Уведомление автора: получилось длинно и, в общем-то, ***ня. Не читайте. Спасибо за внимание.
Все великие писатели непременно сочиняют свою автобиографию. Это просто хороший тон такой. Ведь иначе люди могут подумать, будто у писателя нет мании величия. А раз нет даже мании, – значит, величия нет и подавно! Откуда б там взяться пламеню таланта, когда не видно даже дыма тщеславия? Вот писатели и стараются, пускают дым из всех труб, пишут о себе, мудрых, родных и любимых.
Я покамест не очень великий писатель. То бишь, великий, но не всемирно признанный. А потому решил состряпать лишь частичную свою автобиографию. Про одну только часть тела. Конкретно - биографию своей жопы.
Кто-то, конечно, закричит «ахтунг!» и забьется в бобровую хатку своей гомофобии, которую, не покладая резцов, он мостырил с того самого дня, как у него, в четырнадцать лет, случилась эрекция в душевой плавательного бассейна спортивного общества «Динамо», каковое событие отравило два остатних школьных года саркастическим ядом одноклассничков, которые в глубине души боялись, как бы у них самих не случилась эрекция в какой-нибудь неподобающей истинно-круто-пацанской компании, которая тоже отравит саркастическим ядом их существование. Типо того.
Поспешу успокоить беднягу: «Парень, если у тебя встает при одном упоминании о моей жопе – наверно, из нас двоих кто-то в самом деле немножко «ахтунг». Но не думаю, что это я!»
А кто-то саркастически усмехнется: «Биография жопы? Ну конечно, у кого что болит!» А кто-то ехидно поинтересуется: «Должно статься, это самая ценная часть вашего естества?»
С первым замечанием придется, увы, согласиться: болит, болит, еще как болит! Жизнь такая. Но второе предположение – оспорю. Нет, есть во мне вещи и поценнее. Душевная теплота; светлый разум, готовый озарить своим сиянием убогую тупость человечества; любовь к этому сраному миру несмотря ни на что; *** с яйцами, наконец. Но и жопа моя по-своему дорога мне. Не будь ее – даже не знаю, на чем бы я сидел и сочинял эти нетленные строки. Мировая культура однозначно осиротела бы, кабы не мое грешное седалище…
***
До тринадцати лет моя жопа вовсе не ведала ремня. У нас в семье это было не принято. Да и в тринадцать, если быть точным, не довелось ей свести знакомство с этим милейшим предметом кожгалантереи. Взамен тому – она познакомилась с многожильным и зело экранированным антенным кабелем империалистического производства, который мы с друганом-одноклассником пытались умыкнуть со стройки.
Ради справедливости, оговорюсь: кабель мы ****или не просто из детской вредности, а на продажу. Вы в ранней юности никогда не воровали никакой государственной, общественной или акционерной собственности? Много потеряли, коль нет. Поверьте, это прикольно! И прибыльно. Краденый-то конь – завсегда дешевле купленного, и никакой Никомах со своей этикой не опровергнет этот незыблемый жизненный постулат!
Так или иначе, в тот раз нам не подфартило. Нас сцапали сторожевые элементали. То были не какие-нибудь там забулдыги-пенсионеры, а матерые зверюги самого что ни на есть эсэсовского формата. Они предложили на выбор: или сдать нас в ментовку, или решить проблему на месте?
Статья нам не грозила, в силу малолетства. Но и огласка не тешила. Излишняя, ненужная суета все это. В школе - обязательно пойдут расспросы. Где, мол, места находите такие сладкие, да сколько навариваете? Матушка, опять же, упрекнет: что ж ты, сынок, попалился, как лошара позорный? Как кур в ощип, как дура в роще! Вот Володя Дубинин в твоем-то возрасте сто раз у фашистов всякое-разное тягал, от губных гармошек до бронетехники вермахта, - и ни единожды не сграбастали! А ты…
Не, ну в ****у эту публичность! И мы предпочли "решить проблему на месте".
Возможно, эти айнзац-парни думали, что мы дадим им денег. Но мы не для того расхищали сокровища пирамид (кстати, потом оказалось, что это была типичная жилищная пирамида, мошенническая в самом своем основании), чтобы раздавать милостыню всяким жадным эсэсовцам.
