Глава первая.
Повесть о том, как обиделся Евгений Иванович на Евгения Петровича
Что за бекеша у Евгения Ивановича! Тьфу ты черт, какая бекеша! Белого цвета, почти до самых пяток, с золотистой по воротнику опушкой. Ни у кого в геологическом поселке нет такой бекеши. Да что там поселок! Думаю, что и в районном центре Певеке, э-э-э… да в самом стольном городе Магадане не встретите вы такой бекеши! И от крепчайших морозов чукотских, и от свирепого ветра-южака она – надежная защита своему владельцу.
А у Евгения Петровича тулупчик так себе – коротенький, черный, для пущего тепла схваченный потрескавшимся ремнем, обшлага и воротник потертые, пуговицы вечно болтаются.
Евгений Иванович – человек во всех отношениях приятнейший, росту скорее высокого, в талии округл, поступью нетороплив, взгляд и голос имеет начальственные. Курит он дорогие сигареты с фильтром и охотно угощает ими, при этом сам пачку откроет и любезно поднесет желающему. А Евгений Петрович, напротив, росту небольшого, в движениях быстр, как мальчишка, дымит «Беломорканалом», и ежели кто у него спросит: «Петрович, закурить не найдется?», то вытащит из пачки одну папироску и молча протянет: бери, мол, да больше не проси. Поставь обоих Евгениев рядом, и сразу скажешь, кто из них на большей должности состоит! Скажешь – да и ошибешься! Так пальцем в небо и попадешь! Евгений Петрович как раз первооткрыватель месторождения и главный геолог рудника. Куда выработку вести, где скважину заложить, кому в какие маршруты отправляться – все он решает, все в своей голове держит. Наука с материка приезжает – аспиранты, кандидаты, а то и доктора наук – к кому первому представляться идут? На конференции в Магадан, в Иркутск, а то и в саму Москву, в Министерство кто с докладом летит? – сами уже догадались, я думаю! А Евгений Иванович рангом пониже будет. Он - старший геолог, заместитель Евгения Петровича. Интерес у него, в основном, казенный, хлопоты – бумажные. Его дело - готовить документацию, подсчеты, данные по запасам, всяческую цифирь. Каждому, как говорится, свое! Евгений Петрович мысль имеет смелую, интуицию природную, жилу, что называется, носом чует. А смелость и интуицию на листе ватмана изобразить, да так, чтоб чиновнику из министерства геологии понравилось – тоже работа немаловажная. Очень даже нужная, нелегкая работа! Да и никто против этого не спорит, наоборот, все к Евгению Ивановичу относятся с большим уважением. Даже жена его, Елизавета, в домашнем обиходе – Лизок, почти во всем с ним согласна и пилит исключительно редко. Так, скажет разве что: «А Петровича-то опять к министру вызывают – будут значок первооткрывателя вручать», и замолчит, как ни в чем ни бывало, да за домашние дела примется. А Евгений Иванович возьмет дорогую сигаретку с фильтром, и - на крылечко. Покурить, подумать. А что тут думать-то? С кого спрашивать? Начиналось все как у всех – учились Евгений Петрович с Евгением Ивановичем в Москве, в геологоразведочном институте. Евгений Иванович тогда уже отличался серьезностию повадки, студент был вдумчивый, ко всем дисциплинам проявлял усердие, гуманитарных наук, как-то: «История КПСС», «Марксистско-ленинская философия», «Научный коммунизм» - не избегал, понимая, что без такого знания глубинной подоплеки геологических процессов не осмыслить и месторождения не открыть. А Евгений Петрович, в ту пору просто Женчик, учился неровно, в некоторые науки прямо-таки вгрызался, как отбойный молоток – в породу, а с другими – вовсе не дружил, по 2, а то и 3 раза пересдавал. Однако диплом защитил с блеском, и его профессор настаивал, чтоб Женчик в аспирантуре остался. Но тот опять отчебучил по-своему – отправился на далекий Северо-восток исследовать негостеприимную чукотскую тундру - нет ли внутри нее чего-нибудь полезного для нашей необъятной Советской Родины. А Евгений Иванович, студент прилежный и вовсе небесталанный, остался-таки в аспирантуре, подсобрал в полевых сезонах материальцу, кроме того, сумел ловко использовать себе во благо чужие разработки, не без толку повел на кафедре общественную работу, и получил от своих трудов результат ожидаемый и правильный. Нельзя сказать, чтобы диссертация его явилась прорывом в науке, поразила бы нестандартностью мысли и новизной выводов. Но, с другой стороны, много ли вы видели таких работ? А если и являются таковые изыскания перед придирчивыми взглядами маститых ученых мужей, то ой как непросто приходится их авторам сразу же после опубликования! Какую критику, какое неудовольствие, завуалированное в самых строгих научных терминах, они навлекают на себя! Так вот, работа Евгения Ивановича никакого неудовольствия и, Боже упаси, возражений не вызвала, напротив, Ученым советом была встречена словами весьма теплыми и одобрена целиком и без остатка. Наш герой к тому времени женился на славной москвичке с двухкомнатной уютной квартиркой, несколько раздался вширь и чуть поредел волосом. Казалось, что жизнь его встала на верные рельсы, и покатится дальше по наезженной многими колее без особенных усилий. Но не тут-то было! Долетело к Евгению Ивановичу через тысячи километров письмо от институтского однокашника Женчика, ставшего к тому времени Евгением Петровичем. Тот писал, что, производя геологическую съемку южнее города Певека, но значительно севернее Полярного круга, в районе, каким-то шутником названном «Летний», наткнулся на подозрительно высокие содержания 79-ого элемента таблицы Менделеева, в просторечии именуемого золотом. Пригляделся к этому участку повнимательнее, походил там маршрутами, полазил по обнажениям пород, поковырялся в образцах, принюхался, и набрел на золотоносную сопку. Но и этого неугомонному Женчику показалось мало: он настоял, чтобы начать детальную разведку участка, а там, глядишь, наладить добычу этого самого «желтого дьявола», выражаясь поэтическим языком. По такому поводу собирает он компанию единомышленников, то есть геологоразведочную партию, и зовет институтского друга приехать на благословенную чукотскую землю, где «девять месяцев зима, остальное – лето». И не надо бояться, что полгода солнце не вылезает из-за горизонта, стоит мрак на земле, и погода бывает двух видов: либо тихая с морозом глубоко за 40 градусов, либо шквалистый ветер с пургой. Зато 2 месяца в году радует душу полярный день, и непривычный материковый житель окна одеялом занавешивает, чтобы хоть немного соснуть. Да не забыть натянуть над собой марлевый полог, потому как и человек спит, и олень спит, и медведь спит, а комар чукотский не дремлет никогда и всегда голодный. Получил письмецо Евгений Иванович и призадумался. Столько же похож строящийся в тундре геологический поселок на Москву, местами – золотоглавую, сколько похожа Чукотская земля на южный курорт. Понимал, понимал это наш герой, но сердцем уже потянулся туда, в далекий сумрачный край. Будем честны с читателем – не романтика дальних странствий и не тяга к научному поиску звала Евгения Ивановича прочь от теплого места, а перспектива оказаться в нужном месте в нужный час, на новеньком золотом месторождении рука об руку с первооткрывателем. Глядишь, и ему достанется хороший кусок от пирога славы и прочие всякие блага впридачу.
Так и стал Евгений Иванович старшим геологом на руднике, занял почетное второе место, и поначалу воспарил душой, возмечтал о почестях, о том, как героем вернется в московскую науку сразу на профессорское место или в Министерстве геологии воссядет набольшим начальником. Однако прошел год, затем другой, а там и третий, уже дошло и до подсчета запасов руды в сопке, уже и о добыче в полный голос заговорили, а Евгений Иванович – все вторым да вторым, ни с места, как говорится – ни тпру, ни ну. По всему району, во всех геологических околотках только и слышно – Евгений Петрович да Евгений Петрович, а Евгения Ивановича не знает никто. А если и вспомнит, то говорит: «А, Евгений Иванович? Как же, знаю, это тот, который у Евгения Петровича в заместителях». Стала Евгения Ивановича обида забирать. Захотелось ему тоже чего-нибудь открыть, на какую ни какую рудишку набрести. Бывало, глянется ему на карте славненький участок, померещатся повышенные содержания золота-серебра, он – к Евгению Петровичу: «Давай скважину заложим». А тот посмотрит, нос почешет – со студенческих времен такая привычка – и брякнет безо всякой вежливости: «Еще чего вздумал! Там нет ничего – так, локальное обогащение. Не хватает еще государственные деньги в землю за здорово живешь забуривать. Если неймется – пройди там маршрутом, собери пробы, сделай анализы, посчитай». И весь сказ. И главное – всегда Евгений Петрович оказывался прав, вроде талант ему такой был дан – по незначительной аномалишке, по невзрачной кварцевой высыпушке подметить и оценить, стоит это место внимания или нет.
Вот как-то летом, в разгар сезона, заходит Евгений Иванович по-приятельски без стука в кабинет главного геолога, а Евгений Петрович над картой сидит, да так внимательно в нее смотрит, что и не заметил, кто к нему вошел. Потом глаза поднял и пальцем в какое-то место тычет: «Гляди-ка, Женька, вот сюда». Евгений Иванович глядит – карта, как карта, обычная, геологическая, крупномасштабная – ничего особенного. А Евгений Петрович опять за свое:
- Да ты приглядись – это сопка Черная на Палявааме. Мне вчера результаты анализов и образцы с канав оттуда принесли. Завтра сам туда собираюсь, полажу там.
