Говорить ни о чём

Alex Shumilin
 ГОВОРИТЬ НИ О ЧёМ
 

 Мы были на крыше. Любуясь распластавшимся внизу авангардным рисунком засыпающего городского ландшафта, мы пили молдавское вино. Крыша высотки напоминала увеличенный в N-ное количество раз "чёрный квадрат" Малевича. Рядом с центром квадрата нашли пристанище две точки – мы. В общем-то, мы, вряд ли походили на две точки. Скорее, мы были – запятой. Запятая "МЫ" - плавно, по-кошачьи виляла хвостом. Сидя на деревянном шатающемся ящике, и поочерёдно отхлёбывая вино "из горла": глоток я, глоток она, – мы - разговаривали.
 Лето прогрело воздух до тридцати градусов в тени. День, нехотя и лениво, уползал, отходя. Трусливо пятился на запад. Разморённый жарой город, сам того не осознавая, медлительно погружался в сон. Нехотя, едва начинал сочиться и мерцать просыпающийся вечер. Время таяло, упрямо ложась на дома, крыши, людские жизни, на наш гигантский чёрный квадрат, на лица и глаза, отзываясь в них маленьким озорным бликом. Мы лениво потягивали вино, а вечер - скользил, по словам, смахнув суету…
 Наш разговор был странный и не важный. Не «важный» – в смысле – не нужности слов. Все слова звучали бессмысленно. Мы говорили лишь для того, чтобы не молчать, хотя, если бы и молчали – вряд ли что-нибудь изменилось.
 Я прижимал её к себе, одной рукой захватив её хрупкое и почти невесомое тельце в охапку. Этой же рукой, невзначай, через лёгкую ткань блузки, я легонько массировал одну из её маленьких упругих грудей. Её приятная грудка умещалась в моей ладони, точно специально подогнанная к ней по размеру. Сидя над городом, мы пьянели по мере исчезающего напитка. Пьянело и солнце, расплываясь над городом в тёплой и тяжёлой вечерней улыбке. Мы мечтательно созерцали происходящее, кайфуя и наслаждаясь редким отдыхом, выдернутым из череды суетливых будней. Настоящее ощущалось – приятно, и, гармонично дрейфуя в нём, мы чувствовали себя единым целым, слившись с бесконечной глубиной всего этого необъятного мира – то ли - тающего, то ли – расцветающего на глазах.
 Чуть поодаль, по битумному покрытию крыши одиноко бродил равнодушный ворон. Он не обращал на наше присутствие здесь, наверху, никакого внимания, словно – это обычное дело: двое на крыше мира, беспричинно, просто так. Его поведение меня слегка задевало. Мне на ум пришло швырнуть в него бутылкой, как только она опустеет, но в процессе разговора, а по большей части – созерцания, я увлёкся и забыл про этого наглеца.
 Разговаривая ни о чём, она рассказывала что-то бесконечное, а я, лишь изредка комментировал обсуждаемое как бы между нами, а на деле – ей одной,- с целью поддержания беседы. Лишь изредка – вставлял в её монолог несуразные реплики, по большей части, содержащие не прикрытый и откровенный сор комплементов:
 - О, мадам, вы, сегодня – загадочны, элегантны и мудры, как никогда! – с театральным восхищением махнул я, сделав глоток и, передал бутылку ей, при этом – осторожно сжав и бережно помассировав пальцами её, дремлющую в моей ладони грудь.
 Окрасившись в довольную улыбку, словно сказанное и совершаемое мной согрело её, она приняла от меня бутылку, и, запрокинув дном вверх, заглотила свою порцию, после чего, на её лице заиграли ноты задумчивости:
 - Ты меня перебил. О чём я рассказывала?
 - Какая разница? Просто – говори, у тебя приятный, волнительный и нежный голос. Его вибрации я готов слушать часами.
Задумчивость растворилась в тёплой улыбке окрасившей аккуратные черты её миловидного личика, как исчезает в воде брошенный камень:
 - Ну. Правда. О чём я?.. – спародировав детский наивный тон, пропела она.
