Я протащила этот холст на руках – ни в одно такси он не влез. И еще на четвертый этаж, в офис заказчика аж на Бубенечек. И на обратном пути, кляня все на свете, вышла на «Малостранской» и позвонила Виталику.
- Можешь спуститься, я тут в кафе?
- Иду, - сказал он.
И пришел. И заказал два кофе. И уставился на меня. Мы не виделись целую неделю.
- Все, все в голос вопили – не унижайся, не звони, не зови, а что толку, - сказала я, - унижайся – не унижайся, один вопрос засел у меня иглой в сердце, можно я тебе его задам?
- Можно.
- Ты вот когда говорил слова, из-за которых мы поссорились, ты на самом деле так думал, или, как говорит Никольская, хотел укусить побольней?
- Я не помню.
- Что не помнишь?
- Ну, слова, из-за которых мы поссорились. Я только помню, что случилось что-то не то, поэтому я и не отпустил такси…
- Так ты не помнишь, что сказал мне?!
Виталик молчал.
Боже мой!
- Я так странно живу. Я смотрю на все и ничего не понимаю. Я целую неделю повторяю слова, которые ты не помнишь! Эти слова вцепились в меня когтями, и исклевали все мое сердце: два года, два года мы ели, спали в одной постели, делились горестями и радостями, знали каждый шаг друг – друга, и вдруг – как будто бы ничего не было! Ни-че-го! Это ненормально. Сделать вид, что ничего не было?! Я не умею делать вид.Я не знаю, для кого его делать. Миру глубоко плевать на тебя, на меня, на наши отношения, зачем делать вид?!
Виталик осторожно кивнул.
- Может быть, слова действительно ничего не значат? Главное – поступки? Вот я. Всю неделю держала себя в руках – а сегодня отпустила. Потому что – кому это нужно, чтоб я держала себя в руках?! Мне –не нужно. Мне нужно быть с тобой. С таким, какой ты есть. Ты даже и не постригся.
- Сегодня постригусь.
- Что ты делал все это время?
- Ничего. Два раза был в «Джосе», а так в подвале сижу. С Павловым в шахматы по телефону играю. Как Наташа?
- Держится из последних сил. Может быть, недели две осталось. Скоро уже.
- Ты сегодня в галерее?
- Да, мне надо ехать. Спасибо, что пришел.
- Тебе спасибо, что приехала.
И все. И хорошо, что солнышко светит второй день. Иначе бы я развылась.
ПУСТОТА. ВСЕЛЕНСКАЯ ПУСТОТА ВНУТРИ. ОТКРЫТЫЙ КОСМОС.
* * *
Бесплатные просторы – вот что губит нашу родину!!
Двадцать пять тысяч за тридцать квадратных метров – вот что могло бы ее спасти. Чем дороже платишь за свою любовь, тем она милее, (опять же цитата из Наташки-американки). Вот я, например, обожаю свою галерею: сделаю шаг и мысленно произнесу – семьсот крон!
Это же четырнадцать куриц, как говорит Светка, четырнадцать дней вся семья сыта!!
Наконец-то, продался Асхат, восемь месяцев будто заколдованный своим мусульманством. И купил холст американец. То есть норвежец, который вот уже двадцать лет живет в Итоне. И преподает в Итонском университете какое-то право. И уж наверняка смыслит кое-что о праве человека на вероисповедание. Купил, разумеется, асхатового деда. Деды у Асхата – это песня. Особенно ранние, еще казахстанские. Аксакалы. Один висит у нас дома: пол чистый, теплый, некрашеное дерево, выскобленное до золота, скамеечка, дедушка. Руки натруженные на посохе, из окна льется свет и видна дорога, уходящая в холмы, и березка. У стены кувшин с молоком. Такая щемящая печаль, такой мудрый закат.
Сейчас Асхат витиеватый, роскошный по-восточному, рахат-лукум: когда папку с его работами перебираю – говорю «золотые кирпичи», но доброта и волшебство не напрасно прожитой жизни остались. Смотришь на этого деда – и перестаешь бояться старости. Старость тоже разная бывает. Дай Бог всем нам такими стариками быть.
С легким сердцем, на подъеме, я переписала первую главу на чистовик.
* * *
Люся взялась нас помирить. Назначила встречу у «Рыб» (в «Каравелле» в пол вмонтирован аквариум, и там плавают настоящие рыбы), на нейтральной территории.
- Мне так хорошо, - сказала Люся, - Мне так хорошо с вами обоими, что ради одного этого я прошу вас – не ссорьтесь. Уступайте друг другу. Я там у стойки бара увидела знакомого – мне нужно поговорить с ним.
И деликатно удалилась.
