Муж

- Да, бе-бе-бешусь. Потому что ты не права. И п-п-понимая, что не права, всё равно доказываешь своё.
 Леонид просовывает ложечку в ботинок, одевает, берёт губку, размашисто чистит мысок.
 - Чашку мою перестала мыть. Н-н-ну моешь свою, так и мою помой. Неужели так трудно? Она же не в г-г-говне...
 То же Леонид проделывает и со вторым ботинком.
- Я когда п-п-посуду мою, т-т-твою тарелку не отставляю!
 Леонид поднимается, берёт куртку.
- Приду через час.
Поворачивает замок в двери, выходит.
- Ложись с-с-с-с-с-спать.
Перекидывает куртку через плечо и сбегает по лестнице. Стоя под козырьком подъезда и одевая куртку, смотрит в свои окна. Из большой комнаты свет переходит на кухню.
 Проходит час, но Леонид находится далеко от дома, на другом конце города. За это время он успокоился, но не полностью, возбуждение прошло, но некоторые мысли ещё волнуют. Зачем было нужно преподносить всё так, будто я не хочу смотреть этот фильм на зло? Я же спокойно сказал – я лучше почитаю, ни говоря, что он плохой или что при нашем общем просмотре любой фильм растягивается на три-четыре часа. Я же всего этого не говорил, я же спокойно сказал…. Зачем было бросаться пультами, вспоминать вчерашнее, зачем всё это? Проходит ещё час и Леонид, просидевший его в одном из отдалённых дворов города, встаёт и, кряхтя, потягивается. Сначала он идёт к своему дому коротким путём, но потом решает пойти длинным и идёт совсем в другую сторону.
 До магазина остаётся несколько шагов, а Леонид ещё не знает – ограничиться естественным опьянением или всё же купить, несмотря на все обещания. Ничего не решив, он проходит мимо магазина. В двух молодых людях, стоящих около магазина и с трудом держащихся друг за друга, он узнаёт школьных приятелей с бывшего параллельного класса. Чтобы не дать повода привязаться к нему, он ускоряет шаг, но только оставив двоих позади - тут же слышит.
 - Эй! Заку-ку-ку-ку.
 - Рить не на? – помогает другой.
 Но Леонид не отвечает, за время вопроса он оказывается довольно далеко. Вернувшись к своему размеренному, медленному шагу, он возвращается к мыслям об удивительности ранней осени, её вечерней прохлады, её зыбкости ветра. Чего же здесь бояться? – говорит он про себя, отмечая пустоту и тишину города. Разве не сам человек притягивает к себе зло, разве сила страха не есть сила притяжения объекта этого страха? Последнее Леонид сформулировал совершенно неожиданно, когда ему пытались втолковать как опасны ночные прогулки. Странно, почему в момент её истерии, когда одна буква может тянуться целых три минуты, мой мозг так сосредотачивается, что рождает афоризмы? Для неё они как трезвящие пощёчины. Cледующий афоризм прозвучит уже через ближайшие минуты, если минуты не выльются в часы, а если выльются, то значит утром, скорее всего – в два, три часа дня, во время завтрака. Леонид решает не думать об этом. Он снова уходит в свои ощущения вечера, но ненадолго. Проникаясь очарованием пустой улицы, мягкостью её театрального освещения, Леонид снова вспоминает своего неспокойного человека. Он думает, что этот человек, который сейчас нервно курит или ест бутерброд, - ведь он не закрыт от поэтических настроений, ведь он восприимчив и к лунному свету, и к теням, и к отражениям в лужах, ко всем шелестам и шорохам этого спящего провинциального города. Ведь он понимает хрупкую красоту осеннего сумрака, приглушённых красок, и красоту одиночества, бредущего в тонко выписанной картине ночи, красоту медленного, ровного движения. Ведь этот человека понимает всё это и любит, тогда где же он сейчас? – спрашивает себя Леонид, выходя на проезжую дорогу. Машин нет и он идёт почти по центру. Значит или недостаточно понимает и любит, или мешает этому другим пониманием, например тем, что я должен быть сейчас дома, рядом, и извиняться лаской, не надеясь на какую либо отзывчивость.
 Леонид останавливается и оглядывается. Ему становятся интересны положения домов и выглядывающий между ними детский дворик, интересен фонарный столб, стоящий от Леонида в двух шагах и мигающий тёмно-оранжевой лампочкой. Он смотрит на это мигание, потом чуть дальше – на тёмные балконы домов, на окна, на ветку дерева, закрывшую одно окно умирающей листвой. Прислушиваясь и понимая, что никто не идёт, Леонид продолжает стоять и смотреть; никому он не кажется странным и подозрительным. Чувство приятной усталости помогает ему растворяться, сливаться с той душой, которая вышла из тела города и покрыла его собой сверху. Леонид чувствует, что ему выпало счастье более плотного прикосновения, что он может закутаться в эту душу, как когда-то в детстве выстиранным и высвеженным на морозе одеялом. Он знает, что может течь и впитываться в это покрывало, как капля воды впитывается в ватту, щедро разносясь по её волокнам. Но что-то не даёт ему этого сделать, что-то не даёт ему пролиться, какой-то барьер, какая-то дамба, какая-то металлическая пластина, находящаяся между ним и душой города. Но что или кто её ставит? Леониду тяжело думать об этом, он недоволен тем, что в последнее время думает об этом всё чаще, о разделах, о преградах, о своей неспособности расшириться, развернуться, о том инородном, которого раньше не было и без которого он мог и расшириться, и развернуться, и до головокружения глубоко вдохнуть воздуха. Он снова идёт, теперь смотря лишь вперёд, только на дорогу. Он не замечает как ускоряет шаг, как тело его начинает ссутулиться, не видит каким стал его взгляд – не очень тревожным, не очень испуганным, но всё же тревожным и испуганным. У него словно появился преследователь. Это может быть один из стоящих у магазина, это могут быть они двое, с неизвестными никому, даже им самим, намерениями. Но вот Леонид сбавляет шаг, а чуть позже распрямляется. Он выходит на самую старую улицу горда. Иногда, проходя её, он вспоминает рассказы своей бабушки о тех двухэтажных домах, которыми эта улица примечательна. Рассказы эти больше не о домах, а о молодости, которую женщина среди них провела. Но теперь Леонид не о чём не вспоминает и не слышит всегда трогающий голос, он думает о тех сигаретах, которые лежат в его куртке, о том, что если бы ни они, если бы не просьба пойти и купить их, то два дня назад никакой ссоры бы не произошло. Он уверен, что всё произошедшее сегодня лишь следствие того конфликта. Он думает о пагубной привычке курить и о равнодушии к его просьбам бросить её. Нужно было просто отдать и ничего не говорить, всё равно это бесполезно. В конце старой улицы Леонид выкидывает пачку в мусорное ведро. Наконец Леонид выходит на самое освещённое место города, где по выходным собирается много молодёжи, где и сейчас не пусто - стоят три машины. В действительности света не так уж много, просто три столба из шести горят достаточно ярко, новыми лампочками и это контрастно по отношению к остальному освещению города. Леонид быстро идёт к машинам, чтобы быстрее их пройти. Черные, с большими затемнёнными стёклами, они не внушают ему никакого доверия. Не слыша из них не единого звука, Леонид думает о шлюхах, отрабатывающих в эту минуту свои деньги. Он проходит, с трудом сдерживаясь, чтобы не посмотреть в салон.
 - Лёня?
 Он проходит ещё и слегка оборачивается. Из окна одной машины выглядывает женская голова. Леонид останавливается, давая женщине получше его разглядеть. Наконец она выходит, с силой хлопает дверью и быстро идёт к Леониду. Господи, как раздулись её бёдра!
