Альбина Гумерова
Родился. Женился. Умер.
…Он родился в 1935 году, по паспорту 15 ноября. Но число это, конечно, не точное, он мог родиться и в октябре, или в конце ноября, но точно родился до зимы. В деревнях в те годы было много необученных и неграмотных. Неизвестно, по какой причине рождались дети – толи готовили целую армию по ведению хозяйства, толи просто не умели предохраняться. А может, рожали детей из-за большой любви к ним, или надеялись, что в старости будет очень много желающих подать стакан воды.
Он был не первым и не последнем в семье. Было, вроде человек девять детей. Родился и родился – обычное дело. Отца даже не было дома в тот момент, но на этот раз он не отправлял жену с поля домой, чтобы та родила очередного ребенка – на дворе была осень. Преодолев ровно столько, сколько отпущено родовых и уже привычных болей, покорная татарская женщина родила… сына.
Не особо долго ломая голову, его назвали Шахиб. Он получал нужную порцию материнского молока, потом начал питаться тем, что готовили в большом котле для всей семьи. Когда он еще не пошел в школу, началась война. Жили они не в горячей точке, потому их никуда не эвакуировали, наоборот, к ним в деревню привезли горстку замученных дорогой, некогда перепуганных, а сейчас просто усталых, равнодушных людей. Расселили по деревенским домишкам. Городским людям было непривычно в тесноте – их коммуналочки казались им потерянными хоромами в сравнении с низкими потолками деревенских избушек.
И без того огромную семью Шахиба попала одинокая русская женщина по имени Рая. У нее была дочь десяти лет. Им выделили угол за печкой и отгородили ситцевой занавеской. Рая не понимала их татарскую речь – очень стеснялась, всегда думала, что говорят о ней, обсуждают ее в ее же присутствии. Но она переоценивала себя, потому что все, что перепадало в ее адрес – это несчастное «маржа таре» или «шакшы маржа» *.
Шахиб подружился с ее дочерью и пытался говорить с ней на ломаном русском языке. Она с ним – на ломаном татарском, часто объяснялись жестами, а позже понимали друг друга с полувзгляда. Родителям не нравилась эта странная дружба – многие «прожженные» татары считали русских ужасно неаккуратным и нечистоплотным народом. Раю тоже не жаловали, однако, ели все за одним столом и почему-то, уставшие после работы, не брезговали пищей, приготовленной «грязными» русскими руками.
* шакшы маржа, маржа таре – нелицеприятные высказывание, исходящие от татарского народа в адрес русских людей. Имеется ввиду грязнуля, неаккуратная, человек, который редко моется, чем вызывает брезгливость у других.
Шахиб влюбился в дочь Раи. Как только он это понял – дружба их заметно подпортилась. У девочки не было ни галош, ни лаптей и это вынуждало ее ходить в школу босиком. Была уже поздняя осень, когда за воротами Шахиб, оглядываясь, осторожно и быстро снимал свои потоптанные галоши, помогал обуться ей, а сам шлепал в школу по холодным октябрьским лужам.
После занятий, перед тем, как зайти в дом, он мыл ноги в ледяной колодезной воде, надевал
галоши. Теперь же он дразнил ее босые ноги, рассказывал в классе, что им не на что купить обувь. Он больше не желал играть с ней, старался ее всячески обидеть, уколоть, напугать. Однажды подбросил ей дохлого мышонка под подушку. Однако, как только наступала ночь, и все мальчики этой большой семьи укладывались спать штабелями на полу, Шахиб, боявшийся раньше спать с краю, теперь ложился только туда и, укрывшись до носа одеялом, тихо и заворожено смотрел на голые девчачьи ножки за ситцевой занавеской. Двадцать сантиметров от пола до края занавески позволяли увидеть чуть выше щиколотки.
Когда война закончилась, и Рая с дочерью уезжали в родные края, Шахиб убежал в поле и не возвращался до самого вечера. Пришел с красным лицом, получил от отца удар ложкой по лбу, лишился из-за своего опоздания ужина и простоял два часа в углу. Больше он не видел ни Раю, ни ее дочери.
