Юность, братцы, юность...

 


 Ты не любишь высовываться? Ну, что ж... А я любил. Даже несложный закон учебы для себя вывел: сентябрь-октябрь месяцы трудись в поту, как голодный волк, высовывайся, как суслик, озабоченно и по делу, в общем, создай у учителей впечатление, чтобы в будущем помогло, ежели что...
 Вот и сейчас стоим мы на огромном пионерском плацу, я – во второй шеренге, подросток среднего роста, худенький, белобрысый с правильной челкой и тоненькой шейкой, которую вытягиваю меж головами передних...
 Нас только привезли в лагерь и тут же прокричали : «Поотрядно! Стройся!» Организация прежде всего. Надо пояснить нам, усилиями кого мы восстановим здесь утраченные силы, накопим летних радостей... Но, главное: предстоит выбрать Совет лагеря. Как без него? И вот на трибуне после крикливых и речистых полная тетя, видимо, директор, объявляет:
- Есть предложение ввести в совет дружины от первого ( нашего) отряда...- Я почти не сомневаюсь – меня. И точно!
Сколько себя вижу все время «выдвигали», в звеньевые, комсорги или старосты, а в пионерских лагерях иногда, так прямо – в центральный аппарат – в совет дружины...
И сижу я, бывало, малой, среди ребят и девчат, молчу и, как сова, хлопаю глазами, слушаю, пытаюсь понять: чего это нас пересаживают, заставляют опереться руками о стул, смотреть на карту, фотографируют с разных сторон...
«Пионерская» - самая маленькая «правда» о детях первой социалистической страны, Правда многоликая, заботливая и добрая, для меня, во всяком случае! Прошагал я с ней пионерские лагеря, Дворцы пионеров в Москве и Ленинграде, спортивную школу, кружки радиотехники и фото, и все поощрялось только моими стремлениями и желаниями... Об этом взахлеб писала маленькая газета с миллионным тиражом! Дважды я видел себя на ее страницах, а однажды даже читал, но втихую... Расскажу, как дело было.
В футбол я играл в нападении и очень азартно, так научил меня Мещанский двор, постоянно ворчал, подбадривал, наверное, не только себя, и, даже, оказывается , играл вполне современно – всегда бежал помогать защитникам. Так вот, однажды, крупный пионерлагерь завода «Карбюратор» вызвал наш маленький «Строитель» на футбольный поединок. Наши вожатые, конечно, быстро подсуетились и «хитро» усилили команду ребятами из «Пищевика», пионерлагеря - соседа. Меня, почему-то, поставили играть левым защитником, хотя я левой ногой практически не фурычил, а в защите, тем более... Игра началась. Вот пытается прорваться по моему краю шустрый, маленький парнишка, я шасть, прыгаю на мяч всем телом, заодно и его отбрасываю на траву. Снова он бежит на меня, разбойник, и я не хочу, но вынужден бить его по ногам... Что делать? Сморщившись от боли он встает и опять хочет обойти меня на скорости, тут уж, я пускаю в ход правую руку и... Штрафные сыпятся из моего угла, как водопад... Я продолжаю играть «в кость», иначе защищаться просто не умею. Подбежал наш капитан, что-то кричит, но я не слышу, зрители заглушают, болеют...
Но беда подстерегала нас за нашими воротами, там оказалась корреспондент «Пионерской правды». С помощью болельщиков она быстро раскусила, что у нас – строителей почти пол команды - «липа». А уж зыркала она и фотографировала мои защитные выпады явно неодобрительно...
И появилась фотография на первой странице августовского номера газеты: мой очередной «подкат», искореженное от боли лицо заводного карбюраторного нападающего и фельетон под названием «Запрещенный прием!», который я втихомолку перечитывал ни раз...
Матч, который мы выиграли, кстати, - 3 : 1 принес мне не только «спрятанную» популярность, но и первые признания двух поклонниц, двух девочек из нашего отряда... Обе кричали за воротами громче всех, и в перерыве крупная, круглолицая, темноволосая даже дала мне стакан воды, а худенькая, маленькая, с россыпью веснушек на капельном лице весь второй тайм вприпрыжку бегала вдоль футбольного поля, задирая коленки и размахивая руками. Закончился матч, нас окружили, поздравляют...
И я забыл о девчонках, столь необычных для меня футбольных болельщицах, но маленькая, смешливая на следующий день после завтрака в дверях столовой протянула мне записку, которую я тут же прочел, в ней было всего три слова: «Давай дружить. Таня.» Я повернулся к ней и сказал:
- Давай. - В острых ситуациях я всегда спешил с ответами и часто получалось курьезно... . Много позже я осознал, что иногда моя первая реакция ошибочна, даже глупа, мне нужно время, чтобы точно оценить, сопоставить чужие и свои действия, вопрос – ответ... Я назвал это состояние – «симптомом лестницы», ибо только оставшись наедине, подумав, смогу правильно среагировать...
Что делать? Сказал, отступать некуда.
В жизни я – консерватор, никогда не стремился следовать моде, не хотел понравиться кому либо, тем более девочкам. Новую одежду и то всегда принимал с трудом, неохотно. Сестренка Люда до сих пор смеется, вспоминая, как я морщился, хныкал, одевая новые лаковые туфли только для фотографии... Подстригаться ехал с Папой к Кузнечному мосту и то с явным неудовольствием, куда уж дальше? И вообще, подбородок у меня не широкий ( явно – не лидер!), поэтому, когда все ребята урезали ширину брюк, я попрежнему одевал те, к которым прикипел, привык... Зато танцевать я научился первый в школе( школа у нас была новая, «растущая», поэтому наша параллель всегда была старшей...) Это была заслуга Мамы, мы с ней часто дома и в гостях вальсировали, как она говорила.
Так, значит, сказал я веснушчатой Татьяне: «Давай» и... забыл. Игры, рыбалка, книги – к ним я привык и тяги к чему-то новому, непонятному не имел. Я уже говорил об этом.
Однако, на следующий день Таня напомнила о себе...
Вечером после лагерной линейки, когда утихает галдеж и все пионеры должны ворочаться в постелях, думать о сне насущном, мы, четверо активистов совета дружины во главе с директором лагеря и старшим воспитателем идем на поверку по отрядным палатам. Везде спокойно, сонливо... Заходим в девичью нашего отряда. Темно, тихо. Неожиданно легкий смешок, потом второй, третий... и громкий девичий хохот уже эхом покатился по спальне... Ирина Павловна, директор, резко шагнула к стене, щелкнул курок, взрыв света... Небольшая пауза. И вдруг, я вижу, как маленькая Таня в белой длинной рубашонке резко встает в полный рост на постели, просто выпрыгивает из одеяла, словно говорит:
Смотри! Вот я! Я вижу тебя! Смотри и ты!- так я, скромно, прочел эту сцену. Директор, видимо, иначе. Мне известно, что Таня получила за свою выходку большую выволочку.
На следующий день после ужина мы с Таней снова оказались вместе на выходе из столовой. Она в упор посмотрела на меня, сощурила свои огромные, серые глаза и я не своим голосом, будто кто-то изнутри заставлял, выталкивал слова, выдавил:
- Погуляем?
