– Сегодня всё будет по-другому.
– Правда?
– Правда. Только надо немножко потрудиться.
Что такое слова... «Сегодня»? Но сегодня – как и вчера, позавчера, третьего дня, четвёртого, пятого, двадцать пятого... И всё – по-прежнему, всё – как всегда. И если это значит «по-другому», то... «Правда»? Мы знаем её привычную цену. Как часто правдой называют «ложь во спасение». Но спасти ложью по-настоящему ещё никому никого не удалось. Но и правдой, правда, тоже. И вообще – я до этого додумалась совсем недавно – спасти можно только того, кто уже сам спасся. Ну, ощутил внутри себя спасение. Как состояние, как данность. А что там будет после этого – что именно произойдёт, кто именно появится, чтобы вытащить из горящей избы, из-под обломков землетрясения, с тонущего корабля или с того света – уже не столь и важно. Главное, спасён в сердце своём. Потому что без этого внутреннего спасения, внешнее спасение часто оказывается бессмысленно. Так было со многими, кого я знаю лично. Так будет и со мной.
Почти три месяца я учусь ходить. Каждый день начинаю свой путь сначала из тупиковых снов в непробудную реальность, потом с кровати до уровня пола – и медленно-медленно от двери к двери. И когда ты возвращаешься с работы, кормишь нас с Бондом, помогаешь мне привести себя в порядок и одеться, мы выбираемся на улицу. По будням – как можно позднее, чтобы уже в полной темноте, а в выходные – пораньше, ещё затемно.
Мой путь продолжается от порога до ближайшей скамейки, потом от ближайшей скамейки до той, на которой набита железная табличка, потом от неё до следующей – и так дальше и дальше... до первого дерева, к которому я прижимаюсь всем существом, потому что больше совсем не могу идти.
Я очень стесняюсь своей «летящей» походки. При малейшем движении руки и ноги разлетаются в разные стороны, а тело раскачивается взад и вперёд. Зрелище – не для слабонервных. Так в ужастиках ходят зомби и всякие «восставшие из ада». Наверное, если бы мне могла помочь палка или костыли, я бы от них не отказалась, но мне ничего не может помочь – даже твои руки, потому что мне приходится всё время балансировать и необходима полная свобода манёвра.
Ты говоришь, что скоро мы обязательно дойдём до маяка. Когда-то втроём мы часто загуливали туда: ты, я и Бондя. Но пока я это воспринимаю так, как если бы ты сказал, что мы достигнем Африки.
Расположившись на скамейке, я откидываю голову назад, насколько позволяет шея – и устремляюсь вдаль из-под замерших век. Как давно я не знала ярких небес. После заката – разве ж это небо! Но и в нём мне лучше, чем на скамейке. Потому что вместе со мной в эту уже не одухотворенную Солнцем высь взлетают так поразившие когда-то на одной фотографии образы. В золотую колесницу, которой правит пара малиновых сфинксов, запряжен слоёный фиолетовый дракон, пожирающий солнечное пламя. Запавшая в душу картинка при каждом воспоминании оживает во мне с новой силой. И едва наступает ночь, всё это великолепие снова и снова проносится мимо распускающихся звёзд по нескончаемой оранжевой дороге в облачной пыли – и долго тлеет за горизонтом...
Я могу бесконечно полоскать свою душу в этих придуманных небесах. Но ты не даёшь и пятнадцати минут. Да и Бонд нетерпеливо носится вокруг, уши и хвост развеваются рыжими флажками, он поминутно закидывает мне на колени передние лапы, подтягиваясь, чтобы щедро обхлопать языком лицо: «Ну, же, поднимайся, мы сегодня непременно дойдём до Африки!»
Продолжаем...
Ну, вот мы и дома. Несмотря на то, что мне пришлось очень даже множко потрудиться, сегодня оказалось таким же, как вчера. Даже похуже. Потому что мы встретили знакомых, которые возвращались из гостей и остановились с нами поболтать. Они, конечно же, заметили мою походку «восставшей из ада» – и кинулись с расспросами. Мне больше всего на свете хотелось послать их куда подальше, пусть бы думали, что я напилась до полного свинства. Но я ещё учусь заново и говорить. Мне трудно произносить даже простые слова – я пока тренируюсь только на вас с Бондом.
Ты крепко держал меня, обхватив вперекрест, а я молчала и плакала, глядя, как дружелюбное удивление наших знакомых сменяется тревожным, сочувственным, соболезнующим... Как они что-то бормочут на прощание, гладят меня по плечу и быстро удаляются. Я не слышала, что ты им сказал, не слышала их ответов тебе – видно, мне нужно научиться не только ходить, говорить, но ещё и слышать других. И желанию жить. Срочно. Может, даже скорее, чем всему остальному. Пока я ещё могу каждое утро отправляться в путь.