Поняв, что бабок с нас не стрясти, сторожевые элементали резко воспылали гражданской нравственностью и решили нас повоспитывать.
Воспитательный процесс оказался незатейлив, но не в нашем положении было пенять «наставникам» на скудость фантазии. Ибо наше положение было курьезное и незавидное. Нас нагнули раком и всыпали по десять ударов метровым концом того самого кабеля, который нам не свезло умыкнуть.
От нас не потребовали заголения области педагогического воздействия, мы оставались в джинсах – но мало не показалось. А что показалось – так это небо с овчинку да солнце с копейку. Тем более, что солнца, по ночному времени, вовсе и не наблюдалось. Оно, это солнце свободы, конечно, сияло нам сквозь бури в ягодичной мякоти, но - с другой стороны недалекого утра…
По окончании экзекуции сторожевые элементали пригласили нас в свою бытовку, обождать до открытия метро. Они не знали, что мы были на колесах – и это правильно, что не знали. Там, в бытовке, нас угостили чайком и в непринужденной, благодушной форме поведали, как и чего они сами ****или в детстве и как и чем за это ****или их. Не забыли, конечно, добавить, что красть грешно и преступно, тем более по мелочи, потому что «в этой стране ****ить разрешается только в государственных масштабах!»
Трудно было не согласиться. Но в ту пору мы были слишком мелкими крысенышами для почетного и державного размаха стяжательства. Потому и тянули по мелочи. За что – экая досада! – были пороты. По счастию, всего один раз. Больше – не ловили.
***
С ремнем моя жопа «подружилась» уже в шестнадцать. Я учился в десятом «Б» классе, несомненно был его украшением, хотя администрация школы имела иное, ошибочное мнение на сей счет. Директор плакался мне в грудную клетку и причитал: «Господи, да когда ж тебя в колонию упекут!» Завуч вторила ему: «А если этого не случится в ближайшее время – твой выпускной вечер мы точно отметим в психушке, всем педсоставом!»
А вот Света Сергеевна, молоденькая учительница биологии, мне симпатизировала. Когда я кокетничал с ней, всячески подкалывая, она по-родственному ерошила мои вихры и задушевно говорила: «З.! Вот разложить бы тебя – да и выпороть как следует!»
«З.» - это она обращалась ко мне по фамилии, как часто бывает в школе. Хотя можете считать, что она имела в виду «зараза», «засранец» или что-то вроде. Тоже будет верно. Потому что все учителя, даже самые симпатизирующие, всегда имели в виду подобные слова, когда речь заходила о моей персоне.
Однажды, когда Света в очередной раз изъявила свою заветную мечту, я набрался духу, ухмыльнулся и молвил: «Ну, Свет-Сергевна, если это сделаете ВЫ, – так я просто утону в океане оргазма! У вас такие нежные ручки…»
Она вспыхнула и немного застеснялась. Понятное дело, тотчас напустила на себя «свирепость»:
«З.!!! Вон из класса! То есть… останешься после урока!»
Я остался.
«Вот ты все дурака валяешь, - выговорила мне очень строгая и сосредоточенная Света Сергеевна, - а ведь по биологии у тебя…»
Она замялась, не зная, как бы оклеветать мою успеваемость, потому что по биологии у меня была стабильная пятерка, в отличие от многих прочих предметов, дурацких и лишних. Я люблю жизнь и люблю биологию, науку о жизни.
«Правда, Леш! – Света Сергеевна подняла на меня свои добрые, заботливые глаза. – Конечно, в рамках программы ты знаешь, но…»
Она снова замялась. Я пришел ей на выручку:
«Да не вопрос! Давайте, того - за рамками предмет освоим. Расширенно так освоим, углубленно. Я – так только благодарен буду, от всего сердца благодарен, если вы уделите моему биологическому образованию… эээ… повышенное внимание!»
Она прикусила губу. Будь наш разговор не в классном кабинете – она бы наверняка закурила. Так же – лишь спросила вполголоса, с некой трогательной обреченностью:
- Болтать не будешь?
Я вздохнул и разъяснил очевидную вещь:
- Будь я из болтливых, Света Сергеевна, – полшколы на зоне чалилось бы, и я в том числе!
