Михаил Окунь
Серёга Шилов
В самом конце лета грохнули Серёгу Шилова.
По одной версии, высказанной Андрюхой-пожарником, Серёгу во время попойки в парке в случайной компании какой-то мужик трахнул головой о развалины бетонного причала у пруда. Вероятно, что-то не то Серёга вякнул, а мужик был незнакомым, к Серегиным приколам непривычным (да и покойник в нетрезвом виде бывал весьма хамоват). Серёга добрел до дому, но становилось ему всё хуже и хуже. Его мать вызвала «скорую», в которой он и помер по дороге в больницу.
Бомж Лукин, изгнанный из дому женой родного брата, с семьей которого проживал, за отъявленное поведение, одновременно и худеющий, и местами опухающий, с Серегой прежде постоянно пил, а в последнее время был в контрах, - рассказывал иначе. Мол, шмякнули Серегу репой об стену в его собственном подъезде какие-то ребята за то, что «базар не фильтровал» (опять же присутствует мотив невоздержанности на язык). А до больницы он якобы все же доехал и успел полежать часа три на каталке в коридоре.
Как бы там ни было, скосила костлявая Серегу Шилова как кутёнка, в сомнения особенно не вдаваясь. Чик – готово! «Я видывал, как она косит…»
Маленького роста, щуплый, рано начавший лысеть. Лживый, любящий посплетничать. Умеющий внедриться в любую компанию, выпивающую на лавочке. Выклянчивавший деньги у всех, кто по недоразумению мог ему дать, и не вернувший ни одного долга. Знавший кликухи всех окрестных маргиналов. Работавший на любом месте не более пяти дней – до первого серьезного запоя. В общем, человек в свои тридцать три года абсолютно бесполезный, как говорится, для общества. Такой вот некролог вырисовывается. Явно не для газеты «Санкт-Петербургские ведомости» (бывш. «Ленинградская правда»).
За несколько дней до смерти Серега, встретив меня на улице, уломал-таки на покупку желтоватой субстанции в литровой пластмассовой бутылке с пышным наименованием «Бурбон». В восторге от своего успеха он даже сгонял домой за закуской и притащил в целлофановом пакетике странноватого вида буро-зеленые оладьи из кабачков.
Под сенью куста мы разлили винную жидкость по пластиковым стаканчикам. Таким Серега мне и запомнился – несущим, по обыкновению, какую-то околесицу с нарочитой хитровато-придурковатой улыбочкой.
Знакомил меня Серега и с местными девицами. Но за время нашего приятельства (около десяти лет) они становились всё менее презентабельными. Первой была 16-летняя белокурая Наташенька, «гормональная девочка», принципиально не отказывавшая ни в чем и никому. Последней в смертном Серегином августе стала сорокалетняя алкоголичка со следами былой красоты, остатками апломба и почему-то двойным именем Женя-Люба – отзывалась и на то, и на другое.
В мае 2000-го года у меня гостил молодой екатеринбургский поэт Борис Рыжий. Однажды, когда мы с ним вышли из дому часов в шесть утра на яркий солнечный свет, Серега со своим чутьем оказался тут как тут. Боре показалось, что я заговорил с этим желающим непременно сесть нам на хвост грубовато. «Это у нас манера общения такая, - ответил я. – Он, подлец, придумал, например, меня писюкой называть».
Если бы тогда кто-нибудь свыше (я имею в виду – абсолютно свыше) определенно сообщил нам, что через два с небольшим года из этой троицы, столь рано начинающей день божий бутылкой портвейна «777», в живых останется лишь один (Борис покончил жизнь самоубийством в мае следующего года), вот мандражу было бы! Я, как самый старший, уж точно причислил бы себя к отходящему большинству и принялся приводить
в порядок архивы (прекрасно сказано: сдержанно, мужественно…).
Как-то раз Сереге стукнуло:
- Писюка, написал бы ты чего-нибудь про меня!
- Что о тебе, придурке, писать-то? – скептически ответил я. А вот поди ж ты, набралось на пару страничек.
Я задумываюсь: куда определят Серегину душу? В ад? Но, вроде бы, зла никакого особенного не делал. Ну, в церковь не ходил, - надеюсь, не это является определяющим фактором. Естественно, злословил, прелюбодействовал, как мог. С родителями не ладил – мать называла его «гоблином»; об отце, отставном полковнике, Серега так и говорил: «Бабы звонят, а полковник к телефону не зовет, трубку вешает». Но все это, по большому счету, мелочи. Тогда в рай? А туда за какие заслуги? В общем, придется небесному руководству поломать голову.
А может быть, Серега окажется в том загробном мире, о котором говорил Борис в одном из своих стихотворений: «А мы, наступая на брюки и крылья с трудом волоча, всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича». Правда, тут имеется в виду потустороннее пространство, предназначенное для поэтов-отщепенцев. Но, раз уж Борис так тепло отнесся к Сереге в то раннее майское утро, он допустит его и в свою «округу»? Тем более что кричать по матери Серега никогда не затруднялся.
Но главное, Шилик, - теперь-то тебе уже точно известно, наливают ли там, где ты нынче пребываешь, или нет. Надеюсь, что наливают…
Сентябрь 2002
Опубликован: журнал «Нева», 11-2005; сб. "УРАГАН ФОМИЧ" (Гельзенкирхен, 2008)