Сколько себя помню, вижу по сей день: небольшой деревянный дом деда на самом краю села на песчаном пригорке со скудной травянистой растительностью, рыжей, высохшей уже к началу лета. Дом обит дощечкой в ёлочку, выкрашенной в небесный цвет, и изрядно выгоревший на солнце. Колючий плетень из старых ивовых веток, и… сразу за ним – густой молодой кустарник красного ивняка, а дальше – жгуче – палящее, яркое летнее солнце на небе … и широкая, до самого горизонта степь с небольшим уклоном в сторону Дона - мелкий, сыпучий песок, цвета топленого молока, огненно-горячий как в печи... И мы, пацаны, шлепаем босиком по песочку, бежим, увязаем по щиколотку… ступни обжигает до боли...
Можно спокойно пройти соседскими огородами, по узкой, в густой траве, песчаной тропинке, пробитой жителями ближних домов на тот конец села, к Большому озеру, куда все ходят за ключевой водой. Вода чистая как слеза и ледяная до ломоты в зубах. Озеро широкое, тихое, заросшее по всему берегу камышом, и, кажется, оно где-то далеко внизу, а мы – высоко, на горе. А если очень захочется, можно закрыть глаза, и с песчаной, почти отвесной кручи – кубарем скатиться вниз! – в тучах пыли - так и зароешься головой в песок!..
Но мы с ребятами почему-то всегда бежим напрямик к Дону - через степь,.. вижу, как сейчас – прыгаем по песку, как на горячей сковородке…
И еще вижу вербы. Старые вербы и совсем молодой низкорослый красный кустарник с пушистыми почками и узенькими продолговатыми листочками – длинные ровные ряды по краю степи и… далеко, далеко… под самый город. Кустарник освещен солнечными лучами – то яркими, если на небе белые облака – медленные, важные, как разодетая в кружева царевна; то – дождливо - пасмурными, хмурыми, если на небе тучи и бегут они низко, почти по земле, как на старинной лубочной картине у деда в доме рядом с ходиками, - тогда кустарник темный, даже черный, мрачный...
И еще осталось в памяти навсегда, - высокое небо и ярко-белое солнце в дрожащем мареве зноя над беззвучной степью. Нестерпимо жаркий день, - кажется, степь и кустарник поменялись местами, и теперь степь парит над ним, дрожа и пылая… родная до боли степь… с горячим мелким песком…
…Детская память! Какие бесценные мгновения, какие самые сокровенные чувства хранит она в нашем сердце! И каким чудодейственным образом воскрешает время и лица, предметы и события родительского дома, родных, сохраняя их живыми, нетленными навсегда, на всю твою человеческую жизнь до последнего вздоха – как самое святое и неразменное. И эта твоя живая память, только твоя, добрая и жестокая – навсегда твоя всегдашняя радость и светлая печаль, и опора…
1.
Вижу – красным кустарником, как живой изгородью, огорожен наш дом, огород и вся прилегающая к дому территория. Старые развесистые вербы в палисаднике, обращенным на большак, устало шелестят узкими листочками, густыми тенистыми ветвями, занавесив наши окна от солнца и дарят нам живительную свежесть, прохладу и такую уютную домашнюю тишину. Мы с ребятами всей гурьбой спасаемся здесь под вербами от несносной жары – в пестрой и желтой колыхающей тени. Тень через некоторое время незаметно передвинулась вслед за солнцем. И мы тоже переходим за ней и переставляем все наши игрушки.
…Старший брат Иван, склонив голову набок, и прикусив губу от старания, усердно обстукивает плашмя перочинным ножичком срезанную ветку вербы, делает нам свисток. Осторожно, как чехол, снимает с неё темно-красную трубочку коры. Оголенная часть ветки – белая и влажная - горько пахнет вербой и вообще зеленью. Мы – не дышим, не шелохнемся – следим за каждым движением ножичка Ивана! Чудно, - сейчас из этой веточки будет свисток… И свисти хоть целый день, не переставая…
А зимой – как навалит снегу и никакого кустарника – один сплошной длинный, предлинный сугроб. Большая снежная крепость. Можно здорово поиграть в снежки, покататься с неё на санках, или - взять ее приступом на ура! День солнечный – все блестит, искрится – глазам больно. И вдруг – понесло поземку по всей степи! Пурга и холодный ветер – как завьюжит! И скроет солнце, и сразу темно станет. Скорее в избу, в тепло, в уют. К вечеру так разыграется на улице, только слышно, как метет, завывает, сыплет снежными вихрями по стеклам окон. И ветер напирает, того и гляди высадит шибку. Дед надевает валенки, идет закрывать ставни. Слышно, как хлопает, закрывает, и уже не слышно никакой пурги, только в трубе – гудит, завывает. Дед вернется, продрогший весь в снегу, обметет веником валенки, скажет:
-Ну и погодка! Света белого не видать!