После окончания школы, он покинул низкую деревянную построечку, именуемую «родной дом» и поступил в профтехучилище на шофера. Всю свою жизнь он проведет за баранкой грузовика, вращая руль то вправо, то влево…
…Если бы в то время вышел фильм «Титаник», на Шахиба набрасывались бы на улице влюбленные сумасшедшие девочки - он был страшно похож на ДиКаприо – просто один в один – такой же непослушный вихор надо лбом, светло-голубые глаза, почему-то белая, аристократическая кожа. Всю эту красоту – украшала или омрачала – странная грусть в глазах, какая-то усталость в двадцать один год. Его младший брат – напротив, был весьма веселый малый, внешне похожий на старшего, только ростом ниже и острый на язык. С первого взгляда их можно было принять за близнецов, у них и имена были созвучные Шахиб – Шаукат.
Шаукат тоже приехал в Казань и поступил в ПТУ, тоже на шофера. Братьев поселили в одну комнату в общежитии. Младший был душой компании – постоянно шутил, рот у него не закрывался даже во сне. Молчаливого Шахиба очень раздражал брат-говорун.
Как-то Брат-говорун на их общие месячные деньги купил подержанный фотоаппарат и все полагающиеся для этого фотоингредиенты. За что и получил по мордасам. Однако, Шахиб еще не знал тогда, что этот самый фотоаппарат в некоторой степени поможет ему жениться.
Неожиданно увлекся фотографией. Ему нравилось фотографировать деревья, его слух ласкал щелчок, издаваемый спуском, затем он получал неземное удовольствие, когда купал бумажки в специальной жидкости, и на них проступала картинка. Эти мгновения он больше всего любил – нажимать на кнопку, затем проявлять. Сами фотографии и то, что на них изображено, его не волновали – он их или выбрасывал или раздаривал по знакомым. Только нажать и проявить, больше ничего.
Его тяготила жизнь в общежитии. От природы очень брезгливый и какой-то заранее уставший, он любил стерильную чистоту и одиночество.
Ее он заприметил, когда их курс отправили в район – убирать картошку. Они с братом просились поехать домой – ведь там им предстоит делать то же самое, но их не отпустили.
Автобус привез галдящих студентов и выгрузил свой живой груз. Каждое утро они, молодые, не выспавшиеся, приезжали на поле, работали, затем им привозила обед симпатичная девушка с двумя длинными черными косами. Ее ждали уже с самого утра – во первых – голодные, во вторых – экватор рабочего дня. Шахиб терпеть не мог батрачить за бесплатно. Конечно, это преподносили студентам как радость и честь – мол, все государству, страна вас не забудет… он не верил в такие сказки, не верил и старался и пальцем не шевелить даром. И его раздражало, что он не может себе этого позволить и вынужден каждый день лицезреть одни и те же лица, одну и ту же картофельную ботву и, если повезет, держать в руках одну и ту же «блатную» лопату.
Все его телодвижения сколько-нибудь стоили. А вот если бы ему предложили взять что-то просто так – рука бы даже не потянулась. Он не привык брать, не желал брать просто за «спасибо», он этого терпеть не мог. Так же как он не мог терпеть всю эту государственную картошку. Но надо было где-то жить – а кроме общежития ничего не было, а чтобы было общежитие – надо было учиться и терпеть. И он терпел, стараясь не выделяться.
В большой алюминиевый котел опускался половник, и в миске оказывалась горячая похлебка. Скудное меню было выучено очень быстро. Девушка, которая все это готовила, тоже была с грустинкой. Когда подходила очередь Шахиба, он смотрел, как ее черные косы болтаются над котлом, боялся, что туда упадет волос. Получив обед, Шахиб отходил в сторону, нюхал еду, потом только недовольно начинал есть. Странно – ребенок войны, а еду мог оставить, недоесть, просто поковыряться в тарелке, тогда как жена его всегда будет не только доедать за ним, но сгребать ладошкой хлебные крошки со стола и сыпать их себе в рот.
С «полевой буфетчицей» - так прозвали девушку с косами, он однажды пошел гулять. Потом еще раз, потом еще… Они почти ни о чем не говорили, просто бродили близ деревни – их пару раз видели ее родители и тихо радовались. Глаза у девушки были тоже черные, как ее косы. Они были два полных противоречия – он, хоть и вырос в деревне, уже давно стал городским, она никуда не выезжала. Вместе они смотрелись кофе с молоком – при всей разности их объединяла какая-то непонятная, несвойственная молодым печаль. Он фотографировал ее в саду, эти фотографии хранятся и по сей день – она ест яблоки, сидя на дереве, она обнимает худенький ствол, она сидит под яблоней, распластав платье на желтеющей траве. Снова он не видел, а только слышал щелчок, снова купал бумажки и дарил ей фотографии, скоро их накопилась целая пачка. Черноволосая девушка с яблоком.
