У Марии родился сын.
После пяти девчонок это было событием большим, чем просто рождение сына. Как раз на сына ни Мария, ни вся семья уже и не надеялись.
Я накупила игрушек и пошла в гости. Мария приходилась мне дальней родственницей. А если хорошо подумать, то и не родственницей совсем. Мы породнились через брак дальних родных и, строго говоря, были друг другу чужими. Это не мешало нам дружить. Ее дочки звали меня тетей. А теперь, выходит, у меня появился и племянник.
По дороге я завернула за цветами. Маленькая лавчонка за углом была напичкана цветами под потолок. Букеты в вазах и оцинкованных ведрах загораживали проходы. На стеллажах вдоль стен цвели всевозможные цветы, рассортированные по сортам и расцветкам. Неоновые лампы, встроенные между полок, поддерживали их жизнеспособность. За кассой, смутно угадывающейся за пальмовыми зарослями, никого не было. Я беспомощно огляделась в этом райском великолепии, орхидеи строго посмотрели на меня в ответ. Языка орхидей я не понимала и отвела смущено глаза: как бы не сказать ими чего идиотского по-неумению. Орхидеи прикрыли ресницы и отвернулись, в чем я убедилась, покосившись на них исподтишка. Надо было решаться, я протянула руку к белой азалии, но тут из-за пальмового леса показалась Аннушка с подсолнухами в руках.
- О, привет! – сказала она, ничуть мне не удивившись. – Что ты тут делаешь?
- А ты?
- Вот, подсолнухи возьму на букет.
Она встряхнула их так, что они закачали головками, как девчонки в желтых соломенных шляпках, охорашивающие свои зеленые платьица.
- Поставлю в вазу, - продолжила Аннушка, - пускай ван-гогятся декоративно. А ты что тут?
- Да я в гости иду, надо что-то взять.
- А, - Аннушка кивнула согласно и ткнула пальцем в орхидеи. – Вот, орхидею возьми.
Она подошла к ним и, не дожидаясь моего ответа, вытащила из орхидейного столпотворения одну розовую:
- Подойдет?
Орхидея закрыла глаза и притворилась неживой.
- Не знаю. За ними, наверное, трудно ухаживать. Подарю, а она пропадет. Жалко будет.
- А кому ты подаришь? Она цветы-то держит?
Я подумала про Марию. Цветов у нее было много. Кроме того, с ними жила еще и бабушка, большая любительница цветов.
- Ну и ничего страшного тогда, - сказала Аннушка. – Они только на вид такие особенные, - и она сунула орхидею мне в руки.
Мы пробрались к кассе, придерживая полы пальто, чтобы не свалить в этой цветущей тесноте ничего по дороге, и Аннушка постучала по столу:
- Халло!
Из подсобки выбежала продавщица и завернула наши покупки в бумагу. Я взяла орхидею на руки, мы расплатились и вышли. В стеклянной двери я увидела мельком свое отражение: я держала сверток так, как будто это был упакованный в одеяльце младенец.
- Вот-вот, - сказала Аннушка. – То-то и оно. Аборты делать не надо.
- Что? – переспросила я ошарашенно. – Я и не делала.
- Молодец! – Аннушка повертелась, выглядывая трамвай. – Это правильно.
И она оставила меня с моим орхидейным младенцем на руках.
***
Народу у Марии было – полон дом. Какие-то дальние родственники, каких я раньше сроду не видела, приехали поглазеть на младенца. Дети, и Мариины, и чужие, бегали с визгом по веранде и по монументально старой лестнице в подвал. В подвале была комната игрушек. Все эти бело-розовые дома для куклы Барби, ее яхты и автомобили, а так же сами Барби, не меньше двадцати числом, не помещались в детских комнатах. Игрушек для мальчиков у Марии не было. Прибывшие в гости мальчишки глазели, раскрыв рот, на кружевные кукольные платья в руках у девчонок и стеснялись подойти. Девчонки организовали большую многодетную семью и сообща варили кашу на игрушечной плите для своих многочисленных распринцесенных дочек и их фрачных мужей, а так же улыбающихся младенцев в кроватках и колясках. Мария провела меня на кухню, где взрослые пили чай. Катя, старшая Мариина дочка, принесла крошечного спящего братишку, завернутого с ручками в ослепительную пеленку, и показала мне его гордо.
- Катя, - сказала Мария, - ты зачем его все время носишь? Положи, пусть спит.
- Мама, ну можно, я его немного на руках подержу?
- А если ты его уронишь? Держи как следует! Нет, Катя, - сказала она наконец, - положи-ка его в кроватку и садись пить с нами чай.
Маленькая Дарья бросила свою игрушечную кашу и прибежала к нам на чай. Из пяти дочек Марии красавицей удалась Даша. Кудрявая голубоглазая блондинка с милым личиком, она всегда привлекала к себе всеобщее внимание. Меня она назвала тетей и поцеловала, обхватив за шею ручонками.