…Память, память. Бесконечное количество раз помогает она видеть давно минувшее – радостное, страшное, и совсем ужасное. Всё как в волшебной шкатулке: детство и взросление, успехи и неудачи. Старший брат Иван делает нам свисток… Пулеметная очередь воющего «Мессершмитта» - и нет Ивана… только черные кресты обведенные белым. Давно уже нет ни деда, ни бабушки. Нет матери и отца – все унесло с собой безжалостное, безвозвратное время… Но в памяти все осталось как было – молодым и цветущим, как те пушистые вербочки с узенькими листочками, полные неистребимого желания расти и цвести. Всё уместилось в той бездонной, драгоценной шкатулке, детской памяти..
А что из нашего прошлого останется драгоценным не только для нас, но и для наших потомков? Что примется ими сердцем, станет их памятью, как и нашей? Вопросы, вопросы без ответов. Не дано человеку знать, что будет после него. Одному Богу ( если он есть ) известно будущее. Только Он знает, что будет после нынешних сокрушительных реформ нашего общества – силового встраивания его в единую мировую цивилизацию – глобализацию - американизацию… Да и надолго ли всё это? Все завоеватели мира ( и Гитлер тоже ), естественно, хотели только «благополучия и счастья, и процветания» своим народам! Разумеется, - за счет всех остальных «недочеловеков», которые и должны были обеспечить это счастье и процветание «истинных арийцев» … Не то ли самое замышляется и теперь с «золотым миллиардом» - за счет всего остального человечества? Один к одному! Да, но что тогда делать с памятью человека и человечества? Оказывается – все очень просто. Память можно стереть, как звук на магнитофонной ленте! Стереть и заменить другой – «новейшей версией» всего происшедшего когда-то. Разумеется, «новейшая история» должна быть выгодной новым властям, новым её интерпретаторам…Каким странным образом, оказывается, можно поместить все в одном человеке! Можно сделать его Великим. А можно – ничтожностью. Сверхчеловеком или античеловеком. Спасителем или убийцей, Ангелом, или Иудой – всё будет зависеть от того, какой памятью, какими мозгами начинят нового человека новые правители!
И почему-то этих новых правителей совсем не устраивает, чтобы у нормальных людей была нормальная, как она и сложилась, историческая память! Чтобы человек хранил в поколениях то, что оставили ему предки. Чтобы эту историческую память из рода в род человек хранил, как святыню и в свою очередь передавал бы ее не искаженной, не исправленной, не в «новой версии». Чтобы в ее первозданном виде передавал бы нам, а мы – своим потомкам… Только в этом случае маловероятной станет возможность появления все новых и новых гитлеров, все новых либералов и демократов под самыми, казалось бы, безобидными и убедительными предлогами… Тогда и не надо будет каждому новому Президенту, новому Премьер-министру заново переписывать, перекраивать отечественную
( равно как и мировую ) историю…
2.
Помню июль сорок четвертого. Наши войска только что освободили Минск от гитлеровцев и с тяжелыми боями продвигаются к Висле. В один из таких радостных для всех нас дней я упросил деда взять меня с собой в Воронеж к маме. Там я собирался с моим другом, что жил от нас через дом, сделать из деревянных дощечек модель нашего истребителя «Ла-5». О нем тогда все говорили - и военные, и гражданские. И вот мы с дедом Кузьмой неторопливо идем из сожженного немцами дотла пригородного села в разрушенный город. В степи так тихо – аж звон в ушах!.. Перед глазами надоедливо снует, мелькает мошкара, из – под ног бесшумно взлетают белые бабочки, кружатся над блеклым сухим разнотравьем, отвлекают от разных мыслей… и постройки «ястребка». Я иду впереди, дед с самодельной палкой-костылем хромает за мной и отстает. Время от времени оглядываюсь на него, останавливаюсь и молча жду, когда он подойдет. И снова идем как в полудреме от усиливающейся жары – молчим со своими мыслями каждый. Идем по песчаной стежке. Справа от нас по разбитому, в воронках от взрывов, большаку изредка пробежит полуторка, громыхнет пустым кузовом, а я с удивлением слушаю сначала усиливающийся звук ее приближения, потом - долго, долго стихающий… как она удаляется, пока не затихнет совсем.
