Смольный
В высоком холодном дортуаре, на жесткой институтской кровати, сидели две девушки. От промозглого мартовского холода едва спасало тонкое шерстяное одеяльце, наброшенное на их плечи. Одна из смолянок была Софья Муранова, другая - лучшая подруга княжны, Надежда Ветровская.
Надина, как звали ее институтки, была очаровательное семнадцатилетнее создание. Она унаследовала в равной степени черты обоих родителей и, как и старшая сестра Пелагея, отличалась редкой, правильной красотою. Наденька была первою ученицей, гордостью института. Императрица Александра Федоровна прочила ее во фрейлины, и девушка, не лишенная честолюбия, уже видела у себя на груди осыпанный бриллиантами шифр.
Ее подруга Софи также училась весьма успешно и могла надеяться на звание фрейлины: она занимала по успеваемости третье место, после Нади и Натали Вельской, обедневшей дворянки, упорно стремившейся попасть в штат императрицы - другой возможности увидеть большой свет у нее не могло быть.
Учились девушки прекрасно, но жилось им не так уж и легко. Как ни странно, но в самом привилегированном из институтов благородных девиц, Смольном, условия жизни были далеко не лучшими. Плохо оттапливаемые дортуары, вмещающие ряд из девяти железных кроватей и туалетных столиков между ними, напоминали скорее казармы, чем жилища юных девушек, и не представляли никакого уюта и комфорта.
Сейчас, в самом начале марта, когда хрупким растущим организмам так необходимо было хорошее питание, скудная институтская пища казалась особенно несносной. Причина этого крылась, прежде всего, в беззастенчивом воровстве начальства, пользующегося бесправным положением воспитанниц. Полуголодные замерзшие смолянки, остро испытывающие недостаток любви и ласки, искали их, конечно же, друг в друге - все это порождало культ институтской дружбы.
Такая искренняя привязанность, длившаяся с самого первого года обучения и зародившаяся еще у восьмилетних детей, продолжалась и по сей день между двумя молодыми девушками - Софьей Мурановой и Надеждой Ветровской.
Обе они были отданы в институт, в общем-то, по одной причине. Тетушка Сони, Вера Федоровна Загряжская, на руках которой княжна осталась после смерти родителей, не имела опыта в воспитании детей и решила отдать племянницу в одно из самых лучших учебных заведений Петербурга - Смольный монастырь, как он раньше назывался.
Егор Ильич Ветровский, отец Наденьки, овдовел, когда ей было восемь лет. Он также был обеспокоен тем, что не сможет в одиночестве дать дочери должного воспитания, и маленькая Надя была отдана в институт. Девочки и сошлись, найдя много общего в судьбах друг друга.
Софья принадлежала не только к знатному, как и все смолянки, но и очень богатому род, что делало ее предметом особого отношения начальства и, следовательно, некоторой неприязни институток. Когда девушку отпустили на целую неделю домой, что вообще противоречило уставу, зависть сверстниц еще более усилилась. Одна только Наденька не изменила своего отношения к княжне.
Уже несколько дней Софью тревожила одна мысль: рассказать или не рассказать? Надя давно заметила: что-то произошло с подругой - она стала задумчивой, порой рассеянной. Но девушка и не догадывалась, какой переворот произошел в душе Софьи всего за неделю отсутствия.
Да, чувство к Рунскому в эти несколько дней разлуки все росло и росло и, наконец, наполнило все существо Софьи. Наполнило так, что девушке непременно нужно было с кем-то поделиться своею радостью и одновременно печалью.
Хотя сейчас счастие ее было полным - совсем недавно осознав, что любит, и еще не начав скучать в разлуке, Софья уже имела ценнейшее, что может быть в ее случае - письмо любимого.
«Все же я не буду ничего скрывать от Nadine и расскажу ей о нем. Она же не утаила от меня, что любит Петра Александровича…только я назову его Гориным - это же не будет обманом», - решала Соня.