Как-то раз она рассказала ему, что в детстве нечаянно убила свою младшую сестренку. Вернее, не убила, а стала причиной ее смерти. Мать отправила – почему-то восьмилетнюю девочку одну с трехлетним ребенком на тележке – куда-то на базар в надежде, что «ребенка с ребенком» пожалеют, проникнуться сочувствием, и дадут больше, чем позволяют деньги. Была поздняя осень, старшая сестра толкала впереди себя самодельную тележку с ребенком, непонятно по какой причине пошла к озеру – скорее всего, поиграть с другими детьми. Там не уследила за сестренкой – та выбралась и залезла в воду, вся промокла. Вместо того чтобы идти домой, она, боясь, что ее отругает мама, долго еще ходила по улице с мокрой сестрой, надеясь, что та высохнет. Ребенок подхватил воспаление легких и вскоре умер.
После этого рассказа, Шахиб решил жениться на ней. Только перед свадьбой он узнал, что однажды она уже почти вышла замуж, но ее бросили, избавив от необходимости мучиться каждый месяц болями в низу живота и стирать тряпочки. Но ребенка она потеряла. Шахиба такой факт из биографии чернокосой девушки не остановил, но он будет попрекать ее этим всю жизнь. И взял он ее с угрозой пожизненной бездетности.
Можно ли сказать, что он полюбил ее? Скорее всего, нет. Да и она не горела желанием выйти за него замуж. Второго позора ей не хотелось – ходил, фотографировал и не женился. Они сыграли довольно плоскую свадьбушку и уехали. Она увезла с собой пачку с фотографиями, два платья и огромную подушку, до отказа набитую гусиным пухом.
* * *
Шахибу дали домик в поселке. Назывался поселок «Мирный», до центра города можно добраться за час. Туда и ездил Шахиб на работу рано утром. Жена его, окончившая четыре класса, поменявшая год своего рождения с 1931 на 1929 – добровольно состарившаяся на два года – чтобы работать во время войны, устроилась на завод точного машиностроения и была одной из лучших работниц. Оставалась после смены, на работу не опаздывала, тогда, как он мог проспать, прийти пьяным и никогда не перерабатывал положенные рабочие часы.
У них родился мальчик. Осенью, 25 октября 1958 года. Через три года родилась девочка. Жене стало тяжело управляться с двумя детьми, потому из деревни перевезли ее маму. Одна комната, за печкой, за ситцевой занавеской – кухня-крохотулечка, по середине комнаты – круглый стол, тещин угол огорожен шкафом, где разместилась мебель – железная кровать с решеткой и тумбочка для разных старческих принадлежностей. Сам Шахиб с женой и дочерью спал на высокой кровати, сын – рядом на диване. Дети были очень похожи друг на друга, и на своего отца.
Шахибу было душно и неприятно в таком тесном пространстве, и он всячески старался задержаться на работе, в выходные – куда-нибудь уехать. У него не было настоящих друзей – кое-кто из соседей пытался сдружиться с ним – но он поставил стену. Конечно, он общался, мог поговорить на садово-огородные темы, но дальше этого никого не пускал.
На краю улицы была «самогонная» избушечка. В ней жила кудесница, которая продавала самогон. Ее прозвали Пистимией, хотя настоящее имя было другое. К ней повадились ходить местные алкаши. Она - одинокая, жадная, скрытная, всегда понимающе относилась к опухшим, трясущимся, небритым мужикам и давала в долг. Неуплаты не боялась - они добросовестно, все как один в определенный день возвращали все, что должны. Кое-кто даже сдавал назад пустую тару.
Шахиб стал у нее постоянным клиентом. Она продавала дешевле, чем в магазине, иногда он не ждал у ворот, как другие, а заходил во двор, прикрыв за собой ворота. Часто выходил обратно только через час, видимо, кудесница очень долго возилась, а может, они вдвоем ждали, когда самогон накапает в бутылочку.
Очень часто, по определенным числам, которые члены семьи уже выучили наизусть, Шахиба можно было завидеть на краю улицы, он шел, его заносило то в одну, то в другую сторону. Сын или дочь играли на улице. Завидев отца, они бежали домой, предупреждали мать и бабушку, строились, а когда открывались ворота, Шахиб еще долго ругал собаку во дворе, затем входил в дом, где все как один улыбались ему широченными улыбками, дети, дрожа от страха, бежали с криком: «О, папа пришел, ура!». Теща – маленькая татарская старушка в белом платке, робко выглядывала из-за своего шкафа и тоже приветствовала зятя. Жена, все с теми же черными косами, только теперь убранными на затылке и заколотыми шпилькой, предлагала мужу отужинать.