По обе стороны большака, чуть поодаль, все те же молодые кусты красной ивы, а в стороне слева, недалеко от села, прямо в открытом поле – низкие деревянные кресты над земляными холмиками. Местные жители устроили этот погост, полого спускающийся к озеру, недалеко от своих разрушенных домов, хоронили тут родных и близких, погибших или скончавшихся от голода и болезней во время войны или после освобождения села….
А солнце уже высоко, сильно печет голову. Летний зной, жара в степи, кажется, валят с ног и тишина, однотонно звенит в ушах… И вдруг – внезапно и раскатисто ударил гром, и на небе, только что таком прозрачном и голубом, неизвестно откуда взялись тучи, и все вокруг сразу потемнело. Заблистали извилистые молнии, и неожиданный сильный ливень обрушился на нас, как из ведра. В чистом поле укрыться негде, мы с дедом заметались под проливным дождем – ищем глазами какую-нибудь разрушенную землянку или прикрытый хворостом окоп… Я ухватил деда за рубаху тяну, тереблю его, захромавшего ещё сильнее и чаще опирающегося на костыль.
-Где окоп?.. Куда?.. Землянка?.. – громко кричу я, но всплеск молнии и новые удары грома заглушают мой крик.
-Давай туда!.. Сам!.. - протягивает дед костыль, - Скорей, скорей… молнией убьет! – кричит он и опять показывает костылем вперед, и еще сильнее прихрамывает на больную ногу.
-Куда?.. Ку-д-а-а?.. – кричу я ему.
-Давай!.. Давай!.. – догадываюсь я по губам деда, но слова уже совсем не слышны под ударами грома.
-Ку-д-а-а?.. – уже ору я сквозь дождь, сквозь гром и молнии и порывы сильного мокрого ветра. Дед что-то кричит, размахивает костылем, но голос его заглушают новые и новые раскаты. Чувствую, как он растерян – что взял меня с собой и что так внезапно налетела гроза. Наконец, понимаю - дед показывает костылем на торчащий в поле подорванный немецкий бронетранспортер. По мокрому песку, сами уже вымокшие до нитки бежим к нему - под разбитый еще в сорок втором при наступлении на город машины с разорванными гусеницами и сгоревшими передними колесами. По обгоревшему железу яростно хлещет дождь, расплющенные брызги – так и отскакивают от него. На карачках подлезаем под днище, укрываясь от сплошного потока воды с неба. Дед лежит на боку, оглаживает ладонью воду с лица, а другой рукой опирается на лежащий рядом костыль, по которому уже бегут ручьи. «Каты… вот каты…» - дед ворчит, крестится после каждого всплеска молнии, - пронеси, боже…. Вояки… каты… здесь и укрыться негде, .. а они хотели нас… русских…» - в голосе его раздражение, злость, гордость. Я согнулся на корточках. Быстрые ручьи бегут по ступням босых ног, по коленям, по коротким штанам. Очень неудобно в согнувшемся положении, да и укрытие – не ахти. Металл притягивает молнию, и я в душе боюсь, может убить. А желто - красные зигзаги молнии все новыми вспышками и оглушительными, как из пушки ударами, рвут небо. « И танк – дерьмо, никуда не годится, и - сами дерьмо, фрицы, каты… бить их до самого Берлина…» - все возмущается дед. Дед никогда не ругается матом. По крайней мере, я никогда не слышал. Самое ругательное слово у него – кат, палач. И если он говорит его, значит, сердит очень. Сейчас дед сердится на меня, увязавшегося с ним без разрешения бабушки, проклинает Гитлера, фашистов, войну. Но больше всего, чувствую, дед сердится на себя. Я молчу, тихо передвигаю ноги, по щиколотку в бурых, пенящихся под машиной ручьях теплой дождевой воды с большими лопающимися пузырями. Тревожно и терпеливо пережидаем грозу! И она вместе с ливнем закончилась сразу, как и началась. Ударило влажно палящее солнце. Промокшие до нитки вылезаем из-под машины. Идти в облепившей тело одежде неприятно и неудобно. Город уже виден, но до него еще километра три.
-Давай обсохнем немного… заодно и отдохнем чуток… - говорит дед. Мы идем в молодой красный кустарник, снимаем с себя рубахи, штаны, выжимаем их, развешиваем на ветки сохнуть. Сами тоже стоим, обсыхаем на солнце. Голый смотрю на голого деда. Высокий, сутулый, жилистый и сильный - шея и руки по локоть темные от загара. Лицо худое, небритое, брови кустистые, седые, нос прямой, и густые, неровно подстриженные ножницами, – «сталинские» усы». Дед заслоняет ладонью глаза, щурится, блаженно улыбается, высоко задирая голову и подставляя солнцу лицо – нежится.