 - Здравствуй, Кира. - говорит Леонид, всматриваясь в лицо уже не девушки, а бывалой женщины, Двадцатишестилетней дамы. Он смотрит на неё и не верит, что ему столько же, что он уже такой взрослый.
- Д-давно не виделись. – говорит дама, выпуская дым закуренной во время приближения
сигаретой.
- Да, давно.
- У т-тебя прошло?
- Иногда проходит.
- Мне сказали ты ж-ж-женился.
- Да. А кто сказал?
- Не важно. Ж-живёте у тебя?
- Пока да.
- И как?
- Что?
- С-с-семейная жизнь, что.
- Нормально.
- А она кто?
- Ты её не знаешь. Она из Центра… А ты?
- Ч-что я? З-замуж в смысле?
- Да.
- И не с-с-с-с-с-о-о-о-о-обир-р-р-раюсь.
 Да, это всё-таки произошло. Рот Киры за последним словом искажался тем сильнее, чем сильнее она этого не хотела. На букве “о” большие губы её вытянулись и стали напоминать рот рыбы, в предсмертных конвульсиях лежащую на суше. Если бы “о” продолжалось ещё хотя бы минуту, то Леонид бы смог хорошо изучить состояние внутренних стенок кириных губ. Работали только они, вся остальная часть лица оставалась парализованной, остекленевшие глаза растерянно смотрели вперёд. Сколько раз Леонид уже видел эти мучения, но снова сердце его сжимается, а лицо становится таким, каким оно не должно становиться, принимает самое оскорбительное для заики выражение: сострадательное. В городе на эту сострадательность лежит негласный запрет, а в воздухе витает придание этому запрету законной силы.
 Теперь, в наступившей паузе, за которую Кира быстро курит и печально смотрит в сторону, Леонид думает, что, возможно, вся её циничная краткость только от страха заикнуться. Теперь ей остаётся или уйти, или всё же после нескольких лет разлуки сказать что-нибудь ещё, но только уже через серьёзные затруднения. Леониду хочется именно первого, ведь тихая радость от встречи мгновенно прошла и за ней вернулось всё то тяжёлое, что их связывало.
 - Г-где ты работаешь? – наконец спрашивает Кира.
- Сейчас нигде.
Леонид силится найти, придумать слова, но ничего не выходит. Ни разу за несколько лет он не хотел поговорить с этой женщиной, ни разу облик её, вспоминаемый иногда, не рождал в нём слов, только грустное молчание, только созерцание этого облика. Ему казалось и кажется теперь, что они всё уже друг другу сказали, израсходовали все отпущенные им слова и интонации. Им легче было бы увидеть друг друга издалека, помахать руками, но только не сближаться, не вставать рядом, заполняя это крохотное пространство между целой жизнью, годами, чувствами, болезнями и опять же высказанными уже словами. Словно видя какие-то круги, наматывающиеся вокруг Леонида и Киры, на помощь приходит водитель машины, из которой вышла Кира.
 - К-к-кир, мы уезжаем! – говорит он и в его голосе Леонид чувствует робость.
 Кира бросает на мужчину тот дьявольский взгляд, который Леонид хорошо знает, ведь к нему этот взгляд тоже когда-то обращался, но в котором c тех пор cтало ещё больше ненависти. O эти глаза! Они стали ещё больше, и, может быть, от постоянства этого нечеловеческого взгляда. Как будто совсем иное прозвучало мгновение назад, совсем ни “Кир, мы уезжаем”, а “ Быстро села в машину!” Всю жизнь тебе возгораться от малейшего покушения на твою мнимую свободу, всегда преувеличивать и это покушение и свои эмоции, придавая им такое театрально-драматическое выражение. Леонид искренне сочувствует незнакомцу, понимая, что он и является сегодняшним мужчиной Киры, ведь только своего мужчину она может одаривать таким взглядом, только ставшему её собственностью приходится отрабатывать своё удовольствие терпением этой чертовщины.
- К-к-к-кир, мы у-у-у…!
 - Ещё пять м-м-минут. – не дождавшись отвечает Кира.
 В её голосе властность, но не тиранство. Конечно ты не хочешь выставлять его за своего раба, тебе претит дать подумать мне, что ты встречаешься с ничтожеством. Наступает время последних и самых важных вопросов или одного, что страшнее, ведь в нём одном могут сходиться тысячи других. У Леонида он тоже есть, но он готовится только к ответу. Ведь именно он и заставил тебя подойти ко мне, именно он, а не интерес к моим внешним изменениям, хотя и это тоже, но главное – ответ. Ну задавай! Может быть он уже прозвучал, может быть он был в “Да, я женат”? Леонид чувствует, что стоит, как каменный и смотрит стеклянными глазами, излучая только холод и отторжение. Он понимает, что Кире нелегко, но сделать ничего не может. Главное, чтобы этот последний вопрос, после которого нам не видеться ещё шесть лет, не был из разряда – ты обо мне вспоминал? Но вопрос – ты хоть когда-нибудь меня любил, который Леонид читает в глазах Киры, сквозь все поволоки, кажется ему неприятнее всего. Он очень не хочет наблюдать за тем, как Кира повисает на букве “л”, первой букве всегда волновавшего её слова. Мышцы твоего рта всегда одолевали страшные судороги, когда ты начинала говорить слово “любовь”. Только сейчас к Леониду приходит мысль о том, что эти судороги могли вызываться не только и не столько словом, сколько самими мыслями о любви. И прежде чем Кира выкидывает недокуренную сигарету и открывает свой болезненный рот, Леонид успевает подумать ещё о том, что тяжёлая фаза дисфемии наступила на слове “собираюсь”, а точнее на “не собираюсь”, которое относилось к вопросу женитьбы Киры, то есть к вопросу её связи с другим человеком, которая всегда в первую очередь понимается как связь двух любящих сердец. Именно ассоциация слова “замуж” со словом “за любимого” послужила неприятному переходу в заикании.
- Если б-будет девочка, как н-н-на-нн-на-назовёшь?
- Не знаю, ещё не д-д-д…. К-кирой, может быть?
- Вот и у тебя на-на-началось. Это я в-виновата.
- Ничего с-с-страшного.
- Ки-ки-кирой не называй. Назови её М-м-м-м…
 - Мариной? – рискует помочь Леонид, зная, как ненавидит Кира такую помощь.
- М-маргаритой. – вытягивает Кира. - К твоей фамилии это имя о-о-о-о-очень подходит.
- А если будет м-мальчик?
- У тебя будет д-девочка.
 При всей доброте темы и совместном преодолении, разговор Леониду кажется очень странным и поэтому улыбнуться у него так и не получается. Рты у обоих сильно напряженны. Кира добавляет ещё что-то по поводу имени, пронизывающе смотрит на Леонида и уже через минуту Леонид стоит на площади в полном одиночестве. Машина с Кирой отъезжает первой, и за ней, сопровождающими, отправляются две другие.