Шахиб смотрел на все это радушие пьяными глазами, ему доставляло удовольствие, что его – главу семейства и добытчика уважают, ждут, любят. И не дай бог ему покажется, что сын не так посмотрел, не дай бог стул стоит не там, и кто-то переложил его газету.
Жена его по началу прятала синяки, потом говорила, что упала в темноте, а потом это стало для нее привычным явлением. Шахиб никогда не мог день пить – день не пить, он всегда уходил в запой на неделю, потом надо было выходить на работу, садиться за руль, и он завязывал и спокойно проходил мимо дома кудесницы. Сила воли у него была железная. Как только выдавалась выходная неделя – снова в запой.
Когда был пьяный, он мог петь песни, рассказывать что-то, а мог ругаться, наматывать на руку волосы жены и таскать ее по всему дому, а то и по двору, и только иногда дочери или теще удавалось уговорить его отпустить. Сын смотрел на все это из-под лобья, однажды он подбежал сзади и стал бить его маленьким детским кулачком в спину, но отец этого даже не заметил.
Брат Шахиба тоже жил в этом поселке, только на другой улице. Он был холост и тоже часто принимал на грудь. Отовариваться ходил все к той же кудеснице Пистимее, только его она не пускала за ворота, хотя он был очень похож на своего брата. Будучи трезвым, Шахиб, увидев в окне своего брата, прятался в сарае во дворе, а жена или дети врали, что его нет дома. Ему было крайне неприятно его общество. Зато, будучи пьяным, он его всегда принимал, делился с ним, иногда оставлял ночевать.
У всех соседей была баня, Шахиб, хоть и любил чистоту, не строил себе баню - по хозяйству он не утруждал себя. Семья либо мылась у соседей, уже в изрядно остывшей бане, либо ездила в общую, где разделялись по двое и расходились по разным отделениям. Мать и дочь всегда ждали, когда же, наконец, домоются отец и сын.
Сын пошел в первый класс. Утром мать отвела его в школу, а сама поехала на завод. Во дворе школы еще никого не было, и мальчик стоял с большим ранцем за спиной, с цветами, срезанными с утра, в подогнутых брюках и пиджаке, рукава которого собирались гармошкой на локтях.
Шахиб никогда не делал уроков с сыном, никогда не занимались они общими мужскими делами. Вскоре сын подрос, и стал сам чинить крышу, делать разную мелкую работу по хозяйству. Матери было совестно, ведь люди скажут – ребенка, мол, на солнцепек, на крышу загнали. Шахиб в это время либо валялся после очередного запоя, либо просто смотрел телевизор.
Первый раз сын поднял руку на отца в семнадцать лет. Он уже мог вступиться за мать. После этого мужчины не разговаривали, а женщины старались сгладить этот конфликт. Как только сын пошел в армию, отец вздохнул с облегчением и мог безнаказанно расправляться с женой и мстить ей за побои сына.
Однажды они завели теленка и нужно было заготовить для него сена. Шахиб взял косу, тележку, спустил с цепи собаку и пошел в лес. Его не было очень долго, уже начала вселяться какая-то постыдная животная надежда, облегчение, от которого хотелось отвести глаза, но в то же время молиться за осуществление - с ним что-то случилось…
Когда было далеко за полночь, прибежал пес и стал лаять у ворот. Его впустили, а жена вышла и стала вглядываться в темноту, пытаясь высмотреть мужа. Он появился только через минут пятнадцать, на тележке большой мешок, до отказа набитый свежескошенной травой. Шахиб прошел в сарай, вытряс его. Жена хотела помочь ему разложить сено, однако он велел ей идти в дом, а сам, убедившись, что она ушла, лег лицом на это сено, которое сам скосил и долго лежал…
* * *
…Вернулся из армии сын, женился. Дочь тоже вышла замуж. Теща уехала к себе в деревню. Шахиб с женой остались вдвоем. После армии сын расширил дом, теперь стало две комнаты, огромный коридор, просторная веранда, кухня. За две недели во дворе выросла баня. Шахибу теперь принадлежала целая комната. Он всегда закрывал дверь, следил, чтобы там было чисто. Жена обитала в основном на кухне или в огороде. Спала в новой комнате.