- Ты что, Женчик! Прямо-таки надо главному геологу самому по сопкам лазить, в тундре ковыряться? Есть молодые, толковые ребята на руднике, пусть и поработают на дальних участках, - напыжился Евгений Иванович.
- Нет, Жень, не понимаешь ты! Нету в тебе… азарта поискового! Поедем-ка лучше со мной – мы с тобой старые чукотские волки, сами все поразнюхаем, опробуем, как надо, потом можно будет и молодежь посылать.
Нахмурился было Евгений Иванович, да отступать некуда.
- Ну, поедем, если тебе времени не жалко на пустяки, - ответил он другу.
- Вот и поглядим, пустяки это, или вторая сопка Летняя, - миролюбиво сказал Евгений Петрович и карандашиком в карту потыкал.
Собрались налегке – погода который день баловала – взяли палаточку, спальники, какой никакой провиант, закинули все в УАЗик и отправились на берег великой чукотской реки Паляваам. Там раскинули небольшой лагерь – наладили палатку, очажок, с водителем договорились, когда за ними приехать, и, не теряя времени, зашагали по кочкам, держа путь на чернеющую в полутора километрах от берега сопку. День стоял жаркий, тихий, на геологах были одни только ветровки из парашютного шелка, подаренного знакомыми авиаторами. И хотя одеты они были наилегчайшим для Чукотки образом, пока дошли до места, запарились. Сделать бы небольшой привальчик перед работой, но не затем прибыл на Черную сопку знаменитый на всю округу золотодознаватель Евгений Петрович со своим помощником, чтобы прохлаждаться. Повлек Евгений Петрович Евгения Ивановича на вершину сопки, потом – на противоположный склон, где обнажились на обрыве породы, потом - на траншею, прогрызенную американским чудом техники - бульдозером по кличке «Хорвейстер Интернешнл», на дне которой, как на картинке, было видно кварцевое, в разводах охры, жильное тело. Постукивали они тут и там молотками с длинными ручками, замеряли компасами направление, прикидывая глубину и склонение жилы, отобрали проб и образцов столько, что лямки их рюкзаков стали больно впиваться в плечи. А Евгению Петровичу вроде все – море по колено, ни усталость его не берет, ни жара не гнетет. Знай, камушки в руках вертит, то к самому носу поднесет, то в лупу рассматривает, в маленькие мешочки складывает и бирочки к ним крепит, откуда какой образчик взят, а после помечает что-то в своем полевом дневничке. Евгений же Иванович, мужчина телосложения солидного, отвыкший эдаким мальчонкой по склонам скакать, совсем упал духом, и в глубине души сильно серчал и на главного геолога, нисколько не набравшего солидность за годы начальствования, и на тундру, и на проклятый 79-ый элемент, да и на всю геологическую науку в целом.
Долго ли ползали по сопке наши герои, или коротко – мы теперь уже никогда доподлинно не узнаем, но капризной чукотской погоде хватило времени на то, чтобы совершенно перемениться.
Чуден Паляваам при тихой погоде! Шустро катит он свои ледяные неглубокие воды посреди необъятной тундры. Весело глядится в реку синее небо, жарит без удержу июльское солнце, нежится под его лучами карликовая березка с подрумяненными близкой осенью крошечными резными листочками. Злобный комар притаился в ее зарослях и не смеет высунуть свой долгий нос в полуденный знойный воздух. Любо шагать по кочкам с молотком в руке и планшетом через плечо, отирая платком влажное, распаренное лицо, любо спуститься в прохладу заложенной на склоне глубокой канавы и увидеть среди черной сланцевой чукотской чешуи жирно поблескивающее тело кварца с сетью характерных коричневатых морщинок-трещинок. Стукнешь тихонечко молоточком по такой трещинке, и она раскроется, и озарится кварцевый бочок веселящим душу, ни с чем в мире не сравнимым желтым сиянием.
Но чу! Слегка повеял ветерок, показалась на горизонте тучка. Присмотреться бы внимательнее к ней двоим, копошащимся на склоне, да куда там. Уверены бледнолицые братья, что они – хозяева на этой земле, и руда внутри нее, и рыба в реках ее, и звери в тундре и птицы в небе – всё должно им подчиняться и служить. Не обратили внимание Евгений Петрович с Евгением Ивановичем на быстро летящее по небу облачко, на резко переменившийся, ставший вдруг из теплого ледяным ветер. А он вдруг засвистал злобно, по-разбойничьи, и тучка, только что далекая, легкая, вдруг разрослась, налилась чернотой, сглотнула небо и солнце.
Благоразумный Евгений Иванович стал звать друга сворачивать работы и торопиться к спасительной палатке. Но тот, как глухарь на току, разохотился – ничего не видит, не слышит, только бормочет: «Сейчас, сейчас пойдем, только вот эту зачистку еще опробуем – и картина более-менее будет понятна». А ветрище–то все злее, уже и с неба какая-то крупа посыпалась, и холодина настал вдруг такой, как будто солнце в эти края сроду не заглядывало. Вот и не стерпел Евгений Иванович, вот и крикнул сквозь завывание ветра:
- Да что тебе все мало-то? Нет тут ничего особенного, так – локальное обогащение, и все! Давай сворачиваться, пока не замерзли на…, - и словцо крепкое не сдержал!
Тут Евгений Петрович голову поднял, в глаза своему заместителю поглядел, и сквозь зубы произнес тихо, но внятно:
- Ты, Женька, как мерин зашоренный, ничего дальше своего носа не видишь. Только и умеешь статейки на чужом материале пописывать! Устал – уходи! Я вот здесь закончу, и тоже приду. Видишь, что творится! Если снег пойдет, завтра сюда уже не выберемся! – и опять начал молоточком по породам постукивать.
А Евгений Иванович так и зашелся от обиды, потому что Евгений Петрович правду сказал, прямо в самую больную точку попал. Нет для человека ничего обиднее верного, правдивого слова. Видать, несправедлива все же мать–природа! Один у нее – в любимчиках ходит, она ему вроде как ключик от своих загадок вручила, и дружелюбно поглядывает, правильно он им распорядится или нет. А другой – над картами, разрезами, анализами корпит, ночами на научной литературой чахнет, а годен только бумаги для отчетов по начальству составлять. Такая уж у него судьба в науке – проторенной другими дорогой ходить, ни на какую свою собственную тропку не сворачивая.
Крепко расстроился Евгений Иванович от слов институтского друга. А тут еще холод, ветер, дождь колючий, того гляди, снег пойдет! Схватил Евгений Иванович рюкзак, крикнул Евгению Петровичу: «Ну и оставайся, а мне надоело тут без толку ковыряться!» и зашагал вниз, не оглядываясь. Пока дошел до палатки, дождь превратился в снег.
Залез Евгений Иванович в наскоро поставленную, провисшую от влаги палатку, натянул на себя свитер и куртку, отломил краюху серого хлеба, ножом открыл банку тушенки, положил волокнистого мяса с холодным желтоватым жиром на хлеб, и стал дожидаться Евгения Петровича. Чукотка же разбушевалась не на шутку. Высунул Евгений Иванович нос из палатки – батюшки-светы! Снег хлопьями летит, потемнело, метрах в десяти уж и не видать ничего. И то сказать – конец июля, скоро - зима. А Евгения-то Ивановича все нет и нет. Взволновался поначалу старший геолог и подумывал уже пойти другу навстречу, а потом успокоился – все же не настоящая зимняя пурга, в которой бывало, люди в метре от своего дома терялись и замерзали, не ноябрь месяц, не мороз сорокаградусный. Этот снежок пометет, ну еще час-другой от силы, а там и перестанет. Женчик, видать, в канаве схоронился, пережидает непогоду. Вдруг у Евгения Ивановича под ложечкой заныло – представил он, что вернется сейчас главный геолог, и ой как несладко придется Евгению Ивановичу – ведь он настоящую подлянку совершил, от которой в геологических институтах с первого курса предостерегают – человека одного в маршруте бросил, да еще в непогоду! Женчик-то сам по себе не столь уж опасен, он парень простоватый, незлобивый, ну, поругается, поматерится даже – хрен бы с ним, но ведь по руднику пойдет молва об Евгении Ивановиче такая, что век не отмоешься. Глядишь, придется бесславно сматываться с Чукотки, сроду бы ее не видать!
А все же странно, что главный геолог никак не возвращается, зачем ему в канаве прятаться, так ведь и замерзнуть недолго! Уже и смеркается, а вышли-то поутру фактически полуголые, в тонкой одежке, только чтоб от комара предохраниться. И тут мыслишка непрошеная закралась в голову Евгения Ивановича, так… не мыслишка даже, а так… дрянь одна… Он ее гнать из головы, а она опять тут как тут, муха назойливая. А что если Евгений Петрович вовсе не вернется? Мало ли что в тундре случается? Чуть при плохой видимости со знакомого пути сбился, с сопки на сопку перевалил да и ушел неизвестно куда - ни на вездеходе не догнать, ни с вертолета не увидеть, даже чукчам не найти! Кто тогда главным станет, кого поставят всем рудником командовать? Кого же иного, как не старшего геолога, который все досконально о руднике знает, много лет бок о бок с первооткрывателем в одной упряжке работает! И так захотелось Евгению Ивановичу наконец в первые вылезти, что даже дыхание у него перехватило!
