготовленное для нее. Я зашла в дом, вынула из буфета мой любимый нож, сделанный самолично дедом, перевалила картошку в ведро с водой и принялась ее чистить, бросая очищенную в другое ведро, в чистое.
По детскому недоумию я опять уселась на виду – перед домом во дворе, где каждый, проходя по дороге, мог меня видеть.