Эта история произошла в деревне Умапалата. Основали её давно, но, к сожалению, в исторических летописях о ней не сохранилось ни строчки.
Географически деревня расположилась удачно: с одной стороны, ветер теплый с моря дул, освежая в летний полдень и принося долгожданную влагу, с другой стороны, поля раскинулись бескрайние, рядом лес с ягодой дикой, грибами и зверем лесным, да речка Зюзелка неспешная бежала.
Одним словом, умапалатинцам туго приходилось, ничего у них не родилось, вечно голодные и оборванные ходили.
Необычные крестьяне в этой деревне жили, не в пример, что в соседних живут. Вечно думу думали и репу смышленую свою чесали. Соберутся бывало на сходке и станут прожекты разные строить, как жизнь в деревне улучшить и экологии не навредить. Какую бы рыбину в озеро запустить, чтобы карась сам на берег выскакивал. Пшеницу мечтали с яблоней скрестить. Даже речку Зюзелку пробовали вспять повернуть, чтобы озеро заболотить. Да баба одна глупая с куриными мозгами завозмущалась: «В камышах высоких девки молодые нравственность рано терять начнут. Да и простыни где полоскать, если озеро замелеет?» Последний аргумент показался всем убедительным, и реку поворачивать не стали.
Порядок в деревне поддерживался образцовый, и закон соблюдали строго, замков на двери не вешали, да калитки не запирали.
А какой может быть закон, коль все добродетельны были и богобоязливы?
Словом, беспредел в деревне творился.
К чести жителей никого понапрасну не убивали и не курочали, а лишь, когда выпьют шибко, могли вилами соседа боднуть, аль девку попортить. Но на утро совестно всем становилось. Ещё больше о нравственности думали. Да об особой миссии деревни, ведь неспроста в одном месте столько мыслителей зараз собралось.
А в праздники пентюх церковный как начнёт в колокола долбить, так малиновый звон в ушах стоит и такой отрадой сердце наполняет, что не только грешить, сморкнуться совестно.
И крестьяне-то в деревне трудолюбивые и вдумчивые жили, и земля мягкая и плодородная была, и скотина понапрасну не копытилась, и погоды нужные стояли, а всё равно жилось в этой деревне, в общем-то, небогато.
***
В деревенской школе французик преподавал.
Достоверно вспомнить откуда этот наполеоновский холоп в деревне появился невозможно, но со временем он прижился и стал детей деревенских мало-помалу знаниями питать. С непривычки ему педагогическая рутина тяжко давалась, но на осьмой год французик русский алфавит выучил и по-нашему лопотать начал, так сразу и прорыв в обучении обнаружился.
В классе у французика учились два мальчика-погодки.
Один был высок и красив, не по годам развит, нравственный и боголюбивый. Данилой звали.
А другой - полная противоположность: маленького роста, плюгавенький, рябой и шепелявый. Интересов никаких не имел, на деньгах лишь был помешанный – дурачок деревенский. Прошкой кликали.
Данила словно воплощением божьего завета на землю явился. Сердце доброе и отзывчивое имел. Ни одну козявку страдающую мимо себя пропустить не мог. Узнает, что у соседа овечку по неосторожности телегой переехало, без ножек совсем осталась, новые ноги ей из ивняка выстружит и приладит. Вот такое костылятое чудо по деревне бегает и собак пугает.
Дурачок же Прошка, с душой скворожной, овечку ходульную изловит и ночью в соседнее село басурманам-шашлычникам, за копейку продаст. А копеечку эту медную не на пряники истратит и не на другую детскую радость промотает, а в кубышку спустит и запрячет подальше.
Зачем деньги откладывал – бес его знает.
Они и в школе у французика учились по-разному. Данила, когда стихи читать начинал, полдеревни его слушать под окно приходило. Косы и мотыги в поле побросают да уши и развесят. Как землю родную воспевать начнет: погост деревенский, аль цвет яблонь майских, мужики сдержаться не могли, слезами истекали, до того поэзия была чувствительна.
Прошка напротив голос имел писклявый и скрипучий и не понимал умишком своим козьим, где в стихах потянуть надобно, а где и ударение поставить.
Дурачок одним словом.
Погодки и интерес разный имели, словно не в одной деревне выросли.
Данила больше о великом думал, основы мироздания хотел охватить, да величием своей деревни гордился.
Прошка-юродивый, напротив, интересы низменные и наклонности патологические взращивал. Всё считал сколько фуражу свиньям необходимо скормить, чтобы тонну мяса осенью на рынок отвезти.
Речка журчала, рыбка плескалась, сады благоухали, картошка портилась, пчёлы роились, молодняк дох и за всеми этими событиями умапалатинцы и не заметили, как Данила да Прошка выросли и возмужали.