 - Эх, забываха-старушка. Ты говорила что-то о президенте.
 - Точно…,- утвердительно отрезала она, язычком произнесённых звуков, затронув самые непролазные дебри и уголки моего нутра.
 Заёрзав на ягодичках, она продолжила обволакивать меня трепетными звуками своего обаятельного голоска, словно опьяняющими нитями счастья:
 - Вот, уже третий раз за месяц - похожий сон. Каждый раз, действия разворачиваются у нас дома. Словно бы простая пьянка, вечеринка. Гостей – "плюнуть – не где". Короче – почти все наши друзья собрались. Галдёжь, хохот, смрад, дым – коромыслом,- ну как обычно. Пиво пьём, на кухне – дымим гашишём, музыка – орёт. Веселье,- одним словом. И, среди нас, в тусовке – мелькает, и с нами пиво пьёт – Путин. И это всё – вроде того – обычно, в порядке вещей. Путин. Президент. Но, не настоящий. Нет, то есть – настоящий, самый что ни на есть, с плешью, в сером костюмчике, с характерной гнусавцой в голосе. Словом – сам – мужичЁк! Ну, и в тусе, он воспринимается всеми как свой, такой завсегдатай нашей тусовки, - и это, вроде – в порядке вещей, обычное дело. Президент с нами бухает, и так и должно быть! Как ни в чём не бывало! Да вот только сам президент – не такой как все остальные. Он – маленький – маленький, всем нам – по пояс будет. Такой - карликовый Путин, крошечный. А он ещё, ко всему – не реальный, а - нарисованный, словно из двухмерного мультфильма. Такой, как персонажи в клипе "Ленинграда", где по нарисованному Питеру бегают нарисованные человечки, как бы герои Даниила Хармса,- такой же вот и Путин, среди нас, суетный, как Пушкин, Толстой и Шнур, в том клипе. А он, мини Путин этот, весь такой из себя – жалкий, плюгавенький…
 - И чем же он среди нас занят?
 - А? Да, ни чем…. Так, шестерит, помаленьку. То - за пивом сгоняет, то – за чипсами, в "ночной". Кто - за кальян - он, тому – зажигалку…. Бред какой-то. Президент у нас на побегушках.
 - Ну, котёнок. Отчего же бред? Отображение действительности. Сны, чаще всего – зеркало дневного сумасшествия.
 - А, почему, Путин-то снится? Я о нём и не думаю никогда.
 - Просто, мелькает он там и сям, в течение дня-то, то – по ящику, то – со страниц газет,- вот твоё подсознание, и зафиксировало его вскользь, как бы боковым зрением.
 - Не хочу я, что бы он мне снился.- Над её переносицей образовалась сердитая морщинка.
 - Я, тоже, многого не хочу, сладкий, однако ж, вынужденно, мирюсь. Такие дела.
 - Да, с этой работой можно сойти с ума. Не жизнь, а – бег на выживание. Ладно, у тебя, любимый, хоть творческая работа. А у меня – дурдом: документация, интриги, подсиживания, графики, отчёты, презентации, погрузки, отгрузки...
Нервы сплошные…
 - Ты – умница.
 Её морщинки расправились, и лицо просияло нежной ветреностью:
 - Да, я – умница – детской интонацией прогнусавила она – умница, и – котёнок.
 Разговор, созерцание и распитие,- прервались длительным поцелуем переросшем в лёгкий петтинг. Я завёлся, но она отстранила:
 - Ну, потерпи, не много, не сейчас. Потом.
 - Когда?
 - Давай, хотя бы, допьём.
 - Хорошо.
 И мы, продолжили любоваться и таять.
 Она улыбалась тем вариантом улыбки, которую, в её исполнении я прозвал "наивное обольщение":
 - О чём это я го…. А, вот. Нервы на пределе, день ото дня – по сотни нервных клеток – в небытиё. А, они, между прочем, не восстанавливаются. Не подлежат,- так сказать. Да и люди все вокруг и везде – какие-то - озлобленные, психованные. Вчера, вечером, по дороге с работы, на остановке, в очереди на маршрутку,- я – как добропорядочная интеллектуалка с высшим образование и образцовым манерным воспитанием – спокойно отстояла справедливую очередь…
 - И, что?