Она просветлела, сочтя уверение достаточно аргументированным, и объявила с «суровой» улыбкой:
- Ну хорошо! Только учти – первым делом тебя ждет крепкая, злая, лютая порка! Как раз такая, которую ты заслужил... паршивчег.
Потом она сообщила адрес и время.
Я заявился к ней на квартиру тютелька в тютельку и чин-чинарем: с розами, коробкой французского пралине и бутылкой «Вдовы Клико». Это был вип-набор. Девчонки попроще довольствовались гвоздиками, «Коркуновым» и чем-нибудь итальянским шипучим, поскромнее. Но тут - все-таки учительница, «маэстра», и потому надо было проявить пиетет.
Света Сергеевна тоже встретила меня при полном параде. Нет, конечно, она не была облачена в облегающий игривый костюмчик черной кожи, при семихвостой плетке в руке, и вся такая пафосная фигня, которую я, забавляясь по дороге, рисовал в своем воображении. Но одета Светочка была не по-школьному стильно и броско. И на мейк-ап не поскупилась, мордашку нарисовала от души, хотя не вульгарно.
«Какая вы красивая, Светлана Сергеевна!» - оценил я, переступив порог.
Она засмеялась и сказала:
- Знаешь, З., по-моему, когда ты отвешиваешь комплименты – всякая барышня внутренне сжимается. Потому что так и ждешь какой-нибудь гадости вослед…
«Ага, - подумал я. – Правильно ждешь… Потому что любите вы это, заряд грубой соли в ваши розовые ушки!»
И тотчас выдал «гадость вослед»:
- Да нет, я от чистого сердца, без задней мысли… (вполголоса): Токма что с передней… И вы не подумайте, в школе вы тоже…
Она заткнула мне рот ладонью. Рука ее не пахла ладаном, а пахла вкусным кремом – ваниль, лаванда… нет, не Гренуй я! Слав-те господи…
Не отнимая ладони от моего охального рта, Света Сергеевна ввела меня в комнату и усадила на диван. Лишь тогда – сняла печать с нечестивых моих уст. Вновь обретя дар речи, я тотчас воспользовался им:
- Света Сергеевна, я вам говорил, что у вас очень нежные лапки? Это знаете… это было чудесно… это почти как в ломтик дыни ****ьничком уткнуться!
Она фыркнула и поинтересовалась в свою очередь:
- А я тебе говорила, что тебя ждет первым делом?
Я вздохнул, расстегнул пряжку, спустил джинсы, трусы и улегся животом на диван.
Чуть сконфузившись от моей простоты и покладистости, Света свекольно зарделась и спросила хрипловато:
- Ты чего, правда, готов на…
Я поморщился и махнул рукой:
- Да чего уж там, Света Сергеевна! Уж столько я вам крови попортил – что не грех и своей искупить!
Она утешила:
- Да брось… Вот эти пидарасы, - она ткнула пальцем куда-то в потолок, - они точно крови попортили! А ты…
И порадовала, оскалившись:
- Но ладно! Я буду думать, что ты – Гороно!
Я вытянул свой ремень, галантно предложил его Свете Сергеевне. И она принялась сводить счеты с Гороно в лице моей жопы.
Поначалу это было совсем не больно, скорее комично. Ремень хлопал по моей заднице, как резиновая ласта по поверхности мирового океана: так же звучно и так же пофиг океану. Тогда, на стройке – было гораздо круче.
Но потом «маэстра» раззадорилась и вошла во вкус. Вероятно, в ее глазах моя жопа возвысилась до министерства образования, никак не меньше. Мне пришлось малость поерзать и прикусить губу.
- Ага! – развеселилась Света Сергеевна. – Вот будешь знать…
Но я и так знал. Знал, какая трудная, нервная жизнь у российской учительницы – и как, в сущности, мало ей надо для снятия стресса. И я был готов посодействовать в этом святом деле, всей душой и прочими конструктивными элементами. А то я не рыцарь?
Отвесив мне ударов пятьдесят, Света, раскрасневшись, запыхавшись, отложила ремень и объявила с «герольдской» торжественностью:
- Все, Леха, ты прощен и…
Что следует за этим «и» - осталось нашей тайной, коей я обязался не разглашать. А как уже отмечалось - я не из болтливых.