-А благодать-то какая слышь, Шурка?..
-А чего слыхать-то? – хмурюсь я
-А какую благодать посылает нам с тобой Бог. Сколько людей полегло от этого
проклятого Адольфа… Жариться ему вечно в аду на сковороде… А нам вот Бог дал… Стоим под солнцем…. Живы - здоровы… слышь?
-Да слышу, слышу! – отвечаю неохотно и уточняю, -А сковородка в жиру?
-Сковорода?.. В смоле огненной!.. Жаль на него и смолы, кату… Сгореть бы ему живьем в аду… Чтобы и пепла не осталось,.. изверг … людоед проклятый…
Теплый ветерок овевает наши тела, лица – необыкновенно приятно, будто в раю.
- Грейся, грейся, Шурка, – замерз поди, - говорит дед, как бы вовлекая и меня побыть вместе с ним под этим райским небом и солнцем, наслаждаясь выпавшей неожиданно минутой и ласковым дуновением ветерка.
-Жарко уже… - говорю я. – Пошли дедушка, высохли…
- Постоим ещё малость… штаты вон мокрые ещё! - трогает дед, ощупывая одежду на кустарнике.
Стоим, молчим. Дед приглаживает то одной, то другой рукой волосы вдоль лба,
прихорашивается. Глаза закрыты, голова все так же приподнята к солнцу.
-Благодать… - опять говорит он.
Ветер ласково освежает на мгновение, стихает, и опять становится жарко, душно. Я молчу, молчит и дед – поглядывает пристально в сторону деревни через степь, через погост, пытаясь что-то разглядеть. А может быть, думает, вспоминает что-то...
Потом говорит тихо:
-Ну, пора… одевайся… расстоялись тут… еще увидит кто…
Натягиваем уже сухую, мятую, нагревшуюся на солнце, одежду. В ней сразу неудобно и жарко, голым было лучше. Идем дальше в город по влажному плотно прибитому дождем тоже теплому песку…
А через несколько дней, когда я уже возвратился к бабушке в село, и кто-то из соседей успел рассказать ей о внезапном ливне и как мы с дедом прятались от него под танком, а потом обсыхали голиком в красном кустарнике, она выговаривала деду:
-Совсем сдурел, старый! А ударь молния? Сгубил бы малого!..
-Я просил Бога пронести,.. вон Шурка свидетель… - оправдывался дед.
-Да, пронесло , слава Богу… только ума у тебя… вымокли с малым до нитки…
-Мы потом обсушились, бабушка! – защищал я деда.
- Да уж знаю… люди добрые видели. Стояли,.. прости меня, господи… Только у твоего деда ума нету!.. Потащил дитя в дождь, разве так делают? – и многозначительно тычет себя пальцем в лоб. – Обсыхали!! Вот дурень старый… Господи, прости меня…
3.
Конец затяжной зимы сорок пятого я жил у деда в селе, а когда снег сошел с полей и огородов, мама забрала меня в город. Наша квартира сгорела во время бомбежки в июне сорок второго, еще до оккупации, и мы временно разместились во флигеле, в комнате брата отца, дяди Гриши, семья которого еще не возвратилась из эвакуации. Мама работает на комбинате, где до войны работал отец. Так ей посоветовали родные, чтобы помогать отцу и фронту. Как и многие возвращающиеся в город, она расчищает от завалов разрушенные цеха комбината, помогает скорее восстановить их и наладить выпуск продукции для Красной Армии. Я, как и мои друзья-ровесники из нашего переулка, по мере возможности помогаю маме. В обязанности наши входит смотреть за домом, стоять в очереди за хлебом, отоваривать продуктовые карточки, принести воды. Наша колонка на углу переулка еще не работает, и за водой надо идти на железнодорожную станцию «Воронеж - Курский», от нашего дома – с километр, полтора - через улицы Пограничную, Войкова. Там заправляют водой паровозы и у сваленного деревянного забора, рядом с пешеходным тротуаром – городская колонка, снабжается водой от депо. Я набираю большое тяжелое ведро и весь перегнувшись на правый бок, медленно, с остановками, чтобы не расплескать, несу воду домой. Рядом со станцией на пустыре – базар, можно купить буханку или кусок хлеба, яичный порошок в парафиновой картонной коробке с британским национальным флагом, американскую тушенку в жестяных темных банках, смазанных какой-то липкой массой, свежее и топленое молоко, картошку, зелень. Мама говорит всегда, придя с базара, -«цены кусаются» или «нам не по карману» В конце апреля на рынке стали продавать сладкий морс, я уже несколько раз пробовал, мама иногда готовит на нем сладкую мамалыгу…
Конец апреля для всех нас - тревожный и радостный. Наши войска уже в Бер-лине. С большим нетерпением все ждут окончания войны - жадно слушают и передают друг другу новости –«Берлин окружен!», «Штурмуют Рейхстаг!», «Теперь Гитлеру каюк!», «Войне скоро конец!»