 - Не перебивай.
 - Ладно.
 - Отстояла двадцати минутную очередь, - и тут, - как снег на голову – какая-то жирная базарная баба – растолкала всю очередь, прямо по ногам – меня, хрупкую и лёгкую – отшвырнула, и – уселась на переднее сидение в маршрутку. От неё разило потом, словно она вообще никогда не моется. Если бы она двигалась чуть медленнее, ей бы не пришлось никого расталкивать, очередь бы сама разбежалась, спасаясь от запаха.
 Во мне, аж всё вскипело от злости и не справедливости момента. Я глубоко вдохнула, медленно выдохнула,- собралась, взяла себя в руки и успокоилась. А баба, эта, ещё и возмущённую очередь обматерила…
 Придурков – полно! Что ж поделать? Ничего не поделаешь.
 Её морщинка над переносицей проявилась опять, а глазки заблестели сердитой искрой. Мне ничего не оставалось, как поддержать её, косвенно и запоздало заступиться:
 - Ну, ты, хотя бы, озвучила перед народом своё предположение «о всеобщей психованности»?
 - Нет – ясность растопила злобные искорки в глазах, и нежность её голоса не оставила ни единого шанса существованию морщинке над переносицей – говорю же, взяла себя в руки. И тётка эта, хабалка, распиналась ещё минут десять, а я – смотрела на неё как на полную дуру, и, равнодушно улыбалась. Моя улыбка выводила её из себя ещё больше, а мне было – всё равно.
 - Ты – молодец! А придурков и отморозков, действительно – навалом. Ты, у меня – умница. Кстати, как тебе местечко? Я до него случайно додумался. Под винцо-то – мечтательная панорамка: Москва – на ладони. Романтика…
 - Да, ты у меня – такой умненький и романтичный. Я так ждала выходные, что бы с тобой, на конец, побыть. И, вот – ты – рядом. Здесь так красиво. И, завтра – ни куда не надо идти. Просто – рай. Да здравствуют выходные!
 - Ура!
 - Ура!
 - Между прочим, это – не плохой тост!
 - Отлично, как скажешь, милый…
 По-прежнему, пьём и созерцаем, отвлекаясь на поцелуи.
 - Любименький…
 - Сладкая…
 - Хорошо как?
 - Да. Как-то гармонично, почти как в детстве.
 Выражение её прелестного лица трансформировалось: ряд внутренних воспоминаний, пробежал по нему тенью, после чего, на нём проявилась милейшая и чистейшая мечтательность. Мечтательность не грустная, а романтическая, отвлечённая:
 - Из детства я помню школу, Казахстан, не большой шахтёрский посёлок – пригород Караганды. – Заговорила она - там, такие посёлки городского типа, состоящие сплошь из хрущёвок, их называют "городами - спутниками"…. Представляешь, у нас учитель физики был – Мехерсон – старый еврей и скряга. Он, десять лет, пока я училась – проходил в одной и той же латаной – перелатанной кофте, такой – вязанной, на молнии…. Вредный был дядька.
 - А моё детство – в России, в большом промышленном городе, за тысячу километров от сюда. Так тогда казалось всё далеко и огромно. Я читать любил и мечтать. Воланд, помнишь, так же как мы теперь – на вечернюю Москву с крыши смотрел… – взгляд зацепил горизонт, проткнутой телебашней – знаешь, останкинская башня и телецентр – простроены на проклятом месте. Там, раньше, было кладбище самоубийц и отлучённых от церкви.
 - Серьёзно?
 - Вполне.
 - Я, где-то читала, что – вообще, телевидение – это затея – дьявольская.
 - Совершенно верно. Так оно и есть. В Останкино – тринадцать этажей.
 - Бррр. Ты же там работаешь? Тебе не страшно задумываться о таких вещах.
