Михаил Окунь
Удивительные люди
Я сидел за письменным столом и уже третий час слушал, как хрипловатый мужской голос словно бы с легкой обидой поет песенку с бесконечным количеством куплетов. Припев был таким: «И я не понимаю, почему по понедельникам какие-то девчонки на прохожих всех орут». Других слов было не разобрать, но в целом что-то о нашей жизни — той, российской. Песню я слышал впервые. Вероятно, один из ансамблей с полублатным репертуаром. Их в последнее время развелось хоть пруд пруди.
Звуки неслись непонятно откуда. Наш огромный дом стоит на склоне невысокой горы, на окраине альпийского швабского города, в котором я обретаюсь уже больше года. И мне говорили, что в какой-то из квартир живут русские. Они-то, конечно, и крутят. Но что-то громковато и длинновато. Впрочем, чего уж там! — тридцатое декабря, народ начинает оттягиваться.
Я встал и вышел на балкон. С него открывался вид весьма благостный: двух— и трёхэтажные дома под красной черепицей — конструкции простой, но уверенной, о чем говорило обилие стекла огромных окон и «фонарей»; расчищенные от снега дорожки, по которым бегали немецкие дети (впрочем, они вполне могли оказаться и турецкими); дальше — пять невысоких лесистых вершин. Мой «Пятигорск»... Голос обиженного на орущих девчонок сюда вроде бы не долетал.
Время тянулось медленно. Телевизионное предновогоднее ликование надоело, читать тоже не хотелось. «День проходил как всегда — в сумасшествии тихом», — как сказал когда-то Блок в одном из малоизвестных стихотворений. Едва дождавшись ночи, лег в постель.
Но заснуть не удалось. До слуха вкрадчиво донеслось: «Ходят танки, ходят танки…» Неведомые соотечественники продолжали крутить свою любимую тематику. «Не боятся же, черти, что немецкие соседи настучат на них в наш ЖЭК с банковским названием «Иммофинанц» — с некоторой завистью подумал я. А песня между тем всё шла:
Ходят танки, ходят танки,
Ходят танки по лугам,
По просёлкам, полустанкам,
По занюханным углам…
Уже другой мужской голос то умело форсировал, поднимаясь вверх, то снова снижался. Это впечатляло. Как, впрочем, и текст — танки действительно ходили повсюду:
Ходят танки, ходят танки
По невестам, по садам,
По червям в консервной банке,
По серебряным водам…
Но, однако, уже четыре часа утра, пора бы им где-нибудь припарковаться.
Ходят танки, ходят танки
По постелям, по коврам…
По моей-то они уж точно сегодня прошли.
Ходят танки, ходят ромбом…
Насчет ромба что-то помню — кажется, советский классик Ананьев.
И вдруг я подумал — ну, хорошо, пусть сидят всю ночь, сделали потише, а дом, видимо, представляет собой некое подобие акустического резонатора — звук усиливается и идет как бы ниоткуда и отовсюду, будто из стен, — но почему песня-то такая бесконечная, словно закольцованная?! Уже часов пять, как минимум, длится. И мелодия почему-то словно ритмизируется звучным ходом моих стенных часов. В чем тут дело? Вроде и тихонько совсем, а спать не дает.
Глаз в эту ночь я так и не сомкнул. Дождавшись шести утра, встал. Итак, сегодня тридцать первое, канун Нового года! Поспать, конечно, не мешало бы, а то сморит раньше срока. Но, как ни странно, чувствовал себя бодро.
Каковы же итоги уходящего года? Беден он был на впечатления. Всё больше какая-то жизненная борьба в партере. Разве что бурный июль в Питере остался в памяти. Что там еще?.. Какие-то неожиданные письма. Надежды на чей-то приезд, на поездку куда-то — естественно, не сбывшиеся. Несколько журнальных публикаций в России. Придуманная влюбленность в Штутгарте. Всё? Ну, пожалуй, еще заболоченный лесок под Тосно в косых солнечных полосах…
В десять вечера — Новый год по российскому времени — я выпил чекушку шампанского.
Есть здесь такие, по двести граммов. Заметил, что их в дешевых супермаркетах частенько покупают старухи. Вот и я принял старушечью дозу. В двенадцать вышел на балкон. Тевтоны как по команде высыпали на улицу с заготовленными фейерверками — начались разрешенные для этого дела полчаса. Город, лежащий внизу, озарился разноцветными огнями. Странно, что спать, с учетом танков, совершенно не хотелось.
Часа в два ночи я лег. Сейчас-то уж точно отрублюсь в момент. Повернулся на бок, и… «Удивительные люди удивительной страны…» — тихо, но уверенно и безапелляционно грянул смешанный хор. Да что ж это такое?!
Справедливости ради надо заметить, что песня эта была посильнее двух предыдущих. И тоже мне незнакомая. Слова разобрать было трудно — все же хор. Но были они опять о российской действительности, ее бесконечной абсурдности и невидимой муке маленького человека на каждом шагу. Когда-то Лермонтов в частном разговоре перед последним отъездом на Кавказ сказал примерно следующее: «В России страдает очень много народу. Но они сами даже не подозревают, что страдают». Через много-много лет его собеседник привел эти слова в своих воспоминаниях. Если бы Михаил Юрьевич не написал вообще ни строчки, только за одну эту фразу ему памятник можно поставить.