В это время докатилось до Евгения Ивановичева уха какое-то урчание. Он уши навострил, сначала подумал – померещилось из-за воя ветра, ан нет. Урчание стало нарастать, заглушая вой ветра, два огненных глаза прорезали снежную круговерть – стало быть, на руднике забеспокоились и прислали за геологами вездеход. Подкатило чудище к палаточке, лязгнуло гусеницами и замерло. Вылезли из кабины вездеходчик с помощником, Евгений Иванович решительное беспокойство на лице изобразил – и к ним: дескать, жду не дождусь Евгения Петровича, все никак он с сопки не возвращается! Ребята на Евгения Ивановича глаза вытаращили: «Ты, чего, мужик, в такую погоду человека одного в тундре оставил?» Обиделся Евгений Иванович на такие слова: «Скажете тоже! Мы разошлись по разным выработкам, чтобы работу быстрее закончить – погода-то – сами видите, и договорились здесь встретиться! Я пришел, его нет. Вот жду!» Вездеходчик Евгения Ивановича чуть не кулаками затолкал в кабину (фу, какой все же народ грубый!), помощника своего оставил у палатки, велел ему, если Евгений Петрович придет, сразу ракету пустить, приналег на рычаги, и поперли они сквозь снег и мрак к сопке. Сами чуть с пути не сбились, но доехали, остановились у подножья, стали сигналить, шуметь, кричали до хрипоты, ракеты пускали – все без толку. Делать нечего – достали мощные фонари-прожекторы и полезли на сопку. Рыскали, рыскали, вдруг видят – в глубокой, метра два глубиной, канаве, под самым бортом сугроб какой-то намело. Спустились, стряхнули снег – вот он, Евгений Петрович - лежит, как будто отдохнуть прилег - нога под себя подвернута, голова откинута, лицо спокойное, бледное, как у покойника! Видать, Евгений Петрович поскользнулся на мокрых, заснеженных сланцах, ногу подвернул, скатился вниз в канаву, ударился сильно головой – все волосы на затылке в крови были, потерял сознание. А пурга – она знает свое дело – студит, да снегом посыпает.
Стали ребята его тормошить, по щекам бить, у вездеходчика фляжка с живой водой - с чистым спиртом - нашлась. Влили Петровичу глоточек сквозь зубы – он глаза приоткрыл. Скорей его в спальник укутали, в вездеход погрузили и на максимальной скорости погнали в поселок, пока совсем не стемнело.
Только спешка и суета не помогли. Не в себе был главный геолог – все что-то невнятное бормотал, вроде о чем-то рассказать пытался, а к утру следующего дня начал нехорошо, со свистом кашлять. Жена ему какие-то микстуры пыталась давать, фельдшерицу поселковую к больному пригласили – а кашель все пуще, прямо внутренности рвет, сильный жар поднялся. Еще бы, в таком холоде несколько часов пролежать, удивительно, что насмерть не замерз!
К утру следующего дня дело приняло такой оборот, что решили вызывать вертолет, отправлять Евгения Ивановича в Певек, в больницу. А тут, как назло, метет и метет, перевалы заволокло, вертолету не пробраться. Пока ждали погоды – еще сутки прошли. Наконец, успокоилась Чукотка, раздвинула тучи, проглянуло солнце, очистился воздушный путь. Отправили больного в районный центр, да только времени слишком много потеряли - не справился Евгений Петрович с воспалением легких. К слову сказать, не богатырского здоровья человек был, разве что духом силен. Полярную зиму переносил тяжело, простужался довольно часто, хоть виду старался не показывать и в постель ложился, когда уж вовсе невмоготу становилось. Ну, а на сей раз не выкарабкался – погорел еще несколько дней да и задохнулся кашлем.
Глупая, нелепая смерть!
Проводили Евгения Петровича, как говорится в последний путь, отплакали, отгрустили, однако, не останавливать же работу на руднике! Стал Евгений Иванович в дела вникать, бумаги покойного разбирать, его планы просматривать и начальственный кабинет потихоньку осваивать, но не тут-то было! Прошло некоторое недолгое время, и вдруг ему передают, что летит на рудник какая-то комиссия из самого Магадана. Екнуло что-то в печенках у Евгения Ивановича, да делать нечего – надо ответы на возможные вопросы как следует продумать, чтоб никто ни к чему подкопаться не мог!
И вот послышался нарастающий гул с неба, вынырнула из-за перевала черная муха, приблизилась. Уже стало различимо посвистывание лопастей, и вертолет, покачивая желтым брюхом, завис над площадкой, снизился вертикально, коснулся земли двумя задними колесами, будто приноравливаясь, подпрыгнул и уже уверенно встал на 3 свои шины, постепенно умеряя вращение винта. Дверь отъехала в сторону, и ступили на поселковую землю серьезные люди из столицы Колымского края. Увидел их встречающий по долгу старшего Евгений Иванович, да так и обмер! Был среди них следователь, еще пара штатских лиц неизвестного назначения, но не их испугался наш герой. Последним из вертолета вылез и, тяжко хрустя сапогами по сланцевой шелухе, зашагал прямо на оробевшего Евгения Ивановича сам товарищ Менжинский. Был он ко времени описываемых нами событий уже стар, но бодр, крепок, силен. Должность нынче он занимал не слишком высокую – был начальником первого отдела Магаданской геологоразведочной экспедиции, то есть заведовал секретностью геологических данных, да разве в должности дело?! Сам начальник экспедиции товарищ Розенталь, человек замеса весьма крутого, перед начальником первого отдела пасовал и в противоречия с ним вступать не осмеливался. В медвежьей повадке, в раскатистом голосе, в сверлящем из-под кустистых бровей взгляде товарища Менжинского чувствовалось то, что ни с чем не спутаешь – старая железная хватка Дальстроя. Желторотым мальчишкой-старлеем приехал он в конце 40-х годов в эти хмурые края по зову партии и собственного сердца, чтобы укреплять на просторах Крайнего Севера советскую власть, вразумлять неразумных, допустивших сомнения в том, что жизнь в стране чудес становится с каждым днем все лучше, все веселее. Это его размашистую подпись видели мы на пожелтевших страницах старых геологических отчетов начала пятидесятых годов. Гордым орлом парил росчерк его пера под подписями жалких подконвойных составителей этих самых отчетов – ЗеКа Шейнбаума и ЗеКа Петровского.
Был когда-то ЗеКа Шейнбаум доктором наук в знаменитом ленинградском ВСЕГЕИ, а ЗеКа Петровский – экспертом министерства геологии и гордостью московской геологической школы. Но не поняли вовремя гражданин Шейнбаум и гражданин Петровский, также как еще некоторые граждане геологи, что советские гранитные массивы не просто так торчат в земле нашей необъятной Родины. Как и все живое и неживое вокруг, участвуют эти самые граниты в великом деле укрепления мощи великой страны, а стало быть, обязаны содержать нужное для народного хозяйства количество радиоактивных минералов. А несознательные граждане, утверждавшие, что радиоактивность гранитов низкая и для великих свершений совершенно недостаточная, отправились в далекий край, где наш дорогой товарищ Менжинский помогал им встать на путь истинный - то под всполохами северного сияния, то под пронзительным леденящим дыханием пурги, то в плотных облаках чукотского комара.
Пришли иные времена, подкатились к концу 50-е, распалась великая империя Дальстроя. Но остались на просторах Магаданского края люди-останцы, люди-глыбы, заматерелые человечища старой, нешуточной закваски. И вот сейчас один из таких пер, набычившись, прямо на взопревшего от страху Евгения Ивановича, как тяжелый вездеход – на потерявшего матку олененка. «Ну, что тут у вас?», - прорычал он, и, не останавливаясь, проследовал в контору, сопровождаемый своей свитой. Евгений Иванович на негнущихся ногах последовал за ними.
В кабинете главного геолога товарищ Менжинский воцарился за столом, следователь и штатские неизвестного назначения пристроились рядом на стульях, а Евгений Иванович по непонятной причине оказался без стула и остался посреди кабинета навытяжку перед собравшимися, как двоечник на педсовете.
Первым вопросы стал задавать следователь: «Зачем, куда, в какое время?» Вопросы были самыми обычными, Евгений Иванович отвечал толково, не сбиваясь, и начал, было, успокаиваться. Но тут вдруг из-за стола раздалось рычание:
- Как же это вышло, что ты, т-твою мать, человека в маршруте бросил?
У Евгения Петровича вспотели ладони:
- Да я… Да мы…договорились…
Но слабенький его голосишко потонул в волнах раскатистого баса:
- У вас тут что – пионерлагерь? – Это уж было не рычание, а артиллерийский шквал. – Вы первый месяц тут работаете? По Чукотке в купальных костюмах прогуливаетесь? Кто отвечает за технику безопасности? – Евгений Иванович только икнул в ответ. А залп все не ослабевает:
- А ты, м…ак, когда увидел, что он не возвращается, почему хотя бы ракету не пустил? Что?? Даже ракетницы с собой не взяли??? – да вас… да тебя за такие дела… в прежнее время… к ответственности - по всей форме! Р-распустились вконец!! – и серо-стальной глаз Менжинского подернулся на мгновение нежной поволокой, когда вспомнил он то самое, родное его сердцу, «прежнее время». – А теперь ступай вон … Свободен… пока!