- Знаешь, что я поняла окончательно?! Что ссоры будут, куда уж без ссор, но…- я вздохнула, - если бы мы вот прямо сейчас поклялись друг другу – при любой ссоре никогда не угрожать друг-другу уходом. Просто я никогда уже не крикну тебе «выпадни», (исчезни), просто ты никогда больше не скажешь «я уйду», просто никогда, а?
- Нет, я предлагаю иное. Как было в самом начале. Я приезжал, когда хотел. Вспомни, мы не спали ночь напролет, как было хорошо! Нам было о чем рассказать друг другу, мы друг без друга скучали, мечтали о новой встрече! Никогда до таких скандалов не доходило.
- Я согласна, - сказала я, - Пусть будет все, как ты хочешь.
- Да, да! – загорелся Виталик, - никаких обязательств! Полная свобода! Я не готов к семье, Ира. Я и умирать-то собрался молодым.
- Хорошо, - сказала я, - Полная свобода. Но учти, Виталик, свобода обоюдная.
- Что это значит?
- Это значит, что однажды ты позвонишь мне и скажешь «я хочу приехать», а у меня останется полное право ответить «извини, но я сегодня занята».
Тут вернулась Люся.
Мы завели бодягу про работу. Сначала, конечно, перемыли все кости Павлову. Он ведь и правда отобрал у меня всего Шульмана под наличку. Потом перешли на всех знакомых и даже полузнакомых. Если это делать без злого умысла, то выходит даже забавно и создает иллюзию общности, как говаривал мой учитель.
- Как мне хорошо с вами, - снова воскликнула Люся, - С кем бы я еще была так беспечно откровенна!
- Давайте-ка я вам текст выдам, который приготовила для печати, - засмеялась я.
- Что-о? – возмутилась Люся, - читать при таком свете?
- А я бы почитал, - сказал Виталик, - но позже.
* * *
И проводил меня на трамвай. По пути я сделала еще одну попытку:
- Поедем домой! Я не буду к тебе приставать. Лишь бы ты был рядом.
- Нет, - сказал этот упрямец, - Давай начинать не сегодня.
- Ну, хорошо, - сказала я, легко поцеловав его и «юркнув под крышку гроба». В трамвае хранила торжественное молчание. Мысленно читала вслед за Виталиком строчку за строчкой. И не отключала телефон. Он позвонил в полночь.
- Все. Я прочел.
-... ... ... .
- Немножечко наивно. И не совсем понятно. Нет, мне-то все понятно, но вот другие…
- Так было всегда. Все друзья говорили мне то же самое. Мол, мы-то поймем, а вот другие…
- И все-таки. Ты очень замечательная, Ира.
- Спасибо, милый. Ты тоже потешил меня фразой «давай начинать не сегодня», ведь все-таки начинать!
- Да, начинать.
- Спасибо тебе.
- Спокойной ночи.
- Люблю тебя страшно.
Ах, велика сила искусства! «Беру кусок жизни – зримой и грубой, и творю из нее легенду, ибо я – поэт», - это не закончилось серебряным веком! Нет, не закончилось!!
Жизнь коротка, искусство вечно.
* * *
Кроме Виталика и Люси текст прочитали Никольская, Света, Маришка и Наташа. Наташа же и отправила рукопись в редакцию журнала «Пражские огни» (это последнее, что мне осталось прочитать из Сашиных закромов), а сама отправилась в Подольскую клинику рожать нам чеха. Весь наш дом упорно хотел чешку, даже Франта, но дочь уперлась «будет мальчик».
Эдигаряны вернулись ко мне, и мы продали злополучный холст с большой скидкой. Эдуард разрешил.
А приехавший Отто примирился с десятью коричневыми Кузиными от Люси за ту же цену. В сущности, он думал лишь о своем мореном дубе. А у меня голова идет кругом от дум. Ведь мне уже столько лет, что пора баллотироваться в сенаторы, а я до сих пор нет-нет, да и возомню себя пупом земли!
Например, вчера, когда Виталик пригласил меня на свой концерт. Я разве еще не успела разболтать, что Виталик – музыкант?! Исторически сложилось так, что художникам в Праге везет больше. Либо они раньше приехали и успели сбиться в такую могучую, сильную группу со взаимовыручкой. Либо музыкантов Праге и своих хватает, но факт остается фактом – только Андрюша-профессор живет среди наших музыкантов профессиональным трудом, да Борис у Маришки раз-два в месяц подвизается с одним кубинцем на латиноамериканских тусовках, остальные работают продавцами у художников. А тут – концерт!
Конечно, Виталик там был не один, а с группой. И до них выступали еще две группы. Но я видела только Виталика, слышала только его трубный глас. Разве я не упоминала еще, что Виталик играет на трубе?
* * *
Да я сама знала об этом лишь теоретически.
