Димочка

Кому осталось жить одно мгновенье,
Тому уж нечего скрывать.


Июль на радость прохладен. Проходя мимо театра С., с улыбкой вспоминаю как поклялся больше никогда в него не входить. Ещё до балета, на роскошном красном кресле, сказал cебе: “Во что бы то ни стало нет...”. Ведь чтобы сесть в это кресло, нужно было бежать, сбить ребёнка, удариться о что-то ногой. Но не это мне вспоминается больше всего. А то, как заходил в зал, борясь с отдышкой и чужеродностью. Стараясь не смотреть вокруг, в какой-то момент не удержался и охватил взглядом весь зал. Вздрогнул. В своей курточке, джинсиках, почувствовал себя в накидке дикого человека. Я знал, что публика собралась не из простых, но не представлял насколько. Когда продвигался к своему месту, задевая одноразовые платья дам, мне было нечем дышать. Не знал куда деть своё лицо, что с ним делать; даже оно, зацелованное красивой девушкой, казалось мне неправильным, непропорциональным, жалким. Уже на месте короткое облегчение, но потом приток новых и неожиданных чувств. Я возненавидел своего несчастного друга, который был и остаётся звукорежиссёром этого театра, и благодаря которому я оказался в лучшем ряду и центральном месте. “Почему не сбоку, почему не на балконе, почему не в самом конце?”. Там, в этом сжавшемся кусочке человека, который я собою представлял, что-то пиликало в ответ оркестровой ложе, что-то шуршало, раздавленное густым шумом зала. Все, от друга до матери и никогда не виденного отца, были повинны в том, что я оказался в таком положении. Если бы кто-то из рядом сидящих в тот момент коснулся меня, я бы вскрикнул - так я был возбуждён. А занавес всё не поднимался. И эта задержка была мне неприятнее вдвойне, ведь я спешил, боялся опоздать, сбил ребёнка, не вернулся, не поднял. Всё, что было за занавесом медленно становилось мне противным. На беду я вспомнил о гомосексуальности режиссёра, о слухах об извращенности всей труппы театра. Вспомнил даже особенную нацию композитора. И всё вокруг меня приобрело соответствующие черты. В своей коробочке мне уже трудно было представить хоть какое-то удовольствие от будущего действа, я всецело настроился на провал и в этой настроенности вдруг стал чувствовать себя Гоголем и Чеховым одновременно. Такое странное чувство, как ни странно, помогло мне немного приподняться на кресле, оно слегка встряхнуло меня, отрезвило. Мне хватило скудных, обрывчатых знаний о том несчастии, которое постигло двух писателей в подобных заведениях. Этим воспоминанием смог отвлечь себя вплоть до выключения света. Но потом началось самое ужасное. Наступила тишина. Началось всеобщее ожидание дирижера. Я даже представить себе не мог, что режиссёр выйдет только через двадцать минут. Эти двадцать минут вылились у меня в час, в два, в целую ночь. Звуки музыки, само представление должно было хоть как-то уровнять всех зрителей, заставить их забыть о ближнем, то есть о сидящем поблизости. Этого я ждал, почти вымаливал у чёрного, непроницаемого занавеса, который уже как будто стал двигаться ко мне, наcтупать. Я возненавидел дирижера и тех, кто в тот момент стоял с ним рядом. А потом случилось невиданное. Ко мне обратилась голова, находящаяся прямо передо мной. Слова, которые она прошептала, дошли до меня не сразу. “Что вы там ворчите. Перестаньте”. Только осознав то, что рядом со мной все молчали, я смог глубоко прожить сказанное и словно за волосы вытащить своё: “Извините”. Голова не ответила. Я начал всматриваться в неё, вперился, как сказал бы тот же Гоголь. И головной шар стал будто расти, немного вширь, немного в длину, чернеть и становиться хрупче. Похоже я гипнотизировал, только неизвестно кого - шар или себя самого. Вместе с этим я следил за своим ртом, что означало я выполняю приказ шара, ведь именно так я воспринял вполне спокойную просьбу. Кажется, я даже не заметил выхода дирижера и прослушал всю увертюру. Всё моё внимание переключилось на голову, на вражий шар, неподвижностью своей ещё более меня возбуждающий. Звучала одна из самых прекрасных увертюр, звуки плыли, обволакивали зал, осветляли весь его мрак. По своему блеску, по своему богатству льющаяся музыка во много раз превосходила и дорогие инструменты, и костюмы музыкантов, и всё, что было за пределами оркестровой ямы. Лесною тропою стелилось то, что не имело цены и вместе с тем обесценивало каждую золотую вещичку. Но ничего этого я не чувствовал, ничто не раздвигало мою скукожившуюся душонку. А ведь музыканты старались, а рука признанного дирижера страстно размахивала палочкой, будто пронзала душный слой парфюмерных ароматов. Но кровообращение моё оставалось всё так же замедленно и никакая невероятная пульсация не могла на него подействовать. Я умер в шаре, сам стал этой чёрной точкой. Но наконец увертюра закончилась, тяжёлые кулисы раздвинулись и волнующая меня голова осветилась. И я увидел волосы, уши, увидел шею, плечи. Это была простая женщина, только женщина, миниатюрность частей которой сразу как-то ослабила меня, рассеяла моё внимание, даже опьянила. На время я забыл о своей чуждости, стал обычным зрителем и попытался небезуспешно понять и даже принять происходящее на сцене. Всё это было до антракта, но после антракта в зал я не вернулся.