Однако меня интересовала уже немецкая действительность, а конкретно — возможность заснуть хоть в новом году. Песнь-то вновь была столь же бесконечна, как и Россия-матушка. Я вставал, пил воду, затыкал уши, и уже, по Александру Александровичу, начинал тихо, но всерьёз сходить с ума. Тем более что вместе с песней до меня неотчетливо доносился голос какого-то молодого человека, который объяснял кому-то, почему эта песня такая замечательная, и при этом подпевал, проговаривал отдельные слова. Кстати, мотив был так же ритмичен, как и у «Танков», и так же синхронизировался с работой стенных часов. «Удивительные люди, удиви-и-тельный на-а-род!» Та-ра-да-ра-дам — сыграли вроде как концовочку. Слава те, Господи! Нет, снова взялись. Надо было что-то предпринимать. Я оделся и вышел на улицу.
Было пять тридцать утра. Новогодняя ночь подходила к концу. Швабы давно угомонились. А этих русаков я сейчас вычислю по светящимся окнам — ведь не в темноте же они сидят!
Я обошел дом. Он ступенями уходил вверх, в черное небо с крупными звездами. Вавилонская башня — хоть и до разрушения, но народов уже полно: кроме хозяев — турки, китайцы, индийцы, африканцы… Ну и русские, конечно. Кое-кого из них мне и предстоит прихватить.
Мелодия стала слышнее. Вступили женские голоса: «Мы не сеем, только жнем». Ну, это понятно. Что там у них еще? Ага, вот кого-то замочили на пригорке. Кто-то отнял миску с похлебкой у щенка — с закусью, мол, туговато. Сейчас, голубчики, ужо сейчас!.. У вас-то, видать, ни с выпивкой, ни с закуской напряжёнки не наблюдается. Гужуетесь третьи сутки подряд.
Однако песня вновь отплыла куда-то в сторону. Всё верно, горящих окон в нашем доме я не обнаружил — значит, это из какого-нибудь соседнего дома. Я перелез через низкий заборчик площадки для мусорных бачков, вышел на другую дорожку, пошел по ней. Теплее, теплее… Точно! — вон в том доме окна светятся. Сейчас, удивительные люди, я до вас доберусь! Я бодро направился к намеченному мной объекту.
Идти было не так уж и близко. Я оглянулся на свой дом — уже метров на сто отошел. На сто?! А песня-то не громче и не тише — как и в квартире была. Да что ж это?! И тут, наконец, меня озарило — и я чуть не сел на дорожку!
Куда я — туда и песня! А это попросту означает, что уже двое суток я нахожусь под воздействием слуховых глюков — да не простых, а песенных. Есть от чего плюхнуться задницей в немецкий снег! Хорошо еще, что к этим несчастным полуночникам рваться не стал.
Я вернулся в квартиру и сел за письменный стол. Хор, уже не таясь, несся из батареи отопления напротив. Забирали басы. Совсем распоясались! А всё-таки, немного жаль, что эти песни не крутили на самом деле…
Чтобы хоть как-то отвлечься, я стал играть на компьютере в классические червы со своими постоянными замечательными партнерами — Трусом, Балбесом и Бывалым. И внезапно понял, что в дело вступили новые участники глюкониады — какой-то неприятный шепоток стал подсказывать мне ходы из-за плеча, а два заунывных женских голоса начали в такт ходу часов подбирать вслух и скандировать стихи типа декадентских: «Море… Лазурная пена…», а потом жалобно запели в унисон: «Не уберегли-и мы-ы…» Чего не уберегли — я не понял. Может быть, по утраченным гениальным строкам скорбят?
В общем, ситуация гнусная, а мне смешно. Ведь главное в нашей жизни — осознать, осмыслить. А остальное приложится. И тут раздался телефонный звонок.
Я вздрогнул. Было семь утра. Кому бы звонить в такую рань, да еще после новогодней ночи? Подоспела очередная партия глюков?
В трубке раздался голос моей давней ленинградской знакомой — Ирки. Ясно — там сейчас девять утра. Для многих веселье если и не в разгаре, то на худой конец в продолжении. В том числе и для нее.
Она позвонила мне впервые, у кого-то номер телефона достала. И, как ни странно, выбрала именно такой момент. И словно продолжая только что прерванный разговор, без всяких там новогодних поздравлений спросила, как само собой разумеющееся:
— Ну что, ты побывал для меня на Брокене?
У меня мурашки по спине забегали. Брокен-то тут причем?
Когда-то Ирка была суперсексуальной записной красавицей. Но в последние годы в ее проалкоголенную головушку вступила мысль, что она — сильная ведьма, ни больше, ни меньше.