Да, Наденька тоже была влюблена, причем в институтского профессора российской словесности, Петра Александровича Плетнева. Это было не то традиционное «обожание», распространенное среди институток, каждая из которых выбирала себе «предмет» - сначала из числа старших воспитанниц, а затем из учителей, но первое настоящее чувство, скрываемое Наденькою ото всех, кроме ее наперсницы Сони.
Профессор Плетнев вел российскую словесность не только в Смольном, но и двух других институтах благородных девиц - Екатерининском и Патриотическом, так что вне занятий Наде редко приходилось видеть его, что очень печалило девушку. Но от доверительного разговора в тиши дортуара становилось не так тоскливо, тем более что Соня всегда готова была выслушать подругу, сколько бы она не говорила об обожаемом Плетневе.
Княжна было собралась с духом, чтобы открыться Надине, как в дортуар влетела Анечка Тольская, маленькая пухловатая блондинка в смешных белокурых кудряшках, несмотря на свои восемнадцать глядевшаяся абсолютным ребенком.
-Mesdam’очки , сейчас дадут звонок на прем, что же вы сидите здесь? Муранова, Ветровская - вы же дежурные! - воскликнула девушка и также торопливо, как и вбежала, выпорхнула из дортуара и понеслась по коридору к лестнице.
Софья и Надя, совсем позабывшие о времени, поспешили спуститься вниз, оправляя на ходу белые «воскресные» передники. На середине класса, в котором множество институток ожидали прихода родных, уже стояла шеренга девушек: Натали Вельская, Оленька Зорич и другие «парфетки», то есть лучшие по поведению и учению смолянки. Раздался звонок, с которым Софья и Надя вбежали в класс и, встретив несколько неодобрительных взглядов, заняли свои места. Сразу же вереница парфеток двинулась ко входу в приемную залу. Девушки, которые должны были вызывать из класса ту или иную счастливицу, чьи родители появятся - это считалось очень почетной обязанностью - сели на скамейку у двери.
Залу уже наполняла пестрая толпа взрослых - часть того, большого, мира, выхода в который с таким нетерпением ждали юные затворницы.
Софья, узнав мать Зои Ренской, поспешила в класс вызвать девушку. А Надя, увидев подходивших к ней отца и сестру, вскочила со скамейки и быстрыми шагами поспешила к ним навстречу.
Софья же снова присела, вглядываясь в толпу и ища глазами брата и невестку. Павел недавно писал сестре о том, что в ближайшее воскресенье он навестит ее вместе с Евдокией. Вот Александрина Мильская, увидев отца и брата-гимназиста, оставила скамейку дежурных. Вскоре встретила мать и Вера Соловьева. Софья, в числе немногих парфеток дожидалась своих родных.
Братец! - глаза княжны наконец увидели ого, кого давно искали. Но они увидели и того, о встрече с которым здесь и сейчас девушка не могла и помыслить. Рядом с Павлом, держащим об руку жену, к Софье приближался он, Рунский - тот, кто занимал все ее мысли со дня их первой встречи. На мгновение девушку охватило какое-то безудержное восторженное чувство, и, повинуясь ему, не видя вокруг ни зеленых платьев подруг, ни пестрой толпы их родных, ни брата и его жены, ей захотелось бежать, броситься к нему на шею, сказать, как она любит его… Но княжна, воспитанница Смольного института, выступила вперед, оставив где-то далеко-далеко в глубине сердца просто Соню Муранову, и девушка, встав со скамейки, твердым, как ей казалось, шагом, направилась к Павлу, Евдокии и Рунскому, чтобы просто, как подобает, поприветствовать их.
Но сдержанность мгновенно сменила искренняя радость, отразившаяся в глазах Софьи, когда она встретила восторженный взгляд серых глаз Рунского.