Сын подарил им первую в их жизни внучку. Потом дочь друг за другом родила девочку, затем мальчика. Летом внуков привозили к бабушке и дедушке на свежий воздух. Покой Шахиба нарушался. Когда, радостные, внуки бежали обнять бабушку, она целовала их, а потом тихо и опасливо шептала на ухо: «Идите, с дедушкой поздоровайтесь». Старшая внучка сразу сникала и шла как на обязаловку в комнату деда, со словами «привет, дедуля!», обнимала его. Это объятие было не нужно ни ей, ни ему… после он будто заинтересованно спрашивал «как год закончила?», внучка отвечала «нормально». Иногда, запрокинув за шиворот пару рюмашек, Шахиб одаривал внуков поцелуями. Он смешно вытягивал губы, и до нежной детской кожи дотрагивалось нечто мокрое, небритое и словно вакуумом, затягивало щеку.
Когда Шахиб вышел на пенсию, запои стали частым явлением. Его не интересовало, что внуки приехали, он пил, ругался, выгонял всех, проклинал и продолжал бить жену. В пьяном состоянии к ней просыпалась особая ненависть. Он обвинял ее во всем: от невкусного обеда – это притом что готовила отменно, до высоких цен в магазине. Ему мерещилось, что она ему изменяет, и каждый раз он вспоминал случай из ее далекой молодости, говорил, что взял ее не девушкой, что она должна ноги ему целовать за их брак. Совсем рассвирепев, он мог ударить и внуков. Тогда они, вместе с бабушкой прятались от него на чердаке.
Как-то летом, старшая внучка загорала на крыше сарая. Шахиб был в приподнятом настрое, дружелюбный и пьяный. Он полез на крышу, и внучка увидела, как появилась его седая макушка. Потом глаза, потом и рот. Шахиб стоял на приставной лестнице, не в состоянии забраться на крышу. Внизу был залитый бетон. Внучка огляделась – никого. Сейчас она может легонько оттолкнуть лестницу – дед даже зацепиться не успеет… надо сделать только одно движение! И все будут избавлены от него! А в первую очередь бабушка! Она будет спокойно жить одна, а по выходным и на каникулы внуки будут приезжать! Ну что же ей стоит?! Он упадет спиной на бетон, удар будет сильный, возможно насмерть! А если нет – то перелом позвоночника обеспечен. И будет он полгода лежать в больнице, а раз в неделю к нему кто-нибудь приедет, привезет кулек того, что положено привозить, а бабушка целых полгода будет жить в покое. И никто даже не подумает на нее – пьяный полез, да и упал сам…
Эти мысли вихрем пронеслись в голове тринадцатилетнего ребенка. Шахиб что-то говорил ей, она уже протянула руку, чтобы столкнуть лестницу…
Но не столкнула. Шахиб благополучно слез и продолжил терзать все свое окружение. А внучка потом долго терзала себя – нет, не за мысли об убийстве, а за то, что испугалась чего-то и не довела дело до конца.
Однажды Шахиб уже успокоился, лег, долго бормотал что-то и провалился в поверхностный пьяный сон. Жена, наступая на выученные наизусть половицы, тихо прошла в свою комнату. Половицы знал и кот Рыжик – некоторые скрипели даже от его лап.
Женщина устроилась на кровати тоже очень осторожно, потому как кровать тоже скрипела. Она тихо глядела в темноту, постепенно глаза ее закрылись… ей снилось поле, большая кастрюля с горячим супом, она вдруг уменьшилась в размерах, оказалась в этой кастрюле, начала тонуть, ей было невыносимо горячо и гигантские макароны, как водоросли путались в ногах, не давая всплыть. Потом это изображение сменилось, она вновь большая, теперь она видит свою сестру, хочет протянуть ей руку, но руки свинцовые…
Из соседней комнаты послышалось пьяное бормотание. Женщина в миг проснулась. На всякий случай она выскользнула из комнаты в одной ночнушке, наступая все на те же здоровые половицы, оказалась на кухне. На печке спал кот. От стены до печки было не более полуметра. Висела такая же занавеска, как на окнах. Шаги Шахиба уже приближались, его жена привычно заняла место за занавеской, придвинув табурет, чтобы ноги не бросались в глаза.
Шахиб пошел сначала в спальню, включил свет, увидел пустую кровать, вышел на кухню. Нащупал на стене выключатель, вспыхнула лампочка. Шахиб стал звать жену. Сел, кое-как прикурил сигарету. «Где ты, старуха? Куда спряталась, дура древняя…»
Вдруг, он осекся. Взгляд его упал на табурет, позади которого он увидел ноги за занавеской. Где бы ни пряталась от его злой руки жена, он везде ее находил, вытаскивал за волосы. А тут вдруг уставился пьяными голубыми глазами и не мог пошевелиться. Потом он открыл дверь на веранду, и очень скоро стало неприятно прохладно. «Ты где, старая…» - повторил он автоматически.