И если честно, звали ее вовсе не Светлана Сергеевна, а Амфитрита Карповна. Хотя еще честнее – Наяда Тритоновна. А еще… да хрен кто дождется от меня честности в таком вопросе!
***
Заурядные парни после школы поступают в институт. Но я не был заурядным парнем. Я был ****утым парнем. Причем - на всю голову.
Поэтому я откосил от института и устроился в элитный детский садик с милитаристским уклоном. Там все ходили в зеленых штанишках и учились плохому: драться, кусаться и баловаться с пистолетиками. А также с автоматиками. И с большими зелеными машинками.
Там было по-своему прикольно, но порой нас обижали старшие мальчики. Собственно говоря, они нас всю дорогу обижали, потому что были большими драчунами, забияками и туристами-головорезами со стажем. К тиранству они приступили в первый же день. Заявились в душевую и сказали: «Ребята, давайте познакомимся. А для начала – мы всех вас выпорем прыгалками. Двадцать четыре удара, по числу месяцев обучения в нашем детском садике. Такая уж у нас тут культурная традиция!»
Что ж, если б это были симпатичные барышни, вроде Светы Сергеевны, я бы, наверно, не противился. Потому что рыцарь. Но это были далеко не барышни, и я мягко возразил им: «Господа, а не пошли бы вы, к примеру, нахуй?»
Им это понравилось, они в полной мере оценили мой речевой этикет и пригласили вечером в свою игровую комнату. Там мы слушали музыку, жрали водку, а после каждого стакана я сходился в честном mortal combat с одним из этих киборгов. Такой у нас был уговор.
Я держался достойно – секунд по пять, а то и по десять. Когда же меня отлепляли от пола и отливали водой – уютно устраивали на табуретке жопой кверху, спускали штаны и секли прыгалками, сложенными вдвое. Их свист закладывал уши, а прикосновение ошпаривало, как вся лава Инферно. И так – двадцать четыре раза. По числу месяцев обучения. Пожалуй, это было круче, чем на стройке. И гораздо, много круче, чем со Светой Сергеевной. И далеко не так эротично – вообще нифига похожего. Но я крепился и терпел, потому что этого требовали интересы национальной безопасности…
Потом мы накатывали еще по стакану, во мне пробуждался неукротимый дух Джеки Чана, я снова рвался в бой – и дух Джеки Чана позорно упрыгивал прочь, кривляясь и гримасничая. А я оставался на полу, бездушный и практически бездыханный. И… чем-то это походило на цикл в бейсике, который мы учили в школе. Разве лишь – там не было такой операции, как Flog (ass), whiplashes = 24.
После пятого стакана большие ребята сказали мне: «Парень, ты заебал! Иди, нахуй, спать, пока ласты не склеил!»
С братской заботой они помогли мне проблеваться, накачивая литрами воды и нежно пиная в живот, потом даже донесли мое очищенное тело до спаленки.
Наутро моя жопа напоминала фотографию нашей Вселенной, сделанную непосредственно в момент Большого Взрыва.
В дальнейшем старшие ребята не так тиранили меня, но и после первого знакомства я сидел «набекрень» недели две…
***
Было время, довольно давно, где-то в районе палеогена (Третичный период Кайнозойской эры, если кто не знает), когда в саваннах Монголии жил такой зверек, по фамилии Эндрюсархус. Это был не то чтобы совсем мелкий и невзрачный зверек. Нет, он был определенно крупнее и колоритнее тушканчика. И даже крупнее степной лисички. И койота - тоже крупнее. Сказать по правде, ему и среди волков не было равных по габаритам. Да что там: он был крупнее даже медведя, даже кодьякского. Разика примерно в два…
Говорят, то был самый здоровый, лютый и беспощадный из всех хищных зверей, когда-либо терзавших своими когтями эту планету. Длина -до шести метров, высота в холке - до двух, живой вес – пара тонн.