***
Жизнь Данилы в целом удалась: огород имел самый большой в деревне, жена была родящая и работящая, дети на зависть соседям все на отца похожие, скотину плодовитую держал, да репу сладкую садил.
Только заноза школьная Прошка-однокашник ему покоя не давал. Поселился он напротив Данилы. Не сказать, что земля у Прошки плодороднее была, аль климат сильно разнился. Просто в голове у Прошки булькало меньше, видно желудочные газы в ней не скапливались, да идеями разными он не заморачивался. Только о деньгах сквалыга мотыжная думал, да как прибыли побольше получить.
Куда только Бог смотрел, когда поселил его с мыслительным Данилой?
Сначала Прошка даже не выделялся среди прочей умапалатинской голытьбы. Лошадку скверную с норовом держал, корову малодойную рогатую, с десяток курей несушек, да хряка откармливал.
Обычное такое умапалатинское хозяйство - ничего лишнего. Только Прошка уж очень по безграмотному свое хозяйство вёл. Вот, к примеру, соберутся все мужики на сходку и начнут извилины парить, что в этом году засеять: пшеницу аль рожь. Станут биться в этом важном вопросе, да убеждать друг дружку. Крик, гам в деревне стоит, куры с дуру нестись по дикому начинают. А Прошка малоумный в споре не участвует, тихонько лошадку запряжёт и на своём наделе половину пшеницей, а другую половину рожью засеет. А пока споры в деревне не закончатся, еще и свеклы натыкает.
Когда же в хомут умотанные крестьяне закончат спор, то уже и пшеницу и рожь садить поздно.
А что не год, то не урожай в деревне – втридорога зерно Прошка продаёт, да на горе крестьянском руки греет.
***
Прошка, торгаш продажный, полдеревни к рукам прибрал. Столбы поставил да электричество протянул, чтобы деревню ночью освещать. Мост через речку Зюзелку соорудил, да заборы деревянные в разные цвета красить мужикам велел, дабы глаз радовало. Дорогу умапалатинцы песком стали посыпать, чтобы коровьи приключения скрывать. Много еще успел напакостить, всего и не перечислить. Крестьян словно околдовал, ни одного вопроса важного не принимают, чтобы с Прошкой не посоветоваться. А он всё крутит и крутит, да жизнь нравственную крестьянскую всё на изнанку хочет вывернуть.
А Данила думу думает, почему счастья и радости нет? В этом ли смысл крестьянской жизни? Не напрасно ли живёт? До того разволнуется, что чуть свет в церковь прибежит, да напротив святого образа встанет, да ну поклоны наматывать, и так глубоко кладёт, что дьякону лилейному прямо завидно становится.
***
В тот год император приказ издал, что, дескать, требуется мысли свои высказывать, как жизнь крестьянскую улучшить. Так и написал: «Всем, у кого за отчизну душа свербит, необходимо манифест в столицу представить».
Данила, узнавший об этой оказии от фельдшера-самоучки, так идеей загорелся, что даже спать перестал. Никакие мысли в голову о хозяйстве не идут, все мечтает целую империю от хандры исцелить. Сутками по избе ходит, родных не замечает, весь в надежде и ожидании -мысль светлую ухватить. К чести Данилы долго ждать не пришлось, через неделю в голове забулькало, только успевал прожекты свои для империи готовить. Гладко-то всё как у него вышло, что не мысль, то поэма целая. И, главное, всё складно получилось в этом проекте: и храмам в нем место нашлось, и о коровах не забыл. Жизнь крестьянская легкая да сладкая привиделась. Сочинение на целую страницу угораздилось.
Этой ночью, когда проект в голове сложился, сон Даниле приснился. Будто бы своей реформой всем крестьянам рай в государстве вышел – свобода полная и сытость безмерная. И не нужно больше в поле работать – в хозяйстве всё само делается. Коровы сами по утрам на пастбище уходят, а вечером звук блаженный, колокольный их на дойку приглашает.
Проснулся Данила потрясенный увиденным сном. Вот оказывается в чём смысл божий крестьянского труда. Схватил перо и весь свой сон на листок настрочил. Еще даже стихами получилось записать. Заглавные буквы, чтобы красивше было, крендельком выписал.