А жена стояла за печкой, надеясь, что он не найдет ее. Вдруг Шахиб положил руки на стол, опустил голову и затих.
Всю ночь простояла женщина на холодном полу босиком, а он всю ночь просидел на кухне, и иногда смотрел на голые ноги своей жены и задавал все тот же вопрос: «Где ты?»
* * *
Жена Шахиба очень любила разводить цветы. Они были везде – на подоконниках, в палисаднике, в огороде. Благодаря ее цветам их домик и огород были невероятно уютными. Иногда они держали кур и одного петуха. Пару раз вылупились желтые цыплята, они мило щебетали на солнышке, в ящике, наступая друг другу на голову, пытались выбраться. Ящик стоял посреди огорода, жена Шахиба ходила с большой лейкой и поливала помидоры в парнике. Сам Шахиб был в тот день трезвым. Он не пил уже три недели. Стоял и курил. Вдруг жена его упала, тяжелая лейка с водой стукнула ее ногу. Вода не успела убежать далеко – голодная земля ее с жадностью впитала.
Шахиб подбежал к жене. Глаза ее были широко открыты, она пыталась что-то сказать, но слова превращались в мычание. Она хотела поднять руку, но рука не послушалась.
Через минуту все прошло. Она спокойно встала, сама дошла до кровати и легла. Вскоре микроинсульт повторился. Дети настояли на том, чтобы отвезти ее в больницу.
Не было ни одного дня, чтобы к ней никто не пришел. Она не ела больничную еду – все самое свежее, горячее приносила либо дочь, либо сноха. Всезнающая санитарка того отделения не пропускала всех сразу – поднимался такой крик, что даже врачи перестали обращать на нее внимание. Лучше было снисходительно ей уступить.
Сын привез Шахиба, и он, накинув на плечи белый халат, прошел в палату. Соседки по палате горели желанием его увидеть. Когда он вошел, они все запахнули потуже халаты на груди, рукой оправили волосы. В тот день санитарки не было, потому все родственники потихоньку втекли в тесную палату. Шахиб сел на стул рядом с кроватью, жена спросила у него: «Как там цыплята?» Он ответил, что кормит. Далее была суета со сменой белья, со свежей едой, и разговором с лечащим врачом. Больше Шахиб с женой не обмолвились ни словом.
Настал день выписки. Дома готовилась вкусная еда. Сын купил цветы и поехал забирать маму из больницы. Она уже собрала вещи, попрощалась с соседками по палате, поблагодарила врачей. «Сейчас, только в туалет сбегаю», - сказала она сыну.
…Цветы, привезенные для матери так и остались лежать на ее кровати. На вопрос «Где бабуля» - сын отвечал, что она пока еще в больнице.
А бабуля упала по пути в туалет, прямо на свежевымытый линолеум. Успела почувствовать запах хлорки. Пол, тщательно вымытый всезнающей санитаркой. Она же подняла вой, прибежала сначала медсестра, затем лечащий врач. Сын успел только увидеть, как на него, громыхая, мчится каталка, отскочил, а потом мимо него уже провезли его маму.
Она была в реанимации четыре дня. Шахиб будто ждал, что так будет. Потому внешне оставался спокойным.
Ее привезли домой на пятый день. Женщина не открывала глаза, и когда ее положили на кровать, было ощущение, что она просто спит и вот-вот проснется. Внуки держали ее за горячие руки и твердили в два уха своими детскими голосами: «Бабуля, ну проснись!» Старшая внучка понимала всю серьезность положения – она не умоляла ее проснуться, она лишь окунала свое лицо в бабушкину горячую от температуры ладонь и старалась запомнить это ощущение, старалась навсегда сохранить в памяти ее запах. Дочь и сноха меняли белье, сын то и дело ездил в аптеку, привозил гору шприцов, систем, бутылочек с уже бесполезными всевозможными лекарствами. Шахиб почти все время находился в своей комнате. Он единственный, кто не держал ее за руку, он иногда вставал возле двери в комнату и смотрел на свою жену. Именно сейчас он почему-то любил ее, любил, насколько ему это дано. Он знал, что так будет, знал, что будет терять ее постепенно, проживая каждую секунду этой потери. Нисколько не жалел он о том, что в некоторой степени стал причиной ее спячки. Жесткие черные волосы его жены – дабы ей было не жарко – заплели в косу, и коса эта свисала с кровати, очень заманчиво – бери и наматывай на руку, бери и таскай по всему дому, бери и расплетай, и перебирай пальцами волосы, бери и запоминай, какие они, какая она вся – покорная, сильная даже во сне, с вечным чувством вины и стыда.