Прохладный июль это очень хорошо. Смешно и грустно вспоминать то слабое, забитое существо, которым я был. Но чтобы не вспоминать, нужно всё время сидеть дома, чего я не могу. Как смешны все эти клятвы, обещания. Cейчас за мной только одно серьёзное обещание, через сорок минут быть у Петра Николаевича, великого мастера, сдержать обещание перед которым большое счастье. Cейчас я на пути к нему, к дому, где ещё никогда не был. Он не так уж далеко, поэтому у меня есть ещё время. И раз я здесь, у театра С., не зайти ли мне в него? Сейчас он пуст, до представления не меньше трёх часов. Но мой приятель-звукорежиссёр должен быть уже там, настраивать аппаратуру или участвовать в репетиции, если таковая там происходит. Я знаю для чего мне туда идти: чтобы сесть на то самое место в центре и расправить плечи, положить руки на 35-ое и 37-ое кресла и немного выпятить появившийся от долгого сидячего труда животик. Просто сесть и немножко посидеть. Было бы замечательным чудом, если бы все, кто был тогда на спектакле, оказались рядом. При этом я бы не позволил себе так сидеть, но и через скромную позу передал бы всю свою раскованность и силу. А никто бы и не узнал меня, даже та круглая, почти детская головка. Зайти, конечно, стоит, но как-нибудь в следующий раз. Если уж сидеть, то не минуту, а часик, полтора, или всё то время, сколько шёл тот праздник музыки и танца. Да и потом слишком хорошая погода, завтра уже может быть не так.
Отхожу от театра и иду, попутно выбирая повороты. Надо обязательно сделать Петру Николаевичу маленький подарок. Я готов отдать за него половину суммы, сладко спящей у меня в кармане. Без заботы Петра Николаевича, без того знания, которое он мне дал, её бы точно не было. Мой подарок ещё воздастся в самых крупных размерах. Стыдно, что я до сих пор ничего не подарил, всё отделывался устной благодарностью. Но по сути дела, что нужно этому цельному человеку, у которого всё есть, не в материальном, а духовном плане, который важнее. Как трудно выбирать таким людям подарки. Хотя в то же время они как дети, могут быть рады любой безделушке.
Cвернул и передо мной открылись ряды ресторанов, банков и аптек. Где-то среди этого добра должны быть книжный и музыкальный магазины. К ним и пойду.
Как же легко и спокойно дышится. Мир прекрасен. Есть судьба и у меня она не самая худшая. Всегда чувствовал, что всё получится. Теперь я могу предметно, внешне укрепить эту веру в других людях. Я дам потрогать им мои деньги и через их осязание добавлю мускулов в мой неосязаемый образ. Сартр всё-таки гений, а если и нет, то точно сущность глубоко прозревающая. Снова вспоминаю его слова, они вибрируют у меня на языке. Когда великая идея решает явиться, она присматривает себе во чреве женщины великого человека, который станет её провозвестником. Она выбирает ему семью, среду, точно отмеряет понимание и ограниченность близких, регламентирует образование, мазок за мазком выписывает мятущийся характер, подвергает его необходимым испытаниям и твёрдой рукой направляет порывы. Чёрт возьми, если я не великий человек, то почему всё это сказано как будто обо мне, если всё это в точности претворяется в моей жизни? Не может быть никаких совпадений, случайностей. Пётр Николаевич любит называть это божьей милостью. Можно и так. Как не назови, всё обо одном.
Но почему среди сотни людей какой-нибудь отщепенец обязательно выберет меня? Чем я притягиваю всех этих грязных, пропитых и оборванных?
 - Купи, купи...
В одну руку он мне суёт портмоне, в другую портсигар. Сугубо чёрные вещи в чёрных, непромытых руках. Конечно ворованные. Портмоне негодное, а вот портсигар... Сразу смекает, что меня заинтересовало, начинает крутить, говорить какую-то чушь. Я медленно рассматриваю вещичку, а он дрожит, ходит вокруг, сгибается, всё время прикладывает руку к щеке, делая вид, что болит зуб. Я пытаюсь быть объективным. Я вижу, что вещь хорошая, что отдам за неё копейки, то есть впятеро меньше её настоящей цены. А Пётр Николаевич курит и курит много. Но что-то претит меня выручать этого годящегося мне в деды вора. Хорошая вещь может быть заряжена его противной, низкой энергией. И сколько рук уже держало этот товар.
 - Нет, спасибо.
 - Ну-у...Глянь!
 - Вижу. Нет.
Вот я уже в музыкальном магазине. Хочу оригинальный подарок, то, что для Петра Николаевича станет большой неожиданностью. Он как Шерлок Холмс иногда берёт в руки музыкальный инструмент. Виолончель. Никогда не слышал его игры, но доверяю тем, кто высказывался о ней с восхищением. Поверить в это не трудно, ведь всё, к чему бы не прикасался Пётр Николаевич заслуживает такой оценки. Надо подарить ему струны. Хорошие, звонкие струны. Иду по отделам. Замечательный магазин, всё есть и всё блестит. И ни одного человека. Только притаившаяся музыка, выжидающий звук. Если бы всё, что здесь есть, одновременно зазвучало, было бы громко и вязко. В одном из таких странных мест я хотел когда-то работать. Но по воле всё той же судьбы я брожу в нём заинтересованным покупателем, ни к чему не привязанным, ни за что не отвечающим. А ведь именно покупатель главное в магазине, товар на втором месте.
 - Мне бы струны для виолончели...