***
Утром Данила одел рубаху новую, подпоясался кушаком и пошёл на то место, где раньше частенько крестьянские сходки собирались. В том месте для всяких важных случаев рельса висела, вот по ней-то Данила как давай ломом долбить что есть мочи, так захотелось ему пораньше своих крестьян обрадовать. Только-только светать стало. На востоке небо чуть порозовело, крестьяне спросонья в одних портах прибежали. Не зная, что могло случиться на этот раз, одни вёдра в руках держат – пожар тушить, другие вилы – от волков отбиваться. Только Прошка один с какой-то толстенькой папочкой заявился, примостился в сторонке и молчит, покуда прочие мужики Данилу пытали, что за надобность случилась и куда бежать требуется.
Данила без ложной скромности показал лист бумаги, исчерченный красивыми завитушками, и сообщил, что в нём крестьянское счастье заключается. Притихли умапалатинцы. Опустили ведра и вилы из рук, рты разинули. Уж очень им хотелось найти это самое крестьянское счастье, и в поле его искали, и в погреб заглядывали, и в речке вылавливали. Некоторые, правда, хвастали, что видели его и даже схватить пытались, но уж очень ловкое оно, а тут Данила в руках его держит.
Стал Данила зачитывать свой манифест. А как уж он хорошо его читал, с напевом, голос где надо подымет, а затем опустит, паузу сделает. И такая картина получилась ясная и радостная, словно саранча безжалостная на соседское поле приземлилась. Так проникновенно и выразительно напевал Данила, что зашмыгали все умапалатинцы носом. Не зря умный Данила чутьём обладал редкостным, за какие крестьянские струны потянуть надобно. Когда вовсе читать закончил, то сдержаться уже самые стойкие не смогли – рыдали в полный голос.
Данила выждал приличествующую для торжественного момента паузу и спросил, чуть склоняя свою голову:
-Отпускаете ли Вы меня, братья-крестьяне, в столицу ехать и самому императору манифест вручить.
А братья и замолчали. Никогда раньше Данила у них совета не спрашивал, всё сам решал. Задумались тут мужички, стоят, репы свои смыленные чешут, ответ пытаются достойный найти. А словно нарочно, все слова из голов как выдуло. И надо же было такому случиться, что в этот самый момент малахольный Прошка взял и ляпнул:
-Разрешите и мне свой проект зачитать.
Крестьяне в конец остолбенели, с открытыми ртами стоят и вовсе сообразить не могут, то ли еще Даниле отвечать, то ли уже Прошку просить свой проект огласить.
Малоопытный в этих делах Прошка, не приспособленный к жизни правильной, не стал дожидаться никакого ответа, а открыл свою папочку. Так с первого листа и стал губами шлёпать. После чудесной, волшебной Даниловой песни его шепелявая скрипотня так по ушам проехала, что самая глухая деревенская собака и та в страхе завыла. Первый час, впрочем, крестьяне слушали его внимательно, правда, ничего не понимая. Потом самый образованный из них фельдшер-самоучка перебил своим тактичным басом:
-А долго ли ты, стервец, еще нам всякую ахинею трандычить будешь?
-Ещё семьдесят страниц, - ободрил слушателей Прошка.
На сколько уж были милы и обходительны умапалатинцы, но даже самый добрый из них подумал: «Надобно же было этому поганцу Прошке, такую чудную Данилову сказку испортить. Цапнула же его бешенная собака, полез со своими бумажками выступать!»
И опять на крестьянской сходке молчание повисло. Впереди Прошка с кипой бумажек, чуть позади Данила вдохновлённый расположился, документ наиважнейший двумя пальчиками бережно держит, а перед ними море мужиков умапалатинских стоят, голову отпустили, чтобы кровь быстрее к голове притекала и соображалось лучше. Да видно так кровь и не посетила их светлые головы, может на пути препятствие какое встретила или вовсе не захотелось в сей ранний час думалку беспокоить.
-Так как, братья-крестьяне? – приободренный молчанием, вопросил Данила.
-Так езжайте, там в столице чай не дураки живут – вмиг раскусят и с прахтической точки зрения лучший проект и примут.
-Кому ехать-то, братья мои дорогие, ответьте?
-Так оба и езжайте, где нам ребусы-то ваши императорские разгадывать, - опять пробасил самый догадливый фельдшер-самоучка.
-А можно я не поеду? – испугался Прошка. – Сейчас сенокос начнётся, если не подготовлюсь, то как зимовать-то буду?
-Езжай давай, чай в столице вопрос тележить не будут – зараз решат.
Прошка пробовал ещё сопротивляться, но умапалатинцы вердикт вынесли и, чтобы не откладывать, запрягли лошадёнку, посадили в телегу Данилу, с другой стороны Прошку, дали образок на дорожку поцеловать, забросили мешок сухарей, стеганули кобылку и, как только скрипучая телега скрылась за соседней избой, все разошлись по домам, сны досматривать, да бабам своим новость утреннюю рассказывать.