Но что бы я ни думала о сегодняшнем дне, в нём всё-таки есть что-то особенное. Или было – потому что уже очень поздно и, в общем-то, настал новый день. Но ты не спишь. Когда бы мы ни ложились, ты теперь всегда ждёшь меня, чтобы опустить мне ладони на голову и убаюкать своей молитвой. Ты просишь Бога с такой силой, что постепенно руки излучают не только тепло и нежность. Сквозь закрытые глаза я чувствую, как серебряный свет струится с твоих пальцев и заливает всё вокруг. «Серебро Господа моего...» – может, именно об этом пел Гребенщиков...
Я верю. Верю в чудо. И в Божью милость. Но в то, что Божья любовь человеческими руками сотворит чудо именно со мной, мне поверить сложно. Потому что я – слабая, очень слабая. И дурная. Потому что кроме тебя никто не дорожил мной по-настоящему. Бондя – не в счет, он – ирландский сеттер, его мои слабости-глупости никогда не касались, его касалась только моя преданность и ласка, ещё как касалась. И я не сомневаюсь, что два сердца – его, собачье, и твоё, человечье – в этом мире так неразрывно спаяны с моим, что...
Если бы чудо запросто происходило со всеми! Не было бы ни болезней, ни смертей, ни войн, ни насилия, ни всякого зла. Все на свете были бы счастливы и неуязвимы. Но ведь так не бывает. А как бывает – знают все.
Я засыпаю в серебре.
И снова наступает сегодня. Мы с Бондом – одни. Ты уже, как обычно, погулял с ним перед работой, поэтому он так умиротворен и безо всякой корысти не спускает с меня своих похожих на блестящие каштаны глаз. Обнюхал=поздоровался, облизал=поцеловал, теперь тычет носом и бодает, мол, давай, давай же – в путь...
Врачи говорят, неизлечимо. Но, принимая лекарства, контролируя симптомы, можно протянуть довольно долго. Прогнозировать стабильность или ухудшения нельзя. А главное, нельзя знать заранее, когда тело окончательно перестанет слушаться духа, а разум ослабеет настолько, что дух сам перестанет иметь со всем этим что-либо общее.
Когда я впервые услышала диагноз, в меня вгрызлась первобытная тоска. Это уже на её тучном фоне плыли, сменяя друг друга всевозможные чувства и бесчувствия. Надо же, а ведь всё было хорошо – и тут... Хотя периодически включались мозги и сердце: «Кто ты такая, что с тобой не должно было ничего такого произойти? Чем ты лучше остальных? Тем, что тебя любит один ненормальный программист и один не менее сдвинутый, рвущийся догулять до самой Африки старый ирландский сеттер?»
Ты как-то сразу понял, ещё забирая меня из больницы после непрерывных капельниц, уколов и таблеток, что с лечением я не то, что «довольно долго», я нисколько не протяну. И дело не в том, что я практически разучилась двигаться и говорить, не в том, что меня одолела апатия и не проходящая муть. И не в том, что ты заметил, как я тайком прячу на совсем уж чёрный день упаковки со снотворным – ты просто понял, что мне, неизлечимой, от лечения становится хуже. Понял – и решил спасти. Спастись.
Едва я села и опустила ноги на пол, сразу опалило – сегодня именно то самое сегодня, когда всё, действительно, будет по-другому. Шаги – по-прежнему неверные, но я впервые за столько времени не сразу разлетелась на части и впервые вышла в коридор, не так безнадёжно обнимая стены, не так беспомощно повисая на дверях. Бондина восхищенная морда была даже красноречивее моей, отраженной в большом зеркале. Правда, намерения самой принять душ, мой страж категорически не одобрил. Он рычал и оттягивал меня за полы халата до тех пор, пока я не отказалась от своей, прямо скажем, рискованной затеи.
– Ну, хорошо, Бондя, я не буду сама мыться, – успокоила я его. И тут же прижала пальцы к губам... – Бонд, слышишь?!. Я не буду мыться сама!!!
«Да слышу я. Что раскричалась? – он склонил умную голову набок и постучал лапой по моей протянутой руке. – Ты не будешь мыться одна.»
И, словно тоже осознав – вдруг взвизгнул, подскочил, залаял, забил хвостом: «А ну, ещё раз! Повтори, повтори!»
– Ну, нет. Я лучше что-нибудь другое скажу... потом.
Ты пришёл домой – не забыв улыбку уверенности, хотя в сердце всего-навсего дрожала надежда. Не мечтая увидеть меня сразу у двери, ты просто протянул ко мне руки. Но Бонд, опытный встречальщик, как всегда, опередил и завладел тобой. Он пытался побыстрее рассказать о том, что мы пережили с ним сегодня. А я ждала своей минуты.
Сегодня мы никуда не пошли. И я, наконец, говорила, говорила, говорила. А ты слушал.
Мы встали пораньше, позавтракали и отправились на улицу. Я крепко держала тебя за руку, но не пропускала ни одну знакомую скамейку. Бонд гордо вышагивал впереди.
А через три недели мы всё-таки дошли до Африки! И даже поднялись по винтовой лестнице на старый маяк. Так было ближе к небу. Всё вокруг наливалось светом, а в вышине мчалась навстречу рассвету перламутровая колесница с парой розовых сфинксов, запряжённая солнцедышащим оранжевым драконом.
Киль, 2007
(Фотография сделана из окна детской комнаты.)