Водопроводную колонку на углу нашего переулка восстановили к началу мая, и рано утром, прослушав по радио последние фронтовые сообщения Юрия Левитана и пока не ушла на работу мама, я с ведром бегаю по воду, благо, теперь она в ста шагах от нашего дома. И вдруг по радио сообщили – «Берлин взят! На гитлеровском Рейхстаге – Красное Знамя Победы!» Вот-вот начнется капитуляция Германии. В этот вечер мы долго не спали, ожидая новых сообщений по радио.
А на следующий день, в среду - проспали. Девятого мая, в половине седьмого утра я побежал по воду. Было прохладное, облачное, с изредка пробивающимся солнцем утро. По улице 1905 года и по нашему переулку идут на работу люди и радостно, громко разговаривают. И вдруг я слышу - «Война окончена!», «Германия капитулировала!», «Жуков, Вышинский и союзники подписали акт!», «Девятое мая объявлен Днем Победы!»
Как всё во мне возликовало! Я набрал воды и бегом, расплескивая ее, понесся с ведром домой! Влетел в комнату и заорал изо всех сил:
-Война закончилась!.. По-бе-е-да-а--а!!!
-Кто сказал! – всплеснула руками мама посреди комнаты и недоверчиво смотрит на
меня.
-Люди! На работу идут и все говорят! По радио передали утром, а мы проспали! Ур-ра-а! – вне себя закричал я от счастья.
-Как же это мы проспали! – запричитала и мама, начала крутить громкость у радио, звука не получалось и она заплакала. Потом побежала к соседскому забору.
- Федоровна!.. Вера!.. Вера, война, война… - кричит через забор и плачет, и не может договорить, что война закончилась.
-Дуся! Мы слушаем,.. опять передают – радость-то какая – тетя Вера со своими детьми – Тасей, Зиной и Тамарой – уже у забора. Разговаривают с мамой и обе плачут. Все радостно обсуждают эту счастливую долгожданную весть, громкие голоса несутся из соседних дворов и по всему переулку, вернее, нашей четной стороны его. На противоположной, нечетной стороне все дома разбиты полностью – только от одного дома номер девять остались стены...
А через несколько дней, в воскресенье, мы ходили на проспект Революции в летний Сад «Дома офицеров». На летней площадке смотрели кинофильм « В шесть часов вечера после войны». Но в нем не было боевых действий, и он мне не понравился. Я скучал, смотрел на кинопередвижку под открытым небом, терпеливо ждал, когда киномеханик перезарядит следующую часть, поглядывал изредка на еще светлый от вечерней зари экран, смотрел по сторонам пока кино и не закончилось.
А на другой день дед взял меня в деревню, чтобы поделиться радостью нашей
победы с родственниками и соседями. Мы опять , как всегда, не спеша идем по знакомой дороге, и дед говорит:
- Вот и дождались, война закончилась, скоро отец придет. Забыл, наверное, отца, а? Небось, и не узнаешь?..
- Да ты чё, дед! Я и не забыл, помню!..
- Ну смотри… - голос у деда довольный, и вдруг он говорит:
- Знаешь, Шурка… Завтра пойдем на озеро… научу тебя рыбу ловить.
- А это трудно?..
- Да нет… но надо уметь… и сначала надо сделать удочку!...
- А как?
- Сейчас и сделаем, - дед показывает костылем на кустарник красного ивняка. – Ну-ка выбирай длинную и гибкую.
-Вот эту,.. да?
-Тонка и коротковата.. –не соглашается он. – Выбирай потолще и длиннее.
-Давай срежем вот эту. – дед достает складной ножик и срезает длинную, толщиной с его палец ветку, которая ему приглянулась.
-Держи!.. Только листочки оборви. Теперь я себе подберу.
-А эта моя? – размахиваю удилищем и задеваю деда по лицу.