Отправив в столицу деревенских реформаторов, умапалатинцы даже вздохнули облегчённо, уж больно с ними всё было сложно и заморочено. И не сговариваясь, так уж вышло само собой, что в этот день никто в поле и не вышел.
Как-то тихо в деревне стало. Словно осиротела она.
***
Телега, зычно поскрипывая, увозила умапалатинских крестьян всё дальше и дальше от родной деревни.
Радостно на сердце Данилы становилось: в столицу едет, с самим императором встречаться будет, государственные вопросы решать. Не напрасно жил, свою жизнь не удалось как поленицу уложить, так значит жизнь всего государства непременно уложит. Вон какой манифест написал. Одно только огорчало Данилу, что дорога эта дальняя с истуканом Прошкой предстояла. Ведь известное дело какой он собеседник: как пень столетний пыхтит и молчит. Слова вразумительного вымолвить не может. С лошадкой и то приятнее общаться. Да ладно уж. В столице чай не дураки сидят, разберутся, чей проект обустройства крестьянской жизни правильней.
А Прошка-дурачок, действительно, сидел молча, весь притихший, с тоской наблюдая, как избы и церковь умапалатинские превращаются в маленькие, еле заметные точки. И всё дальше и дальше кобыла уносит его в новую, неведомою жизнь. «Рано мне еще, - думал Прошка, - с государством-то управляться, я у себя в деревне не все как надобно сделал. Мельницу, правда, закончил, пилораму бы запустить, да бурёнок английских купить. С виду от наших коров не чем особым и не отличаются, наши с виду даже крупнее будут. А молока столько дают, ни одной нашей бурёнке не угнаться. Рано мне ещё государственную жизнь улучшать, со своей бы разобраться…»
С такими мыслями Прошка покинул родную деревню.
Засветло выехали, а к полудню и десяти вёрст ещё не проехали, дороги-то сами знаете какие. Да и кобыла ни в какую быстро идти не хочет. Как уж её Данила не стегал, как её Прошка сухариками не прикармливал, не идёт в столицу и всё тут. Голову на родную деревню вертит, и всё повернуть пытается.
А Данила едет и не нарадуется. Кругом красотища-то дивная: птички поют, мотыли порхают, кузнечики прыгаю, аромат трав дурманит. Чуткое Данилово сердце сладким сиропом наполняется. Мысли, опьяненные цветочным ароматом, в хоровод складываются и кружат так в голове, что поэзия сама наружу просится. И он, охваченный музой, стихи на бумаге записывает, еще больше родным краем гордится.
Прошка же, дубоголовый, культурную беседу поддержать не может. Пустышкой нравственной родился. Глазами по сторонам хлопает, а красоты родного края и не замечает, словно слепой. Ничего его сердце не тревожит. И поэзии его душа не рождает. Только открыл свой листок и схему местности рисует. Говорит, что дорога петлёю идет, её следует по прямой проложить. О чём здесь говорить: пустой человек – пустые разговоры ведёт.
Вот так и ехали в столицу медленно со скрипом, то в одну яму колесо попадёт, затем в другую. Кобыла совсем из сил выбилась. Непривычно ей такие марафоны устраивать.
Вечереть вскорости стало. Небо потемнело. Степь кругом – ни лесочка, ни деревца. Стали умапалатинцы привал сооружать. Распрягли лошадку, сухариков пожевали, квасом свекольным запили, на солому повалились и уснули.
Та ночь тихая, тёплая и безлунная стояла. Спалось мужикам сладко. А на утро, встав, запрягли лошадёнку, да покатили дальше также неторопливо, петляя по дорогам, словно русаки, увязая в болотах, трясясь по каменюгам, переворачиваясь в овраги, только с каждой ночёвкой всё ближе и ближе приближались к столице.
***
В дороге тоже не скучали. В каждую деревню заворачивали, да к церкви подъезжали. До чего красивые купала мастера делали, за много вёрст блестеть начинали. И так всё с умом сделано: и иконостас, и колокола. Данила от блаженства места себе не находит. «Зачем, -думает он, - перестраивать что-то нужно, и так всё разумно устроено: и избы, и пастбище, и погост. Чего ещё крестьянам для полной радости недостаёт?» А в каждой деревне староста навстречу Даниле идёт, с хлебом солью дорого гостя встречает. В уста медовые целует. Встретятся, а через пару минут язык общий найдут, и польются речи цветастые и широкие. Обо всём на свете переговорят. А мужики деревенские рядом толпятся, поддакивают: «Правильно, дескать, Данила-то говорит...»
