«Они говорят - эта страшная война закончилась. Но мира пока и не видать. Повсюду зависть, ненависть, да и кое-что похуже – война научила нас этому. Старики состарились в безбожии – разве могут они измениться теперь в конце жизни своей? От нашего местечка остались стоять несколько домишек. Мы, люди, живем как звери, едим кору и траву. (...) Многие говорят, что теперь стало ясно – Бога нет.»
Швабская хроника в конце Тридцатилетней войны (1648)
Памяти отца, Владимира Воронова
Это было тяжелое для меня время, и я посеяла в ящиках на балконе настурции.
Знаешь, бывает время, когда все становится не так. Не так, как раньше, или не так, как надо, или не так, как никогда и не было.
А маму мою звать Валя. В 19 лет она вышла замуж за горожанина и начала сеять на балконе настурции.
Знаешь, бывает время, когда все становится не так. Домой, в свою далекую теперь деревню, она посылала роскошные фото с подписью: «Ваша Валька. А глаза у меня грустные, потому что...» Красива она была тогда необыкновенно, но знать об этом никогда не знала.
Те детские настурции я хорошо помню. Уже сами их семена поражали меня: они были необыкновенно большими. Твердые, рифленые, они были похожи на спящих, повернувшихся на бочок жуков. «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю! Придет серенький волчок и ухватит за бочок!» Волчок не приходил, и настурции медленно, но верно начинали прорастать.
Цветы моя мама Валя сажала не только на балконе и не только настурции. Сначала появилась клумба под окном, потом у подъезда: ромашки, ноготки, васильки, бархатцы, космеи, маки... Методично продвигая клумбы в глубь общественного двора, она превратила его в гигантский цветник. Дети разбегались и прыгали в клумбы, как в ворох подушек. Мама обижалась, но молчала. Постепенно соседи проявили участие: вокруг клумб появился заборчик, дворник выдал шланг для общего пользования, и началась развеселая жизнь с поливанием по вечерам. Шланг протягивали через открытое окно в квартиру первого этажа и надевали на кухонный кран (медный! Кухонные краны были тогда медными, и даже очень). Загорелый, улыбающийся сосед в трико и майке делал радугу на резвернутой веером воде. Капли падали на песчаную землю со стуком, взрывая кратеры, растекаясь потоками. Дети бегали с визгом: под дождь – наружу, под дождь – наружу. Мама смотрела с балкона на эту кутерьму.
Доброохотливые соседки начали помогать полоть цветы. Иной раз по незнанию бывали тщательно вырваны не сорняки, а свежевзошедшие маки.
Это бывает.
Это я так, к слову.
Знаешь, бывает время, когда все становится не так. А может, ты становишься не таким, и время, почуяв это, начинает обходить тебя стороной. Даты теряют свой смысл. Стрелки на часах дрожат бездумно и бессмысленно, цепляясь концом за витиеватые значки циферблата. Сколько бы ты ни смотрел, ты не сможешь понять смысл этого шевеления. Ты стал другим. Время обходит тебя стороной. Стрелки на часах замирают стеклянными стрекозами. Ты механически сгибаешь левую руку и подносишь запястье к лицу: стрекозы чистят лапки, балансируя на тонком штырьке циферблата. Что ты скажешь на это?
Ах, друг, ты не один!
***
Дверь мне открыл Ганс.
- Проходи на кухню! – закричала Аннушка.
На кухне царил беспорядок. Чашки, и сполоснутые, и грязные, стакан желтого стекла, два блюдца, полные крошек, свидетельствовали о поспешном завтраке. Небрежно надорванная упаковка свежей земляники и еще одна, запечатанная, покоились кровавым натюрмортом посреди обеденного стола.
Следом за мной на кухню протиснулись две собаки, нелюбезно толкнув друг друга плечом в узких дверях: маленькая расфуфыренная колли и ее лохматый дружок той же славной породы. Собаки незамедлительно уселись посреди кухни, по-хозяйски уперевшись в пол широко расставленными передними лапами.
- Та-а-ак, - грозно сказала Аннушка, тыча пальцем в сторону свободного стула. Стул, очевидно, предназначался мне, грозный тон – собакам.
- Та-а-ак, - повторила она, - это еще что такое? На кухне и без вас не повернуться!
Собаки не повели и ухом.
- А ну-ка, вон отсюда!