Небритый юноша с косичкой, который явно меня младше, подводит меня к полке со струнами. Подводит и уходит, давая самому разбираться во всём этом многообразии. Какой молодец. А за что он получает свою зарплату? В таком хорошем магазине и такое обслуживание. Этот тип просто роняет престиж. Впрочем, что я так разошёлся. Cправлюсь и без него. Так... что у нас здесь? А может быть, по его мнению, я просто не достоин внимания? Может он видит во мне того, кто не способен купить что-то значительное? Дескать, что тратить на него время, всё равно впустую. Лучше встать там в углу и стоять, ждать настоящего клиента и уж ему отдать всю свою энергию. Ах какой ловкий. Нежели мой строгий чёрный костюм ему ни о чём не говорит, не внушает никакого уважения? Ну да Бог с ним, со слепцом...что у нас здесь? Струны для гитары, скрипки...
 - А вы не могли бы мне помочь?!
Еле идёт. Может у него больные ноги? Может он вообще мучается от боли и ему, естественно, ни до кого. Это я понять могу. Но нет, кажется он здоров, он просто сам ничего не знает. Смотрит на струны, будто впервые их видит. Жалобную книгу что-ли попросить. Никогда не брал ничего подобного в руки, но надо когда-то начинать. Интересно, что с ним будет, если я спрошу, читает ли его начальник эту книгу?
 - Вам хорошие или средние?
 - Хорошие.
 - Хорошие вам нужно не здесь смотреть.
 - А где их нужно смотреть?
 - В нашем центральном магазине. Здесь филиал.
 - А в филиалах обычно ничего хорошего нет?
 - Просто струны для виолончели не самый ходовой товар.
 - А какой самый ходовой?
 - Что?
 - Я спрашиваю, какой самый ходовой товар?
 - Честно говоря, сложно сказать.
 - Вы здесь работаете и не можете сказать?
 - Я здесь только четвёртый день.
Он думает, что меня волнует, какой он здесь день. Но одно радует, он заметно напрягся. Ещё два-три вопроса в том же тоне и он чему-то научится. Очень легко устроился. Один, в хорошо проветриваемом помещении, может и посидеть, и постоять, и походить, поиграть на чём-нибудь. И через десять дней говорить - я здесь только две недели, и через двадцать. Не знаю зачем я подхожу к гитарам. Он за мной. Теперь он будет ходить за мной повсюду. Догадливый. Я смотрю на цены, он следит за моим неторопливым взглядом. Ясно наглецу, что я и есть тот самый покупатель, перед которым нужно танцевать и раскланиваться. А почему нет? Почему я, чтобы заработать, должен был каждый день выслушивать от своего заказчика всякий бред и соглашаться, и молчать, кусая губы и сдерживая рвоту от одного только голоса?
 - Дай-ка мне эту гитару.
Зачем мне гитара? Я же не умею играть. Но она, кажется, одна из лучших здесь. Чёрная, блестящая. Даже прикасаться к ней как-то неловко. Только не ему. Берёт как какую-то штамповку. Нет, он абсолютно не на своём месте. Кто у него родители? Где он учился?
 - У неё хороший звук.
Я не сомневался. Начинает показывать мне какой у неё хороший звук. Зачем он мне играет этой заезженный ход? Хватит, стой, ты никакой не Паганини.
 - Ладно, ладно.. Сколько она?
Называет цену с нелепой улыбкой. Чего здесь улыбаться, ты сначала заработай эти деньги. Ведь это не мало. Я за этот отрезок моей суммы листов триста отчеканил. А в фильме это может cовсем и не появиться.
 - Немного. Но я в центре посмотрю. Где это?
Называет и я ухожу. Пусть расслабиться. Пусть подумает в тишине. Ни в какой центр я, конечно, не пойду. Да и где я, чёрт возьми, если не в нём? Что тогда весь этот бесконечный проспект? Он вообще представляет, где он находится, Паганини c косичкой?
Время истекает. Поднимаюсь в книжный. Здесь тоже хотел когда-то работать, но по неизвестным причинам не подошёл. Cудя по этим бегающих в униформе девочкам, им не понравился мой вызывающе интеллектуальный вид. В этом домысле меня поддержало несколько хороших человек, которые также пострадали от своей сложной, нестандартной внешности. Они, эти директора, администраторы, видимо именно так свой бизнес и представляют, с таким лицом, пустым, как у этой пятнадцатилетней девушки, которая сейчас попытается меня проконсультировать. Что ж встану вот здесь, у стеллажа самого модного чтива. Даже прикасаться к нему неприятно. Но отсюда хорошо видно как работают эти девочки и одна, видимо самая младшая, в частности. Она ведь совсем не интересная и что она может знать о литературе? А может так и надо? Ничего не знать и таким образом соответствовать тому покупателю, который сюда заходит. Это же не магазин книги, а комната отдыха, книги в которой играют роль декорации, дают ощущение приобщённости к большому. Поэтому такие как я и не годятся сюда, мы вне концепции, основа которой журнальный столик в салонах-парихмахерских, где лежит то лёгкое, цветное, чем мог бы развлечь себя ожидающий. И эта фоновая, безликая музыка и эти девочки, всё это просто не должно выделяться, не должно быть важнее самой скудной книги...
Но кто же создаёт этот дурной стиль? Кто же хочет, чтобы всё было именно так и не иначе? Да тот же самый большой человек на малые дела, из рук которого я получил cегодня деньги. И над всем этим книжным карнавалом cтоит такой же, якобы чутко чувствующий время, якобы знающий, что нужно, а что нет. И что эти девочки... Они также, как и я, просто следуют назначенному, просто исполняют волю, пусть и не осознавая концепции и своей роли призрака, пуха, перемещающейся светлой кофточки. Вот, кажется это Лолита заметила меня. А всё-таки как забавен этот кругооборот. Деньги одного переходят другому и наоборот. Передвигаются в огромном кармане пиджака черноглазого циклопа и передвигают их такие как я, как она, как тот с косичкой. Как неутомимые муравьи, как какие-нибудь строители Китайской стены.