-Мы привезли вам кое-каких лакомств, - поприветствовав девушку, произнесла Евдокия и протянула ей внушительных размеров сверток.
-Благодарю вас, - говорила, принимая сверток, Соня, глаза которой невольно были устремлены на Рунского.
Павел, заметив это, едва удержался от улыбки и проговорив: «Не будем мешать вашему разговору», отошел вместе с женою на несколько шагов от Рунского и Софьи - так, чтобы окружающим не было заметно их tet-a-tet.
-Зачем вы здесь? В столице вы подвергаетесь такой опасности…- вполголоса начала Софья, но Рунский остановил ее.
-Никакая опасность, слышите! - никакая, не сможет устрашить меня, если я буду иметь надежду на счастие видеть вас. Я ставил документы на имя Горина в имении генерала…
Софья, не сдержавшись, ахнула.
-Вы сознательно идете на гибель?- совсем тихо спросила она, глядя в лицо Рунского расширенными от ужаса глазами.
-Нет-нет, напротив, - поспешил успокоить ее Евгений,- моя жизнь с недавнего времени возымела смысл, я вовсе не ищу смерти или неволи.
Софья догадалась, в чем состоит этот открывшийся смысл по красноречивому взгляду Рунского.
-Как же вы будете жить здесь, в Петербурге, без документов?
-Если случится, что меня арестуют…
-Нет, я прошу вас, не говорите так… - взмолилась Софья.
-Нельзя исключать этого. Без документов я рискую только собой, своею свободой. Но жандармы прекрасно знают, как я выгляжу, им известна моя настоящая фамилия. Будь у меня документы на имя Горина, Ивана Ивановича постигло бы наказание. Он столько для меня сделал, а я, мало того, что сбежал от него, еще стал бы подвергать его опасности?
-Простите, я так глупа, я и не подумала об этом.
-Нет, просто вы - юная, невинная девушка, а я - государственный преступник,- с горечью произнес Рунский.
Последние слова, произнесенные им в такой безысходности, дали Софье силы на признание.
-Вы давеча говорили, что рискуете только собой и своею свободой. Знайте, это не так, вы рискуете и мною, счастием всей моей жизни, - на одном дыхании проговорила она.
-Софья, милая Софья, скажите же, что вы любите меня, и вы сделаете меня счастливейшим из смертных…
Пронзительный звонок, гулко прокатившийся по высоким институтским сводам, возвестил окончание приема и прервал восторженную речь Рунского.
Софья, в одно мгновение вспомнившая, где она, тихо проговорила: «Неужели вы можете в этом сомневаться?...»
Пестрая толпа хлынула к лестнице. А двое стояли посреди этого движущегося потока, глядя друг другу в глаза, будто бы стараясь наглядеться перед предстоящей разлукою.
Евдокия, заметив, что зала пустеет, поспешила приблизиться к Рунскому и Софье, чтобы их уединение не бросалось в глаза. Княжна сняла с шеи ладанку, с которою никогда не расставалась, и протянула ее Рунскому со словами: «Возьмите это и знайте: рискуя собой, вы ставите под угрозу наше счастие. Будьте осторожны». Сказав это, девушка вышла из залы. Недоуменный, еще не до конца сознающий волшебства происходящего, Рунский, стоял посреди пустеющей залы, прижимая ладанку к сердцу. Евдокия взяла его за руку. «Дуня, сестрица, я любим, я счастлив!» - повторял он, обнимая княгиню. Та плакала от радости.
Лишь Павел не разделял их счастья - он стоял в стороне и мрачно смотрел на Рунского. Если ревность его уже не терзала, то отеческое чувство, с детства развитое в нем по отношению к Софье, негодовало. Бывший декабрист, без документов и положения, со скромным состоянием, уже не казался ему подходящей партией для сестры. Если сначала он воспринял чувство Рунского к Софье как необходимое доказательство того, что он не любит Евдокию, то теперь, когда порыв ревности прошел, он понял, что никогда не желал для своей сестры подобной будущности. Княжеская гордость заставила его внутренне поклясться именем Муранова, что он не допустит этого союза.