Услышал Евгений Иванович это подозрительное во всех отношениях «пока», и едва не обмочился. Странные звуковые галлюцинации вызвало у него это словечко: померещился ему истошный лай собак да короткие автоматные очереди сквозь тоскливое завывание ветра. Спотыкаясь, не чуя под собой ног, вышел он из конторы и побрел домой.
Дома же лег на кушеточку лицом к стене, и внимательная умница Лизок не единого вопросика ему не задала, и до самого вечера даже словечком не обеспокоила.
Комиссия же еще несколько часов пробыла в поселке, поспрашивали вездеходчиков, но что, собственно, спрашивать? Вины Евгения Ивановича, судя по его словам, никакой не было: никого он в беде не бросал, в канаву не толкал, голову ничью не разбивал, как ему старший по званию, пардон – по должности, приказал, так он и действовал. Так что не рычите и матом не пускайте – все равно ничегошеньки не докажете! Время и взаправду – не прежнее, а тундра, как война – все спишет!
Улетела комиссия в Магадан, но Евгению Ивановичу стало понятно – не бывать ему главным геологом в поселке Летнем, не сиживать в начальственном кабинете - люди на него косятся, за спиной перешептываются, слухи какие-то липкие в воздухе носятся. Словом, ясно - надо собирать манатки и отчаливать с недружелюбной чукотской земли в родные и безопасные московские пенаты. Да и то сказать – сколь же можно в тундре комаров кормить? Материалов на докторскую хватит за глаза, Евгению Петровичу они теперь не нужны, так что приедет Евгений Иванович в Москву, в научный институт, через пару, максимум тройку лет защитится, сделается старшим научным сотрудником, станет при должности и деньгах – чем не кум королю?
Вот и собрался, дела сдал и полетел завоевывать столицу.
Купил кооперативную квартиру в хорошем районе, устроился в знаменитый академический институт, встал в очередь на машину и на югославскую стенку. Лизок – педагог по образованию – пошла в школу географию преподавать. Зарплата, возможно и не велика, но от дома до школы – 5 минут, половина дня – свободные, к новому году , ко дню учителя и к Восьмому марта от учеников и родителей подарки. Словом, живи да радуйся!
Однако, не тут-то было.
Поначалу Евгений Иванович и впрямь рванул вперед, как конь без узды. Что ни месяц – статья в научном журнале или доклад на Ученом совете. Сразу все почувствовали – этот старый чукотский волк на большое замахивается. Историю своего отъезда с Чукотки Евгений Иванович расписал чудеснейшим образом, явился эдаким героем, который под завывание метели, в пронизывающем холоде, оскальзываясь на ребристых боках коварной сопки, искал товарища, рискуя сам заблудиться и замерзнуть. А потом, когда предложили ему вместо погибшего встать на должность главного геолога, отказался, потому что не мог пережить потери друга. И с таким неослабевающим чувством рассказывал дорогой наш Евгений Иванович эту историю, что ученый люд проникся к нему чрезвычайным уважением, а директор института – мировая величина в науке – стал, встречаясь в коридоре с Евгением Ивановичем, раскланиваться и руку пожимать.
Так процарствовал наш герой года два или около того, но вдруг что-то застопорилось, будто мотор какой-то заглох. Как и прежде в чукотском геологическом поселке, пошли некие разговорчики за спиной, дескать, от статьи к статье, от доклада к докладу толчет Евгений Иванович одну и ту же воду в ступе, ни на полшага вперед не продвигается. Да, кажется, вовсе не свои научные мысли высказывает, а пользуется идеями покойного Евгения Петровича, каковые тот успел обнародовать на прежних конференциях и симпозиумах. Впрочем, толки такого рода с самого приезда Евгения Ивановича слышались, только поначалу очень тихонько, а сейчас зазвучали все громче и настойчивее. Но хуже всего было то, что поползли невесть откуда слушки да шепотки о том, что вовсе не искал… и голос не срывал… а, возможно, бросил Евгения Петровича одного на сопке, в метель, в холод, тот ногу сломал, и помер от переохлаждения. И никто на должность главного геолога Евгения Петровича не звал, а попросту выперли подлеца с рудника за милую душу! Пускай спасибо скажет, что к суду не привлекли!
И хотя никакие доказательства никто, естественно, привести не мог, а все же нехорошо сделалось Евгению Ивановичу в родном, как говорится, советском коллективе. Гадко, прямо скажем, сделалось. Отношения с сослуживцами замерли на отметке, близкой к нулю градусов, совместные чаепития, отмечания дней рождений и любимых праздников – прекратились. Но!… Не было бы счастья, да несчастье помогло – грянула перестройка, наука стала биться в петле хозрасчетов, срывающихся договоров и полного безденежья, затрещала, поехала по швам. Каждый выплывал, как мог, уворачивался от апперкотов государства, и всем стало не до Евгения Ивановича с его подозрительным прошлым и неясным будущим.
***
Пару лет назад был я по делам в Москве и зашел в тот самый академический институт. Давно и успешно работал я в далекой, прекрасной, жаркой стране, раз в два-три года наведываясь к родным осинам.
На сей раз мне понадобилось покопаться в старой геологической литературе, а в Институте была уникальная библиотека.
Библиотекарша, бывшая в годы моего студенчества гордой красавицей, выдававшая книги, как царица – воинские награды, нынче состарилась, посерела, ссутулилась, приобрела тот потертый, запыленный вид, каковой накладывает на людей смиренное понимание ненужности своих занятий. В читальном зале, где в былые годы с трудом отыскивалось свободное место для занятий, было пустынно, на столах лежал слой пыли, лишь в дальнем углу сидел какой-то человек. Мне принесли заказанные книги и журналы, я углубился в работу. Просидев пару часов, сделав нужные выписки, я собрался было уже уходить, как вдруг человек, сидевший в отдалении, поднял голову. Это был Евгений Иванович, я узнал его сразу, хотя прошло чуть ли не полтора десятка лет с последней нашей встречи. Мне показалось приятным встретить старого знакомого, вспомнить дни быстротечной юности. Евгений Иванович зазвал меня в свой кабинет. Мы прошли обшарпанными коридорами, провонявшими застарелым табаком, по скрипучим полам, до которых давно не касалась швабра уборщицы, в большую комнату, заваленную рассохшейся мебелью. На всем лежал отпечаток заброшенности и уныния. У окна стоял письменный стол – рабочее место Евгения Ивановича. Он налил мне чай в чашку, черную изнутри от несмываемого годами чайного налета, развернул на столе схемы, разрезы, и стал мне показывать свою работу. Докторскую он так и не защитил, статьи его почти не публиковались. Он старался меня в чем-то убедить, жаловался на Ученый совет, который не желает давать ему хода. До меня доходили слухи, что на руднике Летнем уже ведется добыча золота, что участки вокруг него интенсивно разведываются новым, молодым, азартным геологическим народом. Я присмотрелся к выкопировке, в которую Евгений Иванович тыкал карандашом.. Это была старая-престарая, почти сломанная на сгибах калька, вычерченная еще Евгением Петровичем, с анализами почти двадцатилетней давности. Я не сдержавшись, хмыкнул, и, забыв о вежливости, уставился в окно, на двор института, весь в черных, просевших мартовских сугробах. Обрюзгший человек передо мной с нелепо-важным видом бубнил о том, что давно уже устарело и никого не интересовало, но я даже не делал вид, что вслушиваюсь в его слова.
За грязным оконным стеклом серел московский слякотный денек, низкое небо посыпало землю мокрым, противным снежком, монотонный голос Евгения Ивановича навевал дремоту. Я невольно зевнул. Как все же скучно на этом свете, господа!
Глава вторая. ДВА РАССКАЗА О ЛЮБВИ
Жена да убоится мужа своего!
Две большие любви было в жизни чертежницы Фаины – уют в доме и муж, буровой мастер Рифат. И до того крепко любила она мужа, что никак не могла пережить его отсутствия. Работали бригады на дальних участках вахтенным методом, уезжали из поселка на неделю, потом сменялись, отдыхали дома несколько дней и опять отправлялись на буровую. Теперь посудите сами – легко ли женщине в самом расцвете лет, только-только разменявшей четвертый десяток, оставаться эдакой соломенной вдовой на целых семь дней? Вот и захаживали к тоскующей одинокой женщине в отсутствие Рифата разные мужички, чтобы от всей души выразить ей сочувствие. Были среди них буровых дел мастера, канавщики, горняки-проходчики, и даже местная элита – геологи – не обходила стороной ее чистенький, будто вылизанный балок. Бывало и так, что целая компания – человек 5 или 6 – заявлялась к веселой чертежнице, чтобы просто посидеть, выпить-закусить, поговорить за жизнь. Файка, мало того, что хозяйка была отменная, которая всегда найдет, что на стол выставить, но и женщина - весьма умная: никогда в мужской разговор со своим дурацким бабьим словом не встрянет, сорокой на хвосте сплетен по поселку не понесет. Так что образовалось у нее в конце концов нечто вроде, как в наши дни сказали бы, закрытого «Клуба для своих».