 Тишина и пустота улицы теперь обретают для Леонида мистическое звучание. Так звучит место, когда его окружают неизвестные потусторонние силы, когда они ещё очень далеко, когда круг ещё очень широк, но с каждым мгновением становится всё уже и уже. Леонид озирается вокруг. Он уверен, что откуда-то должна появиться Кира, одна, без своей свиты, отпустившая её отгоняющим жестом ладони. Он думает, что она должна выйти из главного здания на площади, старого особняка, немного отреставрированного для кинопоказов, дискотек и выставок. Леонид смотрит то на один угол дома, то на другой. Возбуждение бродит в нём, не давая телу сдвинуться с места. В нашем прощании осталась какая-то недоговорённость, двусмысленность, а в её последнем взгляде у машины был прямой намёк. Эта мысль кружит Леониду голову, но время идёт, Кира не появляется, и мысль начинает перетекать в другую, затем в третью, четвёртую и наконец Леонид перестаёт думать о недоговорённости и перестаёт ждать. За всё время этого странного ожидания жена могла несколько раз заснуть и проснуться, проснуться и снова обнаружить себя на кровати одну. За этот болезненный, ненормальный сон мне придётся расплатиться и первым ударом будет тот же самый нечеловеческий взгляд, будут ядовитые стрелы из глаз, ничуть не замедляемые растрёпанными, закрывающими половину лица волосами. Будет чёрное лицо. И только потом будет то, что стерпеть легче всего – истерика, крик, мат. Домой он идёт и не идёт. Два шага вперёд, один шаг назад. А время уже за полночь.
 Так он доходит до парка, большой детской площадки с соответствующими ей игровыми сооружениями: вечными лесенками и горками, но модернизированными, исполненными в форме ползущих насекомых: гусеницы, многоножки и снова гусеницы. Некоторые сооружения представляют собой плоды фантазий изготовителей: соединения насекомых с насекомыми и насекомых с животными. Снова и снова они поражают Леонида своей грубостью и неоправданной величиной: так раскачивающаяся голова зайца, на которую нужно лезть по разноцветным кольцам, голова с маленькими, не заячьими ушами и огромными, выкатывающимися глазами, как кажется Леониду - в сумерках может наложить на ещё здорового ребёнка проклятие дисфемии. Неудавшийся Багс Банни – одна из тех милых дневных игрушек, которые по ночам превращаются в монстров. Сейчас, в осенний период, монстры выглядят ещё внушительнее, ведь странные люди по ночам пачкают их тела отпечатками от подошв, естественно грязными от осенней слякоти. Но зачем и почему эти люди бьют ногами по монстрам, заставляя каждое утро уборщиков улиц вытирать эти отпечатки? Это вытирание прибавилось к обязанностям оранжевых жилетов почти сразу же после застройки парка, то есть этой весной, когда подошвы грязнились в большей степени, чем сейчас. Стоя и смотря на левый бок самого приличного сооружения – лодки, Леонид удивляется расположению оставленных на нём следов. Они такие, будто по этому боку ходили, что абсолютно невозможно, как невозможно человеку, не Супермену, пройти по стене дома параллельно земле. Однако следы именно такого рода и их много, пачкали очень заботливо, упорно. Леонид замечает ещё одну странность – следы невероятно большие, он подставляет свою ногу, разворачивает под нужным углом и убеждается в своём открытии. Леонид не маленького роста, но его ботинок по сравнению с ботинком странного человека вдвое, если не втрое меньше. Опустив ногу, Леонид не без страха оглядывается вокруг: во-первых, с таким положением ноги его мог бы кто-то увидеть и решить, что это именно он нагружает лишней работой уборщиков, - на беду его мог увидеть один из них, - но во-вторых, и это куда страшнее, где-то рядом могло быть это странное существо, ходящее по стене лодки в ботинках пятидесятого размера. Каким милым существом, по сравнению с этим типом, кажется Леониду монстрообразный заяц. У него такие, мягко говоря, удивлённые глаза, что он каждую ночь видит эти странные процессы. Вероятно в городе кто-то живёт и может быть жена об этом ком-то знает, поэтому всё энергичнее запрещает мне выходить по ночам на улицу. Надо спросить. А Кира знает об этом в тем более, она должна была видеть этого невиданного человека или зверя за несколько минут до моего появления, ведь следы совсем свежие, да и раньше появиться не могли, ведь ещё час назад здесь проходило много людей, приехавших из Центра на последнем автобусе. Леонид какое-то время совсем не о чём не думает и вдруг весь внутренне вздрагивает. Люди-звери могли сидеть в этих машинах или один из них в одной из машин. Такие чёрные машины и такие светлые, пусть и довольно аляповатые, горки, лесенки и лодки. Возможно им захотелось устранить этот контраст, а возможно – и здесь Леонид смотрит туда, где стояли машины – эти трое представляют собой некую партию, или даже только часть организации по затемнению яркого, и вершат свои работы, как и полагается, по ночам. То-то нечто зловещее воцарилось в воздухе, когда они уехали. Конечно трудно поверить, чтобы мужчины из таких дорогих железных коробок занимались ничтожным делом, ходили с огромными ботинками по детской площадке и шлёпали ими, как кистью в краску, сначала окуная в ведёрко с грязью, но есть одно но, которое многое объясняет. С ними – женщина, и не простая, а сильная и властная, имеющая воздействие на мужчин, имеющая достаточное основание, чтобы затеять такое дело подключиться к какой-нибудь организации, или просто к одному, такому же властному, как и она, человеку с похожим детством. Ей уже достаточно лет, чтобы пойти на какие-то решительные шаги, чтобы попробовать осуществить свои жуткие идеи, пользуясь тем опытом, который ей дала жизнь, жизнь, которую Леонид просто не может представить светлой и счастливой. Человека, у которого даже два или три раза за год случаются переживания счастья, всеобъемлющего подъема, внутреннего ликования, торжественного и свободного танца, не может иметь взгляд вечно заточённого в темнице: выцветший, мрачный, враждебный. Надеюсь, что у меня был не такой. Но Леонид не уверен, ведь он прекрасно знает, что по слабости своей зачастую является отражателем более сильного, а точнее – более привязанного к своему состоянию, к своей маске. Она такая крепкая, тяжёлая, что тяжёлая тень её упала на мои воздушные, облегчённые лёгким чувством глаза, рот и уши.
 Думая о Кире, Леонид вспоминает о жене и перед ним встаёт её облик, в отрыве от которого мысль о жене для Леонида невозможна. А облик всегда таков, какова мысль, нежный, светлый, цельный или холодный, тёмный, распадающийся. Леонид всё ещё смотрит в сторону машин, на то место, где стоял с Кирой, смотрит сквозь белое, чистое лицо своей жены. Через все чёрточки, которые как будто тянутся друг к другу, делая склад лица как можно совершеннее, через узкие, худые плечи, выпирающие косточки которых словно дрожат в своей хрупкости. Он смотрит сквозь то тёмно-голубое, благородное платье, которое любит не только потому, что оно удивительно подчёркивает стройность, но ещё и потому, что оно превращает двадцатиоднолетнюю девушку в невинную девочку, место которой цветочные поля под ясным, чуть розовым от заката небом. Ты лучше – говорит Леонид вслух. Он вспоминает каждое слово того предложения, которое когда-то написал в открытке жене: твоё сосредоточенное лицо, с глазами, немного потерянными, с губами немного поджатыми – всё это вызывает у меня чувство спокойного счастья, что я жив и могу прикасаться взглядом и щекой к созданию Неба и Земли, к тебе. Леонид рассматривает эту открытку в руках жены, как она читает её и уголки её губ шевелятся, с трудом сдерживая губы от широкой, детской улыбки. Но открытка лишь для того, чтобы медленно расплывающийся облик стал крепче, чтобы присовокупить к нему живое чувство, чтобы утеплить его, согреть, чтобы уйти, избавиться от равнодушного созерцания уже постигнутой красоты, за которой – где-то более, а где-то менее сгущённый сумрак. Она лучше, красивее, интереснее…она создание Неба и Земли… Абсолютно бесплотные слова, произнеси я их перед Кирой, мой голос напомнил бы мышиный писк и напустил бы на неё такого смеха, который разбудил бы весь город: её безостановочного гортанно-грудного смеха. Ему трудно признать, что он говорит о призраке, что видит призрака, духа прошлого, усилием воли вырванного из плоти, крови, жил, больных сосудов, больной матки. Вырванного для спасительного, но в итоге неудачного противопоставления.