Собачьи глаза умильно сощурились, роскошные хвосты начали медленно, с достоинством мести пол.
- Так-так, - сказала Аннушка нормальным голосом. – Взгляды томные, меха царские. Брысь отсюда! – она хлопнула полотенцем в сторону собак.
Маленькая франтиха увернулась по-лисьи и выбежала бодрой рысью, вильнув в дверях тяжелым хвостом. Второго пса мы сообща вытолкали из кухни, подпихивая его в пушистый зад. Оказавшись за дверью, пес, оставленный, наконец, в покое, обернулся и с сокрушенной тщательностью осмотрел свои бока. Не обнаружив никаких повреждений в пышной шубе, он тем не менее укоризненно глянул на нас через плечо, дав недвусмысленно понять, что никак не может одобрить такого обращения с собой.
Маленькая его дама запрыгнула тем временем на диван, прошлась по нему, передумала, промаршировала назад и улеглась на краю, свернувшись клубком и положив голову на подлокотник.
Пес подумал немного, встряхнулся, разлохматив шерсть живописным беспорядком, и проследовал на соседнее кресло.
- Вот так-то! – сказала Аннушка.
Собаки надули губы и демонстративно посмотрели в сторону.
Познакомилась я с Аннушкой год назад. Меня привели к ней посмотреть на ее картины. Дверь тогда открыл не Ганс, а она сама – невысокая женщина с заурядным лицом, с лохматой гривой темных волос. Две собаки, взлохмаченные, как и она сама, протиснули головы в дверной проем, и она сердито оттолкнула их коленом. Одна псина залилась лаем, и ее нужно было запереть, как сообщила Аннушка. Дверь снова закрылась, и некоторое время мы довольствовались созерцанием кнопок на ее потертой обивке. Из квартиры доносился неясный шум, приглушенный лай. У наших ног кто-то явственно фыркнул. Поддаваясь усилиям изнутри, дверь медленно приоткрылась, и в образовавшуюся щель осторожно высунулся собачий нос. Невидимый зверь деликатно потянул воздух, ноздри вздрогнули, на свет божий показался розовый язычок и, мелькнув молниеносно по влажному носу, исчез. Искушение было велико, и я погладила пальцем шелковую шерсть на кончике морды. Морда тут же шумно вздохнула и толкнула по-хозяйски дверь, открывая ее на всю ширину. Черный колли, вежливо повиливая хвостом, смотрел на нас широко раскрытыми глазами. Увидев, что мы, переглянувшись, продолжаем топтаться на пороге, пес решил взять инициативу на себя и, переступив белыми лапами, вознамерился выйти к нам на лестницу. Но тут из темноты длинного коридора появилась Аннушка, и пес отступил охотно в сторону, предоставив хозяйке ввести нас в квартиру. Неуклюже толкаясь в узком коридоре, мы разулись. Пес ухитрился дважды протиснуться между нами, оставляя шерсть на моих брюках. Из глубины квартиры приглушенно доносился бешеный лай. Пес, радостно толкаясь между нами, наступил мне на ногу.
Ничто не намекало на причастность жильцов квартиры к высокому искусству. Однако, проведя нас в зал, Аннушка действительно указала на развешенные по стенам картины.
Так оно и было.
А, может, это было совсем не так?
Впоследствии мне посчастливилось неоднократно наблюдать реакцию людей, впервые увидевших Аннушкину живопись: у них отвисала челюсть. Одни больше, другие меньше, но в первый момент все буквально открывали рот от удивления.
Наверное, так же глупо выглядела и я в этот момент откровения. Я ожидала увидеть цветы, букеты, наивные пейзажи – все то, что так охотно рисуют по-детски неумелые самоучки. Я надеялась уговорить ее продать мне пару картинок: стены моей кухни зияли пустотой. «Картины не продает, отказывается,» предупредили меня заранее. Я сразу поняла, почему. Есть картины, которые нельзя купить. Подарить, украсть, сжечь, повесить... А продать – нет.
- Ну вот, художник, - сказала как-то потом Аннушка про нашего общего знакомого. – Рисует, что видит. Видит куст, рисует куст. Церковь, так церковь. Березку, так березку. Березка зимой, березка летом, березка весной...
- Ты, что – против? – спросила я.
- Почему против? – ответила Аннушка. – Пускай рисует.