А что же Рифат? Неужели так-таки ни о чем не догадывался? Ну что вы, конечно, догадывался, да и доброжелателей во все времена на любых широтах и во всех человечьих поселениях хватает. Рифат мужик был не слепой, не глухой, вовсе не глупый, но старался проявлять великодушие и практическую сметку. В самом деле, на Севере мужское население сильно превосходит женское в числовом отношении, и найти справную, чистоплотную, малопьющую бабу, да чтоб беспрестанно не ныла и не просилась уехать на материк – совсем даже не легко. Потому-то Рифат, как подобает мудрецу, на изъяны в поведении жены взирал философически, а на шушуканье поселковых кумушек отвечал пренебрежением. Осмелюсь сказать, что порой вел он себя самым высоким манером, какой доступен лишь истинному интеллигенту, а именно – по приезду с буровой никогда не топал он, грубо и зримо, домой, а всегда выжидал в камералке некоторое время, достаточное для того, чтобы известие, или, как мы бы с вами сейчас сказали – “massage”, о прибытии его бригады, достигло всех заинтересованных ушей. Лишь тогда, обтерев в ближайшей луже сапоги, отряхнув брезентовые штаны, отправлялся Рифат в свой балок. И всегда бывал наш друг вознагражден за такое образцово-показательное для всякого мужа поведение: в чистой, уютной комнате ждала его пригожая, в отличном настроении женка, весело колдующая над супружеским ужином.
Конечно, дотошный читатель может заметить, что картину мы нарисовали совсем уж идиллическую, эдакую пастораль, чудную мечту. «Да неужто все так и было?», - вправе усомниться вы, и будете правы. Не скроем – бывали у Файки и Рифата разногласия, бывало, что чаша мужского терпения переполнялась, бывало, что приходила чертежница в камералку, напудренная сверх всякой меры оттого, что тщилась под слоем штукатурки, или как мы нынче сказали бы, “make-up’а”, скрыть следы мужнина неудовольствия под глазом. Да, не всегда Рифат мог сдержать ревность и обиду, но ведь кто не ревнует, тот не любит, верно, читатель?
В общем, всяко бывало, однако ни нрав, ни фигура у Файки не портились, спирт не переводился, рыба ловилась, оленина у чукчей доставалась, буровые работы производились в близком соответствии с планом-графиком, разведка продолжалась в целом успешно.
Но в этом самом месте должны мы, дорогой читатель, добавить к нашему радужному полотну черной краски. Потому как и Файку не всегда радовала жизнь, ведомы были жене Рифата тяжкие, трудные минуты. Приносили ей их маленькие, симпатичные в общем-то зверьки. Ты, дорогой читатель, уже понял – смелая Файка до смерти боялась мышей. Завидев катящийся по полу шустрый серый комочек с глазками-бусинками, или просто услыхав шуршанье в шкафу, где хранились запасы круп и макарон, бедная Фаина впадала в некий ступор, стекленела глазами, безвольно открывала рот и издавала вой, как сирена «скорой помощи». Никто и ничто в этот момент не могло успокоить несчастную. Испуганная произведенным эффектом, мышка скрывалась в щели, а Файка начинала дрожать всем телом и рыдать в голос. Напрасно Рифат и друзья дома ставили мышеловки, доставали отраву и устраивали даже подобие охоты, вооружившись рогатками и увесистыми камушками – ничего не помогало, противник был силен числом и волей к победе, а страданиям Фаины не было конца.
И, наконец, Рифат, как подобает мужчине и главе семьи, нашел решение семейной драмы. Как-то раз он вошел в балок с весьма таинственным выражением лица и негромко, ласково произнес:
- Познакомься с Василием.
Глянула Файка в зеленые раскосые Васильевы глаза, прижала его к своей высокой груди, и, как в знаменитом романе, любовь выскочила перед ними, как убийца, и поразила сразу обоих. Хотя справедливости ради мы должны отметить, что в тот момент назвать белый клубок шерсти со смешным хвостиком величественным именем «Василий» было несколько претенциозно. Пока это был скорее Васятка, Васек с детским удивленным взглядом и писклявым голосом. Но, несмотря на нежный возраст, с первых же дней проживания в своем новом доме, повел он себя по-бойцовски. Наглое шуршание в хозяйских закромах прекратил он сразу, безошибочным нюхом определил щели, откуда бесстыжие грызуны проникали в дом, и подолгу, как заправский охотник, сиживал около этих лазов, карауля добычу.
Оттаяла Файка, постепенно забыла свои страхи и благодарно заботилась о своем спасителе, баловала, приносила ему в баночке дефицитные в северных краях молоко и сметанку. И к мужу, сделавшему такой чудесный подарок, прониклась она обновленной любовью, пекла ему блинчики, купила в поселковом магазине новую рубашку, а уж по ночам, на супружеском, так сказать, ложе, выкидывала иногда такое, о чем наше скромное перо не осмеливается даже написать. Так что и суровый Рифат, видя цветенье жены, привязался к новому жильцу, саживал его на колени, щекотал горлышко и за ушком, угощал рыбкой и мясцом.
Василий от хозяйской заботы быстро рос и за несколько месяцев превратился в крупного, мощного зверя. Доставалось от него не только мышам, которые уже и дорогу к Файкиному балку позабыли, но даже истинным хозяевам северных поселков – собакам.
В северных геологических поселках собак считать - не пересчитать. У многих есть хозяева, такие гордо потряхивают ошейниками, показывают принадлежность к собачьей элите. Другие – бесхозные, тусуются около столовой, магазина, сбиваются в стаи, грызутся меж собой, выясняя какие-то собачьи взаимоотношения. Жизнь их проходит незаметно для человеческого внимания, а кончина – темна. Из-за такого засилья лающего народа кошек почти не увидишь, редко прошмыгнет какая-нибудь на поджатых лапах, торопясь поскорее скрыться в безопасное место. Но наш Василий собак не боялся вовсе. С гордо поднятым, распушенным хвостом выходил он на улицу по своим делам, и если неосторожная псина по глупости и незнанию пыталась оказать на него моральное и физическое давление, то получала таких когтей по носу, что запоминала урок на всю жизнь.
Вскорости оказался наш Вася предметом зависти и вожделения. Пробовали даже красть его, но в маленьком поселке это невозможно – кот все равно приходил домой. Тогда стали наперебой просить Фаину одолжить кота на некоторое время для изгнания мышей. Ну, что же, на хорошее дело Файка с Василием соглашались – как не помочь соседям.
Одним словом, пошла жизнь славная. Рифат уезжал на буровую, возвращался в назначенный срок - в доме чистота, порядок, жена довольная, ласковая, как кошка, разве что не мурлычет!
Так прошло года полтора. Однажды летом, в Рифатову смену произошло на буровой ЧП. Не подвезли вовремя обсадные, работа встала, да еще – все одно к одному –погода испортилась. Посовещались буровики, и решили съездить домой на пару дней –глядишь, трубы подвезут и погода наладится.
Так и приехали в поселок – неожиданно, как снег на голову. Рифат, вразрез собственным принципам, сразу отправился домой. Ему бы обождать культурно – в камералке или же у друга, как он обычно и поступал, но вы тоже поймите человека – устал, замерз, проголодался, из-за простоя план может сорваться, а вместе с ним - и премиальные – ну, в общем, забыл мужик о спасительной осторожности.
Уже на подходе к своему балку услышал он шум веселья. Он почувствовал, что надо бы остановиться, на пороге задержаться, у двери повозиться, покашлять, что ли, погромче – хоть какой-нибудь знак о своем приходе подать, но что-то в нем заклинило, и понесла его нелегкая прямо в дом. Рванул он дверь, вошел в комнату – и обомлел! За столом сидят человек пять мужиков из соседней смены, на столе – бутыль спирта, хариус, кета соленая, тушенка, в воздухе сизо от табачного ядреного дыма, и в этом дыму плавает, как ведьма на шабаше, его законная жена Файка, причем совершенно, ну абсолютно – ГОЛАЯ! Правду сказать, мужики уже так набрались, что им все одно – что баба, что помело. А вот Рифату в тот момент стало совсем не все равно. Схватил он в беспамятстве топор, что стоял около печки, и – на жену: «Пи-рас-титутка, - от злости даже русский у него как-то подзабылся. – Куда трус дэл?» Файка завизжала, вмиг очухалась, набросила халатишко и выскочила за дверь. Рифат, не выпуская топор, кинулся, было, за ней, но тут мужики несколько протрезвели, схватили его за руки, стали «держать-не пущать», успокаивать, в том смысле, что «баба – она баба и есть, что с нее, дуры, взять!…». И оскорбленный муж обмяк, кинул топор в угол, брякнулся на стул, прикрывши лицо руками. Мужики, чтобы не усугублять семейный скандал, ушли, как истинно благовоспитанные люди, стараясь не шуметь и даже (неслыханно!) почти не матерясь.
Рифат остался один у разоренного стола, в неприбранной комнате. Он представлял себе, как дружки-приятели посмеиваются над ним за его спиной, и сомневался, оставаться ли ему в поселке или собирать вещички и отправляться, куда глаза глядят – искать забвения и лучшей доли. Как сказал бы поэт, сердце его было разбито, и жизнь казалась конченною. Вдруг дверь тихонько скрипнула. Рифат в тайной надежде вскинул глаза – на один короткий миг представилось ему, что неверная робко входит в дом, не поднимая глаз, ползет на коленях от двери к мужу, и рассыпанные власы ее скрывают виноватый, заплаканный лик. Жалко лепечет она что-то в свое оправданье, а он… А он возвышается над ней грозный, но великодушный, и обличительные слова стрелами срываются с губ его и поражают преступившую закон!...