 - Я стараюсь не думать. К тому же, я совсем ничего не умею делать. Ни хочу, ни чему учиться – засорять сознание бесполезной информацией, и, вообще – презираю любую работу. Напрягает меня всякий труд, который не понятно, зачем и для чего, а главное – кем,- придуман. Совершенно ясно, что изобретён он тем, кто не хочет, чтобы люди имели время подумать, помечтать. Все стремятся заработать как можно больше денег, покупают всякие разрекламированные вещи, и жизнь их превращается в бессмысленную суету, в каждодневную гонку за пустотой. Но работа, отнимает слишком много времени, и людям попросту – некогда пользоваться теми вещами, ради которых они, яко бы работали в поте лица. Работа лишает людей жизни. А профессия осветителя, всё же, символизирует – свет. И, вдобавок – не напрягает и не обязывает ни к чему. Никакой ответственности. Халява. Работа для лентяев и мечтателей.
 - Зачем же ты учился, получал высшее образование?
 - Да сам не знаю. Время впустую потратил, по глупости, навязанной социумом.
 - Ну, ведь, профессия у тебя – всё равно – труд, к тому же - творческая.
 - Да, в какой-то мере – творческая. В большей степени, моя работа – с родни работе психолога, и, очень сильно смахивает на аферу, ведь она – почти условна. И, всё же, она очень важна для телевидения, ведь - "без света нет картинки". "Чёрный квадрат" – по телевизору никто смотреть не станет ведь даже он, без света, будет - не видим. Но, была бы моя воля, я бы вообще, отказался бы от всякой общественно полезной деятельности, и предавался бы только созерцанию. Но, опять же, привычка к материальным благам, нарко зависимость от наличия определённой денежной суммы в кармане - обязывает где-то работать. А жаль.
 - Но, сладкий, ты же сам возмущаешься, что все живут как животные - жизнью растений, а сам, получается – стремишься к тому же?
 - Нет, ты не поняла. Большинство людей живёт ради работы, а я хочу просто жить. А так, увы – не получается. Да…. Даже такой великий блюзмен, как Джеймс Браун,- продал душу дьяволу. Всё же – не случайно. Всё – взаимосвязано, и, всё – не просто так. Вот Останкино – на проклятом месте, а а ведь большинство православных храмов, тоже строили в дурных местах, что бы их, эти места – освятить. Чёрт побери.
 - Не чертыхайся, а то – чёртик на плечо запрыгнет, и станет на ушко нашёптывать.
 - Прям, какая-то, Гоголевская притча.
 - Моголевская чакча. Ха-ха-ха…
 - О-о-о-о, мадам, да вы, всерьёз – наклюкались.
 - Да и вы, месье, не спроста глазками косите, загадочно поблёскивая. Ой, голова кружится. Пить надо бросать.
 - Ваши слова пропитаны иронией, что даёт мне повод усомниться в их искренности.
 - Бе-бе-бе-бе-бе-бе-бе…
 - Ты – чудо…
 К этому моменту, гламурное созерцание божественного пейзажа – потеряло для меня актуальность. Я всецело был поглащён ей. Мои глаза, мои внутренности, моё существо и руки – неторопливо и искушённо, с изысканной медлительностью – скользили по её здоровому молодому телу. Она же, продолжала разговаривать, то ли делая вид, то ли и правда не придавая значения моим похотливым поползновениям. Она говорила проникновенно, с придыханием. Тараторила. Иногда – замирала, стряхнув затаившуюся на миг – и – тут же – соскользнувшую мину легкомысленной и озорной отвлечённости - с лица, сразу окрашивающегося в аморфные мотивы, то, вдруг – смеялась, выглядя - и насмешливо, и высокомерно, и, даже – по-хитрому, глумливо. И, так могло продолжаться – вечность. Течь – безмысленно, безнаправленно, бессвязанно, бессмысленно, бесконечно. Так бы и шло, но она, вдруг, следуя допустимым проблескам своей, или – нашей, бескомпромиссной игры,- неожиданно – замерла:
 - Ооох, пить надо бросать.
 - Не-а, пить надо начинать!