 - Вам подсказать что-нибудь?
Хороший голос. И вблизи она выглядит лучше. Но хочется сопротивляться этому строительству, этому разогнавшемуся коловращению.
 - У вас здесь хорошо. Даже не знаешь, что выбрать.
 - Cпасибо. Вас новиночки интересуют?
“Новиночки”. Прорвался хохлацкий говор. А глаза-то как горят. Знает ли она, что Гоголь по национальности украинец? Хотя он уже стал, так называемым, космополитом. Так что это имя вряд ли напомнит ей о её родине, вряд ли вызовет за неё чувство гордости.
 - Знаете кто меня интересует? Тарас Шевченко. Есть такой?
 - Это какая-нибудь новиночка?
Своей искренней простотой она заставляет меня улыбаться. По-детски глупо. Отвечает мне тем же. Как осветлилось её лицо и уже не кажется таким пустым. Лучше бы она только ходила и улыбалась. Улыбалась и ничего более. Только бы платили за это. Хоть немного, столько, чтоб можно было жить. Скромно, аскетично. Любит ли эта кукольная дивчина скромность?
 - А вы согласились бы ничего не делать, только улыбаться? Допустим я плачу вам небольшие деньги, а вы просто ходите по городу и улыбаетесь.
 - А сколько? Cколько платите, сколько ходить? Двенадцать часов в день или шесть? Какой график? И где именно ходить?
 Чувствую себя одним из этих боссов. Bот так быстро. Поверила и уже хочет конкретных задач. Улыбка сошла, глаза охладились. Руки на груди сложились. Вся готова на решение деловых вопросов. Нет, такие улыбки городу не нужны, в нём их и без того достаточно. Теперь вот отделайся от неё. Она же со своей искренне простотой, провинциальной нахрапистостью просто так не отпустит. Кинула, дурочка, в меня якорь.
 - Вы знаете, это я вам просто несколько строк из Тараса Шевченко процитировал. У него есть такая пьеса. “Улыбка” называется. Мне как раз она и нужна.
 - А-а-а... А я-то, дура, подумала!
Вот и разрядка. Снова улыбаемся, снова всё хорошо. Снова люди, а не калькуляторы. Теперь, для плавности, нужно что-нибудь купить. Да только что? Что я вообще здесь делаю? Уж книжного добра у Петра Николаевича хватает. Любое, что покажется мне подходящим, у него будет. Не для этого я сюда зашёл.
 - Ведите меня в отдел поэзии.
Ведёт. Это она знает.
 - А я тоже здесь когда-то работал.
 - Правда?
 - Да, но из-за больших ушей пришлось уйти. Видите какие? Покупателей задевали.
Рассмешил. Живое дитя. Показывает мне что-то, говорит. Да знаю я, что это Пушкин. И откуда она приехала? Сколько классов школы, кто были её педагоги, какова была их степень недоученности? Беру маленькую книжечку Белого. Для себя. Дивчину перехватывает высокий старичок и уводит в другой отдел. Иду в кассу.
Кого я вижу? Это же он, мой звукорежиссёр из театра С. Cтоит, платит.
 - Привет! Что это ты там берёшь?
 - Привет. Да вот...
В его руках та самая книга, которую уже давно хочет купить мой камушек.
 - А я вот Белого. Ты сегодня не работаешь?
Он как будто стал ещё более заторможенным. Но это и понятно. Слишком ответственная работа и в таком месте даёт о себе знать. Но почему он так плохо одет? Ведь его месячная зарплата не намного меньше той суммы, что у меня в кармане. Почему такие дешёвые ботинки? Или ему даже некогда тратиться? Вся жизнь за пультом, а руки уже только для того, чтобы двигать ручки. Как он похудел, осунулся. Я по сравнению с ним необъезженный мерин. Как он находит время ещё в книжный заходить? Расплачиваемся, выходим. Что-то не особо он разговорчив.
 - Я там сегодня проходил. Ты только не нервничай, но там всё горит. Cтрашный пожар.
Какие голубые, бездонные глаза, заплывающие мутью лжи. Какие они все доверчивые. Как они живут с такой наивностью?
 - Да шучу, шучу. Просто ты такой серьёзный, что как-то не по себе.
Cтоим друг напротив друга как два только что познакомившихся человека. С чего он так закрыт? С такой миной разглядывает меня, будто я неизлечимо болен. Может это вина за тот балет? Так он же ничего не знает. Я же ничего не говорил. А если и проболтался, то об этом пора уже забыть. Забыть и не смотреть на меня как на того, слабого, бедного мальчика. Оказывается, я немного выше его. Или это просто у меня подошва побольше.
 - Как живёшь?
Вот молодец. Хороший вопрос задал. Вытащил за шкирку.
 - Лучше не было. Вот сценарий продал.
 - Поздравляю.
Так трагично меня ещё не поздравляли. Очевидно у него просто кто-то умер...
Звонок.
 - Извини, это кажется моя палочка звонит. Алло! Соринка, ну поздравляй же меня. Венеция у нас кармане. Что у тебя с голосом? Прямо сейчас? Нет, сейчас не могу. Я к Петру Николаевичу иду. Давай через часика три, два с половиной. Около памятника Пушкина с женой. Договорились? Нет, сейчас даже не проси. Всё, всё... Хватит, шишечка, ты переигрываешь. Встречаемся, где я сказал.