Потом Шахиб снова уходил в свою комнату. Потом снова выходил, смотрел… он поливал ее цветы по вечерам, чего раньше никогда не делал, кормил никому уже не нужных цыплят. В его голове, должно быть, рисовалось будущее: вряд ли жена его встанет с постели, вряд ли она вообще придет в себя. И останется пустой дом, цветущий ароматный огород, кот Рыжик, цыплята, пачка фотографий, которые держались на честном слове, шпильки для волос… и останется Шахиб один, чего всегда хотел. На самом деле все не так плохо, жене уже семьдесят, когда-нибудь она должна была умереть? Так почему бы не сейчас?..
…Нет, только не сейчас! Шахиб не мог остаться один сейчас. Он не готов к этому! Он всегда говорил, жене, что первым должен умереть обязательно он. А она еще хотя бы лет пять поживет без него, в свое удовольствие, забудет о чердаке, о печке, без страха будет ходить и скрипеть половицами, смотреть по телевизору свои сериалы, которые так раздражали его…
Она умерла в ночь с 16 на 17 июля на руках у своей снохи. Вместе с золовкой только успели ее помыть, померили ей температуру, сделали укол. Умерла, так и не придя в себя. Шахиб снова смотрел около дверей, даже не приблизившись к жене. Еще можно было потрогать ее, она еще не остыла.
На следующий день были назначены похороны. Было солнечно, собралось много народу – вся улица. Даже Пистимия, оставив без присмотра свой самогонный аппарат, пришла проститься. Когда носилки с телом поставили у ворот, подошел кот, лег рядом и лежал, пока не стали грузить в машину.
Многих пришедших на похороны людей Шахиб видел впервые в жизни. Бывшие сослуживцы с завода, где жена проработала более сорока лет, какие-то подруги… Все утирались платочками, ни с того ни с сего, словно по цепной реакции, лица начинали собираться к носу, противно морщиться, новая порция слез выкатывалась из многочисленных глаз, некоторые ловили их уже мокрыми платками, некоторые давали возможность прокатиться по всему лицу. Шахиба все это раздражало.
Могила была уже готова, Шахиб с сыном спустились в могилу, приняли тело – вот теперь только Шахиб дотронулся до нее. Им подавали доски, они расставляли их, затем по очереди выбрались и все, кто там был, стали бросать комья земли. А потом все как обычно – рабочие кладбища замахали лопатами, потом сделали бугорок и воткнули дощечку с номером. Рядом с могилой матери было заранее куплено место – лже-могила. Шахиб решил, что она для него и улыбнулся оттого, что будет лежать рядом…
* * *
…Уже год он жил один. Сам готовил себе обед, сам стирал свои вещи. Внуки теперь были редкими гостями, да и дети тоже. Сын все же простил отца – он приезжал, привозил продукты, давал денег, ремонтировал дом. Очень редко приезжала дочь, говорила «привет», затем махала мокрой тряпкой по полу, возила веник по коврикам, а потом говорила «пока» и отчаливала. Иногда, правда, отваривала курицу, крошила в бульон чего-нибудь. Порой забывала перед уходом выключить плиту.
Огород превратился в унылый неухоженный, никчемный клок земли. Равно как и дом. Со скоростью звука он все больше превращался в сарай. И Шахиб старел вместе со своим хозяйством. Наперегонки они дряхлели, теряли достоинство, морщились, рассыпались…
Как и прежде, Шахиб нашел единственно верный способ. В доме частым гостем стал его брат-говорун. Он приходил в день пенсии, напаивал брата, а потом уходил с деньгами. Иногда снисходительно оставлял на оплату коммунальных услуг, иногда даже на продукты. Шахиб знал это, но все же ждал дня пенсии, ждал своего брата, прятал деньги в другое место, зная, что они будут найдены. Но зато в дом зайдет человек, можно будет говорить не только с котом. Видимо, брата слегка заела совесть, потому что месяца четыре его не было. Редкий приезд детей совпал с запоем. Когда Шахиб трезвел – вокруг не было ни души. Только соседи, которые иногда здоровались с ним через забор.