Уж не одну сотню деревень объехали, сердце Данилы верой огромной наполняется, что счастливы мужики ныне и не требуется им никаких перемен. Радость кругом на лицах, осмысление и святость читает Данила. Сколько единомышленников нашёл. В каждой деревне свой манифест оглашает. Его слова словно гром на мужиков действуют: разинут рты и слова вымолвить не могут, до того в нём красиво и боголепно всё написано.
А Прошка, с душой каменной, ничему не радуется. Его крестьянская сытая жизнь из себя выводит. Везде его душонка низменная пакость найти хочет, святость русскую опорочить. Ведь есть же такие крестьянские выродки на свете, ничего святого в душе не держат. В каждой деревне он не на купола золочёные пялится, а избы крестьянские, покосившиеся, да с крышей худой рассматривает. Остановит он кого-нибудь, да давай записывать: какой губернии деревня; сколько мужиков, сколько баб проживает; да поскольку десятин земли имеют. Что в какой деревне растёт да какие ветры дуют, когда осадки выпадают, и, никчёмный человечишка, не просто запись делает, а от дури огромнейшей, диаграммы и таблицы всякие бесполезные составляет. Как из деревни очередной выезжает, чуть не плачет. Так ему всё плохо кажется, нигде радости не видит поганец этот. Всё ему плохо, беспорядок и бесхозяйственность. Ни гречишный запах, ни коровье мычание, ни пшеничная зелень настроение ему не поднимают.
Болезнь тяжёлая эта – чёрствость непробиваемая, и вылечить её никак нельзя.
И как с ним Данила только в дороге уживается?!
***
А где-то через три месяца с начала путешествия дорога стала заметно ровнее, не петляла, словно гадюка, и не обрывалась в кустах. Навстречу всё чаще и чаще попадались экипажи государственной службы, несущиеся во весь опор, умапалатинцы еле успевали в канаву съезжать, чтобы не затоптали. В сих экипажах неслись почтовые служащие, чиновники да советники - великие рычажители государственной машины. Данила даже немного оробел, глядя на холёных и энергичных молодых людей, проносящихся мимо в бескрайние просторы России, где любой может поэкспериментировать управлять безропотными крестьянами.
К столице подкатили поздно вечером. Данила не решился на ночь глядя тревожить императора. Переночевали в придорожном трактире, но уже с утра, чуть только порозовело небо, запрягли лошадку и поскрипели на приём.
Ах, столица, столица, самовлюблённая барышня на выданье! Ни одному прыщавому франту или учёному зазнайке ты вскружила голову, да так и бросила обманутого и раздавленного надеждами. Как сложно покорить твоё гордое девичье сердце! Каких только покорителей и завоевателей не видела ты за все века, с каждым годом становясь всё более разборчивой, жеманной и недоступной. Сложно достучаться до твоего сердца, спрятанного за каменными мостовыми, за чугунными коваными оградами и величественными дворцами.
Адъютант, дежуривший у входа, решил, что печники опять перепутали адрес и послал солдата отогнать несмышлёных крестьян. Какое же было его удивление, когда солдат вернулся, ведя мужиков за собой, и даже услужливо поднёс холщовый мешок с остатками сухарей – единственной поклажей, оказавшейся у крестьян.
По побелевшим губам солдата адъютант смог прочитать лишь одно слово - манифест, да с перепугу так и шлёпнулся в обморок. Когда через минуту адъютант глазами захлопал, так и не смог сообразить, кто же явился и кого вызывать, то ли сыщиков отделения - за измену и бунт, то ли министров и генералов - реформаторов встречать, поэтому вызвал всех.
***
Умапалатинские мужики сидели на позолоченных стульях в приёмной, как на летнем лугу, и разглядывали носившихся мимо всевозможных «насекомых». Тут были государственные тузы, державшиеся важно, как жуки-кароеды, между ними шмыгали шустрые карьеристы, как энергичные и беспардонные жужелицы, стремившиеся угадать по желтизне глаз кто из жуков-короедов нынче в фаворе у императора. Как бледные одинокие мотыли шатались мелкие придворные, с немым восторгом внимающие происходящее и старающиеся всё запомнить и запечатлеть, дабы донести до потомков. Проплывали красавицы, как редкие африканские бабочки, пленяющие своим изысканным нарядом луговое царство; а также ходила, плавала и летала прочая луговая мишура, неизвестно откуда появляющаяся и для чего живущая.
Надобно отметить, что император, издавший знаменательный указ о реформах, благополучно отошёл в лучший мир, а нынешний правил только третий год и, конечно же, во все тонкости политики и экономики ещё не посвятился, отдавая много времени и сил общению с прекрасным.
И действительно, как тяжело губить свою младость, изучая скучнейшие финансовые выкладки учёных-сухарей, когда в груди бьётся пылкое сердце и кажется, что только на этом балу решится вопрос целой жизни.