Я хорошо представлял себе, как выглядит эндрюсархус. Ведь у меня, если кто забыл, в школе была пятерка по биологии. Твердая. Но для тех, кто забивал в школе на биологию и страдал всякой фигней, вроде кропания стишков, я укажу путь в гости к товарищу Эндрюсархусу. Вот он какой:
На этой фотографии, думается, зверюшка пребывает в сытом и философическом настроении. Взгляд устремлен вдаль, в перспективы эволюции, и потому он исполнен печали, этот взгляд. Ведь в перспективах эволюции не сыскалось места для гражданина Эндрюсархуса...
Так я думал в свое время. Покуда вдруг, к немалому своему удивлению, не обнаружил, что по меньшей мере одна особь благополучно дожила до наших дней. Самец. Правда, ему пришлось немножко мутировать и мимикрировать, в целях маскировки. И с первого взгляда его можно было даже принять за человека. Даже – за обаятельного, интеллигентного парня. Но если вам хватит смелости заглянуть в его душу – вы увидите звериный, ослепительно грозный и абсолютно безжалостный оскал Эндрюсархуса!
«Это будет твой ангел-инструктор, - сообщили мне в новой школе. – Он вложит в твой порожний череп полезные, нужные знания».
Новую мою школы можно было бы назвать «вечерней». С тем же успехом – «ночной». Равно как дневной и утренней. На самом деле, то была круглосуточная школа особо циничного режима, без отрыва от производства, без продыху и передыху. А самым ужасным в ней – был этот «ангел-инструктор», Эндрюсархус, прорвавшийся в наш мир из саванн палеогена, чтобы вонзить в мою тщедушную тушку свои чудовищные клыки.
Как и всякий хищник, уверенный в доступности дичи, он не скрывал своих намерений. Наше знакомство мы отметили пивом в одном уютном кабачке, где нагрузились изрядно. Я допился до того, что понес какую-то «верноподданническую» пургу, мол, обязуюсь всенепременно слушаться старших товарищей, впитывать их опыт, повышать свой профессиональный уровень – и подобная корпоративная муть.
Этот парень прервал меня, чуть покривившись, и молвил с кротким пивным благодушием:
«Леш, да мне в меру похуй все то, о чем ты сейчас говоришь. Понимаешь, - он улыбнулся доверительно, чуть застенчиво, - у меня есть разные хобби. Я плету корзины, пишу публицистические очерки и художественные рассказы, перевожу любимые иностранные песни. А еще – я люблю мучить и унижать живых людей. Родители не снабдили меня младшим братиком – но фирма подарила тебя. Что ж – вполне сгодишься для удовлетворения моих темных и низменных инстинктов. Поэтому, каким бы ты ни был послушным и прилежным – твоей жопе целой не бывать!»
Это дитя палеогена смотрело на меня с умильным вожделением бенгальского тигра, завидевшего привязанную козу. Привязанная коза, завидев тигра, смотрит на него малость другим взглядом. Стараясь не блеять слишком жалобно, я уточнил:
«Значит, на обучение можно болт положить, раз ты по-любому садюга?»
Он покачал головой:
«Нет-нет-нет! Если ты напорешь косяков – это обязательно отразится на твоей жопе, которая будет непременно и с особой жестокостью напорота в свою очередь. Так, что ей это ОЧЕНЬ не понравится… Ничего, скоро ты ощутишь вкус будничного моего садизма. Так вот умножь впятеро – и получишь представление о плюшках на Праздник Непослушания!»
Через какой-то месяц я заделался экспертным дегустатором его педагогических десертов. Я мог шутя, с первой «ложки», отличить березовую кашу от ракитной, но этот щедрый парень не скупился на порции и накидывал добавки от души.
Потом, в один не очень прекрасный день, он заявил: «С розгами мы теряем втуне слишком дохуя времени. Ты очерствел, загрубел, и только на второй сотне просекаешь, что тебя вообще секут».
Это было не совсем справедливо. Во-первых, он порол меня обычно утром, когда я отжимался, и вечером, когда я стирал чего-нибудь в ванной. Так что ничего мы не теряли втуне. А во-вторых, не прочувствовать жгучих лоз этого Эндрюсархуса мог разве что глиптодон, гигантский броненосец, такое же доисторическое отродье.