А Евдокия, ничего не подозревающая об этой клятве, подошла к мужу и, взяв его под руку, направилась к выходу из залы. Рунский шел в некотором отдалении, весь погруженный в свои мысли, теперь такие радостные и восторженные!
Перед огромным зданием Смольного толпились отъезжающие. Ветровский помогал дочери Пелагее усесться в карету. Он уже было собрался сесть рядом с нею, как заметил в толпе ту, которая уже несколько дней и ночей занимала все его мысли, сны, мечтания, заставляя вспоминать то счастливое время, когда волнения сердца составляли большую часть всего существования.
-Пелагея, подожди немного, я скоро вернусь, - проговорил Егор Ильич и, легко соскочив с подножки кареты, углубился в толпу. Любовь придавала движениям его души и тела какую-то молодцеватую легкость. Евдокия также заметила приближающегося Ветровского. Нельзя сказать, что предстоящая встреча ее обрадовала. Третьего дня, в доме отца, куда она сама пригласила Егора Ильича, княгиня начала замечать долгие и многозначительные взгляды, которые посылал в ее сторону Ветровский. Они были настолько недвусмысленны, что у Евдокии зародились какие-то мутные догадки, которых она сама же испугалась.
-Павел Сергеевич, - поклонился он князю.
-Евдокия Николаевна, - слишком долгий поцелуй руки заставил княгиню вновь задуматься.
-Не ожидала встретить вас здесь,- проговорила она.
-Я то же могу сказать и вам, - ответил Ветровский.
-Мы приезжали навещать мою сестру - она заканчивает курс в этом году, - холодно сказал Павел.
После встречи Софьи и Рунского он был не в духе.
-О, моя Наденька также, - ответил Ветровский.
-Ваша младшая дочь уже такая взрослая? - удивилась Евдокия. - Ах да, она же ровесница моей Пашеньке.
-Может быть, отобедаете с нами? - предложил Егор Ильич.
Евдокия хотела было согласиться, но Павел сказал, что они сегодня уже званы на обед и почти опаздывают. Ему хотелось серьезно поговорить с женою о Рунском.
Ветровский вынужден был откланяться. С тяжелым сердцем он сел в карету подле дочери и приказал домой.
-Вы чем-то расстроены, papa? - спросила проницательная Пельажи.
-Пустое, Пелагея, - ответил он, а сам думал: «Все же нужно найти для этого несговорчивого князя какое-нибудь особое поручение…»
* * *
-Зачем ты солгал Ветровскому? Мы никуда не торопились,- спросила мужа Евдокия, когда они остались наедине.
-Мне нужно поговорить с тобой. Я вижу, как ты сочувствуешь своему другу и моей сестре в их…как бы это сказать…
-Они любят друг друга. Ты сам это видишь и понимаешь. Если Евгений кажется тебе недостойным Софьи, так прямо и скажи.
-Да, если быть честным, представлял себе будущее моей сестры несколько иначе. Она еще слишком молода, не понимает, на что обречет себя, став его женой.
-На что же? Они не смогут жить в столице, бывать в обществе, но разве это главное?
-Допустим, они поселятся в М***, но их дети? Какое будущее их ждет с отцом без документов и положения?
-Но неужели мы не поможем им, Павел? - заглянула в его глаза Евдокия.
Князь, не нашедший, что более сказать, не стал спорить с женою. Но, оставаясь при своем мнении, уклончиво ответил:
-Даже если я соглашусь, тетушка никогда не благословит этого брака. Но Евдокия, к его изумлению, ничуть не огорчилась этому обстоятельству. «Уж кто-то, а Вера Федоровна знает, что такое настоящее чувство, и не станет чинить препятствий Софье и Рунскому…»