 - Всё плывёт, сил уже нет. И, так приятно…. Вторая полутора литровая бутылка пустеет. На, твоя очередь – протянула бутылку мне – всё! Пьянству – бой!
 - Пьянству – boy & girl!
 - Ха-ха-ха! – её смех прозвенел с нотой вульгарности – мы себя как дети ведём…. Мне уже за двадцать, тебе – за двадцать пять,- придурки. Оба. Мы – влюблённые. Да?
 - Да. Мы, и есть – дети… чувствуешь это ощущение? Чувство гармонии? Чувство детства?
 Я, ясно переживал это чувство. Я помнил его. К сочащемуся в моё сознание примешалась пыль воспоминаний…. Мне вспомнился тот период моей жизни, когда такая гармония бытия всецело наполняла мои дни. Я, мысленно перенёсся в прошлое. Ещё до перестройки, принесшей нищету, ещё до "горбачёвского сухого закона", до закрытия не рентабельных фабрик и институтов, до массовых штатных сокращений на всех предприятиях, во всех отраслях; до безработицы родителей,- в безмятежное советское время, во время надежд…. Я помнил это время и это чувство. Оно было уверенным, лёгким и спокойным. В моём советском детстве жила сказка…
 Я передал ей бутылку:
 - Остался глоток. Допивай.
 Одним махом, она уничтожила остатки вина. Бутылка опустела. Она направила взгляд мне в глаза (казалось, что она взглянула внутрь меня), и, трижды хлопнув длинными перламутровыми ресницами, и прошептав мягкое: "я тебя люблю",- дезориентировано нагнулась, с целью: поставить пустую бутылку рядом с предыдущей, у наших ног. О, как волнительно вздрогнули её груди, так прекрасно просматриваемые сквозь тонкую ткань блузки. Как грациозно смотрелись плавные изгибы, изящные рельефы её изогнувшегося тела, пленительные ягодички, обтянутые коротенькой серой и тонкой юбкой, и, превосходные, здоровые ноги. Самые красивые трогательные сочные и стройные ноги. Чарующие, восхитительные…
 Я поднялся, и, развернув её к себе спиной, прильнул губами к её аккуратной тоненькой шее, одной рукой обняв её за животик, другую, смело, запустив – играться с её нежными грудками. Я тискал, ласкал, гладил, мял её хрупкое миниатюрное тельце. Её золотистая загорелая кожа ароматно пахла мёдом и молоком. Мы - глубокие и частые вдохи. Наши сердцебиения затараторили, как взбесившиеся молоточки. Я продолжал начатое. Она: застонала. И, заведя, свои тонкие, почти игрушечные руки, назад – сжала, со всей, по-женски наивной силой - мои ягодицы. Через мгновенье, ослабив хватку, она, оставив одну руку зафиксированной на моей заднице, второй – умело расстегнула три верхних болта на моих джинсах, и, проникнув ею в расстёгнутое пространство – принялась страстно поглаживать там мою набухшую, безнадёжно затвердевшую вещь, изредка, перебирая пальчиками яички. В этот момент, моя рука, соскользнула с её животика – вниз. Запустив пятерню в её трусики, проведя пальчиками по волосикам на лобке, я, стал там – теребить, ласкать, щекотать её. Она повернула голову ко мне, на сколько это было возможно, и наши губы соединились в страстном глубоком жадном поцелуе. Её штучка намокла до неприличия и, давно уже, была готова впустить мою штуку, я же, умело – не торопил события…
 Мы оба были пьяны, нежны, любвеобильны, лишены условностей и предрассудков, как дети, до безумия возбужденны, и, прекрасны. Я чувствовал, как активно пульсирует её переполненное жадной и приятной нетерпеливой истомой неистовое сердце. Объятия ослабли. Чуть-чуть отстранившись, она торопливо сняла с себя трусы. Глубоко и сладострастно дыша, она наклонилась, поставив одну ногу коленом на деревянный ящик пару минут назад служивший нам сидением, и, изогнув стан, выставила мне навстречу свой шикарный зад. Она ждала. Они обе нетерпеливо ждали…. Одновременно с её действиями, я - дорасстегнул джинсы, и, вместе с трусами, быстро, рывками, спустил их до колен.