Тем не менее, мой друг и мучитель решил сменить розги на арапник и прочие всевозможные плеточки. Вскоре я поднаторел и в этой дегустации - легко мог определить, из чего сплетен инструмент: из воловьих жил, из лоскутов кожи бегемота, или из проводов в изоляции (милый, милый антенный кабель – каким же ласковым и беззлобным ты был…)
Будучи смышленым парнем, я делал успехи не только в области седалищной чувствительности, и редко огорчал наставника, хотя трудно сказать, что было для него большим огорчением: за две ошибки во французском тексте разукрасить мне жопу и спину сплошным узором под палех с элементами хохломы, истрепав при этом две нагайки, – или же быть лишенным такого счастья. Но следует воздать должное его честности: когда я не порол косяков – он тоже не порол меня в полную силу своего ископаемого зверства. Можно сказать, лишь для проформы порол, ударов тридцать арапника – и хорош.
Порой, когда мы снимали нимф, - устраивали для них развлекательное шоу. «Это самоотверженный парень, настоящая секс-машина, - расхваливал меня Эндрюсархус. – Когда он трахается, его ничем нельзя смутить. Хоть розгами секи – даже не сморгнет».
«Да ну?» - не верили нимфы.
И мы показывали. Я лизал у девчонок под его розгами, я пер их сверху все под тем же каскадом свистящей березовой «бодрости».
«Бедненький!» - жалели меня девчонки, гладили по головке и сосали ***. А сглотнув, выражали сомнение. Говорили: «Вроде, он все-таки не совсем невозмутимый под розгами. Вроде, он все-таки немножко дергается».
Наставничек кровно обижался за меня и учинял научный эксперимент. Я нагибался раком, мне на спину ставили полную кружку пива. Полсотни лоз – как дымка грез, и ни капли мимо, что называется. Если, конечно, не считать капель моей крови.
«Теперь верим, - говорили девчонки. – Леша, ты молодец. А сколько ты вообще можешь выдержать?»
«Три сотни я ему вкатывал, - мечтательно закатив глаза, отвечал Эндрюсархус. – Но это было давно. Сейчас – наверно, не меньше пятисот. Надо как-нибудь попробовать…»
Мы довольно близко сошлись с этим монстром, оставаясь при этом закоренелыми натуралами. Будь он хоть самую малость голубоват – о моих преференциях, конечно, никто бы не спрашивал. Но вся отпущенная ему природой «причудливость» целиком ушла, пожалуй, в садизм.
Порой он обращался ко мне с самыми сокровенными, интимными просьбами. Например: «Лех, я стремлюсь завоевать благосклонность одной алмазной донны, что гостит нынче в моем погребе. И я в лирическом раздумье: что крепче пробирает – пастуший кнут или цирковой бич?»
Я не мог отказать ему в такой необременительной дружеской услуге и, получив пяток того, пяток сего, уверенно выдавал заключение. «Возьму на всякий случай оба девайса! – решал он. – А вообще, может, с нее и ремня хватит. Честно, не хотелось бы портить шкурку – такой там белых лилий цвет и чайной розы лепесточки… Пиитическое очарование!»
Сам себя он считал большим гуманистом. Говорил: «Я дожил до двадцати трех лет и не убил ни одного младенца. Хотя знаешь, как мерзко они порой вопят?»
Нынче у него свой младенец, которому пока всего три, и сейчас трудно загадывать, в каком именно возрасте этот несчастный ребенок вскроет папашино горло во сне его же бритвой…
Весь этот ужас гестапо-нонстопо под названием «инструктаж» длился полгода, после чего Эндрюсархус избавил мою тушку от своей смертельной воспитательской хватки. Остались лишь приятельские объятия.
Примерно в то же время я повстречал в нашем школьном тире одну замечательную фемину. Замечательными в ней были две вещи: умение со ста метров вывести свой автограф из ручного пулемета; и такие сиськи, что у меня мигом расплавились медные зубчики зиппера.
Выяснилось, что эта знойная фея знакома с Эндрюсархусом.
«Этот? Толковый парень, но мягковат. Это ликвидаторы могут позволить себе долю сентиментальности, а в инструкторской работе нужна жесткость. Так, значит, он тебя натаскивал? Боюсь, ты ничего не знаешь о боли и пытках, мучачо!»