-Не балуй, … глаз выколешь, рыбу не увижу – ворчит дед и срезает себе удилище потолще, подлиннее. Трясет им, прикидывает оценивающе – ветка вибрирует, издает легкое посвистывание.
-Подойдет!…- удовлетворенно говорит дед, и мы идем дальше, вскинув на плечо каждый свое удилище.
А вечером, подробно рассказываем бабушке, дядьке и тетке, другим родным и соседям все, что сами знали о Победе и все последние новости из города.
…На другой день утром собрались с дедом на озеро.
- А наживку взяли? – спросила бабушка, - хлеб вон, в рушнике.
- Да взяли… - ворчит дед – На озере червей накопаем… Рыба проголодалась, черьвя возьмет…
Спустились к озеру и прошли немного по берегу, выбирая место.
- Вот тут и располагайся… камыши не помеха, давай свое удилище. И не разговаривай, а то рыбу распугаешь – инструктирует дед, а сам уже привязывает на мою удочку маленький крючёчек с белой суровой ниткой и сухую небольшую камышинку для поплавка. Достал из консервной банки жирного червяка ( накопали по пути ), поплевал на него, забросил в воду, и передает удилище мне.
- Смотри, как поплавок пойдет под воду, тащи быстрее, но не дергай, а то нитку оборвёшь.
И я двумя руками держу удочку, смотрю, как дед налаживает свою.
-Тащи, тащи! – неожиданно кричит он.
-А?.. Что?… - растерялся я.
-Клюет, поплавок утонул давно –чего спишь? Подсекай и тащи. Рыба червяка хватает…
Я смотрю на воду – поплавок на месте, и небольшие круги расходятся от него. Все тихо, спокойно.
-Да тащи же! – опять шипит дед, и я, не разобравшись, взмахиваю удочкой вверх, и на крючке сверкнула на солнце маленькая рыбка, - и падает далеко за моей спиной. Я бегом бросаюсь туда, бросив удочку. Рыбка величиной с мою ладонь трепыхается в траве, не дается в руки.
-Красноперка – подбежал дед и хватает, хватает ее двумя руками. Поймал и держит, рассматривает. Я тоже смотрю на красноперку – серебристая, красивая, с красноватыми плавниками… и ясными, ясными глазами вылупилась на меня. Крючок зацепился за губу, она жадно хватает воздух, открывает и закрывает рот, задыхается, - я понял, что она погибает. Мне стало не по себе, смерти людей я уже повидал, насмотрелся…и так стало жаль ее, маленькую, беззащитную...
-Отпусти быстрее!.. – вдруг заорал я на деда. - Отпусти-и-и!
- Отнесем бабке, уху сварит, - спокойно отвечает дед, и это меня страшно обижает.
-Отпусти, - ору я во всю мочь. - ей больно, смотри, она задыхается!.. – и чувствую, как быстро уходит время, и рыба вот, вот… задохнется. Я хватаю у деда красноперку, уже снятую им с крючка, и бросаю в озеро. Дед с удивлением смотрят на меня.
- Она маленькая… ей больно, ты… - набросился я на деда.
Дед растерянно молчит, сопит, смотрит на меня с недоумением.
- Да, ты что, Шурка?.. Это же рыбалка…
-Пойдем домой, не хочу больше ловить… – кричу я на деда, и он, как в замедленном кино, послушно и молча поднимает мое удилище с земли.
Ну, пойдем…. пойдем, - вздыхает он и начинает сматывать мою удочку. - Бабке скажем, не клюет на черьвя,.. не ловится,.. день Победы отмечает. - пытается шутить он. – А ты не кричи… -говорит он мне строго. - не маленький… и я не глухой…
-Ну, чем она виновата?.. Такая малюсенькая, красивая… Зачем мы ее убили?..
-Ладно, ладно… мы же отпустили… половили и будет… - бурчит дед, успокаивая меня, и молча идет в гору первым, несет свою и мою удочки, месит босыми ногами сухой, сыпучий песок кручи. За ним, вытирая слезы, нехотя плетусь я с обидой то ли на деда, то ли на самого себя, что не научусь ловить рыбу, не стану настоящим рыбаком.