 Доносится скрип качелей. Они находятся в самом начале площадки, тогда как Леонид стоит в конце, между зайцем и лодкой. Он так ушёл в свои мысли, что от услышанного весь передёргивается. Единственное, что доступно его растревоженному взгляду, это сидящая на качелях тёмная фигура, находящаяся из-за положения качелей в профиль. Это кто-то из трёх – думает Леонид и делает робкие шаги вперёд – жена, Кира, или один из тех, кто стоял у магазина. Однако последнюю версию Леонид быстро исключает, останавливаясь на первой. Не дождалась, вышла, но тогда где струя сигаретного дыма, где её любимые кольца? Сейчас должны появиться. Леонид очень внимательно смотрит на фигуру и ждёт дыма. А может она забыла сигареты? Леонид ступает очень осторожно, приподняв каблук. Он доходит до горки и, встав за ней, следит за фигурой. Дым всё не появляется. А ещё какие-то пятнадцать минут и она увидела бы меня с Кирой. Что бы тогда было? Они бы вцепились бы друг другу в щёки, зарычали, пустили бы в ход ноги. Я бы оттаскивал её, а мужики оттаскивали Киру, кто-нибудь из них пришёл бы ко мне на помощь. После этого она решила бы со мной не разговаривать минимум неделю, но на третий день бы расчувствовалась, глядя, как я заботливо мажу её шрамы мазями и накладываю на них бинт. Хотя, наверняка, делать этого она бы мне не позволяла, всё сама, cама, твердя самой себе о моей безрукости и при этом злясь, что я не добиваюсь её разрешения на помощь. Но зато я мог бы больше гулять один, никто обо мне как будто бы не волновался. Всё какие-то пятнадцать минут… Гуляя, я бы и выяснил – в действительности ли именно Кира и её мужчины занимаются пачканием детского парка, ведь какое-то время она бы тоже лечилась, или хотя бы не решалась показываться среди своих мужчин с изуродованным лицом, а без них… Нет, она бы и без них смогла, всё равно приходила бы сюда, с ботинком, ведёрком грязи, в шрамах. Кира - франкенштейн. Леонид выходит из-за горки и так же осторожно переходит за карусель, но карусель низкая и Леониду приходиться сесть. Теперь он немного ближе, профиль слегка приблизился к анфасу, но всё равно тёмная фигура остаётся тёмной фигурой. Она повисает на качелях, распрямив ноги касается земли колпаком кофты. Леонид начинает сомневаться. Кажется такой кофты у неё нет, хотя я же не знаю весь её гардероб, мне же это, понимаете ли, ни к чему. И ноги у неё подлиннее будут. Но поза, которую приняла фигура, Леониду нравится. Делающий такую позу человек, просто не может злиться, быть на грани истерики. А фигура тем временем тянется, как кошка, и в этом растяжении - лёгкость, свобода, наслаждение. Леонид очарован женой, он готов уже пойти к ней и покачать её, но в последний момент фигура начинает что-то напевать и жена превращается в неизвестную девушку.
 Леонид смотрит в сторону от девушки и понимает, что есть путь, по которому он может спокойно удалиться не тревожа её одиночества. Но приподнятое настроение девушки, выражающееся в её пластичных движениях и протяжной мелодии без слов, не дают ему этого сделать. Тихое, но пронзительное пение в ночной тишине слышится Леониду голосом флейты, а город представляется ему прекрасным акустическим залом со своим маленьким, прозрачным эхом. Так продолжается ещё какое-то время, но вот умилённое лицо Леонида искажается в гримасе, в той прищуренности, какая бывает от смотрения на солнце. Девушка начинает раскачиваться и на её мягкий, колыбельный звук ложится отвратительный скрип ржавой калитки. Но ужас Леонида длится только мгновение; он чувствует, что возникает совершенно особенная красота, красота драматического конфликта. От колыхания груди, от прилива крови звук песни нарастает плотью, он становится громче и крепче, но в крик не переходит, он идёт то через рот, то через нос. Такой контроль, такая сдержанность и одновременно сила, напор покоряют Леонида и, падая на спину, он лишь в последний момент удерживается за сиденье каруселей. В это же время, одним движением сорвав с пучка резинку, девушка распускает свои волосы,. Её тело по прежнему весит и голова запрокинута назад, но она уже так высоко подлетает, что освобождённым длинным волосам не стоит бояться никакой земли. Они и не бояться, они готовы с ней встретиться. Леонид всем своим существом чувствует, что девушке хочется выше, быстрее. Её пьяная, монгольская импровизация… то ли она органично вошла в скрип и сделала его своей частью, то ли вытеснила его, лишив силы воздействия. Единственное, что ясно Леониду это то, что драматическая напряжённость разрешилась победой человеческого голоса, врывающегося в потоки ветра, голоса живого, чувственного, свободного. Холодный, не смазанный механизм, страдающий с первого дня своего появления, повержен, и как поверженный должен быть оставлен. Удивительное существо заканчивает свой полёт и впервые поднимает спину и сгибает ноги: происходит замедление. Леонид наблюдает за ним, как за финальными сценами сказки, фантастической истории, в которой не было ничего фантастического. И где-то между предпоследним и последним подъемом качелей, Леонид читает появившуюся в его сознании фразу, такую мимолётную, что он даже не успевает за неё ухватится и тут же забывает, поглощённый интересом к каждому движению девушки. Какая странная ночь, с призраками прошлого, настоящего и будущего.
 Девушка встаёт с качелей и идёт прямо на Леонида. Пока он растерянно гадает встать ему или остаться на месте, девушка уже стоит рядом, по другую сторону каруселей.
- Как вам моя песня?
 - Очень хорошая. – быстро отвечает Леонид, и сам не радуясь такой механичности добавляет – О-очень.
 - Я вас не вижу. Почему здесь не горит ни одного фонаря? – говорит девушка, обходя карусель. – Вот теперь лучше.
 Она стоит в двух шагах от Леонида и пристально смотрит на него, слегка наклонив голову на бок. Леонид продолжает сидеть, понимая всю глупость своего положения, тяготясь им, но не изменяя. Кисти его лежащих на коленях рук скрещены, грудная клетка стиснута.
 - У вас ноги не затекли? Поднимайтесь. – говорит девушка и подаёт Леониду руку.
 Леонид не отвергает протянутой руки, но встаёт, лишь касаясь кончиков её пальцев.
- Вы в лес не идёте? – спрашивает девушка, распрямляя назад волосы.
- В лес?
- Да.
- Зачем?
 - Танцевать, например… Понятно. Вы не местный, приехали к кому-то и потерялись. В этом парке очень легко потеряться, одного зайца хватит, чтобы забыть все адреса.
 - Д-д-да. – ухмыляется Леонид, смотря на зайца.
- А-а, понятно. Вы местный… Странно. Я вас не видела.
- Я в г-г-городе редко появляюсь.
 - Ладно… Если вы идёте, то пойдёмте, если нет, то до свидание. Там уже должны разжечь. Самое время.
- А-а-а-а-а что?
- Что разжечь? Большой-большой огонь.
Леонид задумывается.
- Ну так как?
- Д-д-да.
Идя к лесу, они проходят мимо дома Леонида. Леонид смотрит в свои окна. Они тёмные.
- Я з-з-здесь живу.
- А что шёпотом? – передразнивая шепчет девушка. – Боитесь разбудить кошку с первого
 этажа?
- П- почти.
 - Всё-таки странно, - говорит девушка уже обычным голосом, пройдя дом, - как вы могли не заметить афиши праздника. Они же на каждом углу висят. Вот, например. – она указывает на листок бумаги, висящий на фонарном столбе.
