Окаменение или останки неолита
Он сидел в своей кухне на первом этаже пятиэтажного дома. Летняя духота заставила его и других жителей города открыть окна на распашку.
За окном бегали дети. Они кричали своими тонкими визгливыми голосами и скрипели качелями. Его взгляд, блуждающий по солнечному дворику привлекла кучка детей, которые пытались запихать кошку в открытый канализационный люк. Кошка уже не чувствовала своего тела, она превратилась во вздыбленный силуэт крика. Ее измученные четыре лапы, напряженные, вцепились в круглые края черной канализационной пасти.
Он смотрел на все это и думал, что до этой кошки ему нет никакого дела. Кошка орала. Пойти и спасти ее. Зачем? Она не умрет, если они ее туда спустят, просто измажется в грязных отбросах, пропитается вонючей водой, потом найдет выход, сядет на солнце и вылижет все своим шершавым языком.
Он вышел во двор, он стоял в полуметре от увлеченной истязанием малолетней шайки: девочки с тонкими косичками, дикоглазые шалопаи. Никто не обращал внимания. И тогда он заорал, что-то дикое и страшное, так, что все и даже абсолютно глухая старуха выглянули в распахнутые жарой окна.
Детей не стало. С другого конца двора они разглядывали источник громкого звука. Кошка сиганула под стоящий неподалеку автомобиль. Ей было все равно, кто ее спас. Он и сам знал, что она не скажет ему спасибо. Его нос еще минуту ощущал густую летнюю улицу, а потом двинулся на запах сгоревшего кофе.
Он шел по улице ночного полунеспящего города. Он проходил мимо баров и ресторанов, нюхал и чувствовал покой.
Он решил покурить и сел на скамью, рядом с баром. На улице творилось то, что раздражает сорокалетних девственниц, и вдохновляет на подвиги подвыпившую молодежь.
Они забивали парня ныне модными подошвами обуви фирм «Гриндерс», «Мартинс» и «Камелот». Тельце щуплого подростка встречалось с известными фирмами и испытывало некоторые неудобства.
Их было пятеро, и ему, человеку, сидящему на лавке возле бара, было плевать на них. Он харкнул на покрытую асфальтом почву, живую почву под толстой коркой укатанного шлака. Он не испытывал жалости к юнцу, который на его глазах превращался в гусиный паштет с кровью. Что мне до этих людей, думал он, их пятеро и, если они не испугаются, придется участвовать в драке.
Он очнулся от этих мыслей с пистолетом в руках, направленным в коленную чашечку, обладателя «мартинсов». Он не думал в этот момент, что стреляет в ублюдка и спасает малолетнего дурака, он просто хотел переменить обстановку. Он не стал ничего говорить, просто всадил пулю. Ублюдки и, возможно, чьи-то любимые дети сбежали, быстро, как и те, недавние. Худенькое, кровавое осталось лежать у ног. Бросить его здесь и уйти. Я ничем ему не обязан, его подберет патруль вытрезвителя и отправит в больницу, конечно, ему придется еще немного тут полежать. А мне надо идти домой, и выспаться, и посмотреть новости, надо идти, начнутся уже через двадцать минут.
Он развернулся и зашагал к автомобилю, оставленному неподалеку, черного цвета с белой бархатной обивкой. Положить его в машину, от малолетней крови потом чехлы не отмоешь. Он побарабанил пальцами о руль и надавил на одну из трех педалей, потом выжал другую, колеса вывернулись и остановились рядом с телом. Уставший, он вылез и взял парнишку на руки, осторожно, нежно, словно мать любимое дитя, и устроил его на заднем сидении. Под стоны и Элвиса, живущего в черно-коричневой радиоле, они доехали до больницы. Люди с белыми одеждами и белыми безразличными глазами смирились с долгом.
На клумбах вдоль всей площади парка расцвели эти белые цветы. Он не помнил, как они называются. Он шел мимо них, вниз к скамейкам, не помнил и не вспоминал.
Она плакала. Сидела на скамейке в легком прозрачном платье и тяжело дышала, подрагивала. Спинка ее стала круглой и качалась как веточка.
Девочка-веточка. Он хотел пройти мимо и прошел. Потом остановился, повернулся, прошелся взглядом по дуге ее дрожащего позвоночника и понял, что этот парк, скамейки и эти маленькие плаксивые девицы достали его почки, печень и, возможно, сердце... Купил цветы у щербатой, куцей торговки и подарил себе ее улыбку, заплаканную в молодых веснушках.
Эта грязь в подъезде. Ерунда, конечно, придти и ботинки помыть. Пусть другие задыхаются в этой духоте и грязи, в моем доме чисто.
Насвистывая, он взял тряпку и выдраил все три подъезда своего дома; опоздал на работу и пропустил новости...
Он не понимал, почему это делает.
Он не любил свое имя, к нему чрезвычайно редко обращались по имени. За глаза говорили «он», в лицо - «ты».
Его имя говорило лишь о принадлежности к местности, отчество о наличии отца, а фамилия о том, что он давно не менял паспорт. Он не знал, кто он и что, хотя не терял памяти. Он помнил свое детство, как начал познавать мир: молоко матери, крючки на кофточке подруги... Все на ощупь, руками, в темноте днем, наугад...
Он любил кричать, тогда он чувствовал себя очень живым. Любил падать и гладить котят, любил, как поет соседка. Любил много звезд и низкое небо, не стыдился и уважал собственные слезы. Писал письма, старой престарой женщине из дома напротив, от имени ее сына, у которого все хорошо, дом – полная чаша, собака пикенес и собственная машина, но очень много работы, невероятно много. Ее ребенок сам уже не мог написать ничего...
Он был, пожалуй, самым одиноким человеком в этом городе, и ничего об этом не знал.
И город водил его по своим улицам, водил и защищал его, его, человека.