…В канун сорокалетия Победы случайно на чердаке старого дедова дома под стропилами нашел те две удочки, сделанные им в первый день окончания войны. Деда давно уже нет, а я за все свои годы так ни разу и не ловил рыбу… Нет никакого желания… не хочу… не люблю…
4
Помню, с каким нетерпением мы ждали с войны отца в мае сорок пятого. Но возвращались другие – каждый день в чей-то дом приходила радость, а моего отца все нет и нет, не отпускают. И мы надеялись, вот-вот, не сегодня –завтра обязательно… В первые дни июня утрами перепадали теплые, короткие дожди. Играть с ребятами под дождем не хочется. В это время и пришла почтальон, принесла, как она сказала – « извещение». Что такое похоронка, я хорошо знал, а вот, что такое «извещение» - нет. Однако «извещение» она мне не отдала, сказала, что зайдет вечером, когда будет дома мать, и сама вручит ей. Не выяснив у почтальона, что такое «извещение» я вначале не придал этому никакого значения, а потом подумал, подумал и струсил, почувствовал что-то неладное. Не усидел и помчался к матери на работу – метров триста-четыреста от дома.
К ней на комбинат я ходил, минуя проходную: забор разрушен, вход в цеха свободный, да и все работающие с мамой, хорошо знали меня, как и других наших ребят. Мама, увидев меня, перепугалась и побледнела – было только начало рабочего дня.
-Что случилось? – кинулась она ко мне.
-Почтальон принес извещение! – выпалил я, задыхаясь.
-Похоронка! Погиб! – в ужасе всплеснула мама руками, и я еще раз понял, что дал непростительного маху и с почтальоном, и теперь с мамой.
-Да нет… почтальонша веселая… улыбалась… -неуверенно проговорил я и сам перепугался, но сказал, чтобы хоть как-то успокоить маму. Она тут же отпросилась у бригадира и, вытирая кончиком платка слезы, кинулась искать почтальона…
-Посылка вам! С фронта,.. от мужа! – успокоила она нас, радостно улыбаясь. –А малому доверить не могла, не положено… Вот тут распишитесь – и отдала маме не-большой синевато-серый листок бумаги – это самое «извещение». Счастливые, мы бежали домой, гадали вслух, а что же там может быть в посылке?
-А вдруг игрушки! Маленький настоящий автомат с патронами! – бесконечно спрашивал я восхищенно у мамы.
-Ну, какой автомат?.. Какие патроны?.. Отцу совсем не до игрушек, домой бы скорей вернулся… Ну, я на работу…. Будь дома, никуда не ходи.
В воскресенье с утра мы отправились за посылкой, предварительно расспросив почтальона, где теперь размещается почта – город-то совсем разрушен. Оказалось, далеко от нашего дома. Решили, до улицы Коммунаров, где выдают посылки, будем добираться сначала трамваем до разрушенного вокзала – по Кольцовской уже ходили трамваи, а дальше пешком. Дошли до остановки и долго ждали трамвая, потом, как мне показалось, он довольно быстро провез нас по этой улице мимо разрушенных жилых домов справа и слева, мимо уцелевшего двухэтажного кирпичного здания на углу Комиссаржевской, мимо костёла ( чуть дальше ), и разрушенного здания медицинского института. От станции «Воронеж-1» пошли пешком по узкому, захламленному и в трещинах не то тротуару, не то проезжей части улицы – мимо полностью разрушенных домов и перешли через проспект Революции к улице Коммунаров.
На крутом спуске с проспекта Революции на улицу Коммунаров в сторону реки, в уже восстановленном здании с выкрашенным фасадом и с крышей в виде небольших башен нашли комнату, где выдавали посылки с фронта, и получили зашитую в полосатую плотную ткань с несколькими сургучными печатями продолговатую мягкую упаковку весом килограммов в пять.
Домой летели на крыльях! В посылке оказалось письмо отца и метров десять-двенадцать неширокой, светлой, в синеватую полоску ткани, как сказала мама, пригодной мне на рубашку, и ей на кофточку. Нашей радости не было конца! Сшить новую рубашку да еще от отца – это здорово! Когда все ходят в старье, а то и в фуфайках – летом… А тут… Новая рубашка в полоску – праздник да еще какой!
Примерно через месяц знакомая мамина подруга пошила мне рубашку, а ей кофточку. Я солидно выходил в рубашке на улицу и показывал ее ребятам, а вечером снимал, аккуратно складывал на ночь на табурет у моей кровати. Словом, очень дорожил рубашкой и берег ее. Спустя несколько дней зашел к нам с работы дед. Увидел меня в новой рубашке, очень обрадовался и говорит:
- Ну вот… отпусти, мать, пусть и бабушка посмотрит на внука в такой обновке.