 - У меня так б-б-бывает, могу смотреть в упор и нич-чего не видеть, – отвечает Леонид, мимоходом скользнув по афише и отметив её тёмные цвета, - или не видеть тёмного.
 - Да, согласна, дизайн ужасный. Кстати! – девушка останавливается и вновь протягивает руку Леониду. – Меня зовут Зоя.
- Л-л-л-леонид. – отвечает Леонид, подавая руку в ответ.
 - А-а, подобный льву? Оч-чень приятно. Нет-нет, я вас не дразню, это я чтобы поотч-чётливее выглядело то, как мне приятно. Я, честно говоря, вас сначала за маньяка приняла, поэтому и решила вас обезоружить своим наступлением. Ну вы же знаете, в нашем городе много ненормальных.
- П-правда?
- А вы где вообще живёте? Афиш не видите? О маньяках не знаете. Вы не поэт?
 Смотря на Зою, двигаясь за ней, Леонид чувствует себя тяжелым и зажатым. Он опьянён от всех тех неожиданностей, которые переживал минутами назад и переживает сейчас. Похожее опьянение он испытывал у мигающей лампочки, но если то было растворение в атмосфере города, в котором всё же чувствовался предел, то теперь это была атмосфера человека, всем своим естеством чуждого пределам и поэтому легко сквозящего через душу города, пронизывая её своими потоками. Леонид чувствует как в городе гуляют, циркулируют вибрации минувшей песни, как заряженный ими воздух ненасытнее заполняет его лёгкие. А ведь я действительно, как не свой – думает он, глядя на пролетающую мимо стройку, над которой высится и ослепительно горит кран. А за стройкой, за её длинным забором показывается местный дом культуры, около которого несколько человек торопливо, страшно заикаясь, убирают в машины не распроданные меховые изделия, для которых дом культуры стал вторым домом. Чтобы поскорее миновать не замечающих никого торгашей, одетых по-домашнему, в растянутой и старомодной одежде, Зоя прибавляет шаг. Леонид решает, что если она повторит свой вопрос, после затяжной паузы и далеко не поэтичной картины, то он обязательно скажет правду. Он ждёт повтора, боясь, что Зоя начнёт обсуждать оставшихся позади людей. Но она повторяет и теперь с такой надеждой, что не будь Леонид поэтом, он всё равно ответил бы “да”.
- Вы поэт?
- Да!
- Тогда читайте.
 Но что читать? Какой именно из тех четырёх, которые я помню? Леонид не знает какой из них законченнее, совершеннее и более подходит к ситуации. В то же время он понимает, что после крепко сказанного “читайте”, нужно только читать, не предваряя ни одним оправдательным словом и уж в тем более не отказывая. “Читайте” это значит заикание не важно. “Читайте” это где-то на границе между дерзостью, нахальством и тем же любопытством, с которым он сам ещё недавно следил, спрятавшись за каруселями. Но больше, чем в эту границу, Леонид верит в ту, всё соединяющую в себе, энергию молодости, которая всегда сильнее ума и придуманного этим умом холодного этикета, и которая, обгоняя кровообращение, выталкивает из каждой клетки её жизненный сок. Он больше верит в горячий фонтан этого сока, орошающий поле души, бесконечное и многослойное. Надо читать, отогнав страх непонимания и отбросив все связанные с ним досужие мысли! Не часто мне представляется такая возможность – прочесть после просьбы прочесть, такой, будто бы от стиха что-то зависит.
 Я видел чудное явление –
 Самолёт облетал звезду,
 Друг под другом, равно горели
 Они лишь секунду одну.
 А дальше, смотря на быстрый полёт,
 Я думал о том д-двоеточье,
 Что о жизни в небе одна точка поёт,
 А другая – о смерти и ночи.
 Как точно там, в пространстве ином,
 Небо распоряжалось,
 Дало жизни и смерти стать как одно,
 Но вместе не задержало.
 
 Наступает томительная пауза, в которой зреет оценка и подбираются её выражающие слова. Томительность усиливается с каждым вдохом и выдохом, ведь стих, его музыка, как кажется Леониду, передались довольно удачно. Он косится в сторону Зои, которая к последним строкам значительно сбавила в шаге. Ему уже не терпится и он сам собирается что-то сказать, но Зоя опережает его.
 - Как вы его назвали?
- Ещё не знаю.
- Мне кажется, что у него должно быть простое, но всеобъемлющее название…
- Наверное да.
 За этими несколькими словами, Леонид чувствует трепет, и он упоителен для него. Но лес становится всё ближе, уже виднеется тропа, которая ведёт к большому огню, она освещена матовым светом развешанных по деревьям фонарей. Уже слышится пульсирующий гул басов и это та современная музыка, которую Леонид совсем не любит. Какой маленький город! Или просто мы не идём, а летим! Он следит за задумавшейся Зоей, как это приближение повлияет на неё, как быстро она переключится на происходящее в лесу, как быстро для неё станут не важными его двоеточие, самолёт, звезда, и прозаическое восстановление речи. Он готовится к этому рассеиванию, соглашаясь с тем, что изображенное им тихое чувство, его наблюдение, смешанное с личным переживанием, не могут противостоять импульсам внешнего мира, тому возбуждению, которое они оказывают на юный, восприимчивый организм. Как дядя! Мельком он вспоминает о нём, кто однажды перед наступлением нового года, за полчаса перед курантами, начал рассказывать нечто странное, что всех, кроме его маленького племянника, заставило шуметь и махать руками. Это “Рождественская звезда”. Она закругляется после резкой фразы его жены – закругляй. Прежде чем его растерянный взгляд обращается к телевизору, он на мгновение падает на Леонида, озаряется и, переходя на тарелки с салатами, гаснет. Стоит и торжествует предновогодняя истерия, на верхнем этаже уже во всю танцуют и люстра, висящая над столом, ходит из стороны в сторону. Никого это не смущает, как и постоянные звонки по телефону, как и больно бьющие в глаза лампочки на елке, всё принимается с улыбкой и отмечается растягивающимся из-за заикания тостом, всё хорошо, только не горящая скирда, не мерцание звезды по пути в Вифлеем, не Бог, в стороне от которого эта звезда пламенеет. Леонид не отвечает на тот вопрос, который задала ему Зоя, он вдруг совсем не хочет, чтобы Зоя входила в лес и даже шла в его направлении. Почему бы ей не сказать – давайте туда не пойдём, а лучше спустимся к каналу, поговорим о поэзии, эти костры повторятся ещё много раз, а мы можем больше не встретиться… Всё-таки женщины падки на эффекты, на внешние события, ради них закругляют всё возвышенное, всё, что требует души, духа. Земные, земным и ведомые. Что им плотским эфирное тело стиха? Сколько бы не было обещано огня в другом моём стихе, всё равно она выберет огонь видимый, с его живыми языками, материальная природа так или иначе одержит победу. Вот именно здесь, здесь ей нужно было сказать – лучше на канал, или в парк, нет, лучше на канал. Не сказала. Значит уже не скажет. Так куда я иду? Зачем? Что это за ребячество женатого мужчины? Всё равно ничего не получится. Да и не надо, чтоб что-то получалось. Что это что-то?
 - Зоя, – говорит Леонид и останавливается, - я не пойду.
 Зоя останавливается в нескольких шагах от Леонида. Ему виден только её чёрный, тонкий силуэт.
 - Вот я опять вас не вижу, - она говорит так спокойно, будто знала об отказе. – Около огня мы бы хорошо друг друга разглядели. Единственный прозаик города единственного поэта.
 На эту мягкую самоуверенность Леонид не обращает внимания. Я разглядел достаточно – с грустью замечает он про себя. Зоя подходит ближе, но виднее не становится.