- Все цветешь? – спросила я, сажая ее возле себя.
Она засмеялась, запрокинув голову и хитро глядя из-под густых ресниц.
- Ох уж эта Даша, - сказала Мария, покачав головой, на что Даша, встав на ноги на скамейке, поцеловала и ее.
- Даша! – воскликнула Мария нарочито строго. – Ты чай опрокинешь, да еще и на тетю! Ну-ка сядь сейчас же! У нас чай горячий на столе!
Даша чинно уселась и, стреляя глазами исподтишка, принялась дуть на свой чай. «Этакая Даша, да в 17 лет, да в строго верующей семье,» подумала я, примеряя на Дашу ее будущие 17, и подмигнула ей весело. Вот шуму-то будет, девка! Но ничего, тетка за тебя постоит!
Даша засмеялась в ответ, показав прекрасные сахарно-белые зубки.
***
Весна разворчивалась, как свиток папируса, справа налево. Дни и ночи ложились вдоль и поперек и просвечивали волокнами в этом полотне: темными и светлыми полосами. Полотно не было исписанным. Я вертела его в руках, разматывая и вновь наматывая на костяную палочку до того места, где что-то тонкое, то ли растительный сосуд, то ли сгусток смолы, проступало темным иероглифом сквозь все слои тростниковых сердцевин. Я не знала этого знака. Весна позволяла вертеть собой: сворачивать, и тогда шел мокрый снег; разворачивать, и снег переходил в дождь.
Если бы здесь была Аннушка, она нашла бы, чем заполнить полотно. Она развернула бы его разом и окончательно, придавила бы края парой затасканных книг и, подвинув к себе поближе, взяла бы в пальцы карандаш. Аннушка не боялась пустых полотен и чужих слов. Я же смотрела из окна на запоздалый снег. На улицу выходить не было смысла. Я вышла в интернет.
Российские новости по прочтении не оставили в этой весенней слякоти ни малейшего следа, и я обратилась к культурной части подборки.
Какой-то психолог толковал русские поп-тексты с выводом, что все песенные страдания по поводу неразделенной любви являются признаком психического нездоровья авторов. Психически румяные поэты после облома в любви должны с энтузиазмом предаться новой, а не терзать публику тягомотиной про вскрытые вены и прыжки из окна. Сам психолог был, несомненно, незамутненно здоров. Призраки пятнадцатилетних наркоманов, толкающихся по приемным психотерапевтов долго и безнадежно и выпускаемых оттуда в мир с научным диагнозом «брось, а то умрешь», не преследовали его, очевидно, по ночам. Я подумала о сексуальных маньяках, которые, поразмыслив, подвергли себя добровольной кастрации, потому что многолетняя тюремная психотерапия оказалась столь же действенной, как прием глюкозы по утрам. Я подумала и о тех, кто ложится под нож, чтобы отрезать от себя все, что кажется лишним, и пришить все, чего не хватает, потому что в собственном сознании они существуют в качестве личности противоположного – своему нынешнему – пола и потому что психотерапия, кроме как констатировать этот факт, помочь им ничем не может. Поэтому хирург берет в руки нож и режет по здоровому телу, чтобы после множества операций, проявив чудеса врачебного искусства, смастерить из этого тела протез женщины или мужчины. Не находится ли психиатрия в стадии средневековой незапятнанности? Дальше подшивания бабочек в гербарий дело у нее не идет. Как бабочки летают, никто толком не знает, но это не мешает их ловить, морить, накалывать на картон и писать диссертации по поводу распространенности данного вида в данной местности. Или статейки в газетку.
«Не дай мне Бог сойти с ума,
Уж лучше...»
Следующая статья была посвящена годовщине смерти Виктора Цоя. Автор обладал большим талантом описывать чужие похороны так, как будто это были его собственные. Он, автор, эти похороны посетил, оценил, поиронизировал и теперь, много лет спустя, вспоминал об этом с умилением. Он уже тогда догадался, что мертвые не умеют давать сдачи. Теперь это было проверенно временем, и пинать чужое надгробье можно было точно безнаказанно. Высказав мысль о том, что «Цою повезло, что он так рано умер», автор честно подписался под ней своим никому не известным именем. Считать смерть везением мог только человек, не понимающий ни значения слова «смерть», ни значения слова «везение». Как журналист, он, наверное, и не был приучен понимать значение слов, которые писал. Как человек, он был рад мысленно подняться на одну ступень с талантом и пихнуть его под дых, считая это интеллектуальной смелостью. Со смыслом слов и явлений, как уже сказанно, было у него неважно, но писать это ему нисколько не мешало.
Ощущают ли мертвые все эти самовлюбленные пинки по их могилам? Я не хотела бы когда-либо узнать это.