За шлагбаумом у самых ворот лагеря начинается широкая лесная дорога, пойдешь направо – приведет она к небольшой высыхающей, бочажной речке, налево – сосняком к Зеленогорску...
Мы молча свернули к реке. И без многозначительных пауз, как добрый ручей, ожидающий встречи с полноводной рекой, зажурчал наш разговор...
- Ты в какой школе?
- Я... А ты?
- Учителя добрые?
- Разные. Вот географичка так интересно рассказывает о разных странах, даже не замечает шума в классе, лишь глаза становятся очень грустными...
- А у нас физик...
- Русичка очень строгая, ужас...
- А у нас англичанка. Часто бывает недовольна, тогда злость написана на перекошенном лице, и бьет болтливых указкой по рукам, не больно...
Краски вечерней зари, ветерок, слегка отдающий сыростью, легкое дуновение прохлады на лице, необъятная загадочная глубина чернеющего леса – все, как сполохи теплого, каминного огня, делают нашу беседу естественной, безмятежной, приятной, мы просто одариваем друг друга детским мыслями, историями, описываем прочитанные книги, не стесняясь друг друга. Абсолютное доверие царит в нашем диалоге.
- Бабушка, она жила в деревне, мне говорила, что очень любила гулять с подружками по вечернему лесу. Она очень хотела встретить лесной народец-эльфов в зарослях серебряных полянок. Видишь, я хорошо запомнила...- хвастливо закончила Таня.
- И встретила?
- Когда я спрашивала ее об этом, она так загадочно улыбалась... Не знаю.
Широкая, лесная двухколейная дорога иногда сужается, тогда сближаемся и мы, а деревья, как приведения, вдруг начинают сильнее давить с обеих сторон, добавляют нашему разговору какие-то непонятные, волнительные струи.
Но вот дорога делает крутой поворот и открывшийся простор пшеничного поля, церковь на холме вдалеке снова дарят нам свободу, раскованность...
- А мне Мама говорила, что сказочники сочиняли свои сказки только на вечерних прогулках, - сказал я серьезно.
- Наверное, - тихо поддержала меня Таня,- Лесная, загадочная тишина, прозрачный воздух, благоухание трав... Так и хочется полетать, пожить в чем-то сказочном...- И добавила почти неслышно,- Быть принцессой,- И, взглянув на меня, легко засмеялась...
Дорога пересекла неглубокое сухое русло с привычным обрамлением кустарников ивы, нагретая, песчаная земля и сейчас продолжала излучать теплоту, усиливала непонятные, лесные запахи...
 Я посмотрел на Таню и глаза наши встретились, чтобы испуганно метнуться в стороны. Мы оба понимали – это начало... Чего? Таня обозначила это по-своему:
- В лесу есть небольшой овраг,- сказала она,- около него зеленый холм, там всегда, даже в солнечные часы, тень, вечная тень, которая растит только траву... Я покажу тебе...
В лесу под навесом берез, лиственниц, сосен будто теряется чувство пространства, времени... Солнце пошло на закат. Тихо. Совсем смолк стрекот кузнечиков по изгибам придорожной зелени, лишь легко шуршит, гонимая ветерком, июньская молодая листва... Темнеющий лес погружается в грустное и спокойное молчание... Природа готовится к ночи.
Пора возвращаться. И мы развернулись у большой ямы прямо на дороге. «Уж, точно огромная лужа в дождь»,- глупо подумал я.
Таня вдруг засмеялась и, покусывая травинку, сказала:
- Когда ты вчера играл в волейбол и мяч летел к тебе, я услышала, как кто-то из ребят крикнул: «Смотрите, обманет!» И удивилась, ты всегда такой хитрый?
Ну, вот привязалась... Хитрый... «Стоп», - подумал я,- Таня, значит следит, наблюдает за мной..- И ответил:
Не знаю... В игре ищу у противника плохо защищенное место, туда и пытаюсь попасть мячом. А когда стою у сетки, очень хочу кинуть мяч так, чтобы он прокатился по верхней части сетки и свалился вниз на другую сторону... Ты понимаешь? - произнес я эту тираду, а на самом деле просто прихвастнул, как сделал бы, я думаю, каждый мальчишка на моем месте.
- Не–а, - весело ответила Таня, - В волейбол я умею играть лишь в кружке... - и добавила, поддерживая мой хвастливый тон, - Люблю стихи. Вчера читала Сергея Есенина. Ты читал? Как он пишет о природе! Чудо! Вот слушай: «Легко дышится под веником лесной ромашки...» Одно слово, такое простое – веник, а как украшает всю картинку...
- Ты, что зубришь стихи? - завистливая тень повисла в моем вопросе. Я сорвал молодой, растущий, зеленый хвостик веточки ели, люблю его сосать, слышал, что мореплаватели много ельных иголок берут в поход, добра она аскорбинкой...
- Нет, что ты, - засмеялась Таня, - стихи сами легко запоминаются... Я много знаю. Не хвалюсь... Не думай.- Таня помолчала и добавила тихо, но выразительно:
- Шекспир просто сказал : «Природа – ты моя богиня!» - и, мне показалось, насмешливо посмотрела на меня.
Мы подошли к калитке. Что и говорить, спасибо горну, пропевшему: «Спать, спать по палатам пионерам и вожатым!» Выручил меня. И мы без церемоний разошлись по своим палатам.
Пролетел еще один лагерный день. Днем игры, прогулки, посидел с удочкой, поймал двух пескарей. Долго обсуждали на совете дружины предстоящую «Зарницу». Спорным, показалось не только мне: кто определит сорвавшего погоны первым? Нам сказали: Так играют все... Но меня, полковника, этим не успокоили.
После дневного сна я почувствовал необычный прилив сил, легкость во всем теле, будто кто-то качнул в меня теплый воздух, сделал почти невесомым. Я выбежал на дорогу и не заметил, как быстро добежал до ямы, до которой вчера вечером дошел с Таней.
После ужина прямо у столовой мы встретились, не договариваясь, и повернули к реке.
Идем. Молчим. Чтобы как-то скрасить затянувшуюся паузу, я поднял камень и швырнул его в придорожные кусты.
- Ты знаешь, - тут же откликнулась Таня,- Моя мама – геолог, много месяцев она раньше проводила в экспедициях. Мама рассказала мне легенду. Рассказать?
- Да, говори, - ответил я и подумал, а, ведь, как интересно слушать эту пигалицу!
- Давным давно,- подражая, наверное, маме, серьезно начала Таня,- Небо было каменным и хорошо защищало все живое. Когда пришло на землю «зло», небо рассыпалось по всему земному шару на разные камушки... Теперь эти осколки неба должны защищать людей и каждый камень делает это по своему, только мы этого не замечаем. А ты... Может своего защитника выбросил...- Таня весело улыбнулась.
- Ты, наверное, много читаешь... - не нашелся я.
- Люблю, - затараторила Таня, - стараюсь быстро сделать уроки. И, знаешь, что помогает? - и не дожидаясь моего ответа, продолжила, - Порядок! Да. Папа меня учит. Конечно я его не выполняю во всем, но... время уроков... К этому часу я хорошо настроена. Здесь я и набираю минуты. - И Таня заговорила о своей семье, рассказывала, какие добрые у нее родители, как она любит их, и старшего брата Бориса - студента горного института...
