Сувенир так прекрасен. Созданный неким трансцендентальным разумом, он приносит смирение в этот гнилостный мир. Приносит, не требуя ничего взамен.
Сидя в ониксовом зале, который реальнее всего прочего, я смотрю в окно обыденной несправедливости, перебирая в руках грани этого сувенира. Множество граней, которые также приятны на ощупь, как и кожа моей музы, живущей вне рамок пространства… Там, там в обители трансцендентального разума.
Вдруг комната наполняется печальной мелодией фортепиано. Мелодией, которая неспешна, но необыкновенно сильна во властвовании над эмоциями. Она укрощает столь завораживающе, как престарелый факир укрощают свою ручную кобру. Старый факир из индийской твердыни… Да, я слышу звуки далекого города из песка и яда. А затем завораживающее пение соблазнительной наложницы приходит на смену звучанию фортепиано….
В моих мечтах, однако, много боли. Много душевной боли, которая сравнима с различными вещами, которая придает им оттенок тошноты. Порой, задумавшись о сто пятьдесят седьмом тоне меланхолии, я нахожу в самих размышлениях невообразимое чувство слабости, апатии. Окружающий мир тогда сжимается до размеров тонкой женской сигареты и начинает тлеть…. Но, вот, снова звучит фортепиано, и тошнота отступает, и я снова становлюсь правителем собственных эмоций.
Я так силен! Я силен, как проповедник, властвующий паствой. Я с удивлением обнаруживаю, что на мне костюм этого самого священнослужителя. Я готов встать, дабы ощутить собственную значимость. Я поднимаюсь и подхожу к окну несправедливости, из которого открывается вид на порочный мир. Торжественное одеяние белого цвета мгновенно становится серым, а сила зрения перестает подчиняться мне. Постепенно я оказываюсь во мраке.
«Что-то должно быть сделано, чтобы изменить это! Эту тьму!» - взываю я немым голосом. Но безмолвие слышу в ответ, который постепенно превращается в обличие тошноты. В обличие демонической тошноты, которая уничтожает все мое подвижное внимание в видимом мраке.
Баланс из тысячи мнений, представляющий мою душевную адекватность, медленно превращается в пустыню. Цветущие сады ее обращаются в пепел, а плоды, что ранее сияли уникальными измышлениями, со скоростью света пожираются слизистыми паразитами.
«Воскреснет ли мой интеллектуальный Эдем?»
Возможно да, ибо в лице французского бродячего жонглера, образ которого нарисовало мне воображение, есть шанс на это. С другой стороны, его лицо столь безвольно, что меня самого снедает страх при одном только взгляде в его сторону…. Мне на мгновение кажется, что от нежелания жизни, его обладатель блюет осколками трагедии собственной жизни, упав на каменную мостовую. Он отчего-то обрекает на позор и смерть не только себя, но и нас всех! Он перерезает нам глотки, словно живодер-мазохист, воткнувший несколько спиц себе в глаз, дабы постичь истину! Однако, когда он поднимается, то я более не вижу в его образе ничего негативного. Мое восприятие этого человека становится ровным. Ровным, да! Тем определением и словом, которое в данном случае, плохо подходит для того, чтобы описать мое умонастроение в те минуты… За «ровным» же лицом скрывается взгляд, хранящий в себе отражения легионов римских солдат, марширующих по столице новой европейской империи… Они маршируют по мою душу и вскоре обращают меня в свою веру принуждения и рабства.
Я вновь стою перед окном и вижу мировой пейзаж, подчиненный символам перекрещенных мечей и посоху епископа. Здесь более нет обыденности. Здесь есть насилие, которое обрушивается на меня, когда я пытаюсь скрыться в своем внутреннем мире. Оно обрушивается на меня римским кнутом, которым пытали (или питали, кому как угодно) Христа. Раны же более не дают тошноты, они дают просто смерть, при первых признаках которой, я чувствую прежде смирение, а далее все ту же тошноту, которая будет снедать мою душу в аду. Сам Мефистофель преподнесет мне ее на блюде из лучшего фарфора, требуя от меня провести с ней медовый месяц длиною в вечность. В тошнотворную вечность, что отступит лишь тогда, когда печальная мелодия фортепиано зазвучит вновь, а соблазнительная плоть восточной танцовщицы будет принесена в жертву факиром во имя карнавального действа… Торжественного карнавального действа, безумия всего того, что мыслимо и немыслимо!