Бэкки пришла попрощаться. Она возвращалась в Шотландию, теперь уже навсегда. Мы дружили два года. Она работала в христианской миссии и регулярно снабжала меня баптистской литературой. Я читала книжки и складывала их одну на другую. В этот раз она принесла мне особый подарок: Евангелие по-русски, новейший перевод.
Мы сели пить чай. Аннушка присоседилась с краю со своей расписной кружкой.
- Как дела у тебя? – спросила Бэкки по-немецки, ухитрившись в этой короткой фразе явным английским акцентом отчетливо указать на свое происхождение.
- Плохо, - ответила я.
- Это ничего, - ответила Бэкки, - Иисус не оставит тебя, если ты его не оставишь. Я принесла Новый Завет, мне сказали, что это новый перевод. Сама не могу это проверить, русского-то совсем не знаю. Посмотри!
Я посмотрела. Текст был адаптирован к современному языку в лучших традициях Мартина Лютера. У Мартина Лютера было, однако, имя. У нового переводчика – нет. Времена стали скромней. Или люди стали мельче, незначительней, безымянней.
Бэкки погладила книжку любовно; не явно, но для наблюдательного глаза заметно, и положила ее на край стола, подальше от чая и молока: как бы чего... Я прибрала Евангелие к другим книгам на полку. Для Бэкки, сделавшей смыслом своей жизни служение книге, причем этой единственной, Книга была святой.
Когда она ушла, я осмотрела мои книги, усевшись на корточки перед полкой. Полка не была собственно книжной: на сосновой проолифенной этажерке собралась с годами ее пребывания в доме всякая всячина: деревянный подсвечник в виде ветвистого тюльпана с березовыми листьями на стеблях и двумя совами на отрогах; ларец, украшенный наклеенной соломкой; итальянский кувшин, расписанный золотистыми цветами, с потрескавшейся от времени глазурью; букетик бумажных цветов из Магдебурга и еще всякая ерунда, все, что мешает стирать с этажерки пыль перед приходом гостей. Книги, как самое тяжелое, разместились внизу.
Всемирная история в десяти томах.
«Швейк».
«Мастер и Маргарита», бедное послеперестроечное издание на плохой бумаге, без иллюстраций, в бумажной обложке.
«Обращение к маленькому человеку» Райха.
Словари.
- Совершенно нечего читать, - пожаловалась я Аннушке, осматривая книжные развалы.
- Почему нечего? Вот красивая книжка, - она ткнула пальцем куда-то между Швейком и Мастером. «Красивый» было высшим комплиментом в устах эстетствующей художницы.
- Да это я уже наизусть все помню.
Я встала и начала собирать чашки со стола. Настроение осталось где-то внизу, у подножья книжкой полки, возле черных переплетов истории, подробно и бессмысленно пересказанной длинными напыщенными фразами. Бэкки, всегда имеющая рецепты на все случаи жизни, уезжала. Откуда она с ловкостью фокусника выуживала рецепты, я знала: из одной и той же книги. Я искала там тоже, на каждой странице и между строк, но ничего не нашла. Аннушка отобрала у меня свою чашку и налила себе еще чаю. Я подошла к окну.
Настурции на балконе набрали бутоны. Самая решительная уже расцвела, повернув цветок носом к солнцу, а ко мне – пренебрежительно закрученным хвостиком.
- Совершенно нечего читать, - повторила я . – Прямо хоть бери и пиши книгу, чтобы было что почитать.
Аннушка размешала сахар в чае, музыкально звякая ложкой и снисходительно прислушиваясь к этому ровному мелодичному перезвону.
- Вот возьму и напишу книжку, - сказала я. – И назову ее «Разговор с цветком настурции о смысле жизни».
- Напиши, напиши, - сказала Аннушка благодушно.
- Кто ее читать-то будет? - спросила я. – Никто не будет.
- Почему никто? – удивилась Аннушка. – Я прочитаю.