- Обещайте, что вы не будете отрицать то, что я вам сейчас скажу. Потому что это правда.
- Обещаю.
- Вы тот самый молодой мужчина, который видит грязь и увечье.
- Который уродства мира? – перехватывает невольно Леонид.
- Содрогаясь узнаёт. – заканчивает Зоя.
От такого единого с Зоей дыхания у Леонида наступает лёгкое головокружение.
- Напротив этого стиха была жуткая иллюстрация, один из рисунков самого Рембо. Сегодня перечитывала, искала...
По голосу Зои Леонид чувствует, что и она тоже испытала нечто подобное поцелую.
- Что искали? – спрашивает он вкрадчиво.
- Эпиграф.
- Нашли?
- Поняла, что он не нужен, но завтра, то есть уже сегодня, ещё посмотрю…пока не знаю кого.
Подходящий эпиграф найти очень трудно.
- Да-а…
- Да.
- А вас не оскорбила у него такая строка - “Но женщина тебе, о груда плоти жаркой”?
- Вы не забывайте, это всё-таки перевод. Как там на самом деле мы не знаем. Или пока не
 знаем. С октября начинаю учить французский.
- Я тоже хотел! Красивый язык.
 - Это несомненно, а ещё хочется оригиналы читать. Сейчас есть такая возможность. Так что пойдёмте вместе учиться.
- Пойдёмте!
 - Артюр мог так написать. У него были на это причины. Меня вот тут другая строка задела, нашего, русского. Хоть убей сейчас – не помню. Плохое забываю.
- Зоя…
- Да?
- Вы очень хотите туда идти?
- Леонид, у меня тоже есть свои причины. И у вас, чтобы не идти.
 Снова наступает молчание, но уже другое, наполненное, в котором Леонид чувствует, что Зоя ждёт от него какого-то решительного шага. Пробивающие лес басы становятся Леониду всё более противны и кажутся абсолютно проигрышными в сравнении с продолжением разговора. Леонид хочет прочесть ещё один стих, с лучшим выражением, но не может вспомнить первой строки. Лампочки над тропою, пульсирующий гул, общее волнение, идущее из глубины леса - с этим никак не справиться. Да и не стихи теперь нужны, а что-то другое, одно слово, какое-то одно точное слово и хорошо бы на французском. Ведь не хочется, разом сокращая уважительную дистанцию переходом на “ты”, повторить уже избитое – давай встретимся. Как будто все эти “давай” отданы жене, как будто наваленные друг на друга в течении нескольких лет, они похоронены в ней и составляют одну из многих груд мёртвого. Нет, всё же только стихи, никакой прозы. Наконец он вспоминает строку, но теперь чувствует, что стих совсем неуместен, что как только он зазвучит всё провалится.
- А почему я подобный льву?
- Это с греческого.
 - Вы знаете греческий?
 - Да-а-а, я великий полиглот! Нет, Леонид, помню только некоторые значения имён. Стремления прочесть в оригинале Платона в себе не замечала. Хотя это и не Греция, а древняя Греция. А cъездить туда я бы, конечно, съездила. То есть слетала.
 - И я бы слетал. – cказал Леонид, но посчитав, что его “и я” становится навязчивым, быстро спрашивает . - А имя Маргарита что значит?
- Могу ошибаться, но кажется… кажется, кажется жемчуг. – на “жемчуге” Зоя щёлкает
пальцами.
- Жемчуг? А Кира? – тут же спрашивает Леонид и осекается. Слишком много женских имён.
 - Госпожа. Точно – госпожа. Мою тётю так зовут и она ещё та владычица. На самом деле это всё имена святых. Я сегодня вот в такой большой книге, - и Зоя широко раздвигает руки, - читала о венчании и заодно посмотрела имена.
- О венчании?
- Да
- А почему?
 - Для рассказа. Недавно видела как венчаются двое не любящих друг друга людей и знаете - в этом было что-то дьявольское. Начала об этом писать и поняла, что главного-то не знаю.
- Но вы могли ошибаться. Я по поводу нелюбви.
- Это мои знакомые.
 - Вы говорите – не любят? Значит равнодушны? Или как? Потому что, если даже они ненавидят друг друга, то это… или хотя бы почти ненавидят. Хватит и почти, хотя нет, почти не хватит. Почти плохо… Но это долгая тема.
 - Да тема долгая… Да и что мы можем сказать об этих мужьях-жёнах. У них свои тараканы в голове. Тараканы в человеческий рост. Но я хотела бы вам показать свою работу. И ваш стих хотела бы переписать в свою тетрадь. Можно?
- Конечно!
- Помню только первые строки. – и Зоя, подняв руку вверх, декламирует доброй
 карикатурой. – Я помню чудное мгновение…
 - С удовольствием прочту ваш роман о качании – весело парирует Леонид и добавляет шёпотом - На качелях.
 - О венчании на качелях! – поправляет Зоя, делая акцент на первом слове. - Тогда приходите на них дней через… Пять! В то же время. Думаю, дописать я успею.
 Леонид делает шаг и даёт Зои руку.
- Буду ждать. Возьмите побольше своих произведений.
- И вы тоже. – говорит Зоя, тряся руку Леонида.
Леонид смотрит ей вслед.
- Зоя! – выкрикивает он, когда Зоя появляется на освящённой тропе.
Ему хочется узнать, как с греческого имя его жены, была ли такая святая.
- Да. – оборачивается Зоя всем телом.
- Значит ночью шестого дня?
- Нет, ночью пятого!
- Хорошо. – чётко отвечает Леонид и поднимает ладонь.
 Всю дорогу до дома он идёт в предвкушении будущей встречи, ни о чём с самим собою не разговаривая. Он идёт медленно, прямо, слушает новое звучание города и, переводя глаза с одного на другое, не пытается что-то заметить или просто увидеть. В какой-то момент у него рождаются две маленькие строки. Чтобы не забыть, он повторяет их через короткие интервалы, но, сев на лавочку около своего подъезда, начинает думать и забывает.