И она предложила оценить свой домашний инвентарь…
Мы вместе уже несколько лет, и, полагаю, читатель догадывается, на что похоже мое семейное счастье. Если назвать его адом – назовите уж и Харлей самокатом. Но я терплю, потому что, во-первых, рыцарь, а во-вторых, если не меня – эта фурия будет терзать кого-нибудь другого. А когда сдохнет – третьего, и так далее. В стране же – и так демография в упадке.
Не стану расписывать здесь подробности нашей жизни и любви – боюсь, это не для открытых публикаций. Это слишком травмоопасно для впечатлительной психики. Лица преклонного возраста могут впасть в детство, дети могут впасть в буйство. Один только штришок: когда эта валькирия делает минет – она вставляет мне в жопу Дезерт Игл пятидесятого калибра. И это далеко не самое страшное из всего, что творится с моей многострадальной жопой под пологом домашнего уюта. Я и так уж написал довольно о тяготах и лишениях, выпавших на долю моей несчастной задницы, на обе ее доли.
Зачем я это все написал? Во-первых – во утешение человечества. Может, прочтет мои мемуары какой-нибудь горемычный паренек, которого отчислили из института, бросили все девушки разом, друзья оказались жлобами и подонками, его выгнали из дому родители, обули в подворотне гопники, контролеры задержали за безбилетный проезд, менты промариновали пару суток в обезьяннике… и вообще он уж неделю не ссал переработанным пивом. И он думает, что у него все плохо.
Так я скажу ему: «Парень, ты Плоха не видел! В отличие от меня, который видел не только Плоха, но и Люта! И ничего – живой. Если, конечно, это можно назвать жизнью… Да знаешь, парень, пожалуй, ты прав: тот сук действительно идеально гармонирует с этой бельевой веревкой. Ты будешь синеньким, опухшим, с глазами как у обосравшейся совы – но тебе все будет похуй… Может, ты даже кончишь напоследок… а может – просто обоссышься. И уж точно – ты отомстишь этому прокурорскому миру своей трупной вонью! А чтоб это дело усугубить – мой тебе совет: не стирай носки и трусы в течение двух месяцев перед суицидом. Наберись терпения, законопать свой нос ватой, отходи два месяца без смены белья и носков – и тогда вперед! И пусть все они конкретно пропрутся, утрутся и прихуеют перед силой твоего Миазма Возмездия!»
Это было, типо, утешение для всего человечества.
Но вторая причина, которая сподвигла меня наваять эту горькую повесть моей злосчастной жопы – внимание прекрасной половины человечества.
Я давно заметил, что девушки, бывает, слушают тебя с самым равнодушным, презрительно-скучающим видом, когда ты рассказываешь о самых, казалось бы, интересных вещах. О превосходстве турбо-дизеля над обычным дизелем, о хет-трике Рональдо в матче Реала с Манчестером, о работе автоматики у пулемета Хеклер-унд-Кох-20, всякое такое. Ты ей задарма раскрываешь эту ценную информацию – а она зевает.
Но лишь стоит завести речь о том, как, когда и чем тебя драли по заднице – в томных глазках тотчас разгорается живой интерес, появляется некий такой задорный блеск, она бросается расспрашивать, уточнять. «А больно было? А чем больнее – ротанговым прутом или пряжкой ремня? А ты громко орал?»
Говорят, этот блеск называется «сострадание».
Да, чуткая и нежная девичья натура нуждается в таком полезном нравственном упражнении, как сострадание. Что ж, я рад был предоставить почву для ростков женской кроткой доброты и дать объект, достойный трепетной жалости – свою трудной судьбы жопу, которую можно было бы сразу причислить к лику святых без промежуточной беатификации. Мою измученную, израненную, увенчанную шрамами жопу, за годы загубленной юности поротую всеми хоть как-то пригодными для этой цели орудиями, будь то растительного, животного или техногенного происхождения. Ей и посвящается эта часть моей автобиографии.
Про свое сердце и глаза я уже писал…
А следующий раздел – будет про мое левое ухо. Тоже очень проникновенная история. А там уж – соберусь с силами и начну основную трилогию под рабочим названием «Вознесся он главою непокорной…» Но это – впереди.