***
Я отплатила Аннушке за ее шуточки в бассейне: я привела ее на вернисаж. Посещать такого рода мероприятия она терпеть не могла. Из художников она любила Ван Гога, Пиросманишвили и Врубеля, о чем скупо сообщила мне как-то раз. Остальные ее просто не интересовали. Такое нелюбопытство к живописи всегда смущало меня. Можно ли создать что-либо стоящее, абсолютно не интересуясь тем, что делают одновременно с тобой другие, не заглядывая им через плечо, не знакомясь с тем, что они сотворили? «Натворили и притворились», подсказала мне Аннушка, « отоварились. А еще у меня была товарка...»
Я не позволила ей отвертеться и привела ее на вернисаж.
Мы пришли за полчаса до открытия. Мое знакомство с вахтером позволило нам пройти черным ходом в выставочный зал. Публики еще не было. Организаторы сгрудились кружком, в центре которого стояла, очевидно, сама художница, видная дама средних лет в норковой шубе, накинутой на плечи. Оживленная беседа в праздничных тонах увлекла присутствующих, на нас никто не обратил внимания. Я провела Аннушку по галерее – торжественно пустому залу, украшенному многочисленными картинами. Аннушка рассеянно повертела головой, оглядываясь, и на лице ее проступила гримаса откровенного презрения.
В другой раз мне стало бы неловко за такое неуважение к художнику, столь явно показанное моей спутницей. Я, пожалуй, огляделась бы в стеснении по сторонам: заметил ли кто эту презрительную усмешку. Выставка, однако, озадачила и меня. Судя по каталогу, картин было больше ста пятидесяти, и все они были написаны в прошлом году. Выходило чуть ли не по картине через день. Такой темп работы показался мне невероятным. Я забыла про Аннушку и прошла вдоль стен, разглядывая картины одну за другой. Линии, пятна и брызги краски на белом полотне оказались автопортретом согласно подписи под картиной. Другие линии и пятна имели другие названия. Единственный сюжет был прост и очевиден: на огромном полотне ровного, без каких-либо изменений оттенка или густоты, синего цвета сияла желтая точка. Картина называлась «Звезда». Аннушка взяла меня под руку, и я позволила вывести себя вон. Напоследок мы услышали голос сверкающей радостью и украшениями художницы:
- Я, когда встану утром, чувствую такое вдохновение! Сразу беру кисти и пишу, пишу. И так легко, так просто все получается...
На улице Аннушка купила нам по горячей булке. Накрапывал дождь. Мы спрятались со своими булками под зонтик и маневрировали к метро, обходя прохожих с зонтами и лужи. Воздух был по-весеннему свежий, пахло новой травой, сыростью. Ботинки мои моментально промокли, с чем я, вздохнув, смирилась. Булка пахла горячим хлебом – древним запахом жизни.
Ожидая поезда метро, мы прислонились к табло со схемой подземных линий. С закрытого зонта стекала вода и собиралась лужицей на бетонном полу. Из туннеля тянуло сквозняком.
- Ну, как, Аннушка, – спросила я, - вот эти картины – это искусство или нет?
- Конечно, искусство, - сказала она, пожав плечами. – Эти картины будут в музеях висеть.
Она стряхнула с себя мнимые крошки и, внимательно осмотрев отвороты куртки на предмет других мнимых крошек, добавила:
- Я так и вижу, как они висят через двести лет в музее, с надписью:
«Картина неизвестного художника.
Что нарисовано, неизвестно.
Как вешать, тоже неизвестно»
Так, по диагонали, и повесят, чтобы не совсем вверх ногами было, если что.
- Ты это серьезно? – спросила я, не веря.
- Конечно, серьезно, - Аннушка взглянула на меня, и я поняла, что это она, действительно, серьезно. Охоты шутить у Аннушки в этот день, очевидно, не было. Она переставила зонтик, и под ним снова начала собираться лужица.
- Может, мы что-то не понимаем, Аннушка? Современное искусство...
- Какое же оно современное? – презрительно ответила она. – Ему уже сто лет.
- Ну, сто лет – это не много.
- Как же «не много»? – она посмотрела на меня ясно, пронзительно. – Это много. Сто лет назад меня не было и в помине. И еще через сто опять не будет. Если это – не много...
Подошел поезд.