 Первая мысль его о тех чувственных губах жены, которых нет у Зои, об её нежных припухлостях щёк и мягкой благородности носа, на сравнении с которыми грубоватые черты Зои выглядят почти контрастом: и круглые, далеко расставленные глаза, и худые, низко посаженные брови, и широкий, книзу раздутый нос, и лоб, и губы, сложенные трубочкой, и невысокая, не очень пластичная шея. И всё это далеко не она, не красавица, ни создание Неба и Земли с которым идя по Центру купаешься в тщеславии, как древний охотник, добывший самый лакомый кусок. Она другая. Она – жизнь, а не лакомый кусок. Я её предвосхищал. Она из тех непопулярных у охотников женщин, которые любимы жрецами, поэтами, может быть за вечное и достойнейшее преодоление в себе гадкого утёнка. Но она – талант, ведь преодоление бесталанной, глупой женщины всегда в грубых, уродливых проявлениях и больше чем на преодоление это похоже на месть. О какой такой глупой женщине я говорю? Тебе хочется услышать, что не о тебе? Хорошо, не о тебе, но та, о которой я говорю, это почти ты и уже точно – ты лет через пять. В этом нет ничего удивительного, удивительно, что лишь сейчас я об этом подумал. Сегодня, спустя много лет, я встретил ту, чей образ привёл меня к тебе. При всех её недостатках, она была первой, первым человеком другого пола, с которым я нашёл контакт. И, получив опыт взаимоотношения именно с таким типом женщин, его, этот тип, я постоянно и искал. Ведь именно он разбудил, перевернул, испугал меня, и заставил бежать от всего похожего на это, бежать и прибегать обратно. Всё-таки есть у людей особая склонность к повторению: повторять задевшее, тронувшее душу, именно тогда, когда человек сам весь душа и чувства, когда он – ребёнок. Я почти уверен, что вся взрослая жизнь это повторения вещей из мира детства. Мои повторения довели меня до нашего брака. И то, что происходит сейчас или уже произошло также есть повторение. Может быть это повторение какой-нибудь моей борьбы со смертью, какого-нибудь цепляния за жизнь, того робкого хватания за неё, которое сегодня я осуществлял не руками, а словами, стихами. Да! Всё, что происходило со мною около Зои, было жадным глотанием воздуха. И всё, c первого же и до последнего звука с ней рядом, держалось на желании спастись, от смерти, от той смертельной немоты, холодности, в которой мы существуем. В которую мы провалились. Как видишь, повторялось даже не детство, а младенчество, хотя и в детстве были умирания… Какая у меня удивительная бодрость, совсем не хочется спать… Я – самолёт, облетающий звезду! Хотел узнать, не переводится ли твоё имя с греческого, как звезда, но судя по тому, как всё странно этой ночью складывается, просто испугался. А Зоя это действительно жизнь! А жизнь это не стена, это не предел, не косность; как говорит твоя любимаяm но никогда не читаемая Цветаева – косность не может течь, а жизнь течёт, движется. И Зоя течёт и движется, и потому она не косное, и потому она талант. Ты ревностно спрашиваешь – что значит талант? Талант понимает или интуитивно чувствует, что вся проблема в нём, что это он, а не другие, поставил в центр своего существования – нечто совсем для центра не годящееся. Только талант сдвигает это нечто, а неталант становится его рабом, ведь неталант это стена, а стена не может не двигаться, не двигать. Эта девушка, которую я встретил до Зои, она не сдвинула свою обиду ни на миллиметр. Потому ей всегда заикаться, всегда находиться в напряжении, особенно рядом со мной, одной из главных причин обиды… В детстве мы были друзьями, я и не думал в неё влюбляться, но её чувства в эту самую любовь переросли довольно быстро. Взаимностью ответить я не мог. Я стал сторониться её, избегать, моя первая ложь была также связана с ней. Несомненно равнодушие – тяжелейший грех. Я страшно грешил, но надеюсь, что ребёнку прощается легче. Равнодушие было не только с моей стороны. Она, как и ты, в семье не единственный ребёнок. Ей жутко не хватало внимания и поэтому она так навязчиво и потянулась ко мне. А ещё был отец и он очень похож на твоего, он подавлял её, манипулировал ей. Потом я чувствовал, как она сама старается подавить меня и манипулировать, и при этом проявлять то покровительство и ту заботу, которые хотела бы иметь сама. Но и то, и другое было очень болезненным, маниакальным. Я всё более и более отстранялся от неё, многое не осознавая, просто тяготясь её обществом, ведь она ещё страшно заикалась, и зажималась от этого, страдала, взращивая в душе глубокую обиду на весь мир, как будто тихо смеющийся над ней, над её заиканием. И как я уже сказал её преодоление всегда было желанием самоутвердиться, доказать своё “я”, и главное – обратить на себя внимание, вернуть себе весь его неполученный процент. Как и ты она старается контролировать всё, что происходит вокруг неё, чтобы не попасть в неловкое положение. Как и в тебе в ней живёт огромный страх, что ей будут управлять, использовать в своих целях. Для вас это невыносимо. Потому вы ставите себя над людьми, стараетесь взять над ними власть. Поэтому ты – педагог, а она, о ужас, воспитатель в детском саду. По крайней мере им была. Тебе не приятно такое обобщение? В отличие от неё ты всё же всегда умела меня слушать, а она всегда слушала и слушает для того, чтобы послушали её, слушает без интереса, c напряжением, а когда наконец начинает говорить это напряжение сковывает ей рот. С ней нельзя размазывать, интерес её угасает очень быстро. Ты спрашиваешь – зачем же я ждал её? Если бы ты внимательно читала мои стихи, то давно бы уже смогла это понять. Где-то в глубине своей я распущен, развратен, и мечтаю о минутах освобождения этой развратности. У неё эта распущенность далеко не в глубинах, она идёт от её губ, груди, ног. В её взгляде и позе читается целая судьба и эта судьба шлюхи. Уверен, именно на это поприще чаще всего выводит страсть к самоутверждению бесталанную женщину. Талантливая всегда невинна, всегда, как дитя, чтобы обабиться ей нужно очень постараться, а всё равно не выйдет. Зоя – невинна, а с этой я хотел и не хотел того, что хочу и не хочу с тобой. Понимая всю гадость этого желания, я продолжал ждать её. И в том, что она не пришла, была та же самая месть, которую ей, чудовищу, удалось очередной раз осуществить, очередной раз просто встав передо мной натуральной самкой, со своим телом ребёнка-женщины, соблазнив и удалившись мягкими, катящимися движениями. Прости, но это всё ты, когда или играешь в бесчувственность, или... Никак не могу смириться со вторым… С девочкой Зоей у меня было только одно искушение – познавать. Познавать и делиться этим познанием. Наши искушения совпадали. Мы с ней закрутимся в вихре событий, открытий… Ты можешь сказать, что в нашей тоске в первую очередь виноват я, что это я перестал открывать для тебя мир, наполнять тебя, увлекать в другие измерения, то есть делать всё то, из чего и выросла твоя любовь. Да, но я перестал видеть твоё желание увлекаться, открывать. Ты помнишь, однажды по привычке я начал перед сном тебе что-то читать, что-то совсем не тяжеловесное, не заумное? Ты помнишь, как ты аккуратно вытащила из моих рук эту книгу и вставила в них сказки? C тех пор ты очень мило, по-детски мычала, совершенно не позволяя мне читать что-то иное. Три первых ночи сказки действительно были прелестны. Я искренне играл и собачку, и петушка, а когда интонировал мышку на твоём лице появлялось ангельское выражение, по крайней мере так мне казалось под светом ночника. Как ты помнишь, весь этот театр мне немного наскучил, в тем более чтение на ночь из-за работы стало для меня единственным чтением. И тогда ты сказала – сначала сказку, а потом иди в другую комнату и читай, что хочешь. Что ж, я согласился, пробубнив тебе сказку, я действительно уходил в другую комнату и начинал читать свою книгу. Моё невыразительное чтение, конечно же, стало тебя раздражать, ты даже за обедом мне пару раз напоминала о нём, хотя до этого днём мы ни разу не обсуждали наши чтения, наши, так называемые, приготовления к любовному акту и ко сну. Из-за моих уходов число этих актов, притом, что никогда оно не