 Я проник в её тело "с чёрного хода". Тот час, её пробрала конвульсия, голос вспыхнул громким стоном, она, часто-часто задышала. Её тело, пару раз, неистово дёрнулось…. Она кончила. Во мне кипела, полыхала неуёмная страсть. Я двигался, прислушиваясь к ощущениям, чувствуя членом тепло её тела изнутри. В страсти, я совсем обезумел. Говорят, что цитесцирон (гормон, вырабатываемый мужским организмом при половом возбуждении), действует на психику мужчин сильнее, чем героин. Этот слух очень похож на правду. Я двигался, внутри неё толчками, совершенно ничего не соображая. Одурманенный и безумный, я мял её вывалившиеся из блузки пленительные и волнительные очаровательные грудки. Схватил её за волосы, бешено плюхаясь животом о её небрежно и нежно колыхающиеся ягодицы. Она отрывисто и ритмично дышала, вторя толчкам, постанывала, извивалась, виляя восхитительным задом в такт со мной, вторя моим движениям и ощущениям.
 - Любимый, я так не кончу,- сквозь стоны пропела она.
 Не переставая двигаться, не замедляя скорость, точно ополоумев и окончательно утратив над собой контроль, я отпустил длинную объёмную кисть её волос. Освобождённые волосы рассыпались по её спине каштановым водопадом. Сунув руку вниз её живота, бегло перебрав жёсткие волосики на её лобке, я отыскал пальцами между тёплых влажных губ клитор, принялся его теребить. Её стоны слились с её дыханием во что-то единое. И, эта волна понесла нас куда-то вверх. В несколько жарких секунд всё её тело, вся она – вспыхнула длительной истомой супер сильного оргазма. Я кончил вместе с ней. Мы замерли, точно нас окатили водой…
 Вечер вернулся в нас. Мы вернулись в мир. Вытерев бумажным платочком , всё ещё стоящий столбом член, я не торопливо натянул на него и на себя трусы и штаны. Из-за эрекции, джинсы никак не хотели застёгиваться. Она, в это время – присела пописать. Я по-прежнему очарован ей, не смотря на минувший год совместной жизни. Лучший мой год. Я люблю её. Мы гармонируем, и, счастливы, как и в первые дни, когда мы были просто случайными любовниками. Глядя на то как она писает я подумал о том, что вряд ли случайные вещи происходят случайно.
 Я курил и смотрел сквозь выжженный жарким дневным маревом воздух, на играющий слабым пожаром стареющий вечер, испускающий над Москвой предсмертный прощальный вздох. Ещё пол часа, и его поглотит ночь. И, во мне, снова всплыло сладкое ощущение далёкого детства…
 Тогда, давным-давно – все – жили-были однородной однодостаточной, весёлой и счастливой массой с названием "советские люди", в лучшей в мире стране. И, все были – понятны, и – «на виду»: писатели – те, кто пишут; воры – те, кто ворует; менты – служат космическому законодательству: все – «при деле», понятно – кто есть кто, зачем и для чего… ради счастья. Счастья, которое я обрёл вновь только теперь, в этот последний год моей жизни, в двадцать семь. Конечно, оно не продлится вечно, потому что ничего не бывает вечного, за исключением, разве что – вечности. Но, пока – я – счастлив, как когда-то давно, когда все жили счастливо, и искренне наивно плакали, глядя на улетающего в небо олимпийского мишку…
 Я курил, и смотрел, как она писала и улыбалась, выглядя смешно, сидя на корточках, руками, осторожно поддерживая подол своей юбки. Потом, она приводила себя в порядок. Солнце провалилось за дома. Закатное зарево открыло над вечером распухшие и красные с просони глаза. Слегка пошатнувшийся мир, едва не потеряв равновесие – собрался, и – встал на место. Смысл существования – иногда говорить ни о чём…












 © А. Шумилин’ 2004 год