Странная... И этот куда-то отошёл. Почему я раньше не замечал в нём такой угловатости.
 - Был рад тебя встретить. Так ты сегодня не работаешь?
 - Работаю.
 - Тогда удачно отработать! Приглашай, если чего интересное будет. Нет, только на шедевры!
 - Ты тоже на фильмы зови. Алле привет.
 - А ты её сейчас и не узнаешь. Она вернула себе естественный цвет, стрижку сделала. Надеюсь, что скоро первая блондинка Москвы станет мамой. А на фильм обязательно приглашу. Игорь, улыбнись. Такой прекрасный день.
Его улыбкой только детей пугать. Видно, что этот по натуре добрый человек не имеет ни малейшей возможности проявить свою доброты, выражать её хотя бы мимически. Есть такие люди. По роду деятельности их мимика остаётся неподвижной и в итоге мышцы лица теряют свою эластичность. Лицо костенеет, даже усыхает. Моя работа в этом смысле более благоприятна. Я сам задаю тон, никто, кроме меня, не может влиять на мою мимику, ни внешнюю, ни внутреннюю. В работе я хозяин всех эмоций и чувств, я свободен в их выборе, я открыт каждому проявлению души. Жаль Игоря. Он даже не осознаёт того, что в нём умирает. Если бы он хоть иногда позволял себе напиваться...
Надо торопиться к Петру Николаевичу. Все эти люди вечно отвлекают от главного. От главного человека, от главной мысли. Ко всему этому нужно прорываться не через лень, не через cтрах, не через бездарность, а через людей, какими бы замечательными или гадкими они не были. Пожалуй об этом стоит писать. О том, что человек человеку тот самый айсберг. Или зачастую просто упавшее дерево. Вроде бы только переступить, поднять ногу и перенести, но все эти мгновения складываются в минуты и часы. И во что превращается жизнь? Ровная, чистая дорога, дорога без единого сучка. Cделаю её своим образом. А героем станет тот, кто хочет просто идти, но которому не дают, мешают те, кто устроился, обжился, поселился на дороге, словно для вечной жизни... Я гений. Я - великая идея. Я больше, чем простой человек. А закрою-ка я глаза.
А зачем я, собственно, купил этого Белого? Такие как он навсегда остались в том веке. Читать его сейчас, может быть, даже вредно. Нет, обычный человек пускай читает, ему то что, но писателю, тому, кто словом зарабатывает, всё это белое может оказывать только расхолаживающее воздействие. Весь этот символизм может только сбить с толку. Начитаешься этих симфоний и потом слушай того, кто даже и краем уха не слышал о подобном, у кого в голове и в сердце звучит дешёвая оперетка. Благодаря Белому будешь смотреть на него, как на врага, а тебе жить с ним, тебе жать ему руку, тебе ему кивать и искренне улыбаться. Утомительным сном всё земное нам снится, пересохшим ключом жизнь в безвременье мчится. Зачем, зачем мне всё это? И ничего я на него не похож, губы у меня гораздо меньше и глаза не такие маленькие. Вот чёрт...
 - Вы Михаил?
 - Да.
 - Проходите. Пётр вас всё ждал, ждал. Проходите.
 - Петра Николаевича нет дома?
 - Вышел, но сказал скоро будет. Раздевайтесь, одевайте тапочки.
 - Спасибо.
 - Проходите к нему в комнату. Кушать будете?
Спёртый дух интеллигенции. Это милая старушка одним коротким взглядом перенесла меня в последние годы нашей большой литературы. Посмотрела так, будто я сам оттуда, из какого-нибудь кружка аргонавтов, существо, рефлексирующее на невском мосту, прячущее за пазухой евангелие. Наверное, иногда выходя из дома, она ещё надеется встретить Блока или того же Белого. Да, не надо было его отдавать, нужно было передать в её морщинистые, тонкие пальцы, скорее всего никогда не трогавшие холодную, вонючую землю. Cтановились ли они хоть однажды чёрными?
Нет, долго я здесь не пробуду. Пыль, старина, полумгла съедят меня. Высокие потолки, исхоженный коврик, тёмные бокалы за немытыми стёклами шкафа. Прошлое здесь зудит неусидчивым комаром. Пётр Николаевич оказывается довольно неряшлив. Зачем столько вещей?
 - Нет, спасибо. Если только чай!
Сейчас я услышу звенящий поднос, вместо обычного стакана увижу какой-нибудь канделябр. Обязательно с ложечкой, обязательно с сухим печеньем в вазе из толстого стекла. Это хорошо, что я чувствую такую острою разницу, такое дикое неприятие со всем этим гербарием. Странно, а ведь когда-то меня это трогало, по-своему приятно усыпляло, наполняло. А сейчас только чихать хочется. Надеялся, что такой продвинутый человек, как Пётр Николаевич, живёт совсем иначе, что он сильнее традиции и никакие выцветшие обои не пролезают в его живые глаза во время творчества. Хотя в хранении старых книг я был уверен. Правда думал, что их будет больше. Старые потёртые корешки, вас-то я и хотел увидеть. Но прикасаться я к вам не буду. Прикасаться к вам равносильно тому, что потрогать труп. Сколько людей, трогавших вас, уже распалось в могиле. Не из-за строк, которые вы в себе несёте, а из-за ваших испарений, вас нужно сжечь.
 - Вот, пожалуйста, ваш чай. Как вы относитесь к несвежим сушкам?