Но это был всего лишь Василий – явился с гулянки или охоты, подошел бесшумно к хозяину и, утробно урча, стал тереться о хозяйскую ногу. Рифат опять погрузился в мрачные раздумья. Котяра, видя, что его намеков не понимают, начал настойчиво мяукать – дескать, угости чем-нибудь, чего сидишь?! Рифат глянул сверху вниз на наглую морду с раскосыми глазами, на выгнутую похотливо спину, на победно задранный хвост Файкиного любимца, и обида, заставившая его давеча схватиться за топор, вскипела нехорошей волной. И вскочив со стула, ото всей своей огорченной души двинул он по усатой белой морде кованным сапогом. Вася невнятно мявкнул, отлетел к стене и метнулся за дверь. Рифат, почувствовав вдруг безразличие и усталость, рухнул на кровать, в чем был, и провалился в беспокойный, с дурными сновидениями сон.
Утром заехал к нему старший геолог участка, велел собираться – на буровую завезли трубы. Так и не дождавшись мерзавки-жены, и не увидев кота (что было в общем-то странно – Василий под утро всегда приходил домой, как часовой – на пост), - Рифат уехал на смену. Через час после его отъезда, удостоверившись, что бригада отправилась на участок, прокралась домой ночевавшая у подруги Файка. А еще через некоторое время пришел домой Василий, и, взглянув на него, Файка, прибиравшаяся в доме, завыла так, как будто увидела она даже не мышь, а целую крысу. Морды у кота фактически не было, нижняя челюсть съехала на бок, на месте правого глаза сочилась кровью омерзительная рана. У брезгливой Файки подступила тошнота к горлу. Она отвернулась и занялась своими делами, надеясь, что кот уйдет, залижет раны и приведет себя в порядок – кошки-то живучие! Умная тварь как будто прочитала хозяйские мысли – во всяком случае, когда Файка обернулась, кота в комнате уже не было.
Приволокся он только на следующий день, но выглядел не лучше, разве что кровь поменьше сочилась. Подавляя отвращение (она с детства не могла видеть проявления страдающей плоти), Файка нагнулась к нему, но неблагодарная скотина в руки не далась, повернулась и пошла прочь из дома.
Прошел день-другой, и сослуживцы в камералке стали Файку стыдить: в поселке заметили, что сделалось с котом,
- Ты бы, однако, попросила кого из мужиков пристрелить его, чо ж он так мучается! - возмущались бабы.
- Да, - мямлила Файка, - надо… правда.… Но решиться никак не могла
Время шло, уже и Рифат приехал со смены, побыл пару дней, с женой почти не разговаривал, и опять уехал, а Василий все мелькал то у одного дома, то у другого, по-видимому, в надежде хоть как-то прокормиться, но приспособления для еды, у всех созданий называемого ртом, у него больше не было. Потом совсем ослабел и медленно, пошатываясь, побрел к своему дому. Мухи облюбовали его израненную морду и вились над его головой, приноравливаясь к посадке в глазную рану. И что удивительно – пока он был здоров, бодр и грозен, собаки так и норовили на него напасть на улице, получая при этом достойный отпор. А теперь, когда его можно было взять голыми руками, вернее сказать – клыками, ни одна из них не обратила на кота никакого внимания и головы не повернула в его сторону. Так, сопровождаемый басистым жужжанием мушиного роя, доковылял он до родного порога. Фаина в дом ему зайти, конечно, не дала – ей не понравились его спутники. Сил убраться от крыльца у кота уже не было, он повалился на бок и вытянул лапы. Вышедшая на крыльцо Файка застыла от омерзения – грязная меховая тряпка, бывшая еще неделю назад пушистым белым красавцем, была облеплена мухами, и количество гадких двукрылых, казалось, увеличивалось с каждой минутой. Не помня себя, Фаина схватила лопату, подцепила на нее котовье тело, бросила его на половую тряпку, и, с трудом сдерживая рвотные позывы, бегом понесла его на помойку. Мухи полетели следом – ждать, когда их добыча совсем перестанет шевелиться, и устроить настоящее пиршество там, где им уже никто не помешает.
Фаина вернулась домой, долго мыла руки, потом лицо. У печки заметила Васькину мисочку и легонько вздохнула – кота, конечно, было жалко. Ну, а с другой стороны, что же прикажете делать – мух в доме разводить, что ли? Возлюбленный муж Рифат ни в коем случае не одобрил бы подобное поруганье семейного очага! И Фаина брезгливо взяла пальчиками кошачью миску и выкинула ее в помойное ведро.
Любовь на фоне тайги и собаки.
В том полевом сезоне случилась у СанСаныча любовь. То есть, всяческие романчики, увлечения, шашни и тому подобные шуры-муры происходили с ним и прежде – то повариха окажется чрезвычайно симпатичной, то сослуживица, на которую в Москве и внимания не обратишь, в поле, среди тайги, глянется вдруг привлекательной – но все то проходило приятно для тела и безболезненно для души. Нынче же дело обернулось по-другому.
Приехал СанСаныч на место полевых работ со своими лаборантами, рабочими и водителем, установили палаточный лагерь на таежной поляне, а через несколько дней грузовая крытая машина привезла студентов-старшекурсников, приданных научному люду в качестве подмастерьев для обучения геологическому делу и сбора дипломных материалов.
Вначале из ее кузова выскочили два парня, а следом за ними, опираясь на их протянутые руки, на землю легко и изящно спрыгнула девушка. Солнце тут же запуталось в ее светлых кудрявых волосах, и ее смеющиеся глаза полыхнули сапфировым огнем. И под этот огонь, как под артобстрел попал начальник отряда СанСаныч, Александр Александрович Симаков, человек семейный, отец двоих дочерей, муж, зять и кандидат наук.
Девушка между тем, каким-то чутьем угадав, кто из людей на поляне главный, подошла к СанСанычу, улыбаясь, протянула ему руку и представилась: «Елена». Мягкое, но вместе с тем величественное звучание этого имени терпким вином ударило в голову СанСанычу и проникло в сердце его, как когда-то – в сердце юного античного принца. В ту минуту наш герой еще не осознал, что с ним произошло, еще не подозревал, что Троянский конь уже стоит у ворот его крепости. Впрочем, подобные исторические параллели никогда бы и не пришли ему в голову, поскольку Гомера он не читал, школьные уроки истории давно позабыл, а ко всяческим предзнаменованиям относился с насмешкой, возможно, заслуженной. Пока что он держал маленькую горячую ручку в своей ладони, и, представьте себе, Рекс, сам Рекс, стоял у его ноги спокойно, нисколько не возражая против близости этой незнакомки к своему другу, в то время как на ее двух спутников смотрел исподлобья, угрожающе ворча и показывая белые, крепкие клыки. Позволь, читатель, на минутку отвлечь тебя от зарождающейся любовной истории и обратить твое внимание на этого немаловажного члена экспедиции.
Ни один незнакомец не мог появиться на территории лагеря, не будучи предварительно представлен серому, широкогрудому охраннику. «Rex» на древнем языке означает – «король». Рекс и был королем – мощная, быстрая сибирская лайка, умница –пес, не агрессивный, но строгий, надежный помощник и верный друг.
Два года назад хозяйка собаки, жительница рудничного поселка, служила поварихой у московских геологов. Тогда все и познакомились с Рексом – он был неразлучен со своей хозяйкой и заодно охранял лагерь. СанСанычу, обожавшему собак, удалось растопить сердце сурового пса, Рекс выделил его среди остальных сотрудников и даже сопровождал его пару раз в маршрутах. В последующие годы хозяйка пса уже у москвичей не работала, поглощенная своими семейными делами, но Рекс согласился сторожить лагерь, и к службе своей относился со всей серьезностью и ответственностью. Едва посторонний человек без ведома хозяев появлялся на поляне, Рекс вскакивал, секунду-другую выжидал, приглядывался к нему, потом без лишнего рычанья и тявканья делал круг и бросался на незадачливого посетителя, для начала наметившись на его ноги. Атакуемый, жалобно вереща, замирал, пока члены отряда не выручали его, уговорив Рекса отпустить бедолагу с миром. Ко всем нам Рекс относился с симпатией, но СанСаныча явно любил, по-видимому, признавая в нем хозяина.
Но вернемся к нашему сюжету.
Итак, отряд собрался в полном составе, и вечером того же дня устроили празднование по поводу открытия полевого сезона. В центре поляны запалили костер, разлили по кружкам веселящий напиток. И в волшебном отсвете пламени лица, днем обычные, вдруг волшебно изменились, угольно-черными сделались глаза, наполнились блеском тайной страсти. Пересекся СанСаныс взглядом с Еленой Прекрасной один, и другой, и третий раз, словечком незначащим, как мячиком, перекинулся, и дрогнуло сердце его, и встрепенулась охладелая душа.
Потекли деньки полевые, подчас – нелегкие, маршруты по залесенным сопкам, работа в подземке. Бывало, идет СанСаныч из маршрута, лямки рюкзака режут плечи, сапоги трут усталые ноги, таежные мухи вьются около распаренной головы – кажется, уж силы на исходе, сбросить бы ношу да прилечь передохнуть под развесистыми лапами кедрача. Но не тут-то было: спешит геолог – поскорей бы добраться до лагеря, попасть в поле зрения чудных серых глаз, вспыхивающих на солнце пронзительным синим огнем, увидеть, как в ответ на его приветствие приоткрывается нежный ротик, обнажая белые, остренькие небольшие зубки.
