Аннушка зазвала меня в бассейн.
- Я тоже не умею плавать, - утешила она меня безапеляционно и сунула мне один из ее многочисленных купальников:
- Иди, примерь.
Купальник был огненно-красного цвета, цельный. Я с трудом влезла в него, как в змеиную кожу, и с сомнением оглядела себя в зеркале: это была не я.
- О! – воскликнула Аннушка. – Нормально!
- Не слишком ли тесно? – высказала я робко свое сомнение.
- Так надо! Не будет в воде сползать!
Сама она облачилась в темно-синий бикини, сняла с шеи серебряного скорпиона на цепочке и сунула его в сумку.
- Вот, забыла дома оставить. Пошли!
Осторожно ступая босиком по кафельному полу, мы вышли из раздевалок в общий коридор. Ганс с сынишкой уже ждали нас. Ганс махнул нам рукой, мальчуган, удостоверившись, что все в сборе, побежал вперед. Наши пути разделились: мы отправились в дамский душ, господа мужчины – в свой. В душевых было пусто, наши голоса раздались гулко в белом кафельном зале.
- Это холодный душ! Видишь, кнопка синяя. Иди сюда, тут теплый! Видишь, кнопка красная.
- А здесь вообще ни красная, ни синяя, - сказала я упрямо, показав пальцем на ближайшую кабинку.
- Ну, облезло, - пожала плечами Аннушка, вертясь под душем.
Мы толкнули тяжелую стеклянную дверь и вышли в бассейн.
- Вон они! – Аннушка указала на своих, вышедших раньше нас и уже плескающихся в воде.
- Пошли! – она потащила меня за собой. – Осторожно, скользко!
Народу, как и обещала Аннушка, было мало.
- Потому что рано еще! – пояснила она. – Попозже тут не протолкаешься.
Я осторожно огляделась: в глубоком бассейне, поделенном на дорожки, курсировали пловцы. В лягушатнике плескалось несколько семей. Мамаши сидели на краю, болтая друг с другом и ногами. Дети, украшенные яркими спасательными нарукавниками, переливали воду из пустого в порожнее: из одного надувного круга в другой. На вышке никого не было. В теплой ванне сидели, погрузившись в свои мысли, несколько стариков. Что она теплая, сказала мне Аннушка, буксируя меня мимо. В мелком бассейне, куда мы направлялись, играли в мяч.
- Вон там выход под откпытое небо, - показала Аннушка. – Там – лестница на водяную горку. Наверху – солярий.
Никто, кроме Аннушки, не обращал на меня внимания, и я успокоилась постепенно. Кому какое дело, если я не умею плавать в красной змеиной коже? Мы спустились по ступенькам в голубую воду, вода была ощутимо теплой. Аннушка оттолкнулась и поплыла к противоположному краю.
- Ты говорила, ты не умеешь плавать!
- Разве это – умею? – Аннушка широко раскрыла глаза, оживленно прыгая и поправляя лямки купальника. – В глубокий бассейн я и не полезу! Я воды вообще боюсь!
В этот момент я поняла, где еще я видела эту манеру широко открывать глаза и для пущей убедительности ( или в момент явного огорчения) поднимать высоко брови, отчего глаза становились прямо-таки огромными – как блюдца. Это была манера Аннушкиного отца. Аннушка еще шире раскрыла глаза и добавила совсем уж нелогично:
- Мы щас и тебя научим плавать!
Я представила себе огненную саламандру булькающей в воде, и мне стало жалко ее.
- Нет уж, - сказала я твердо. – Пойдем в соляриум.
- Пойдем! – Аннушка подпрыгнула и ловко подтянулась на край бассейна. Вода стекла с нее потоком и разбежалась по плиткам проворными ручейками. Как ящерицы, они вильнули хвостами, просачиваясь в водозаборные решетки.
***
Апрель выдался холодным.
Я вытащила старый стул из кладовки на балкон. Если поставить кружку на ящик, пристроенный прежними хозяевами в углу балкона, как на столик, то можно сидеть и пить кофе.
На ящике уже стояли две фуксии в глиняных горшках. Я сдвинула их в сторону, освобождая место, фуксии уткнулись цветами в стену. Это ничего? Фуксии не ответили.
Растения молчат и поэтому, как язвит Аннушка, их можно жрать безо всяких угрызений совести. В отличие от животных, орущих и брыкающихся при виде ножа. Этих можно жрать с угрызениями.
Однажды у нас вышел этот неприятный разговор, отбивший мне аппетит надолго и на все. Есть ли правда в этих словах? И что такое правда вообще? Мир устроен жестоко. Есть ли это та самая правда, проще которой ничего нет? Жизнь построена на смерти других. Человек растит существо, живое, с теплой кровью, с влажными глазами, чтобы убить его и съесть – сегодня к обеду, а завтра опять надо, и так триста шестьдесят пять дней в году.
Хотим ли мы такой правды? Человек, как животное, пожирает других животных. Я возразила тогда Аннушке: в человеке больше божественного, чем животного. Человек преобразовал ландшафты, создал новые расы зверей...
- Больше божественного? Это как - по образу и подобию..? – Аннушка пожала плечами, ковыряя вилкой в салате. – Божественно создал новые расы зверей, чтобы есть их? Этак выйдет, по образу и подобию, что бог тоже питается собственными созданиями – людьми.
Я не поняла, и Аннушка с обстоятельностью сумасшедшего художника, объясняющего публике, «почему на картине волосы зеленые, а у коня в зубах хвост», растолковала:
- Ну что тут не понять? Спиритуально. Душами. Умершими. Развел людей, как мы разводим овец. Так и называется: пастырь небесный. А для чего иначе? – добавила она, заметив мое потрясение. – Чтобы мы на него молились? Ну, так кролики тебя тоже любят, когда ты им морковку кидаешь.
- Перестань! – воскликнула я. – Что ты мелешь? Ты в своем уме? Это просто аморально!
- Ну-ну, - сказала Аннушка, выбираясь из-за стола и ставя тарелку в мойку. – Это вы, писатели, моралисты. Мне как художнику это ни к чему. Я могу себе и правду позволить.
И она покосилась осуждающе на кусок мяса на моей тарелке. Аннушка мяса не ела.
- Ну-ну, - повторила она, дернув плечом, и вышла вон.