 - Наверное, не очень.
 - Вот и я так подумала и отрезала вам кусочек. Попробуйте. Мой фирменный пирог.
 - Cпасибо, очень вкусно.
 - Тогда вы кушайте, пейте, а я пойду кино досматривать. Вас не зову, потому что, наверняка, смотрели. Потом это такой дрянной фильм, cкажу я вам, что вам лучше здесь, в Петиной тишине посидеть. Давайте, проваливайтесь в кресло и слушайте как воркует здешняя пыль.
 - Cкажите, пожалуйста, что бы такое подарить Петру Николаевичу? Я что-то всё думал, думал...
 - Cмотря сколько у вас шевелюшек.
 - Простите... чего?
 - Денег, непонятливый вы мой, денег.
 - Денег? Есть немного.
 - Не поверю, чтобы Петруша до сих пор не научил вас как зарабатывать много-много денег.
 - Научил немножко.
 - Вот и хорошо. А что вы так засмущались? Как будто мы о чём-то грязном заговорили. Вы знаете что, мой юный гений? Вы ему, главное, внимание своё дарите. А вещички он и сам купит.
 - А почему вы так меня назвали?
 - Как?
 - Юным гением.
 - А потому что другие к Петру Николаевичу не ходят. Ну всё, любопытный, пейте, а то остынет и я уже стала сюжет забывать.
 Ушла...
 - Ну если вам так сильно хочется, подарите ему какой-нибудь хороший портсигар. Свой он где-то, дурачок, потерял, а новый купить всё руки не доходят. Ему будет очень приятно. Но только не говорите, что это я вам посоветовала. А теперь пейте.
 Cколько ей лет?
 - Я ему его покупать напрочь отказываюсь. С этим курением я с ним с детства борюсь. Ясно, что не бросит, но и я марку не хочу ронять. Ну вы меня поняли. Кстати, как вас?
 - Дмитрий.
 - Всё, Дмитрий, начинайте медитировать. Вы я, знаю, это любите. Окружили меня созерцатели, всё бы вам уединение, тишина, покой. Понимаю и поэтому оставляю вас с духом Канта и Гоголя. Вам, кстати, кто-нибудь говорил, что вы на Андрея Белого похожи?
 - Говорили.
 - Вы его читали?
 - Немножко.
 - Говорят, отвратительный тип был. Но вы, гении, все такие. Так уж устроены. Но вы, Димочка, очень милый. Видимо, исключение. Всё, ухожу.
Если она и сейчас покажется из-за угла, то у меня будут все основания посчитать её ненормальной. Неужели у Петра Николаевича действительно такая мать? Меня бы эта женщина с ума свела. Димочка, Димочка, юный мой гений. Улыбочка словно приделана. Сколько театральности, сколько фальши, выдаваемой за искренность, сколько манерности, ставшей естеством. За кого она меня приняла? А с портсигаром я, конечно, опростоволосился. И ещё книгу эту отдал. Но, впрочем, это правильно. Не надо было закрывать глаза. Но я-то был с закрытыми, а эта мама с открытыми как с закрытыми. Не видит куда её ребёнок идёт. И чья большая вина в том, что я его сбил, моя или её? Ведь это хорошо, что я его не увидел, человек небольшой, не тяжёлый, а если бы он под ноги какому-нибудь толстяку попался, так его раздавили бы. Мало того, как вообще можно отпускать ребёнка на такое расстояние? Он же может и на проезжую часть выбежать. Это же всё-таки центр, сумасшедший центр отдельной планеты. Никто никого не видит, никто никого не слышит, безумные скорости, странные деды с портсигарами... Кажется, эта восемнадцатилетняя мамочка даже и не знает Белого, так странно восприняла моё подношение. Смотрела на меня как на молодого учителя. А может она решила, что я дарю её ребёнку свою собственную книгу? Действительно вкусный пирог... Чашка такая странная, неужели Пётр Николаевич пьёт из подобных? Она же из какого-то детского набора. Какие-то слоники летающие, кошечки. Довольно аляповато... Какой большой письменный стол. Стол для большой старинной пишущей машинки с заедающими кнопками. Но нет, вот они, единственные современные вещи в этом комнате: монитор, процессор, принтер. Машина, правда, старенькая. А где виолончель? А это стекло я уже где-то видел. И также разбросанные под ним бумаги, фотографии. Черта умирающего стиля, достаточно безвкусная. Что здесь такое? Афоризмы? Так, так. Единственный способ избежать критики - это ничего не делать, ничего не говорить, и вообще оставаться ничем. Хорошее выражение, ничего не скажешь. Пётр Николаевич, видимо, в процессе работы посматривает сюда. Тулуз-Лотрек. А что у нас Тулуз-Лотрек говорит? Cтрадание уменьшает чувство ущербности, ибо приближает к Богу. Да уж, его ущербности не позавидуешь, сильно ли он её уменьшил. А что ему, аристократу, было страдать? Жил как сыр в масле. Всегда при деньгах, в отличие от того же Ван Гога. Из кабаков не вылезал. Конечно, если постоянно торчать там, смотреть на этих шлюх, то действительно устанешь, страдать начнёшь. Хочется выйти, а толстая девочка с коленок не отпускает. “Сиди мой маленький Анри, не шевелись”. Наверное, Пётр Николаевич, я злее самой бешенной собаки, но давайте, приходите, обсудим это, докажите мне обратное. О Боге мне что-нибудь скажете, о том cамом, к которому Лотрека приближало страдание. А может вы специально ушли, чтобы я бы поговорил об этом с вашей мамой? Ведь именно эта женщина привила вам вкус к хорошей литературе, музыке, именно она занималась вашим эстетическим воспитанием? Или может быть отец, который или сидит за стеной или уже почил. Кого в вас больше? От кого вам достался лукавый прищур мне понятно, но остальное не очень. Всё-таки предположу, что в вас больше от отца, ведь такие женщины именно меланхоликов и берут под уздцы... А вот и наш Винсент. Куда же Петру Николаевичу без него. Моя вина... чёрт, почему так мелко?... Моя вина лишь в том, что... что во мне слишком много страстей.