С первый дней поля начальник отряда распределил работу таким образом, чтобы тяготы профессии касались Леночки как можно меньше, чтобы прекрасные стройные ножки не стаптывались на склонах дальневосточных сопок, чтобы нежнейшие ручки не ранились о сколы породы. Посему владелица его сердца в маршруты или, не дай Бог, в подземные штреки не хаживала, а основное время проводила в лагере, разбирала образцы и пробы, круглым четким почерком подписывала этикетки и занималась всякой другой, необходимой, но не утомительной деятельностью.
Давно уже СанСаныч в мыслях своих лежал у ног прекрасной девы, просыпался с мыслию о ней, и засыпал в мечтах о близости с ней. И, представьте, этим мечтам суждено было сбыться: в один прекрасный лунный серебряный вечер, когда все разошлись по личным делам, а СанСаныч в своей палатке просматривал карту, намечая маршруты ближайших дней, вдруг откинулся полог, и прелестная кудрявая головка просунулась в палатку с вопросом, можно ли ей войти? «И она еще спрашивает, можно ли ей, восторгу души моей, взойти ко мне!?», - что-то в таком роде подумал СанСаныч, а вслух произнес: «Давай, давай, заходи».
И дева взошла, и воссела рядом с ним на ложе его (для точности изложения поясним – Лена села на раскладушку, покрытую надувным матрацем, а сверху – спальным мешком), и отверзла уста свои, спросивши, нельзя ли ей посмотреть, в какую сторону он направит завтра свои стопы. И вытянув лебяжью шейку, склонилась над картой, в робкой своей дерзости прислонившись хрупким плечиком к его груди, уронив локоток ему на колено. Захмелел от этого Александр, Александров сын, и обвил рукою гибкий девичий стан, трепеща от сдерживаемой страсти и от мысли, что она прогневается и уйдет, оставит позади себя осколки его сердца. Но нет, не отстранилась, не оттолкнула с негодованием, но приблизила нежно-смуглое лицо свое к его лицу и без улыбки, молча, погрузила бездонные очи свои в его затуманенные глаза. И был вечер, и была ночь, и луна веселилась на небе, и пихты темною стражей обступали притихшую поляну, и Рекс лежал около палатки немым грозным сфинксом, насторожив чуткие уши, охраняя людской сон и людскую любовь.
О как прекрасны ноги твои, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника;
Живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино, чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями;
Два сосца твоих как два козленка, двойни серны…
Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностью!
Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти…
Никогда не слыхивал подобных слов СанСаныч и книгу с таковыми письменами в глаза не видывал, но поверь, читатель: в ту, первую ночь, равно как и в другие, последующие, обуреваем был именно такими чувствами. Воспаряла душа его к звездам и низвергалась водопадом, и пела птицей в поднебесье и трепетала огоньком на ветру, когда любимая, легко, как перышком, касалась его ушей нежнейшим шепотком, и, еле различимые, слышались ему слова: «Любовь моя… родной мой… люблю тебя…»
Бывало так: сядут влюбленные рядышком – на скамейке ли, на бревне ли – и Рекс тут как тут – между ними. Начнет Леночка в задумчивости трепать собачье островерхое ухо, и СанСаныч, глядя в сторону, поглаживать Рексову голову – вот их руки-то и встретятся, и пальцы – переплетутся, и сердца дрогнут в унисон.
Плачь, жена старая, надоевшая, в далекой Москве оставшаяся, пятый десяток разменявшая! Горе тебе, ибо муж твой пленен! Но не вороги жестокие, не тати нощные полонили его, а лань легконогая, девчонка светлокудрая приворожила, околдовала, обвила вервиями крепких объятий и нежных слов.
Шептали, шептали злопыхатели, чужому счастью завистники, что, дескать, девчонка хитра, устроилась эдакою легкотрудницей, за которую простодушное мужское население собирает дипломные материалы, что ждет ее в Москве жених, и крутит-вертит она взрослым мужиком, как мальчонкой, пользуется чужим мужем, как прислужником. Но от змеиных этих шипений закрывал слух свой дорогой наш СанСаныч, и лелеял, и баюкал сладкие мечты в сердце своем - как вернутся они в Москву, как будут встречаться, как расцветут их отношения на новой, городской, почве вдали от постоянного догляда сослуживцев. Сколько зрелых мужчин начали жизнь заново после встречи с юными прекрасными студентками! Кто знает… может и ему удастся обновиться, хлебнуть молодости хмельной напиток, сбросить с плеч груз лет, осточертевшие семейные проблемы, изжившие себя отношения, как змея - старую кожу.
За работой да любовными переживаниями не замечаешь, как летит время. Вот уже лето устремилось к осени, а полевой сезон – к неизбежному концу. Хозяином вошел в Хабаровский край сентябрь, выстудил до заморозков ночи, выкрасил золотом и багрянцем окрестные сопки. Наступил сезон охоты. Все, кто только имел хоть какие-нибудь стреляющие приспособления, от умелых охотников до мальчишек, стибривших втихаря отцовское ружье, бросились в тайгу, постреливая, попыхивая кто во что горазд – трепещи, лесной народ!
Геологическим партиям, работающим в тайге, также выдавались ружья. Заведен был такой порядок в тридцатые, а то и более ранние, годы, чтобы советских рудознатцев, делающих для новой власти нужнейшее дело, не обидел кто-нибудь из таежных хозяев: медведь ли, волк ли, или, что всего хуже – вражина недобитый, прячущийся на необозримых пространствах Дальнего Востока от бдительного ока ЧК-НКВД.
Канули в лету те грозные годы, просела, размягчилась мозгами Советская власть, обжилась, поредела, отступила тайга, коварный классовый враг превратился в жалкого таежного бродягу - бича, похмеляющегося одеколоном «Шипр» и норовящего стибрить из продуктовой палатки то, что плохо лежит. Но оружие таежным экспедициям продолжали выдавать, и наш отряд не был исключением. Хранилось ружье со всей положенной тщательностью у СанСаныча во вьючнике под замком. А теперь, читатель, скажи мне, есть ли на свете мужчина, который не желал бы бросить к ногам возлюбленной плоды своих нелегких мужских трудов: победу ли на рыцарском турнире, защиту ли научной работы, или хотя бы добытого на охоте рябчика? Ты понимающе качаешь головой, дорогой читатель, и ты безусловно прав – такого мужчины нет и быть не должно! Поэтому замок с вьючника был снят, и ружье появилось на сцене. Естественно, теперь, как справедливо заметил классик, оно должно было выстрелить.
Едва Леночка, сидящая в тенечке и брезгливо перебирающая образцы, увидела СанСаныча в ладном брезентовом костюме, высоких резиновых сапогах с ботфортами, с ружьем наперевес, как встрепенулась горлинкой и прочирикала: «И я с тобой». И таким жалобным взглядом посмотрела на своего повелителя, что сердце сурового охотника дрогнуло, строгие губы разжались и произнесли: «Пошли». Да, в самом деле, не на медведя же шел, так - рябчика, птицу малую, безопасную, добыть. Ленуся собралась быстро, накинула на кудрявую головку платочек, натянула сапожки, отчего приобрела столь притягательный вид, что СанСаныч отвернулся, дабы поднявшийся в нем неуместный жар не нарушил его геройские планы. Рекс, увидя своего друга с ружьем, вскочил на ноги и заиграл хвостом изо всей силы, но его не позвали – оставили на хозяйстве.
Первую птичку СанСаныч попробовал сбить влет, поразить Елену Прекрасную меткостью глаза и твердостью руки, но… промазал самым откровенным образом. «Не пристрелялся еще», - пробормотал он, оправдываясь. Пошли дальше. Вдруг, прямо из-под ног – шум, ветер, крыльев орлиный мах – СанСаныч вздрогнул, Ленуся вскрикнула, рябчик – а эта негодная птица, вылетая из высокой травы, такой шум может произвесть – куда твоему коршуну! – выпорхнул, ружье у стрелка в руках дрогнуло, выстрелило куда-то в заросли и в кого-то там попало. Оттуда послышался скулеж, перешедший в жалобный, плачущий вой. СанСаныч с подругой кинулись туда, и нехорошие предчувствия их не обманули. Сердце охотничьей лайки, конечно, не снесло того, что на охоту отправились без нее, и Рекс, нарушив приказ, незаметно увязался за своими друзьями. Чтобы не вызвать их гнева и не быть отправлену домой, он бежал за ними, хоронясь до поры до времени в густом кустарнике. Теперь он поплатился за непослушание и свою простодушную хитрость – пуля попала в заднее бедро, кровь хлестала из лапы ручьем. СанСаныч подхватил собаку на руки и поспешил в лагерь, Лена – за ним. СанСаныч был расстроен не на шутку – все вышло донельзя нескладно: в глазах возлюбленной опростоволосился полностью, друга подстрелил, с хозяйкой Рекса предстоят тяжелые разборки – такими собаками дорожат.
В лагере наложили жгут, рассмотрели рану – все оказалось еще хуже, чем ожидали – кость была раздроблена, мясо и жилы болтались рваными тряпицами. Чего там промывали, бинтовали в надежде, что на собаке все заживет, как на собаке. Двое суток Рекс ничего не ел, только пил немного, по лагерю поползли шепотки, что надо бы его пристрелить. На третий день пес стал вставать и мучительными скачками на трех лапах передвигаться по лагерю. Он влезал в камеральную палатку, так, чтобы оказаться рядом с СанСанычем, и начинал лизать рану. Вынести это было невозможно, СанСаныч выходил на воздух, чтобы успокоиться, и вздыхал со стоном: «Ох, Рекс, Рекс…».