Мы сидели на открытой террасе, ожидая свой черед, попивали пиво (пиво для музыкантов бесплатно), и Виталик нервничал:
- Может быть, я их плохо понимаю, потому что они по-английски говорят, как американцы; может быть, потому что у них через слово свой музыкальный сленг; но я чувствую, что они во мне сомневаются! И вообще, мы слишком мало репетировали! Я, наверное, откажусь…
- Поздно уже, Виталичка, а нервы у тебя разыгрались потому, что ты сам в себе неуверен.
- Но труба – это такой инструмент, Ира, - пытался объяснить Виталик.
- Да знаю я, какой это инструмент! – перебивала я. Проклятая привычка к всезнайству! Тавро факультета журналистики. Даже когда ни черта не знаешь, глазки этак вперишь в собеседника, и главное – голос. Голос, не допускающий и тени сомнения. Знаю я, да знаю я! Да как я – и не знаю?!
Оказывается, не знаю. Не раз слышала выражение «труба зовет», да и сама его не раз употребляла – вдруг на этом концерте до меня дошло, что оно означает. Виталику не нужно было знать партий. Ему нужно было лишь верно попасть в тон, а дальше все инструменты строились и шли за его трубой, как телки за подолом. Ему достаточно было пискнуть – и публика вопила от восторга. Когда же он смелел и выдавал более замысловатые пассажи – у всех будто перехватывало дыхание. Даже английская звезда, вначале тихо оттиравшая Виталика к краю сцены, уже через две композиции опомнилась и встала вровень с Виталиком.
Я сидела у стены, сбоку от сцены, и видела хорошо всю сцену и зал, который бесновался. Я видела и жену руководителя группы, гитариста Винсента, – она была как икона: проплясавшая выступления двух первых групп в каком-то балдахоне, теперь она его скинула и осталась в белом одеянии, такой сорочке до пят. Среди этого грохота и визга – она сложила руки и безотрывно смотрела на свою любовь снизу вверх. Это было прекрасно. Я круто поменяла свое мнение и о ней, и о ее Винсенте. И – я круто поменяла свое мнение о трубе.
Раньше я не выносила вступления трубы в мелодию, она казалась мне грубой и наглой. Я и не подозревала, что главное ее качество – чистота. Когда в середине выступления музыканты заиграли что-то лирическое, Виталик, наконец, взмыл над землей, и труба пропела! Она пропела о том, что никто из нас не вернется назад. Меня потрясли внутренние рыдания. Всех потрясли внутренние рыдания, потому что никто не мог промолвить ни звука. А потом началось нечто неописуемое. Все прыгали и тряслись, как будто на всех напала одна падучая. Я была согласна умереть.
И такой музыкант – мой друг!
Как же я не пуп земли, если такой музыкант – мой друг?!
Пропади пропадом все мое искусство, если я не достигну такой же чистоты, как его труба.
* * *
Домой мы поехали вместе. Всю дорогу изливали друг другу душу. Черт, не знаю синонима слову «изливать» по отношению к душе. Изливали!
Немного опомнившись, я все-таки сказала:
- Как ты был откровенен со мной, так и я буду. Ты стеснялся. Ты был зажат. Ты слишком много медлил.
- Но труба – это такой инструмент, Ира, - опять завел Виталик.
- Знаю. Труба всех строит. Но публика жаждала тебя слышать. Ты испытывал ее терпение. Это хорошо, как прием, поманить и бросить. Но до поры до времени. Нельзя бесконечно обманывать ожиданий. Нужно, наконец, выдать. И это получилось у тебя всего два раза – в середине и в конце выступления.
- А нужно чаще?
- Нужно всегда. Ты должен был каждого провести от начала и до конца, по нарастающей, до катарсиса. Ведь труба зовет.
- Я боялся навредить общему звучанию.
- Ты не должен больше бояться.
- Я больше и не боюсь, - улыбнулся Виталик, - Я хочу есть и спать.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
Вот уже год и восемь месяцев прошло с тех пор, как рухнул миф об американских безопасности и процветании, вот уже год и восемь месяцев весь мир ищет способы борьбы с терроризмом.
Американский способ борьбы – война – старую Европу не устраивает: ведь никто не может поручиться, что вместе с десятками тысяч ни в чем не повинных людей, погибнет и тот единственный, кто жизнь ни во что не ставит.
В связи с этим я вынуждена провозгласить, что единственный способ борьбы с терроризмом есть борьба с наркоманией. Не пары ножей испугались одиннадцатого сентября две сотни пассажиров несчастных самолетов, а пустых наркоманских глаз, которым ничего на свете не жаль.
Наркомания – это вопль существ, которым легче умереть, чем жить без дозы. Наркомания – это поруганные дети любой страны. Наркомания – это зловещий смех Бога.
Нормальному человеку никогда не понять, о чем думает наркоман. Наркоман никак не сообразуется с действительностью, он глубоко плевал на действительность. И действительность отступает.
Мы отступаем.
А нам отступать некуда. За нами – Москва.