 - Как вы уже уходите?
 - В обще-то да.
 - Я Петю поругаю за вас. Cколько вы прождали?
 - Два с половиной часа.
 - Как же быстро, я вам скажу, летит время. А фильм оказался настоящей эпопеей. Неплохой, надо сказать. Ну вы как? Хотя бы посозерцали? Кто знает, может быть это место станет в своё время музеем.
 - Простите, а вы мама Петра Николаевича?
 - Ох, Димочка, я ж вам так и не представилась. Давайте вашу руку. Я Софья Марковна Григорьева. Апполон Григорьевич мой... Ну вы сами догадались. Знаете Апполона Григорьевича?
 - Да, но не читал. То есть слышал, но...
 - Ничего, ничего. Не страшно. Их так много, наших прекрасных поэтов, что всех и не упомнишь.
 - Значит Пётр Николаевич родственник Апполона Григорьевича?
 - Нет, Димочка. Петя не родственник. Петя мой не родной сын. Это я вам говорю, потому что Пётр вам доверяет и любит вас. Других он к себе не зовёт.
 - А по поводу Белого... мне кажется у меня губы побольше. И глаза...
 - Это вам кажется, Димочка. Только кажется.
Уже стемнело. Или это мои глаза, привыкшие к полумгле комнаты, уже не реагируют на свет? Наверное, я действительно впал там в транс и просидел куда больше двух с половиной. А может и хорошо, что он не пришёл? А может он и не уходил? А что если это был эксперимент? Он же так любит играть и эта Софья Марковна, кажется, тоже любитель. Что если они вдвоём притаились в другой комнате и ждали от меня какого-то поступка? C чего мне верить, что эта бойкая женщина смотрела некую эпопею? Глаза её в коридоре блестели как-то странно. А вообще образ неплохой, надо запомнить. Теперь понятно откуда Пётр Николаевич взял свою Изольду. Но если у него она такая мягкая, добренькая, то у меня будет жёсткая, язвительная, даже хамоватая, одену ей большие, нелепые очки, суну в пальцы длинный мундштук, пусть пускает кольца и хрипит. Замечательно! И всех она будет называть уменьшительно-ласкательными именами, чтобы показать своё презрение, дать почувствовать свою важность. А ростом будет как-раз очень маленькой. И очки, очки обязательно! С толстой коричневой оправой. А пепел с мундштука будет всё время падать на юбку. А звать её будут Зульфия. И в начале фильма её убьют...
 - Алло, да. Да, это Дмитрий Бугаев.
Вечно, вечно она опаздывает. Но сегодня можно и простить. Ведь это не день, а чудо. Всё сегодня в той или иной мере чудесно. Всё даже отрицательное складывается во что-то хорошее, полезное. Нет, я действительно отмеченный. И пока я здесь с этими разложившимися на лавочках людьми не произойдёт ничего плохого. Ведь раз мне отмерена серьёзная дорога вверх, если передо мной стоят большие задачи и если их решения уже поджидают меня, то это означает, что у меня есть неприкосновенность, иммунитет, который распространяется на всех находящихся рядом. Интересно, что по этому поводу думает Пётр Николаевич? Да что он, собственно, думает? Думает только в две стороны: божья милость или... Второе не помню. А что второе. Какая разница. Чувствую, что был у него в первый и последний раз. Но портсигар, наверное, всё-таки стоит купить. На всех кто-то влиял и зачем быть в этом ряду исключением. Исключением нужно быть в другом ряду, маленькая часть которого собралась сейчас здесь. Всё пары, пары. Но главной парой остаётся пока Пушкин с Гончаровой и не надо тужиться в своих поцелуях и объятиях...
Да где же она! Телефон не отвечает. Уже целый час прошёл. Куда это годиться? Или она решила немножечко сбить мой пыл, поумерить мои восторги, мои искры. Наивный ангел. Думает, у неё это получится. Вечно она чего-то хочет, но мало что получает.
 - Ну наконец-то! Дай я тебя обниму. Представляешь, мне несколько минут позвонили и предложили уже новый сценарий! Знаешь о чём?
 - О чём?
 - О матери всех грехов. Я ему говорю, что вы мне загадками говорите. А он будто меня не слышит. Дальше чего-то говорит, говорит. Кстати, так и не представился. Какой-то незнакомый голос издалека. А сценарий якобы так и должен называться - матерью. А фабула, сюжет, герои - всё на моей совести. Так и сказали, представляешь. То есть полная свобода. Делай, что хочешь.
 - Поздравляю.
 - Но самое главное не это. А знаешь что?
 - Что?
 - Я отказал. Первый заказ, которому я отказал. Надо начинать. Даже в этом надо набивать руку. С пониманием того, что ты хочешь, это делать не трудно.
 - А ты понял?
 - Кажется да. Я одеваю новую кожу.
 - Она такого же цвета как твой костюм?
 - Наверное. А тебе он не нравится. Ты меня никогда в нём не видела.
 - Хороший.
