Знаете, нет ничего хуже, чем подаренный некстати цветок. Место ему не находится, он кочует со стола на тумбочку, с тумбочки на журнальный столик, всюду ненужный, лишний. Корзинка с анютиными глазками, которую мне принесла одна из подружек, приютилась, в конце концов, на краешке подоконника, сплошь заставленного цветами-старожилами. И немедленно в глубине моей памяти замаячила вдруг бледная девочка в стоптанных тапочках на босу ногу и в застиранном халатике. Она появилась ниоткуда, выплыла из обывков снов, из дрожания солнечных пятен на стене, промаршировала прямиком ко мне в голову и уселась там на стуле.
По какому праву? Почему?
После попыток изгнать это наваждение, после длительного созерцания ее мною и меня ею, я вспомнила, почему – девочку звали Анюта.
Голубоглазая Анюта была соседской девочкой. Соседка, Лиза, летом выставляла для нее на балконе стул. Она выводила Анюту на балкон, усаживала ее, и Анюта сидела так часами, бормоча что-то тихо. Анюта никогда не выходила из квартиры. Девочка родилась умственно отсталой. Ходить она начала к шести годам, говорить она так и не научилась. Историю Анюты Лиза рассказывала так:
Когда Лиза забеременела Анютой, она узнала, что муж завел себе любовницу. Узнала она об этом из письма его «вахтовой подруги». Муж был нефтяником и работал вахтами. Здесь, в городе, у него была Лиза и дочка Оля, а там, где стояла вышка, у него была другая. Другая решила, что долго так продолжаться не может, и попросила Лизу отпустить мужика. Лиза прорыдала тогда месяца три. Врач, у которой она была на учете и на прием к которой явилась в очередной раз, зареванная, исхудевшая, с черными пятнами вокруг глаз, отругала ее: « О ребенке ты думаешь или нет? Ты ребенка угробишь! Что ты делаешь, одумайся!»
- Какая я была дура, - говорила Лиза потом. - Надо было послушать врачиху, подтереть сопли, взять мужика за шкирку, вышвырнуть его и спокойно усеться пить чай. Вместо этого я металась, как безумная, выплакала все глаза. Думала и о себе, и об Олечке. Только о том, что беременна, не думала.
Уж по какой именно причине (кто это знает?), но Анюта родилась больной. Муж Лизы остался было в семье, но девочка, плачущая ночи напролет, утомляла его. Он предложил отдать ее в приют. Лиза отказалась. Муж подал на развод.
В это раз Лиза не плакала. Она собрала вещи мужа, выставила их на лестницу и начала новую жизнь. Надо было зарабатывать на эту новую жизнь, и Лиза устроилась, в конце концов, на ночную работу, сортировщицей на почтамт. Ночью дети спали. А если что было не так, старшенькая звонила ей на работу. Почтамт был рядом, Лиза прибегала домой в пять минут.
Однажды Лиза использовала свое служебное положение в личных целях. Моя мама, рассерженная очередной реформой сельского хозяйства, написала гневное письмо в центр, в Москву, и рассказала об этом Лизе.
- А куда вы его? - спросила Лиза.
- Как куда? - не поняла мама. - В почтовый ящик.
- Да что вы! – сказала Лиза. – Так оно никогда не дойдет до Москвы.
И Лиза рассказала, что каждую ночь на почтамт приходит человек, который читает все письма, адресованные в газеты, учреждения и органы власти.
- Пока он не прочитает все письма, нельзя запечатывать мешки, - сказала Лиза. – Давайте ваше письмо, я подсуну его в мешок с уже проверенной почтой. Пусть знают, что мы о них думаем!
Ответа, кстати, не последовало. Очевидно, был еще и человек, который читал приходящую почту. Наверное, днем, когда Лизы там не было.
Шли годы, мы все – я, Оля и Анюта, росли. Оля поступила в техникум. Анюта научилась мыть посуду. Лиза все выставляла стул для нее на балконе, и Анюта сидела на нем часами, что-то объясняя сама себе на понятном только ей языке.
Что стало с Лизой? Где сейчас Анюта? Тридцать лет спустя я пожалела синие анютины глазки. Разве им место на подоконнике? Я вынесла их на балкон, поискала, на что поставить, и на глаза мне попался только колченогий стул.
Я вынесла анютины глазки во двор и посадила у подъезда.