Следующей ночью СанСаныч проснулся от отвратительного, хлюпающего звука. Он вылез наполовину из спальника и прислушался. Потом выглянул из палатки – так и есть: Рекс грыз лапу, стараясь освободиться от отмирающей, ставшей ненужной конечности.
Утром, на срочно собранном совете отряда было решено, ввиду невозможности пристрелить собаку, тем более чужую, и во избежание общего заражения собачьего организма, левую заднюю лапу Рексу отпилить.
Здесь, читатель, мы на некоторое время опустим занавес и переведем дыхание. А когда поднимем его вновь, то вместо мощного, подвижного, с чувством собственного достоинства пса увидим худющее, трехногое существо с уродливой культей вместо задней лапы и непонимающим взглядом: что такое с ним сделали и за что? Но на этот немой вопрос карих собачьих глаз ни у кого из людей ответа не находилось. Оставалось только, отведя собственные глаза в сторону, со вздохом трепать островерхое ухо и приговаривать: «Ох, Рекс, Рекс…».
Однако время полевого сезона неумолимо кончалось, и было пора уже на что-то решаться. СанСаныч, скрепя сердце, отправился в поселок к Рексовой хозяйке, докладывать обстановку: так, мол, и так, покалечился пес, а все же остался жив.
Много всякого повидал на своем веку опытный геолог Александр Александрович Симаков, с разными людьми довелось ему пообщаться. Встречался среди них народец нешуточный: шоферюги, работяги с рудников, да и просто – темные ребята, бывшие ЗеКи, осевшие в таежном крае после отсидки. Но никогда еще не доводилось ему слышать такой мат, да еще из женских, с позволения сказать, уст! Стоял он перед хозяйкой, как пацан, только глазами хлопал, не имея возможности вставить и полсловечка в свое оправдание. Ну, а чтобы передать мысль, заключенную в хозяйкиной десятиминутной тираде, нам понадобится всего несколько слов: «Что хотите, то с ним и делайте, мне калека не нужен!»
Понуро брел СанСаныч обратно в лагерь, думая тяжелую думу. Что ж все-таки делать? Взять пса с собой в Москву? И думать нечего. Оставить одного в лесу, в надежде, что его возьмет к себе кто-нибудь сердобольный? Пустое. Так не придя ни к какому решению, разнервничавшийся и хмурый, СанСаныч вернулся в лагерь.
Последние дни в суете, сборах, пролетели как-то особенно быстро и скомкано. Когда грузили машину, Рекс лежал чуть поодаль, следя за хлопотами людей. В прошлые годы в это время СанСаныч брал его на поводок и отводил домой, в поселок. Доставив пса хозяйке, долго гладил и трепал ему загривок, напоследок вынимал какой-нибудь лакомый кусочек и угощал Рекса в благодарность за отличную работу. Сегодня СанСаныч почему-то этого не сделал, занимался своими делами, на Рекса не смотрел. Наконец, все вьючники, ящики, рюкзаки, мешки уложили, мусор на поляне собрали, костровище забросали землей, все залезли в машину, мотор заурчал, колеса захрустели по опавшей лиственничной хвое. Рекс поднялся на оставшиеся лапы, и двинулся, было, вслед за машиной, не понимая, почему его оставляют одного. Дорога пошла под уклон, свернула в сторону, и грузовик исчез из вида.
Потоптавшись немного на опустевшей поляне, и сообразив, что на сей раз он сам должен добираться домой, Рекс отправился хорошо ему знакомой тропой в поселок. Раньше эта дорога занимала у него минут пятнадцать хорошей собачьей рыси, не больше, теперь на трех лапах он ковылял довольно долго и сильно устал. Наконец Рекс добрел до своего дома. Сквозь жердины забора была видна его конура, даже миска стояла на своем месте. Но дом был пуст, калитка заперта, занавески на окнах плотно задернуты. Пес уселся перед калиткой, поняв, что хозяйку надо подождать. В соседском доме скрипнула дверь, пес вскочил.
- О, -б твою мать, чо сделали со собакой! – не сдержался вышедший на крыльцо сосед, увидал калеку. – От, недоделки, лучше б на х… пристрелили! – бормотал мужик, качая головой. Потом сказал, обращаясь к Рексу:
- Хозяйка твоя… тю-тю… того… уехала к дочке, в Комсомольск. Надолго. Так что нечего тебе тут… Ты мне хвостом-то не виляй! Ты как при хозяйке-то своей на меня лаял, бросался? А? Теперь виляешь? А на кой хрен ты мне сдался – без ноги-то? Дармоедов не держим, нет! Давай, ступай отсюда!… - и, бросив папиросу, ушел в дом. Рекс опять лег около своей калитки.
День клонился к вечеру, начало смеркаться. Соседу было как-то неспокойно, почему-то кошки на душе скребли. Он все выглядывал в окно, видел собаку, лежащую у забора и маялся: «Лежит и сюда смотрит! Не уходит, сволочь, ждет, что его возьмут».
Время шло, сосед опять выглянул на улицу и на сей раз в синеватом сумеречном свете уходящего дня на дороге, ведущей к лесу, увидел дергающееся серое туловище – переступая передними лапами и рывком подтягивая заднюю, Рекс уходил в потемневшую, насупившуюся тайгу. Мужчина вздохнул и с непонятным ему самому облегчением затянулся беломориной.
Ты возмущен, читатель, и совершенно справедливо – рассказчик, вместо того, чтобы живописать историю любви, как бы в некоем помрачении ума отвлекает твое благосклонное внимание судьбой какого-то сукиного сына. Приношу извинения и возвращаюсь к нашим влюбленным.
Приехав в Москву и утонув в стылой воде будней, СанСаныч затосковал. Только сейчас он отчетливо понял, что Лена серьезно поселилась в его сердце. Все его прежние любвишки заканчивались у трапа самолета и более никаких неприятностей не доставляли, теперь же эта девчонка не шла у него их головы ни днем, ни ночью. «Влюбился на старости лет, идиот», - насмешничал сам над собой Александр Александрович, однако на самом деле ему было вовсе не до смеха. Из ложной гордости он сам ей не звонил, уверенный, что она в любом случае его разыщет, хотя бы из-за материалов для диплома. Однако прелестница никаких признаков жизни не подавала, не звонила и в отличие от других студентов не приходила в глубокий, со смрадной лужей перед входом подвал, служивший геологической науке московским офисом.
Так пролетел месяц после возвращения из поля, в течение которого Александр Александрович буквально не находил себе места. Наконец, следуя неизбывной многолетней традиции, члены полевого отряда решили устроить вечер встречи в память о прошедшем сезоне.
Собрались в квартире одной из лаборанток - Раисы Васильевны, женщины хозяйственной, гостеприимной, с просторной жилплощадью. Александр Александрович пришел одним из первых, помогал хозяйке готовить стол. При каждом звонке сердце его подпрыгивало сначала к самому горлу, а потом от разочарования ухало куда-то вниз, к желудку, когда в очередной раз оказывалось, что пришел кто-то другой, а не Она. Он уже начал приходить в отчаяние от мысли, что она вообще не придет, как вдруг в прихожей послышался шум и радостные возгласы. У Симакова захватило дыхание, и в следующую минуту вошла в комнату Лена – раскрасневшаяся на свежем ноябрьском ветру, в мини юбочке и обтягивающем свитерке, изящная, умопомрачительная, желанная, недосягаемая.
- Отлично выглядишь, - рванулся,было, ей навстречу Симаков.
- Здрас-сь-те, - надменно слетело с любимых губ, и Александр Александрович в больших серых, со льдинкой, девичьих глазах будто увидал свое отражение: лысеющий мужчинка в потертом костюмчике, траченный жизнью МНС, каких в советской науке тринадцать на дюжину. За спиной Елены Прекрасной маячил ее Парис – широкоплечий, спортивный, лицом похожий на героя вестерна.
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои…
Впрочем, слов таких Александру Александровичу на ум не приходило, и ежели б у него спросили, кто этот стих сочинил и по какому поводу, он ни под каким видом сказать бы не смог, но чувствовал себя бедный наш герой совершенно таким образом!..
Между тем Party разворачивалось по известному сценарию – поели, попили, поговорили, попели. Александра Александровича весь вечер бросало то на раскаленные уголья ревности, то на лед Лениного подчеркнутого невнимания и насмешливой холодности. Устав бороться с любовной мукой, он вышел из-за стола и полуприлег на кушетку в углу комнаты, опершись головой о настенный ковер.
- Ребята, гляньте, какие у него рога! – раздался вдруг звонкий Леночкин голосок.
Все обратили взоры на Симакова.
Раиса Васильевна, человек на службе строгий и профессиональный, в быту мягчела душой даже до сентиментальности. В своей квартире завела она, как бы сказали в бескомпромиссные двадцатые годы двадцатого же столетия, мещанский уют, напичкала комнаты ковриками, пуфиками, безделушками. Один из таких плюшевых ковриков с изображением анфас морды королевского оленя, увенчанной великолепными, раскинувшимися в обе стороны рогами, висел как раз над кушеткой, где расположил свое тело – вместилище истерзанной души - Александр Александрович Симаков. Голова же его пришлась аккурат на оленью морду, вот и получилось, что из головы нашего бедолаги торчали два чудеснейших ветвистых рога! Вот уж действительно смешно получилось! Вся компания весело и от души хохотала!