И мы, перебивая и, пытаясь слышать друг друга, рассказывали о самом близком, что было обоим понятно и очень приятно... Я вспомнил, что Папа никогда не сидит без дела, и недоумевал: Мама, работает, но успевает готовить, мыть, стирать, убирать – она такая чистюля... Со смехом я попытался в красках описать приезд моего любимого дяди Яши (складной маленький ножичек, который он подарил мне в День Великой Победы, до сих пор со мной), он приехал к нам в Ленинград на Пятую Красноармейскую, и, весело ворча, стал наводить «порядок»: вытащил цветы из вазы, разбросал, пролил воду на пол, раскидал подушки с дивана... Он очень наглядно показал мне, что такое чистота, которой я просто не замечал... Это я теперь понимаю.
И мы продолжали болтать... Чистый, густой, напитый хвоей, медвяный воздух, доверчивый слушатель, да хорошая лесная дорога делали наш разговор все более искренним, открытым, с хвастливым оттенком, конечно, где в очном поединке, мне кажется, я побеждал... Потом Таня стала рассказывать о своих школьных подругах, и мне, вдруг, стало не интересно...
То ли сгущающиеся сумерки были тому виной или, может, деревья, которые толпою окружали нас, сопровождали, как именитых гостей, даже, кажется, что-то шептали, отвлекали... У каждого дерева свой характер, облик, подумалось мне, одни прямы, красивы, ветвисты, говорливы, другие сплетут ствол колечком, кланяются земле и молчат. Но все тянутся ветвями, как руками, к солнцу и для каждого дерева свет струится по-своему... Придорожные молоденькие ели, как девицы в реверансе, каждой иголочкой лучатся, да сами, даже вечером, маленьким солнцам подобны...
- Ты слышишь меня? - прервал мои размышления Танин голос.
- Задумался. - ответил я извиняющимся тоном.
Мы снова обстреливаем друг друга бытовыми «картинками», жизненным опытом, который накопили. Мне понравилось, что Таня деликатно, прямо не по-детски, «наступила на горло собственной песни», пощадила меня, не заговорила на этот раз о стихах... Она просто сказала:
- Дай мне свое белье, я постираю, уж больно ты грязнишь его на своем футболе-волейболе...
Прощаясь, я благодарно улыбнулся.
Теперь время для меня вдруг окрасилось беспокойными, непонятно волнующими минутами, потеряло плавный ход, стало несговорчивым, порой безумным, то при встрече рвалось вперед, как гончий пес, то вдруг застывало в ожидании скрученное в бараний рог.
После ужина ежевечерне мы шли лесной дорогой на расстоянии прикосновения, гуляли, как в парке, окруженные деревьями-попутчиками, приветствующими нас каждый раз покачиванием шапками вершинок. Мы очень хотели казаться взрослее, начитаннее, опытнее, особенно, когда исчерпали семейные сказы. Что-то необычное радовалось нашим совместным прогулкам, и мир, точно, расширялся на нашей лесной улице... С каждым разом мы становились раскованнее, уже могли с чем-то сказанным не соглашаться, спорили, прерывали друг друга на полуслове, пытались иногда доказывать, казалось, очень важную, сиюминутную истину...
Однажды после очередной маленькой победы (я чаще старался уступать), Таня без всякого вступления начала:
 
Выткался на озере алый свет зари,
 На бору со звонами плачут глухари,
 Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,
 Только мне не плачется – на душе светло.
 Знаю, выйдешь вечером за кольцо дорог,
 Сядем в копны свежие под соседний стог.
 Зацелую до пьяна, изомну, что цвет,
 Хмельному от радости пересуду нет.
 Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
 Унесу я пьяную до утра в кусты.
 И пускай со звонами плачут глухари,
 Есть тоска веселая в алостях зари.
 
Она читала, будто рассказывала, меня не видела, глядела куда-то вдаль, покачивала головой и движения рук, которые она сцепила перед собой, говорили, что она волнуется... Я не отрываясь смотрел на нее.
И передо мной, не могу понять почему, вдруг, как наяву, открылась взволновавшая меня недавно сцена из романа Николая Островского «Как закалялась сталь».
 Павка в петлюровском подвале оказывается вместе с девушкой Христиной. Вот она обняла его, 16-летнего пацана, дрожит и шепчут ее горячие губы: «Слухай, парубок, мне все равно пропадать, як не офицер, так те замучат. Бери меня, хлопчику милый, шоб не та собака дивочисть забрала...» Павка мнется, что-то говорит, чего сам не понимает, встает, закуривает. А в углу, закутавшись в платок, рыдает Христина... Когда утром уводили ее, заплаканными глазами, с укором она простилась с Павкой...
- Люблю Есенина и все тут,- прервала мои не детские мысли Таня и запрыгала, замахала руками, потом смеясь посмотрела на меня,- «дескать, это я так... А, правда, здорово?»
И обоим стало легко и спокойно. А то, что завтра «война» об этом мы забыли.
На следующий день после завтрака две бумажные армии «Зарницы» вышагивают к огромной облесной поляне молодого сосняка, елей, высаженных стройными рядами. В армии синих я полковник, как член совета дружины. Пришиты бумажные погоны, а вот, как воевать, не сказали, не объяснили...
Построили. Сигнал горна! И все кидаются в разные стороны. Ведь, главное, как понимают все мальчишки в подобных играх, - это схорониться, залечь где-нибудь в яме, овражке или окопчике, которых много осталось после войны. Я побежал по просеке, не оглядываясь, и метнулся под густой сарафан первой ветвистой ели. Это убежище показалось мне надежнее. Не успел оглядеться, услышать тишину, как сзади зашелестели иглы. Повернулся... Таня! Удержалась за мной. Ай-да, молодчинка!
- «Давай!» - подвинулся я с радостью: не один!
Чувствую, как Таня дрожит, прижимается ко мне, от страха, конечно, других мыслей нет. Ведь это естественное желание в обстановке испуганной неизвестности чувствовать рядом тепло человека. Много позже я оценил это состояние, как мощный жизненный щит в минуту опасности, поэтому брал доченьку Лешку с собой на прием к зубному врачу, или искал руку медсестры, сопровождавшей меня на каталке в операционную...
Так мы и просидели бы всю «войну». Ни я ни Таня не готовы к действиям, а под елью так солнечно тепло...
Вдруг я увидел двух «красных» солдат, крадучись, они двигаются в нашу сторону. О, как мы в четыре глаза впиваемся в них! А они приближаются...
- Пойду,- как мог спокойнее выдавил я.
- Куда? - еще крепче сжимает мою руку Таня и тихо шопотом добавляет,- Давай, кинемся на них, когда подойдут...
- Годится, - отвечаю почти металлическим голосом,- Тот, что повыше, мой...
Таня смеющимися глазами сигналит: – Есть!
Ребята идут медленно, на полусогнутых, озираются и жмутся друг к другу, вижу, как огибая очередную ель, даже сталкиваются попками. Вот они вынырнули на полянку совсем рядом.
