Посвящается русским эмигрантам Первой волны.
В то время в Мексике я жил, в Паленке... Кто был там, знает — это сердце мексиканских джунглей.
Да, признаюсь — а, что поделать, господа! — на чердаке под самой крышей была квартирка у меня…
Зато, какая красота!…
Я мог, не выходя под солнце, просунув тыковку в оконце, в любое время любоваться великолепьем Храма Солнца!…
Одна беда — жара.
О! Этот летний зной в жемчужине сей Майя.
А, кстати, вам скажу я, — Зной и лето в тех краях, почти, всегда.
Короче, жуткая жара.
Да, что асфальт, и, камни плавились! А, крыша надо мною раскалялась… ну, как сковорода!
Само собою, вместе с ней и я — рассейский голубь на застрехе разморённый с одною рифмой забубённой уже подряд какие сутки как раз в тот раз на творческие был приговорен муки — в газетке местной пробавлялся я тогда.
Ах! Если бы кто знал, как я от этого страдал…
Бьюсь об заклад, что временами даже бредил я, поскольку мне казалось иногда, что уже умер(!) я, но, хоронить не стали, ибо высохла земля.
— Давай, — галдят, — Завялим, как речного пескаря!
Река ещё там протекала, кажися, под названьем Отулум, где помню, с рыбаками я у костерка на берегу её частенько вечерами свою думу думал…
Вот, так, по-тихому, совсем свихнулся б я, и творчество тогда моё, уж точно, никому б не принесло, ни пользы, ни вреда.
И, вот, однажды, когда особенно от пекла изнывал я, великодушная защитница — и Муза, и Судьба моя негаданно-нежданно, поднявшись по чердачной лестнице, ко мне в забытую камору, вдруг, вошла! ...И, чтоб покорный ваш слуга в своей духовке окончательно не превратился бы в яичницу, свой долгожданный поцелуй, как дождиком из облака, к губам разгорячённым несчастного пиита поднесла!...
…И, даже умирая, не забуду я, друзья, нежнейшие её крыла, унесшие меня тогда средь бела дня в тенистые сады земного Рая…
Затем простились мы, и я, уже с сознаньем дела, спустясь на землю и, упрятав тело под сомбреро, в мечтах о Ней побрёл под тень ветвей…
Как, вдруг! — уже, в тиши аллей — я слышу… или мнится мне? Нет, правда — соловей!?
— Да, что за чёрт! Откуда здесь?…
А, соловей на пальме, аж, трепещет весь!
Внизу на травке ёж–фанат застыл — точь-в точь, музейный экспонат.
— Колючка кайф, похоже, уж догнал! — по всем приметам, приглядевшись, я понял.
Ну, — думаю, — Коль так, и я приторможу. Ведь, всё равно, гуляю. Так, заодно уж, в холодке передохну.
И тормознул.
И рядом встал.
И долго так, развесив уши, простоял…
Уж солнце село, птаха улетела, и ёжик обалделый убежал.
Лишь я, как пень, под пальмою торчал.
Ах, если бы кто знал,... как этот соловей-соловушка меня достал...
Буквально всё — что только было в несчастной голове моей, как пьяный поп кадилом, враз порешил певун удалый сей...
И понял я тогда, друзья, бредя на свой чердак под Мексиканскою луною, увы, опять с разбитой и распухшей головою, что нет на свете стороны-сторонушки, чтоб Родины милей!
Такой чудной, вот, оказался соловей.
ВИГ