Министры, о чувствительнейшие флюгера государственной машины, видя желание молодого императора сперва обустроить своё маленькое семейное гнездышко, потихоньку перестали докучать длинными докладами и аналитическими записками, а чтобы быть в фаворе, перешили себе костюмы и сами принялись неуклюже разучивать новые движения модного танца.
Россия погрузилась в шумные балы, оглушительные фейерверки и чувственные ночные прогулки. Кажется, вся империя испытывала необыкновенный душевный подъем.
Странно, как не знали об этом умапалатинские крестьяне!
Огромный неуправляемый корабль российской империи начал дрейфовать по необозримым волнам истории, всё дальше и дальше отклоняясь от прежнего курса.
Присутствующие с большой важностью друг дружке стали сообщать, что император болен и принять не сможет, а по секрету, смешно кривя губки, многозначительно добавляли:
-Перетрудили-сь вчера-сь.
Поэтому Данилов манифест стали зачитывать без императора, дивясь мастерству и таланту автора. В такие тонкие воздушные кружева соединил слова и как мастерски выткал из этого кружева целый ковёр крестьянской жизни, отобразил в нём всё: и огород, и бабу, и погост. Слёзы умиления выступили на глазах присутствующих. Так живо и правдиво ещё никому не удавалось передать важность крестьянских изменений.
Это был небывалый успех!
Данила догадался об этом по тому как рядом приполз жук-короед близко-близко, коснувшись Данилы; рядышком прожужжали две жужелицы, наблюдая в какую сторону уполз жук; заметались пугливые бледные мотыли и, наконец, расправив крылышки, ослепила своей красотой дивная бабочка, а следом и прочие обитатели луга зажужжали, застрекотали, - поздравляя с огромным успехом.
Затем попробовали зачитать Прошкину писанину, но такую невнятную тарабарщину слушать было невозможно. Заглавные буквы он не потрудился завернуть в изящный крендель, слог был сухой и костылистый. А если верить цифрам, то уровень жизни крестьян находится между жителями Африки и пингвинами Антарктики, а не между Францией и Германией, как все привыкли считать.
Одним словом, бред полнейший. На этом поставили точку, и все довольные разъехались по домам, горячо обсуждая причины откровенного декольте одной престарелой графини.
После этого собрания Данилу один министр с собой забрал.
А Прошка прямиком из дворца вышел да к министру крестьянского хозяйства на приём зашагал записываться, чтобы, значит, реформу сделать.
А тот его не принимает, а этот ходит. Так неделю и ходил.
Откуда у дураков такая настойчивость?!
***
Собрались через неделю в янтарной комнате министры и генералы всякие да Данилу пригласили. Думают-гадают и не знают, что им с Прошкой-то делать. Прошка-непутёвый, только забрезжит рассвет, на приём к министрам записывается. Одному министру написал записку о состоянии дорожного покрытия на крестьянских дорогах, другому о голоде и разорении в деревнях, третьему о взяточничестве и расхитителях государственной казны. Одним словом, всем министрам и генералам надоели его отчёты.
Отчёты то, зараза, составляет ещё такие, что ни самим читать не хочется, ни тем более императору показывать. Смертность такую называет, словно в государстве о медицине слыхом не слыхивали, а урожайность такая низкая, словно не мы всю Европу зерном кормим.
Одним словом, что не отчёт – то казус и скандал.
Пробовали его даже на приём вызвать. Сидит жук окаянный под портретом великого императора и, ничуть не тушуясь, требует всё реформировать. А наша страна - это вам не Америка какая-нибудь. Тут конституцией ничего не решить. У нас с нравственности всё начинается и ею же и заканчивается. С неё и менять всё необходимо. Прошка, супостат безыдейный, этого никак уразуметь не может.
Сидят министры табачок нюхают, коньячок пробуют, перстнями светят, думу думают, как бы им от Прошки отвязаться. Сначала хотели его в полицейское отделение сдать, ума ему так накрутить, дурню, по-полной. Потом вовремя спохватились, что нынче император новый, надобно все вопросы чувственными методами решать.
А Данила весь вечер в кресле просидел, сухарики солёные тихонько из кармана тягает, да хрумкает. И занятие приятное нашёл, опять же и для зубов полезно. Видя, что министры с генералами в тупик зашли, он им идейку подкинул, что Прошка уж очень на лазутчика иностранного смахивает: то ли вакхабит, то ли великобританский агент, а то ещё хуже - эстонский парламентёр.
В нашем-то государстве жутко народ не любит всякую иностранную заразу, пытающуюся устои общества раскачать, как пиявки присасываются, и какой только через них вред государству не случается.