Ему стало казаться, что ворота совсем непрочные, что его хотят убить, что ночью в его дом неизвестно каким образом пробираются черные люди. Одиночество, к которому он так стремился, очень тяготило. Чтобы защитится от черных людей-убийц, Шахиб прятал под кроватью топор, просыпался ночью от своего собственного пьяного бреда, вскакивал, хватал топор, забивался с ним в угол как волчонок, и рубил воздух со словами: «Я еще живу, я еще здесь и это – мой дом!» Однажды он разрубил диван, на котором жена его смотрела телевизор. Потом долго отмывал чистый топор от крови, закапывал в огороде подушки, одеяла. Вдруг из соседнего огорода послышался веселый голос: «Кого хороним, дядя Саш?»*. У Шахиба еще больше затряслись руки, после этого он каждую минуту ждал милицию, заперся на все замки, не выходил из дома даже в туалет. К нему несколько раз приходил отряд милиции
* все русские называли Шахиба Сашей.
пытался проникнуть в дом, Шахиб кричал, что это не он убил черных людей, и что он так просто не сдастся. Когда ему показалось, что милиция уже взломала замок и проникла в дом, Шахиб спустился в погреб в обнимку с топором и долго сидел там.
…Когда белая горячка проходила, он осознавал свое существование, ему нечем было укрыться – все одеяла были погребены – и он укрывался старыми телогрейками, просыпался от холода и от жуткого, но уже настоящего звука. Под домом завелись крысы. Раньше они словно не решались осквернить огородик и уютный дом своим присутствием. Теперь же решили – и очень справедливо – что здесь им самое место. Под кроватью все еще лежал топор, хотя Шахиб точно знал - он ему не понадобится. Многие брезговали переступить порог не то что его дома, но даже зайти во двор. А крысы мешали спать, Шахиб слышал, как они в погребе делят его картошку, которую привез сын, дерутся, совокупляются, рожают… они ходили по двору, просто ради приличия, увидев Шахиба, вроде как пугались – в знак уважения, а потом и этого не стало. Крысы спокойно выходили на кухню пить, лазили по мебели, залезали даже в шифоньер и спали на вещах.
Их стало так много, что соседи забили тревогу. Шахиб даже не пытался их морить. Пришел его брат и вместе с соседями они разбросали по дому и огороду отраву. Но она мало помогала. Потом пошли на совсем жестокое ухищрение – толченое стекло смешивали с фаршем, и крысы, нажравшись, умирали от коликов – долго и мучительно. Потом их трупы Шахиб подбирал лопатой, сваливал в кучу, а когда образовался серо-коричнево-черный вонючий бугорок вперемешку с блевотиной, и некоторыми еще живыми мучающимися животными, он полил все это керосином и поджег. Разгорелся вонючий костер, запах жженой шерсти и противный писк заживо сожженных крыс. Шахиб снова был в своем доме один…
…В доме стояла тишина, кот уже давно ушел, собака давно умерла, брат, после того, как помог устранить крыс, тоже не появлялся. Шахиб решил прибраться в доме. Он вытащил свои старые матрасы, выбивал их во дворе, затем мыл полы, чистил коврики. Поехал в парикмахерскую. Странно на него там смотрели, но все же подстригли белую бороду и волосы. На следующий день Шахиб стирал свои вещи, затопил баню. Зашел к соседям и позвонил дочери – позвал в гости вместе с внуками. Обещал, что не будет пить, сказал, что затопил баню. Сходил в магазин и купил торт. Снаружи красивый, но старомодный. Много масла, дурацкий бисквит – торт советского периода. Молодежь, избалованная безе, взбитыми сливками, фруктами в прозрачном желе не станет это есть. Торт, поджидающий неизвестно кого, был поставлен в холодильник.
Никто не приехал. Не приехали и в следующие выходные. Баня снова была затоплена. Шахиб отыскал пачку совсем уже желтых фотографий. Чернокосая девушка ест яблоко, она же обнимает ствол дерева. Он перебирал их осторожно, разложил на столе.
Баня уже подошла, Шахиб разделся, набрал в тазик воды. Потом вдруг обмотался полотенцем, вышел, собрал все фотографии со стола и аккуратно сложил их снова в шкаф – как будто их никто и не трогал.
Долго мылся в бане, истратил почти всю воду. В предбаннике на лавочке осталась чистая ветхая одежда, которую он собирался надеть. А в холодильнике стоял торт.
Февраль-апрель 2007