- Пропустим. Прыгай сзади. За мной. Поняла? - я повернулся к Тане и шепчу, касаясь ее уха, волос. Страх стократно усиливается при малейшей неуверенности, пассивности, а здесь вдруг улетучился, наверное, испугался нашей решимости хоть к каким-то действиям.
Вот показались. Впереди высокий, бледнолицый Сенька, чуть сзади веснушчатый, тихий Вадим.
- Рви погоны!
- Порву! - слышу в ответ.
Я тихо отодвинул нижние ветки и кинулся на ребят. От внезапного шума они остановились, даже присели , повернулись . Хватаю Алексея за плечи. Пытаюсь пальцами нащупать погоны, он тянется к моим. Мы молча сопим и почти одновременно срываем погоны друг у друга. Таня оказалась изворотливей, в схватке с Вадимом она «потеряла» лишь один погон.
- Ура!Я ранена! - слышу ее радостный возглас.
- А я убит,- бесстрастно пробормотал я.
Заиграл горн. Закончилась «Зарница». Со всех сторон потянулись ребята, девочки, все спрашивают: Кто выиграл?
Слышим кричат:
- Красные нашли флаг! - значит мы проиграли...
Так и закончилась моя первая и единственная «Зарница». Она запомнилась мне любимым запахом молодой, спрятавшей нас ели, бесконечно долгим испугом, замешанном на всесильном страхе, касаниями рук, дыханием и шопотом Тани, ее вопросами, которые я плохо слышал, и никогда сильнее я так не чувствовал опасность, которую читал в ее огромных серых глазах...
Годы спустя в заполярном Мурманске я снова коснулся военно-патриотической игры государства с юными его гражданами. Школа со спортивным  уклоном, где я работал спортивным врачом, участвовала командой в областной "Зарнице". Но теперь это было уже  объемное, комплексное соревнование, которое включало, в том числе, и оказание первой медицинской помощи. Я взялся за подготовку команды из пяти девушек-старшеклассниц. Каждый день я ждал их в своем кабинете после уроков и ненавязчиво,  с многочисленными повторами мы окунались на десять-пятнадцать минут в основы срочной медицины. Я научил их ее основам. В спортивном зале на матрасах показывал (через платочек!) правила искусственного дыхания "рот в рот", а потом заставлял повторять друг на друге и "непрямой массаж сердца". Я водил их по воскресеньям в травматологический пункт, где они видели осмотры больных с повреждениями костей, гипсование, основы реабилитации. Мы ездили с бригадами скорой медицинской помощи на вызовы. Они многое повидали. И стоило это мне лишь дружеского контакта с главными врачами лечебно-профилактических учреждений.
Какую задачу я ставил перед собой? Внушить девчатам уверенность в свои силы, в полученные знания, в том, что они все знают лучше всех!
Когда Покрамович, директор школы, мой друг, спросил меня перед соревнованиями:
- Ну, что медицина?
Я ответил:
- Второе место меня бы расстроило...
Вы бы видели девчат на экзаменах!  Члены комиссии обалдели, когда мои подопечные настойчиво, все вместе, в голос предложили им испытать на себе правила искусственного дыхания и массажа сердца, наложения гипса, перечень первой поддержки при инфаркте сердца, гипертоническом кризе...

И снова покатились пионерские зори, игровые дни, вечерние прогулки. Иногда Таня шла со мной к реке, читала, пока я ловил пескарей, тогда ручьистый, девичий смех распугивал мою рыбу или, вдруг, без всяких объяснений она пересказывала понравившееся ей место и ждала моей реакции.
А когда мы впервые поцеловались?
Может тем, предгрозовым вечером, когда мы сидели совсем-совсем рядом на сваленной у дороги сосне, и я слышал ее частое дыхание, видел в полутьме ее полные шоколадные губы?
А может, на нашем лесном проспекте, когда помогал встать Тане, запнувшейся о корень сосны?
Нет, скорее это было днем, когда Таня засмотрелась на белочку, затаившуюся у ствола медноствольной... Таня глядела вверх, приоткрыла рот и двумя руками придерживала на голове, сплетенный на рыбалке цветастый, полевой венок?
Или может...
Да, какое, собственно, это имеет значение? Было. Было, как бывает... Главное, поцелуи, даже в центре Ленинграда на Невском проспекте никогда не становятся привычными, пресными, а всегда незаметными для окружающих, как омут загадочный, влекущие и такие дьявольски вкусные...
Многое ушло из закромов памяти, теснимое жизненно-проблемными годами, но обещания, мечты, слова тихими вечерами у лесного обрыва, когда срывается и падает небесная звезда, вычерчивая никогда не исчезающий золотистый след, времени неподвластно! Нигде и никогда звезды не светят так пленительно и ярко-зовуще, как в стране первой любви!
А Таня? Она и сейчас девочка-подросток с короткой, необычной по тем временам стрижкой, подчеркивающей ее озорной характер, маленьким носом, большими серыми глазами, и, что мне особенно нравилось, - будто надутыми, полными, розовыми губами... Небольшого роста, около 160 см. (я измерял), тугие, девичьи грудки и пчелиная талия, - все делало ее для меня неподражаемой, как танагрскую статуэтку...
 Когда днем грело и светило солнце, а мы удалялись в глубину леса, зная о том, что я люблю и ценю ее почти девичью красоту, она лихо сбрасывала с себя блузку или кофту, оставаясь в простеньком нагруднике, причем делала это так гармонично, и обязательно, напевая, что я подозреваю, к этому она тщательно готовилась...
Но это еще не все... Начиналось представление... Она медленно кружится вокруг меня под собственный аккомпанимент, исполняет руками, телом какой-то свой танец, то приближается ко мне, чтобы коснутся грудками моей спины, плеча, то, вдруг уходит куда-то в сторону за кусты, ожидая моего зова... И, будто устав, она голосом королевы приказывает своему рабу понести ее. Тогда я сажал ее на плечи и совсем не чувствовал ноши...
Затем начиналось второе отделение – она продолжала кружить, но теперь пела. Пела высоко, очень нежно, почти неслышно... Этим она как бы показывала, что поет только для меня, искоса поглядывая: «Как я? Слышу ли?»
А я наслаждался, чувствуя себя подлинным эмиром, Таня понимала и это... Пропев несколько арий (среди них я запомнил арию герцога: Сердце красавицы склонно к измене...), она приседала на траву и спрашивала, продолжая свою роль:
- Господин, я устала... Что мне делать?
Я снова сажал ее на плечи...
 И сегодня через десятилетия я слышу слова Тани, в которых заключена, по-моему, важная жизненная позиция: принимать людей такими, какими они есть, не забрасывать их недостатками, чтобы ярче видеть солнечный свет достоинств...
- Ох, эти господа, -говорила Катя,- Они никогда не понимают своих слуг!
Татьяна... Она была воплощением женского кокетства. Мордашка почти всегда с легкой улыбкой, хитрющие, потупленные глазки - просто пай-девочка! Мне нравилось в ней все: как она одевалась (скромно, неярко), ее бархатный голос, но, особенно, походка с легким хрустом капроновых чулок, несущимся откуда-то снизу.