Умный Данила одним ходом Прошку решил устранить. Идейку эту подхватили, уразумели, но при всех даже обсуждать не стали. Генерал один ловкий с лампасами решился её в ход пустить. На следующий день его агенты подговорили пьяниц бездомных, лодырей бесстыжих, да отморозков уличных, чтобы они Прошку подкараулили. Те так и сделали. Только живучий уж этот Прошка оказался: и голову то ему доской пробили, и живот контузили, и легкие исковеркали, а выжил зараза. В больницу на излечение попал. Там его поместили в тридцатиместную палату, да и забыли про него. Лишь через месяц вспомнили, когда очередная докладная записка на стол министру по охране крестьянского здоровья легла. В ней Прошка опять давай цифры удручающие приводить, да предложениями об улучшении медицинской помощи крестьянам сыпать. К слову сказать, так, дрянь себе вышла записочка. Например, что лекарств не хватает, бинты больные сами должны в больницу приносить, питание плохое или то, что по ночам через дыры в стенах на звёзды можно любоваться.
Да это и так всем известно!
Зачем еще бумагу портить и министру голову морочить. У него и так служба насыщенная: приёмы, обеды и ужины, когда ему ещё такой мелочью заниматься!
Выписали Прошку, а он за старое взялся: пишет и пишет, ходит и ходит, никак не успокоится.
Тут наш знакомый генерал опять подключился. Снова уличные шаромыжники эстонского агента Прошку отдубасили. Опять в больницу угодил. Как собака, честное слово, все синяки и раны на нём зарастают. Так бы на добром человеке исцелялось, а тут такая общественная заноза.
Хотели его уже в третий раз уличные громилы встретить, да среди них один знаток попался, который и растолковал корешам, что только русский мужик за идею на дубинки идти может, иностранец бы давно сбежал.
Удивились пьянчуги и пропойцы, взяли в свою честную компанию, откармливать стали, даже помогать взялись.
Одним словом, дуракам везёт.
***
В этот самый момент император молодой решил активно в государственную жизнь окунуться, и, разумеется, поменять захотел всё до основания. То ли на беду, то ли на счастье листочек ему один Прошкин попался. И так ему эти цифры в голову запали, что решил он разыскать Прошку и своим адъютантом сделать.
Видно и вправду говорят, что русский мужик головой китайскую стену пробьёт.
Нашёл слуга императорский Прошку в трактире и велел срочно явиться во дворец с бумагами. Онемел Прошка от счастья: «Неужели он хоть на ноготок сможет жизнь крестьянскую улучшить?» Вскочил, схватил папку с бумагами и побежал во дворец.
Бежит дурак наш света белого не видит, под ноги не смотрит, шума уличного не замечает.
А император тоже во дворец с обеда мчался. Понятное же дело, в нашем государстве те, кто реформами заниматься начинают, то шибко торопятся: всё бегом да бегом. По улицам на лошадях носятся - детишкам страшно со двора выйти. Ничего кругом не замечают, летят окрылённые, закрыв глаза навстречу очередному миражу. Так и наш император, опьянённый идеями Прошки, несся по улице в экипаже не разбирая дороги. Знающие кучера, завидя гербовую карету, загодя убирали своих лошадёнок с дороги, чтобы не дай Бог не отвлечь реформатора от благородной затеи, общество на сто восемьдесят градусов развернуть.
Император несся по улицам столицы, мимо пролетали дома и площади, а ему казалось, что он тащится еле-еле. Он поминутно командовал адъютанту, чтобы поддать жару, и карета разгонялась всё быстрее и быстрее… Вдруг из одного маленького переулка выскочил лохматый крестьянин и попытался перебежать улицу. Обухом кареты был сбит на мостовую и безжалостно раздавлен колесами. Император досадливо остановился. Приказал адъютанту сбегать узнать, кого задавили. Протянул серебреный рубль и велел отдать пострадавшему.
Прошка, а это был он, лежал в беспамятстве. Густая, темная кровь просачивалась сквозь рваную одежду, оставляя на дороге черную, кровяную лужу.
Адъютанту стало жалко серебряный рубль, он брезгливо бросил на сломанную грудь медную копейку, а вернувшись, доложил, что переехали бездомного. Император велел погонять дальше, сжимая в руках записку Прошки, уж очень ему не терпелось повстречаться с автором.
А Прошка первое время еще беззвучно шлёпал сухими губами, пытаясь что-то сказать, да переломанными деревянными пальцами хотел собрать разбросанные листочки.
До вечера он пролежал на дороге, облепленный жирными, черными мухами, истекая кровью и упрямо продолжая цепляться за свою никчёмную жизнь.