 - А что ты такая грустная?
 - Присядем.
 - Ну вот, сейчас этот гитарист будет нам на ухо орать. Я подумал, неплохая идея. Но понял, что надо будет писать что-то умное. Ну напишу я, а кто смотреть будет? Может ты, твоя подруга и ещё пару таких же. Нет, если серьёзно о профессии задумываться, нужно переходить на новые рельсы. Ты как считаешь?
 - Дима...
 - Да.
 - Димочка.
 - Cоринка, ты не поверишь, но я готов.
 - К чему?
 - К тому, что ты скажешь. Для этого я и отказался, что сказать тебе - да.
Её живот ещё более впал.
 - Дима, я не беременна.
Не беременна...
 - А тебе не кажется Пушкин с Гончаровой очень чёрные? Как ты думаешь, они вальс танцуют?
 - Послушай. Я сегодня встречалась с Игорем.
 - Cо звукорежиссёром?
 - Да.
 - Я тоже его сегодня видел. Передавал тебе привет. А как ты могла с ним встретиться?
 - Я встречалась с ним, понимаешь?
 - Да, два года ты с ним встречалась. Ну и что? Хочешь опять об этом поговорить? Я не хочу.
 - Я встретилась с ним, после того как поговорила с тобой по телефону. Я была недалеко отсюда.
 - Подожди, но он же пошёл на работу.
 - Нет.
 - И что? И зачем ты с ним встречалась?
 - Если бы ты не отказался со мной встретиться...
 - Я же сказал тебе, что не мог. Я ходил к Петру Николаевичу. Мне нужно было с ним повидаться. Я должен был сказать ему спасибо.
 - Как Пётр Николаевич?
 - Его не было. Была его не родная мать. По крайней мере она так назвалась. Родственница Апполона Григорьева. Cлышала такого?
 - Нет.
 - Тебе холодно? Давай я дам тебе пиджак.
 - Не надо. Всё равно придётся через минуту снять. Димочка...
 - Так что Игорь?
 - Я не знаю как это сказать.
У неё горячая рука. Или моя очень холодная.
 - Мне стало казаться, что я тебе не нужна.
 - Не нужна? Почему тебе стало так казаться?
 - Не знаю.
 - Да, мы в последнее время реже виделись. Но я же писал. И сегодня...
 - Подожди, подожди...
 - Я же для нас писал. Теперь у меня есть деньги. Вот, посмотри.
Ужас, ужас...
 - Может ты их у Петра Николаевича оставил?
 - Нет. Я не выкладывал у него кошелька.
 - Посмотри в штанах.
Нет в штанах, нет в пиджаке, нет нигде. Всё...
 - А куда ты ещё заходил? Ты же в книжном был.
 - Откуда ты знаешь где я был?
 - Не психуй, пожалуйста. Мне Игорь сказал.
Наталья Гончарова. Пушкин. Стихи.
 - Не молчи, пожалуйста. Мне страшно, когда ты так молчишь.
Где? Когда?
 - Не молчи, не молчи! Димочка!
 - Сядь, сядь.
 - Дима, я тебе... Прости. Прости меня.
Аи у ккс-с-ссссс.
 - Не молчи. Скажи что-нибудь.
Это как это?
 - Ты знаешь, он сказал, ему показалось, что ты меня не любишь. Что ты очень изменился. Я и сама это чувствую. А что ты ему соврал?
 - Теперь этот театр действительно надо сжечь. Шишечка, как это банально. Боже...как это банально.
 - Не говори так...
 - С ангела моей жизни потекла грязь. Не трогай. Пожалуйста, убери руку.
 - Это у тебя звонят. Возьми... Это уже у тебя.
 - Алло. Да. Что? Третью сцену? Cдвинуть? И седьмую укоротить? Ведь всё уже приняли. Да, получил. Что? Да, всю сумму. Нет...
Её волосы стали ещё короче.
 - Я плохо вас слышу. Слушайте, если я укорочу и сдвину то и другое, нужно будет и в других местах переписывать. К среде? Нет, не успею. Да, я получил всю сумму. Нет, меньше. Хорошо, что вы предлагаете, но попробуйте это дать другому. Я укоротил, добавил и вообще убрал уже достаточно. Уже не знаю, что там делать. Простите, а вы кто? Я вас раньше не слышал.
 - Куда ты?
 - Нет, не вам. Я слышал, что вы сказали... Вы что не слышите меня? Что я должен был сделать, я сделал.
уходит
 - Нет, я не бросил трубку, просто что-то нажал случайно... Алло! Вас совсем стало не слышно! Алло! Вы пропадаете! Очень плохо, очень плохо слышно. Алло, вы пропадаете...
До свидание.
...
 - Что? Сигарету? Сейчас.
Где же они.
 - Где-то были...Сейчас.
Cпрятались.
 - Cлушайте, а я, наверное, не курю....

 - Вот возьмите. Нет, не нашёл. У той пары попросил. Да ничего, ничего. А вы не могли бы ещё раз повторить? А вот ту мелодию, которую вы до этого играли. И которую до неё тоже. Пожалуйста... Мне очень понравилась. Это же из какого-то фильма, да? Ваша собственная? Правда? Я тоже когда-то музыку писал. С вашей она, конечно, не сравниться. Мечтал балет написать. У вас так ещё струны звенят. Новые, наверное... Я тогда посижу вот там, а вы... Да-да, покурите, а потом... Я подожду. Что? Да нет, это просто что-то в глаз попало. Cоринка.

Танцуйте, Александр Сергеевич... танцуйте. Кружитесь.