 Танцевали ли мы? Было и такое, но только однажды мы хорошо повальсировали у нее на студенческом вечере в первом меде. Я брал ее за талию, нежно вел и чего-то боялся, поэтому танго мне нравилось Этим Чем-то. Но сейчас я жалею, что чилийскую мамбу или румбу мы видели только в мексиканских фильмах. Запомнился мне этот студенческий вечер не только танцами, но и запиской Татьяны, которую она писала на моей спине.
 А волю рукам я никогда не давал. Даже тогда, когда мы после прогулки по лесу, стояли, обнявшись, на вершине холма, и, как "впередсмотрящие" на корабельном носу "искали" буруны в вечернем лесу. А, если мы успевали к закату, то видели пылающий диск, который грузился в "лесную быль", посылая нам прошальные огненные лучи. Потом мы, не отрываясь, впивались глазами в темное небо и ждали падающих звезд, ждали так отчаянно, будто от них зависела наша судьба. Мы очень старались не пропустить миг, когда падет звезда и можно будет загадать желание, которое Господь бог обязательно исполнит. Я тоже загадывал и оно было, разумеется, всегда одним и тем же: чтобы мы оба поступили в институты, поженились, поехали работать врачами в село, чтобы у нас было двое детей... А однажды, когда следы сгорающих звезд вдруг открылись такими яркими, что я даже вскрикнул от удивления, Татьяна спросила:
- Ты знаешь, почему падают звезды? - И тут же продолжила, глянув на мое смущенное лицо. - Это Атлант в гневе на Геракла трясет небосвод... Да, я читала "Мифы древней Грециии", честно...
Мы с Татьяной никогда не тусовались с друзьями, подругами, не принято это было, чаще я шел к ней домой, у нее была своя маленькая комната. Мы садились на диван, а когда родителей не было дома, я ловил ее в коридоре, мы прижимались друг к другу и я шептал ей в ухо горячими устами: "Я тебя съем!" Но чаще мы просто гуляли по Ленинграду, и, если у меня появлялись деньги (после летней работы, стипендии), мы покупали билеты в театры или шли в пирожковую на Невском, что рядом с улицей Желябова. Там в давке и ожидании мы съедали по паре горячих, жареных, мясных или капустных пирожков с невкусным бульоном или не горячим чаем. Мы не чувствовали себя бедняками, были, как все, но по-юношески строили альтруистические планы. Потом снова гуляли и, подустав, шли в наш маленький, уютный садик на площади "Искусств", садились на нашу скамейку напротив музея Этнографии и целовались. Я считал бесценным даром видеть, как Татьяна поворачивает ко мне голову, что-то тихо говорит, прижимаясь к моему плечу. Но никогда теплыми летними вечерами мне не удавалось углядеть в вырезе Таниной облигающей блузки едва заметную ложбинку, с которой начинались немаленькие груди, кругленькие, крепкие, как неспелый гранат...
Нашим ритуалом, я уже говорил, было фланирование по лениградским улицам. О чем мы говорили? Помню - о планах на будущее, а когда пауза в нашей беседе затягивалась, Татьяна читала стихи. В эти моменты я грустно сознавал, что был плохим зубрилой. Сужу по тому, каких усилий потребовалось бы мне, чтобы запомнить то, что читала мне Татьяна. Мы никогда не говорили о путешествиях, других странах, наверное, внутренне "железный занавес" не давал нам возможности даже мыслить в этом направлении. Иногда Татьяна замолкала и я тревожился. Теперь-то знаю, почему. Татьяна, видимо, уже тогда знала, что вскоре мы расстанемся - она должна уехать в Ставрополь..
   
Да, годы охлаждают, вычерпывают почти до дна счастливые картины первой любви, детские беседы, взволнованные взгляды – все, что казалось значимым, незабываемым... Однако никогда не канут в небытие наши трогательные прогулки по Ленинграду... Я должен рассказать о них!
И приглашаю тебя, мой дорогой читатель, пройтись с нами по Великому Ленинграду.
Заранее прошу извинения, мало того, что Таня и я не откроем ничего нового, к тому же, я буду еще не во время прерывисто вспоминать о событиях, связавших места наших прогулок с моим прошлым и будущим... Но обещаю: мы постараемся с юношеским максимализмом сбросить мокрую, ветренную прохладу ленинградских улиц, молчание «глухонемых» дворцов, мы заговорим тишину и заброшенность любимых садов и парков и вы почувствуете вместе с нами, как дышит гармонией и светел обаянием наш Ленинград, теплоту горячих сердец его строителей в холодных камнях...

Обычно я ждал Таню на Дворцовой площади. Она ехала с Васильевского острова, а я – с Московского проспекта. Я ходил у Александрийского столпа, как когда-то, говорят, каждое утро невозмутимо обхаживал свое творение Монферан, доказывая любознательным и сомневающимся надежность колонны, держащейся вертикально только шестисот тонным весом Выборгского гранита и основательности тысячи сосновых свай. Я ждал и десятки раз разглядывал древнерусские кольчуги, щиты, шлемы, шишаки на постаменте колонны и радовался, вдыхая запах свежего ветра, доносившегося с Невы, что имею право сказать: Я – Ленинградец!
Каждый раз при встрече мы светло и молодо-ясно улыбаемся друг другу, наверное, предвкушая очередной маленький праздник. Нас, только нас, ждет парад строгой красоты. Мы снова, в который раз будем принимать его у дворцов, садов и каналов, памятников и полей, которые, стоя в веках, пройдут перед нами во всем своем великолепии.
Нам лишь предстоит оторвать глаза от тротуара, задрать голову к балкончикам и лепнине, притаившейся, частенько, под самой крышей... Правда, уверяю вас, что это сделать не так легко, ибо в широкой, грозно-хаотичной реке прохожих легче утонуть, чем углядеть высокую красоту стрельчатых ленинградских улиц. К тому же, глядеть под ноги я не научен. Видимо, моя Мама, в отличие от многих, никогда не одергивала меня маленького, когда я запинался. "Смотри вперед, сынок, увидишь намного больше, да и спинка будет прямее",- наверное так говорила мне Мама. Так вот, однажды ноябрьским зимним вечером Таня и я шли по Загородному проспекту. В тот год зима была запоздалой, слякотная дневная оттепель к вечеру сковывылась, оледененвала. Моя нога и угодила на ледяную подушку под водосточной трубой, ноги скользнули в сторону Тани и мы шлепнулись пирожком поперек тратуара, заставив прохожих остановиться и, конечно, улубнуться. Мы наскоро отряхнулись, смущенно и неестественно улыбнулись друг другу, пытаясь прикрыть такое несуразное и неловкое наше падение.

- Бежим к нашим бронзовеющим львам, - смеясь, тянет меня за руку Таня. И обогнув Зимний дворец, через минуту мы – у Дворцовой пристани около двух медных (кстати, полых!) львов, катающих мячи. Это наш ритуал.
- Ты знаешь,- заговорщицки говорит Таня,- Папа, когда я ему рассказала, что мы начинаем наши гуляния у дворцовых львов, сказал, что до революции, где-то здесь, рядом с ними стоял голландский памятник Петру «Царь-плотник».
- Уничтожили?
- Наверное. Пойдем, поищем, может найдем следы...