Оказывается, года два тому назад, еще в Петербурге, я вроде бы пообещал ей, что когда буду в Германии, побываю на этой знаменитой горе, непременном месте шабашей Вальпургиевой ночи (кстати, никогда не задумывались, почему у коммунариков любимый праздник именно первое мая, сразу после Вальпургиевой ночи?). И вот сегодня она вдруг о том обещании вспомнила. Хотя, казалось бы, раз ведьма, — сама и слетай.
— Хрен с ним, с Брокеном, Ирка! — меня волновала совсем другая тема. — Кого там нынче, кроме пары-тройки затасканных российских литературных дам встретишь? Ты вот лучше скажи: знаешь ли ты такую песню с припевом «Удивительные люди удивительной страны»?
— Знаю! — не задумываясь, ответила она.
У меня сразу как-то от души отлегло — значит, черт побери, где-то и я слышал ее, а потом в подкорку влезло.
— И что за ансамбль ее исполняет?
— Никакой ансамбль ее не исполняет. Ее Грин слышал.
Я опешил:
— Какой Грин?..
— Который «Алые паруса». Он ее слышал, когда в глючное состояние входил — Россию хотел послушать. Ты тоже об этом читал?
Я знал, что Ирка всегда стремится показать осведомленность во всех вопросах, а потому иногда лепит «от фонаря» — так сказать, по принципу: на любой вопрос — любой ответ. Но в данном случае — я же ничего не говорил ей о моих собственных глюках (хор, кстати, снизил обороты, но полностью не умолкал).
Пришлось рассказать Ирке обо всем и выразить сомнение, что она могла где-либо читать о галлюцинациях Грина — я, во всяком случае, прочел о нем достаточно много, но подобного не встречал нигде.
— Значит, и ты в состояние вошел, — философски резюмировала Ирка, вычленив в моей речи главное для себя. — Россию слушаешь!
И начала путано углубляться в какие-то дебри гриновской темы.
— Постой, — попридержал я ее. — Там ведь слова какие-то довольно современные. Как же Грин-то мог… (Во всё готов поверить разум человеческий, когда ему худо, буквально во всё!)
Но Ирку подобные тонкости не волновали:
— Ты бы лучше их записывал!
— Еще чего! И вообще — я на «состояние» не претендую. Мне бы лучше из него наружу выйти. Но как?! Вот, ведьма, и посоветуй!
— Ну, ты даешь — у людей за всю жизнь ни разу войти не получается, как ни стараются, ни одного шанса, а ты — «выйти»! Хоть ты, Миша, и личность, но личность приземленная. Я тебе всегда это говорила. Полет — он требует…
— Про полет попозже, я с этой дискотекой в башке уже третьи сутки не сплю!
— Ну, так и поспи.
— Не получается. Делать-то чего?
— Ладно, слушай.
И Ирка завела какую-то ахинею про серебряный колокольчик, который она на меня наведет. Сначала он должен звенеть у ног, двигаться вверх вдоль тела и, дойдя до головы, дать покой. Я вздрогнул:
— Ты считаешь, что я зажился?..
— Не вечный же покой…
В это время на том конце провода полупьяный мужской голос в некотором отдалении от трубки заорал: «Долго ты еще будешь ему впаривать?!» «Что ты вопишь, как потерпевший?!» — прокричала в ответ Ирка, и на этом связь резко оборвалась. О, Русь!
Я прилег. В конце концов, во всем плохом можно найти и хорошее. Вот — бесплатно исполняют песню, которую сам Грин слушал. Не худший вариант. Помню его шеститомник жемчужно-серого цвета с бело-красными буквами на обложке. Только потом узнал, с каким трудом мама достала книги мне в подарок. А как зачитывался! Хотя позднее ни разу не перечитал. Может, и зря. Да что там «Алые паруса»?! «Золотая цепь» лучше. Или серебряная?.. Мысли путались, серебряный колокольчик звучал уже у колен, двигался все выше, хор стихал — и стих. Сильная ведьма сделала свое дело.
Я проснулся через несколько часов — уже без танков и удивительных людей. Впрочем, что-то остаточное пару дней еще промелькивало, но совсем слабо. Глюки, таким образом, заняли исходные позиции — надолго ли?
И все-таки, что же это было? Алкоголь ли сделал, наконец, свое дело, или сказалась нервная взвинченность последних дней? (Из-за чего она возникла — рассказывать долго и неинтересно.) И потом, для галлюцинации процесс был, как объяснил позже знакомый врач, слишком уж организованным — и мелодия, и слова (кое-какие обрывки я привел здесь). А вдруг Ирка была права, и я упустил свой последний шанс услышать и понять Россию? (Ибо в каком еще другом состоянии ее поймешь?)
Как бы там ни было, стенные часы я собираюсь убрать. Они черные с золотом, изготовлены в Индии, — в общем, магические какие-то. И грохочут с такой неуёмной энергией, что, глядишь, когда-нибудь сумеют прервать даже мой последний и окончательный германский сон. А мне этого совсем не хочется.
2004
Опубликован: альманах «Крещатик» (Германия) вып.4(34), 2006; сб. "УРАГАН ФОМИЧ" (Гельзенкирхен, 2008)