было большим, ещё более сократилось. Это тоже стало тебя раздражать, ведь в конце концов есть традиция супружеского долга. Днём на мои ласки ты отвечать отказывалась, днём существовала исключительно традиция супружеского быта, и всю любовь ты переносила на время луны, на время перипетий овечки и волка, кошечки и медвежонка. Намазавшись днём своей косметикой, ты становилась недоступна, неприкосновенна. Та кукла, которую ты из себя делала, стояла на берегу моей нежности, боясь замочить частичку своей кожи, отпрыгивая от любого прилива, с воплями – ай, ай. В свои двадцать один ты такая же ровная дама с зонтиком, какие ходят на острове Гранд-Жатт. Очень хорошо представляю тебя с их ужасным турнюром, в шляпке с цветом, и главное с этим поводком, на котором самая отвратительная тётя держит своих обезьянок. Обезьянки это единственное, что движется в кругу этой пары, её и его, такого же прямого, в котелке. Его роль должен исполнять я, а роль этих обезьянок наши дети, которые разбавили бы наши холодные силуэты, нашу мертвецкую статичность, и которых ты также бы держала на поводке. Счастье, что их нет, а я не этот котелок. Сделай усилие, открой книгу о Сёра и найди репродукцию этой картины. Посмотри на неё, она была написана двести лет назад. Посмотри как много тебя там, и в статных дамах, и пританцовывающей девочке и в девушке, плетущей букет. Возможно двести лет назад ты действительно была на острове, и стала одним из призраков, запечатлённых художником, и в памяти твоей живёт ощущение этой сборчатой накладки под юбкой, и все те манеры, которые с болезненной дисциплинированностью, тогда исполнялись, неся в первую очередь их, а не своё живое, человеческое. Ты не найдёшь на этой картине Зою, даже девочка, приподнявшая ножку, не совсем она. Трудно поверить, что у этих сдержанных людей есть живые реакции, что они способны чему-то удивиться, но легко поверить, что они также перенесли или ещё перенесут любовь на ночь, а ночью её только обозначат, без страсти повозятся и заснут. Все эти люди безумно одиноки, одиноки друг с другом, их так много, но друг для друга они не существуют. Чудовищно одинокий Сёра, возможно, писал именно об этом, это и его одиночество сочится через картину. В ней и наше одиночество, наша тоска, отчуждённость, наша мертвящая атмосфера, заставляющая заикаться. Отложи сказки, все эти мудрые восточные, скандинавские истории, которые ты называешь притчами, выйди из мира этих утрированных образов, зайди в океан романа, задай себе сложные вопросы, на которые, как тебе кажется, ты уже нашла ответы. Тем, что ты всё знаешь, ты бесконечно меня мучаешь, и каждый раз, ведя себя, как человек ничего или очень мало знающий, заставляешь переживать меня парализующий абсурд и как следствие тяжелую дисфемию. Я уверен, что с Зоей я выздоровлю, потому что она здоровый человек. Она не будет врываться в комнату, вырывать из рук книгу, бросать её в сторону, как какой-то камень, ударять по выключателю лампы и довольная этим ритуалом уходить в другую комнату, оставляя меня неподвижно сидеть на стуле, в попытках понять – что это было. А это была непрочитанная сказка, кульминация обозлённости на моё уединение, это была истерия. Что говорить… Наша супружеская жизнь, с первого же её дня, то есть ночи, мало напоминала здоровую. Как я мечтал увидеть тебя в свадебном платье и как ты хотела быть в этом платье, это было понятно в первое же наше свидание на крыше, помнишь? это тоже была ночь. Как ты хотела быть в этом платье у меня на руках, чтобы я нёс тебя в нём по мосту, перед фотографом, перед родными. И как всё было мрачно на самой свадьбе, неизвестно зачем устроенной. Хотя известно зачем. Я всё же поднял тебя на руки, но это только в дань мечте, для неё же ты улыбалась и, не снимая улыбки, шипела мне сквозь зубы – поставь. Никогда не говорил тебе, но в тот момент я хотел тебя не поставить, а бросить и бросить как следует. А впереди у нас была никому не нужная брачная ночь, мы как свиньи напивались, чтобы или заснуть, или как-то облегчить себе эту ночь. В итоге, выпив в сумме полторы бутылки один, я дрыгался на тебе совершенно трезвый, а ты, отведя свою головку, терпелива ждала, а потом вдруг устала, скинула меня, завернулась под одеяло и отвернулась на бок. Я пошёл пить чай и там, в болезненных ощущениях, избавился от семени. Вот так и начинался наш изумительный, в кавычках, год. Не знаю зачем я тебе всё это говорю, ведь можно было заменить всё одним предложением, например таким - наши отношения изжили себя, или… Но не хочу никакого лаконизма, всё-таки я тебя любил. Теперь даже не ревную. Ревнуют, прежде всего, к раздариванию нежности чужому, а что ты можешь раздарить, растратить? Ты чужого, также как и меня, только заморозишь, убавишь, хотя последнее относится к тому разговору о твоей узости и моей растущей широте, всё более не входящую в узость, который я обещал никогда больше не начинать. Поверь, твои слёзы по этому поводу я хорошо помню, также как и свою нетрезвость… Слушай, нам нужно серьёзно подумать о разводе и ничего не откладывать. Мы не должны доводить друг друга до настоящий ненависти, до брезгливой неприязни… Ты пойми, я должен вернуться к своему безумию, я должен освободиться от той вялой нормальности, которой я почти – во имя мнимой любви – целиком отдался. А ты должна найти человека попроще.
 Начинает светать и становиться прохладнее. Леонид поднимается с лавочки и смотрит в свои окна. Они серы и ничем не отличаются от других. Леонид подходит к двери подъезда, открывает её, но не заходит. Он долго смотрит на лестницу, потом закрывает дверь, застёгивает куртку и поднимает воротник. Он быстро идёт по той дороге, по которой шёл с Зоей. Он проходит стройку, дом культуры, не смотря по сторонам переходит дорогу и заходит в лес. Он идёт по тропе, на которой больше не горит ни одна лампочка. Музыки также нет. Он приходит на место праздника и, задыхаясь от быстрой ходьбы, опирается на дерево. Через утренний осенний туман он рассматривает пустую поляну, на которой от танцев вытоптана вся трава и во множестве валяется мусор. В центре поляны лежит гора пепла, из неё ещё идёт тоненький дымок. Леонид докатывает до пепла небольшое бревно и садится. Скрестив руки, он начинает тереть ладонями по плечам, чтобы согреться. Он слышит за спиной мягкие, шуршащие шаги и подкатывание бревна. По-другому быть и не могло. Но из-за спины появляется не Зоя. Наморщив лоб, Леонид следит как его жена пододвигает бревно на другую от него сторону. Пододвинув, она аккуратно садится. У неё заспанное чистое лицо и красноватые глаза. Леонид смотрит на жену, пользуясь тем, что она смотрит на пепел. Как только она поднимает глаза, он сразу переводит взгляд вниз.
 - Я с-с-смотрела на тебя из окна, потом ш-ш-шла за тобой. Зач-ч-ч-чем ты с-сюда бежал?
 - Пе-пе-перестань за-за-заикаться. – отвечает Леонид.
 Они обмениваются короткими, стеснительными улыбками и одновременно опускают глаза.
- К-к-к-как из нас. – говорит Леонид и тихо добавляет. – Высыпало.
Жена достаёт из своей куртки сложенный листок.
- С-с-сегодня твой шкаф разбирала, наш-ш-шшла твои с-старые тетради. Почитала немного. Нат-т-ткнулась на это.
Жена протягивает Леониду листок. Зачарованный всем сказанным Леонид берёт его, но не разворачивает.
- Ч-что это? Какие ещё с-с-с-старые тетради? Какой шкаф?
 - Па-па-па-па-пап, не придуряйся! Ч-что ты за ужас напи-пи-пи-писал двадцать лет назад? Маме я не п-п-показывала.
Леонид улыбается, но видя напряжённую серьёзность напротив, перестаёт. Что-то внутри обжигает его. Он медленно разворачивает лист и в первых двух строках узнаёт те, которые придумал и забыл недавно.

Муж вышел погулять
И не вернулся муж,
Как мужем смог он стать,
Ему знак мужа чужд.

 В рассветной дымке, в свежей луже
 Муж отразился холостым,
 Ему к жене идти не нужно,
 Решил остаться он большим.

 Он всю кровать один займёт,
 Он будет сверху вниз смотреть,
 Он больше спину не согнёт,
 Он великаншу встретил.

 Он до неё не нарастил
 Прекрасный серенький комочек,
 Назад таким же положил,
 Теперь бери, кто хочет.














18 08 2006