И пошли мы с дедом в деревню. А солнце печет – самый разгар лета. Я парюсь в новой рубахе…Пришли в село – местные ребята сразу окружили, щупают мою новую, белую в синюю полоску рубаху. Радуются и завидуют – «Вот бы мне такую!» Потом мы стали играть в «стукалочку» - так интересно! Один водит, другие все прячутся. И надо незаметно от «водящего» добежать и «застучаться» прежде чем он тебя увидит и «застучит». Я спрятался за кустом красного кустарника, сижу на цыпочках, согнулся у самых корней, чтобы не увидели, а сам думаю, как бы рубашку не запачкать, не вымазать. Я хорошо вижу «водящего», а он меня нет. Вот он прошел мимо меня в другую сторону – не заметил! Я рванул с места, чтобы успеть добежать раньше, и тут меня что-то сильно дернуло за рубаху и я услышал сильный треск сзади… Я похолодел от догадки – ( плакала моя рубашечка!!! ), а потом и увидел, и сам - заплакал от обиды… Обливаюсь слезами, поплёлся к хате. Дед сидит у погребца, подшивает валенки, много раз уже подшитые.
-Де- да- а! – захныкал я еще жалостливее и поворачиваюсь к нему спиной. – я нечаянно… дай иголку…
-Да-а-а,.. - дед так оторопел, - ничего сказать не может и не может скрыть это-го. Так и сидит молчит с раскрытым ртом. – Ээ-э!… Как тебя угораздило… полрубахи оторвал…
-Что делать-то?.. А дедушка! – совсем трагическим голосом вопрошаю..
- Снимай скорей,.. пока бабушка не увидела! – заговорчески шепчет он. – Будет обоим на орехи,.. какую рубаху загубил… а.-а… - дед быстро поднялся и недовольно пошел, снял с плетня свой затасканный, залоснившийся малахай, отвернул козырек и разматывает белую суровую нитку на большой иголке. Я в надежде молчу, думаю, что дед спасет положение, и мне не так влетит от мамы. Но тут в дверях, как назло, показывается бабушка.
- Зачем рубаху снял, вымазал? – строго глядит на меня, подошла ближе к деду – резко дернула у него с колен мою рубашку, развернула перед собой и… прямо обомлела,.. молча переводит расширенные глаза то на деда, то на меня:
- Эт-то… это што ж такое! – ничего не понимает бабушка.
- Вот …заши-ва-а-ю… - спокойно говорит дед.
- Это как же ты ухитрился? – бабушка сердито смотрит на меня.
- Нечаянно…- бормочу я и чувствую себя самым несчастным - не уберег отцовский подарок, да и рубаху жалко.
- Снял бы раньше, чем бегать! Новая же рубаха! Отец прислал, а что я скажу матери! И когда только ты… поумнеешь, набегаешься, нагоняешься… - отчитывает меня бабушка и все более распаляется, и говорит все более обидные слова.
- Дай-ка сюда! – вдруг выдернула в сердцах из рук деда иголку с ниткой, испепелила нас обоих уничтожающим взглядом. - Только вред от вас… дурных… малэ да старэ… - и ушла в хату. Дед с укором смотрит на меня.
- Видал?.. А что я тебе говорил? А мне за что?..
Потом, когда все успокоилось и я возвратился в город, мама вручную так аккуратно и ровненько зашила разорванную сзади рубашку, что получился как бы специальный, фигурно простроченный шов по задуманному фасону. Но меня уже не ругала, только сказала, тяжело вздохнув:
- Значит, долго носиться будет...
В этой рубашке в сентябре пошел я в первый класс. И в ней встретил отца с войны. Пришел он только в ноябре, после празднования 28-годовщины Великого Октября.
* * *
С тех памятных пор прошло шестьдесят лет. Красный кустарник с пушистыми почками и узенькими листочками очень разросся, стал большими деревьями. К нему добавились новые лесозащитные полосы, высаженные в послевоенные годы по общегосударственному, «сталинскому плану преобразования природы». Деревья сажали колхозники и мы, школьники. Город тоже разросся и шагнул почти на половину нашей степи, вплотную приблизился к дедову селу. Бывший маленький погост в открытом поле времен войны тоже вырос. Теперь это городское кладбище «Лесное». Вечный покой нашли здесь мои родные, друзья, тысячи селян и горожан Юго-Западного района.
Но в памяти моей навсегда осталось прежнее – то, что было в нашем военном и послевоенном детстве – широкая, открытая степь – молодой красный кустарник с пушистыми почками. Дон, Озеро, Вербы. В сознании моем навсегда сохранились лица дорогих мне людей, моих одногодков, моих родных и близких, и знакомых, живших тогда, боровшихся, страдавших за нашу светлую и радостную жизнь, за свободу и независимость, за нашу родную русскую землю.