И мы шастаем в округе в поисках обиженного памятника.
- Папа много мне рассказал, я даже записала, теперь будем гулять с открытыми глазами, - не унимается Таня.
А следов памятника мы, естественно не нашли...
Вы думаете, что мы продолжили путь по нашей красивейшей в мире набережной? Отнюдь! Нет! Мы возвращаемся на Дворцовую площадь, повторно огибая Зимний Дворец великого Растрелли.

Тане надоело, видимо, просвещать меня и она, остановившись, хитро спрашивает:
 -Ты знаешь, кто была первой хозяйкой Зимнего?
 - Нет, не знаю, - пробубнил я.
 - Екатерина Вторая! - И Таня закружилась в танце...
 - В следующее воскресенье пойдем в Эрмитаж.
 - Годится. Ведь он наш ровесник, - И вдруг я вспомнил...
 - Таня, взгляни направо, видишь в проходе Дворцовой площади реку Мойку, Певческий мост через нее и невысокое здание? Здесь был фешенебельный ресторан «Донон», где кутил Распутин, отстреливался от чекистов знаменитый главарь банды двадцатых годов Ленька Пантелеев...
- Да, вижу.
- Летом прошлого года в Ленинград приезжал Михаил Глузский, брат подруги моей Мамы, актер кино. Я хорошо помню, как старенькая бабушка, их мама, пока наши молодые родители веселились, потчевала нас вкусными пирожками с картошкой и увлекательными детскими сказками.
 Всегда веселый и остроумный дядя Миша сказал мне вечером:.
- Завтра к десяти приходи к Певческому мосту, посмотришь...
И я, стараясь ничего не упустить, рассказал Тане, как солнечным, летним утром я подошел к Певческому мосту. Вижу большое скопление людей во дворе п-образного дома напротив. Ищу дядю Мишу. Но он неожиданно оказался рядом, улыбнулся, оправил старую военную форму и сказал: «Смотри», еще что-то, и быстро отошел. Я встал недалеко, прислушиваюсь к разговорам, и, наконец, понимаю: снимают кинофильм «Тихий Дон». Двор заставлен столами, стульями, много статистов, одетых броско, несовременно. В окружении людей, видимо, актеров, лысый мужчина что-то говорит, показывает руками.... Наконец все разошлись. Дядя Миша и мужчина тоже в военной форме сели за стол. Две камеры направлены на них. Женщина щелкнула дощечкой. Острая сцена со вставанием, угрожающими позами... Небольшой отдых. И снова... Так повторялось семь раз, семь изнурительных дублей. Дядя Миша рассказывал потом, с каким трудом есаул Калмыков (он-М. Глузский) и Евгений Листницкий (И. Дмитриев) выдержали герасимовские дубли в этот жаркий, летний, июньский день, а сцена потом секундами мелькнула в эпическом фильме Сергея Герасимова.
Тогда я спросил дядю Мишу:
- Тяжело играть в кино? - И он ответил:
- Тяжкий труд. А роль есаула, убежденного врага Советской власти не сложна, он не юлит, не переодевает пиджаков, он дерется. Такие живут и умирают легко...
 - Интересно,- задумчиво глядя в сторону Мойки, сказала Таня и мы быстрым шагом приблизились к визитной карточке города - скромному портику Нового Эрмитажа, выходящему на улицу Халтурина.
- Ты, конечно, не знаешь,- Таня смотрит в свою записную книжку,- Впереди улица Миллионная, здесь жили богатые люди, поэтому она нарядна и красива.
 Кстати, одна из самым старых в городе... Немецкая слобода. - И мы остановились около фигуры Атланта. Мне очень нравятся эти высеченные из монолитных блоков серого гранита десять мощных и скромных атлетов, я люблю гладить их всегда холодный камень. Не многие ленинградцы и гости города считают нужным пройти около них, большинство стараются быстрее выйти к Неве, Эрмитажу...
И мы пошли по улице дворцов и зданий... Мне не терпится показать Тане ту массивную дверь и балкон на втором этаже дома, где перед самым лагерем я впервые участвовал в первенстве Ленинграда по фехтованию. Занял седьмое место по своему возрасту и был дважды горд, когда в финале смог выиграть первый бой у бывшего чемпиона города...
- Можешь себе представить, какие «высокие» мысли крутились в моей голове? - рассказываю я Тане, но хорошо, что она не слушает мои хвастливые речи, смотрит в свои записи...
- Дом шестнадцать... дом шестнадцать, - повторяет она, и радостно восклицает , - Так это же дворец английского собрания!
- Да, там огромные залы, залитые солнцем ...
Насмотревшись зданий, богатых лепниной и выразительной, ажурной архитектуры, мы выходим на Марсово поле.
По задумке Петра гулянье, балаганы, смотры и веселье - его предназначение. Но в марте 1917 года оно превратилось в кладбище февральских революционеров, захоронили их в центре, в красных гробах, нескладно пропели Марсельезу и накрыли камнями, перетащенными из садика, что у Зимнего дворца, а в довершении сего значимого действа нарком Луначарский «выдолбил» на камнях слова: «Не жертвы, герои лежат под этим камнем...» Через сорок лет от заводского мартена зажгут тут первый вечный огонь и потянется его ниточка к стенам московского Кремля, Пискаревскому кладбищу, по всей истекающей кровью стране... Может быть, с Марсова поля двинулся, засеменил по всей Советской стране и партийный принцип строить усыпальницы, ставить памятники своим «выдающимся» сынам в центре городов и поселков?
- Таня, а Марсово поле потускнело: мало гуляющих, не слышу смеха, отвернулся Марс, опустение вокруг... Похоже, откликается далекое, народное прозвище Марсова поля – Петербургская сахара... - Я выложил все, что вычитал в справочниках.
 Таня выслушала мою тираду:
- У Пушкина есть «печальная поляна», - она чуть помолчала, будто что-то вспоминая,-
 Сквозь волнистые туманы
 Пробирается луна,
 На печальные поляны
 Льет печальный свет она...
 Это его «Зимняя дорога». И, ты знаешь, в словах «печальная поляна» много созвучий. Ты прав, в Марсовом поле их значительно меньше...
 Мы обошли по кругу Марсово поле и мимо памятника А.В.Суворову-Рымнинскому, салютующему Неве победной шпагой, вышли на набережную...
Здесь я снова прерву «ручейное» повествование благодарными воспоминаниями студенческой поры.
С женой, Галей мы на летней практике в г.Боровичах. В один из воскресных дней решили побывать в Кончанском, семейном имении опального полководца. Почти год провел он, сосланный Павлом Первым, в нелюбимой деревеньке в скромном, похожем на крестьянскую избу доме.
Жаль, не посмотрели мы стоянку древнего человека, археологического подарка краю, богатого городищами, курганами, жальниками. Но на гору Дубиха, где стоит летний домик-светелка Суворова, мы забрались, чтобы его и природную русскую красоту увидели Вы.
 
Как описать тот солнечный, светлый день, один из самых ярких в моей жизни?
 Бывали ли вы в новгородчине – стране Див, неброской, но волнующей красоты лесов и полей, небольших, задумчивых и тихих, и раздольных, с изумрудными островками озер, ниточками рек и ручьев? Бывали?
