Настурции взошли плохо. Бледные, как старые газеты в провинциальном архиве. Тонкие, как паутина на раме дачного окна. Вытянутые, длинные, они раскрыли округлые листочки, повернувшись к свету. Им не повезло – приближались заморозки. Я забрала их внутрь, на окно. Всю ночь шел снег, громоздя снежинку на снежинку на балконе, перилах и навесах для ящиков. Снежные замки продержались до обеда и начали таять, оседать, стекая капелью. Настурции молчали, растопырив листочкм на снег за окном.
Глупые, это снег. Вам туда нельзя.
***
Аннушка притащила мне бутылку водки.
- Э-э, - растерянно протянула я, не зная, что сказать. Что я не пью водку, Аннушка прекрасно знала.
- Я не пью водку! – сказала я.
- Я знаю! – заявила Аннушка, плюхнувшись в кресло и самодовольно оглядывая зал. Да, она, действительно, знала это.
Бутылку Аннушка поставила на колено и уверенно держала ее за горлышко правой рукой, как охотник держит за шею подстреленную утку. Взгляд ее оживленно курсировал вдоль и поперек по комнате.
Я вспомнила наш старый маленький паром с сиреной и гудком. Он курсировал между правым и левым берегом Иртыша. На левом берегу был лес, заливные луга, а дальше – степь, степь и степь. «Вы куда?» «На левый берег!»
Аннушкин взгляд причалил к моему сосновому буфету.
- Вот! – воскликнула она и соскочила с кресла. Раздвинув вазы и фигурные бутылки из-под оливкого масла, она аккуратно поставила на буфет бутылку водки. Отойдя на два шага назад, она окинула взглядом эстета созданную ею композицию и, поправив то-се, поменяв местами пару ваз, вернулась к креслу.
- Вот, пусть так и стоит.
Она поудобней устроилась в кресле, подобрав ноги под себя, и благосклонно улыбнулась собственному произведению искусства.
Вещь начала интересовать меня.
- Почему именно водка? – спросила я.
- Как почему? – удивилась Аннушка. – Конечно, водка. А что еще?
Хорошенькое объяснение.
- Водка несет в себе необходимое духовное содержание, придающее смысл всей композиции, - авторитетно заявила Аннушка. – Водка является действующим лицом русского фольклора, многих пословиц и поговорок.
- Каких таких поговорок? – с некоторым подозрением спросила я, начиная чувствовать, что дело не чисто.
- Как каких? – удивилась Аннушка опять совершенно невинно. – Например, «сводки с полей».
Уходя, она сказала:
- Смотри, это водка не простая. Это белорусская водка.
И исчезла, махнув рукой.
Я сняла бутылку с буфета. «Русская водка» стояло сверху и снизу на этикетке, а в центре: «Русская гарэлка. Рэспублiка Беларусь. Вiцебскхарчпрам. Вiцебскi лiкёра-гарэлачны завод. Ёмiстасць 0,5 л. ГОСТ 12712-80. Мацунак 40%»
Ни на одной из моих ваз подобной надписи не было. Очевидно, это и имела в виду Аннушка, говоря о придании смысла моему собранию стекла. «Сводки с полей». Скажет же, право. Я поставила бутылку на место.
На полях страны.
***
Я жгла бумагу на балконе. Мне нужна была зола, а получить ее можно только одним способом – что-нибудь сжечь.
«Рукописи не горят», и поэтому я жгла лист за листом в железном тазу. Бумага скручивалась, обугливалась и рассыпалась пеплом на дне. Слова горели ровно и поднимались то ли дымом, то ли духом прочь. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь. Зная это, я, вороша спицей в костерке, бросала слова на ветер. Вот оно, красное словцо – когда горит ровно.
Я собрала золу в подцветочное блюдце и зашла в дом. Пребывание на подоконнике не пошло настурциям на пользу. Несколько бледных сеянцев пожухли и упали. Их тонкие ножки переела гниль. Я подсыпала золы под каждый сеянец и для верности опудрила ею и макушки-листочки. Растите большие.
А рукописи не горят, это – да.
***
- Вот, - пожаловалась мне Аннушка, указывая на свое дитя, - хочет ходить на Закон Божий.
Дитя, мальчишка семи лет, тонко улыбнулся, устраиваясь поудобней на диване, положив голову на одну собаку, ноги – на другую. Оглядевшись, он увидел мамкину вязаную кофту на журнальном столике и, подтянув ее к себе, укрылся, улыбнувшись теперь уж совершенно удовлетворенно, но все так же тонко.
Аннушкин сын был красив нереальной, библейской красотой. Осознавал это он в свои семь лет вряд ли, но чувствовать – чувствовал. Аннушка охотно писала его, один из портретов постоянно висел в зале, доказывая фактом своего существования, что «писаный красавчик » - в данном случае не метафора, а самая настоящая сермяжная ( вернее, холщовая) правда.
Писаный красавчик желал ходить на Закон Божий.
- Я ему говорю: Что тебе там делать? А он: Нет, хочу!
Я не нашла в этом причин для огорчения, и Аннушка, рассердившись, вскинула брови.
- Как это «ну и что?»! Зачем это нужно? Что они там будут учить?
- Очевидно, Библию.
- Вот, Библию! И на что это нужно, забивать этим голову ребенку?
«Этим» Аннушка выделила особо и, окончательно огорчившись, стащила свою кофту с пацана:
- Быстро, одеваться!
Пацан невозмутимо стянул покрывало со спинки дивана и заботливо расправил его на себе, не забыв удостовериться, что и собака в ногах уютно укрыта от носа до хвоста. Серые глаза его мечтательно уставились в потолок, губы опять сложились в тонкую, почти нежную улыбку Будды.
- А почему ты против, Аннушка?
- Как это «почему»? Ты Библию читала? Вот возьми и почитай! И что там учить ребенку? Собрание суеверий и диких обычаев. Сказки! И вообще! – Аннушка начала надевать на себя кофту, но, одумавшись, сняла и бросила ее туда же, где она и лежала по моему приходу: на журнальный столик. Оттуда кофта сразу перекочевала на диван и кокетливо укутала маленькую пушистую колли, неодобрительно фыркнувшую на это дело.
- Так, все! Одевайся! Хочешь ходить на Закон Божий – ходи!
Сероглазый мальчишка понежился еще немного, перебирая, очевидно, свои мысли, как маленькие девчонки перебирают мамины брошки, и нехотя вылез из-под покрывала.
- Ну, хорошо, Аннушка. В Бога ты не веришь. Ну а в бессмертие души, в загробную жизнь, в привидения веришь?
- В привидения верю, - сказала Аннушка. – Бывают тихие осенние дни. Бывают?
Выходишь утром из дома, на всем лежит туман. Все сыро. Калитка сырая, дорожка сырая. У деревьев черные от влаги стволы видно, а верхушки – уже нет, не видно – туман. Закрываешь калитку и вдруг слышишь шорох, как будто кто-то бежит следом за тобой по дорожке, еле касаясь земли, крадучись. Оборачиваешься – это опавший лист, засохший, скрученный, - Аннушка показала пальцами, какой скрученный. - Внизу, у земли, потянуло ветром, как сквозняком, и мертвый лист побежал. Это и есть привидение лета.