День выдался таким жарким, напоенным молодостью и любовью, что ни нежная, озерная волна Шерегодро с радостными, жемчужными брызгами, ни прибрежный, золотой песок не пытались охладить наши счастливые сердца, лишь добрые разговоры иногда остужались молчанием, тонким и дорогим, как шелковая ткань на легком вечернем ветру.
 Не помню: запаслись ли мы едой, питьем, но то, что оба были сыты, это точно...
Незаметно подкрался вечер, а мы и не думаем о ночлеге, лишь спустившаяся лунная тьма позвала нас в темнеющий лес, погруженный в ожидание приближающейся ночи.
Мы примостились на упавшую мшистую сосну и Галя задремала, положив голову мне на колени.
 А густая, теплая ночь дышала затаенной тишиной, вздыхала шорохом веток, пока на моих глазах не начала мутно разбавляться. Вот скользнули первые лучи восходящего солнца, розовеет небо, уже стелятся седоватые пары, косматыми перинами они устилают землю, лишь поверх проглядывают вершины деревьев. Тихо и свежо в минуты раннего утра. Быстро светлеет. Луна еще сторожит остатки темной тишины, прячется за барашками облаков от солнечных лучей. Влажный воздух дрожит... Уже слышится освежающий аромат солнечного утра, воздух наполняется птичьим многоголосьем... И проходят передо мной картины наших песочных купаний, по-Фетовски напоминая: "Вздохи дня есть в дыханье ночном..."

 
Галя проснулась, зевая под восходящими лучами солнца. И остались в моем сердце ее глаза, чистые, умытые утренней росой...

 Затем мы перешли Лебяжью канавку и подошли к ограде Летнего сада.
- Слушай экскурсовода,- весело и громко командует Таня, заглядывает в свои записи и продолжает серьезно,
- Тринадцать лет возводили эту знаменитую кованную, высокую ограду. Смотри, как красивы ее линии, сколько изящества и, Папа особенно подчеркивал, воздушности... Меня же всегда поражают колонны и необычные вазы в высоте...
 «Почему», - подумалось мне, - «когда тебе приоткрывают глаза, прекрасное светится ярче, становится осязаемым, понятным? Наверное, потому, что твоя оценка возможна или в сравнении, или в назидательных откровениях, которые излагает приятный тебе собеседник.»
- Здесь раньше было много фонтанов, скульптур, среди которых лучшая, Венера Таврическая ( она в Эрмитаже),- менторским тоном продолжает Таня.- А красавицы липы... Они по распоряжению Петра Первого привезены из Новгородской губернии. - Таня закинула голову и мне, почему-то, показалось, что она пытается увидеть,рассмотреть наше будущее сквозь тенистые листья высоченных лип.
- А почему, собственно, в саду сидит лишь баснописец Крылов в окружении своих героев? - пытаюсь я внести свою струю, озадачить Таню. Глупо, понимаю, по – мальчишески, но что делать? И мы подходим к памятнику П.Клодта, «променявшего» лошадей на мудрого сказителя.
Таня задумалась, хитро, будто обиженно, глядит на меня:
- Нет ответа!
- Говорят,- решил блеснуть я,- грузный Иван Андреевич любил прохаживаться по утрам в домашнем халате среди лип и цветов.
- Возможно,- Таня развернулась ко мне, элегантно, по-девичьи склонилась:
- Купи мороженное... Жарко.
Мы молча постояли у Карпиева пруда с утятами, жадно хватающими кусочки булки... Кто, скажите, не любит смотреть, неторопливые и грациозные танцы лебедей на затемненном зеркале, которых, кстати, периодически похищают, и тогда везут из зоопарка... уток?
Мимо вазы из розового сапфира, которая по своим ладным линиям напоминала мне девицу, вышли к загадочному Михайловскому замку ( в честь Михаила-архангела).
- В этом замке убили Павла Первого,- тихо сказала Таня, а я продолжил:
- Всегда ищу глазами эти два угловых, спальных окна на втором этаже и, кажется мне, особенно вечерами, темно-коричневый цвет замка, строгий, мужественный, дышит чем-то серьезным, даже зловещим...
- Пойдем скорее отсюда, хочу на свою любимую улицу.
И Таня потащила меня за руку.
Монументальный южный фасад замка встретил нас торжественным строем гранитных колонн, памятником Петру Первому и небольшой, но какой-то законченной, гармоничной улицей, я бы назвал бульваром.
- Смотри, - сказала Таня, - Портик Нового Эрмитажа и Кленовая улица, красивейшие места города, но часто пустынны и даже... обманчивы. Знаешь почему? - и не дожидаясь моего ответа продолжила весело,- Улица Кленовая. А растут... каштаны! Забавно, правда?
И каштаны необычные, а конские, высоченные, со сложными лапчатыми, тенистыми, как веера, листьями.
Я сорвал лист и долго мял его в руках.
Мы перешли Садовую улицу и через скромную калитку вошли в Михайловский сад.
- Мне всегда кажется, - затараторил я,- эти два красивейших сада пребывают в постоянном соперничестве – кто краше? Если Летний - легкий, изысканный, то Михайловский, тяжелый, массивный, но романтичный до чертиков. И оба – верх садового совершенства, уникальны по ландшафтному искусству.
Таня засмеялась... И я не понял: согласна ли она со мной... Не спросил.
Дорожкой сада, ближней к Воскресенской канавке, мы подошли к Павильону.
- Он еще хранит былое величие и красоту, но сегодня оценить это могут лишь любители шахмат, облепившие его со всех сторон. Сам ни раз приезжал сюда поиграть...
Я говорил теперь безумолку, видимо, хотелось показать свою причастность к прекрасному саду.
Это сейчас я понимаю: красота природы, памятников, и многое другое-ценное в коммунистические годы были отброшены на обочину пятилеток!
Только в последние годы отреставрировали храм «Спаса – на - крови» и заблистал он ( копия собора Василия Блаженного) на фоне Михайловского сада прекрасной мозаикой. Встал на ремонт и наш любимый Михайловский с теннисными кортами и городским туалетом... Грустно вздыхал, а может, радовался по этому поводу великий ваятель Федор Иванович Шубин, единственный памятник ( как в Летнем саду) которому установлен в центре сада на солнечной поляне. Да, и его, как свидетеля, не оставили в покое, демонтировали, и увезли в неизвестном направлении... Будем надеяться...
И мы пошли к выходу.
- Папа сказал: «Обязательно постойте у ограды сада, осмотрите ее. Она стоит внимания!» И мы постояли, потрогали ее руками, вызывая удивленные взгляды спешащих прохожих.
- Хороша, нечего сказать, по моему, верх совершенства. Кованная с естественным и простым орнаментом - цветы в металле, но, как она играет... Я сравниваю ее с оградой Летнего и, считаю, лучшей среди лучших... И очень жаль, смотри, ржавчина уже начала свое разрушительное дело...
- Ты, знаешь, - прервала меня Таня,- Здесь, где мы стоим, у этой ажурной ограды 1 марта 1881 года нервно расхаживала девица Софья Перовская, ожидая карету Александра Второго, императора России; говорят, прижавшись вот к этой лилии, она махнула платком двум молодым людям, «народным террористам», метнувшим свои смертоносные бомбы сначала под колеса кареты, а затем под ноги императора... Собор «Воскресения Христова» (Спас-на-крови») построили на этом месте...
Поглядев на Собор, обшарпанный и серый,мы двинулись по гранитной набережной канала Грибоедова. Таня, посмотрев свои записи, вдруг остановила меня:
 - Смотри, ведь этот ручеек мутной воды ведет свою историю из далеких веков от речки, прозванной простым, теплым , русским словом – Кривуша! Пройдем здесь, а потом свернем к площади Искусств.
Милая Таня, спасибо тебе, мой знаток красивейшего города мира!
И, напоследок, я снова «тяну одеяло на себя». Что делать? Так хочется рассказать немного о первой своей работе.
В мои рабочие годы было принято не метаться, не «забрызгивать» чернилами трудовую книжку, а сидеть на одном месте, и не шевелиться. Так, жена Галя, прибыла по распределению на службу и... была награждена орденом «Дружбы народов» за двадцать восемь лет безупречной деятельности на одном месте! Да и я, поначалу, почти двадцать лет радовался, а потом «забегал» и ничего в этом плохого не вижу. Не даром мудрецы говорят: раз в десять лет, надо менять или жену, или работу...
Пройдет несколько лет. Я не выдержал конкуренции при поступлении в медицинский институт (хотя получил на вступительных экзаменах две пятерки и две четверки) и Папа устроил меня чертежником в «Гипрошахт» -эта проектная организация и сейчас располагается здесь на канале Грибоедова в угловом здании у второго прохода на площадь Искусств. У меня был свой кульман, прекрасный руководитель, и старый, добрый интеллектуал – наставник. Михаил Наумович, небольшого роста крепкий, круглолицый мужчина лет сорока пяти, терпеливо, по-доброму обучал меня красиво писать, читать чертежи. Аркадий Семенович, высокий, худощавый, пожилой инженер, с копной белых-белых, седых волос,порывистый в движениях, и очень мягкий в разговоре, поступках, учил думать, решать задачи по типу сегодняшних: «Что? Где? Когда?».Он часто водил меня в Русский музей, где его жена работала смотрительницей и мы подолгу стояли с ним перед картиной К. Брюллова «Гибель Помпеи» ( пройдут еще годы и с внуком Димой мы будем шастать по ее пустынным улицам, домам, дышать пеплом Везувия)
Получал я пятьсот-семьсот рублей в месяц. Ведущий инженер в группе - в три раза больше... Хлеб стоил рубль сорок, проезд в трамвае тридцать копеек, а пирожные, которые я покупал Маме с получки в магазине «Норд», что и сейчас в полуподвальчике на Невском - два рубля двадцать копеек..
Здесь меня наградили медалью «250 лет Ленинграду», сыпались не только благодарности, все это было связано с успехами коллектива на городских и районных соревнованиях по шахматам и шашкам, но и подарками: лучшего «Беломора», когда мы играли с табачной фабрикой Урицкого, ( кстати, чуть позже я закурил и было тому объяснение-анатомичка с ее специфическим запахом, да журнал «Табак», который я стал ежегодно выписывать, но... курить все же бросил через двадцать лет) или вкуснейшего, терпко-горького шоколада - когда встречались с фабрикой Н.Крупской.
Вот и наша площадь «Искусств». Здесь мы обычно садимся на скамейку и говорим, говорим, весело поглядывая друг на друга. И лишь голуби свидетели наших поцелуев и объятий...
Однажды поздней осенью, когда выпал большой снег, мы по легкому морозцу шли к нашей скамейке.
- Что это? Локоть? - вдруг воскликнула Таня, когда мы проходили мимо массивных, дворовых ворот Русского музея.
Как она разглядела запорошенный снегом кусок серого металла у бледно-желтой стены, окружающей небольшой двор ? Не знаю. Но через минуту Таня уже подгоняла меня и сама отчаянно расшвыривала снег, время от времени согревая дыханием озябшие руки. Уж, больно хотелось ей очистить от снега, увидеть... Мы уже догадались - памятник кому-то...
И вскоре откопали огромного, грубого на вид всадника и долго, недоуменно разглядывали его голову в каракулевой шапке, застывшее суровое лицо, тяжеловесного коня... Не мог и отец Тани ответить: кто это? Лишь много позже я узнал, что это памятник Александру Третьему на коне, его сбросили с постамента у Московского вокзала в грозовые, пост революционные годы и швырнули на задворки музея на семьдесят лет! Пусть полежит! Сейчас он поднялся и, судя по разговорам, скоро займет свое историческое место!
 По улице Бродского мимо филармонии мы вышли на Невский проспект. Пересекли канал Грибоедова, магазин «Книги»,всегда переполненный людьми, и по ступенькам поднялись в небольшую, вечно многолюдную кафешку, что приютилась недалеко от театра «Сатиры» Аркадия Райкина. Обычное наше меню: чашка бульона и два пирожка с мясом и капустой. Юные, мы не чувствовали погоды: на морозе, в дождливую капель или в летнюю жару молодой аппетит быстро глотал пирожки, запивая бульоном, и мы не замечали отчаянной тесноты, невозможности сесть, пересыщенных запахов с кухни. Стоя в очереди, мы ждали и радостно вздыхали при виде буфетчицы с подносом бронзовых, дымящихся, аппетитных пирожков. Жаль или беда - послевкусие этого блюда было очень нежным, почти незаметным...
Конечно, как мы могли не поклониться Медному Петру у Исаакия, не посмотреть на Неву со Стрелки Васильевского острова, а потом не бежать радостно в малоприметный Румянцевский садик, чтобы там под защитой вековых лип дать волю юношеским чувствам...
Потом мы ждали десятый троллейбус, который отвезет Таню домой на Детскую улицу Васильевского острова.
Таня, она была черноброва и красива. Это видно по фотографии, где она сидит на траве. Но она была еще умна и очень добра. Она была чуткой и нежной. Впрочем, может быть, я уже и не помню, какой именно была Таня и в моей памяти живет только образ, нарисованный мной самим?
Вот так! Всему в нашей жизни есть оборотная сторона. Все уезжают, уплывают, уходят в этом мире бушующем. Светлое сменяется темным, как дни ночами. Наши взгдяды, которые совсем недавно мы дарили друг другу, вдруг становятся площе, теряют яркие краски прелесть ожидания, грусть расставаний... Кажется мы медленно погружаемся в прохладную воду... И не успели мы накупаться в холодной Неве у песчаного пляжа Петропавловки, как валит ватинами снег, и не смогли мы надышаться друг другом, как вдруг появляются важные необходимости и меркнут, иссыхают теплые радости встреч и лишь потом сожалеешь о чем-то... Рвется, но никогда не забывается жаркая нить первой юношеской любви. Почему? Юность проходит, друг мой, юность. Вечно и неожиданно вступает в силу закон Соломона!
И через годы иногда я напеваю:
- Татьяна, помнишь дни золотые.... Где же, где, скажи, моя Татьяна,
Моя любовь, наши прежние мечты?