Его плотным кольцом окружали любопытные зеваки, лишь к вечеру проголодавшись и пресытившись кровавым зрелищем добропорядочные горожане стали расходиться по домам, чтобы поужинать и рассказать последние новости о сбитом нищем.
Дурак Прошка умер в одиночестве ни кем не узнанный и неприкаянный.
Его закопали в одной яме с ворами и попрошайками, а листочки те дурные сожгли.
Чурбан безмозглый, дураком жил – дураком умер.
***
Данила министру крестьянского хозяйства понравился: речист, нравственный до одури и землю русскую любит. Одел министр его по последней моде, в бане отмочил, бородёнку подстриг, одним словом приласкал. И давай звать-уговаривать к себе адъютантом идти служить. Был тот министр прогрессивных воззрений, хотел он себе адъютанта из крестьян взять, чтобы понимал нужды и чаянья крестьянские. А тут как Данилу увидел, то прямо влюбился в него, даже дочку свою предложил в жёны. Данила от министерского подарка не отказался, а лишь когда поближе с дочерью познакомился, вспомнил, что женат уже. Брак так и не состоялся.
Живёт Данила во дворце у министра: кушает сытно, пьёт вольготно, одет в наряды последние, спит на постелях белых, книги разные разглядывает, да в лорнет на барышень в театре пялится. Одним словом, ведёт обычную гламурную жизнь. Только через неделю наскучило ему всё, ностальгия по родной деревне замучила: спать больше не может на мягком, соломы в угол постелил и лежит; от еды диковиной изжога случилась; а от одежды мягкой да бархатной - аллергия целая. Нашёл он в старом чулане свои прежние шаровары и портянки, уткнулся в них носом, лежит наслаждается. Запросился Данила обратно в деревню, не хотел его министр отпускать. Очень полезным оказался.
Неволить министр Данилу не стал. Наградил титулом советника, подарил шестиконный рессорный экипаж, да отпустил обратно в деревню.
Едет Данила обратно мимо деревень. «Да, - думает, - всё же смог я жизнь государственную наладить, всё у меня получилось…»
В деревнях останавливается и, не выходя из экипажа, доклады старост слушает. Строже с ними стал Данила, да и они заметно подтянулись при виде Данилы в новой должности – советник самого министра. Правда, не проехав и сотни вёрст, рессоры у экипажа полопались, колёса сплющились, лошади подохли. Выменял Данила в одной деревне опять старую телегу и захудалую лошадёнку, да и пересел в неё. Переоделся опять в привычные крестьянские одежды, а вместе с этим словно звания лишился. Опять стал просто - умным Данилой. Когда наконец добрался до своей деревни, то даже прослезился. Почти год отсутствовал.
Собрались умапалатинцы на сходку по поводу Данилова приезда и давай всё выспрашивать-узнавать: как съездил и какой этот самый император по виду. Данила подробно рассказывает, ничего не скрывает, только вот о Прошке ни словом не обмолвился.
***
После возвращения словно подменили Данилу. Забросил науку и мораль всякую, меньше стал с мужиками собираться, равнодушнее стал и к церкви, словно он достиг того, что все годы мучило его. Евойная баба решила, что остепенился мужик.
Жизнь в деревне потекла по установленному веками руслу. Столбы электрические на дрова крестьяне истопили, мельницу сломали, дорогу перекопали, - и от этого жить как-то легче стало. Опять закрываться перестали.
Одним словом, жизнь в деревне налаживалась.
Лишь в долгие зимние вечера какой-нибудь глупый отрок, хлебая соломенную похлёбку, вспомнит времена, когда ели вкусную рассыпчатую картошку, но получив по лбу деревянной ложкой от бдительного родителя, тут же эту ересь из головы и выбросит.
На этом, уважаемый читатель, можно было бы поставить точку в нашей истории, если бы однажды, а именно через год после смерти Прошки, Данила не проснулся ночью с тяжёлым чувством. Долго лежал впотьмах на печи, пытаясь понять, что же его беспокоит, почему не может заснуть. Покуда случайно не вспомнил деревенского нечестивца Прошку.
Не знаю, то ли совестно Даниле стало за тот безобидный поступок на министерском совете, то ли еще какая нравственная идея его пронзила, только на следующий день он собрал всех мужиков и предложил в честь Прошки переименовать речку Зюзелку. Мужики, как обычно, рты пораскрывали, дивясь уму Данилы, но перечить не стали.
С тех самых пор речку Прошей называют. Мост через неё, правда, за ненадобность сломали, а зачем он, действительно, ежели рядышком, в восьми верстах, брод имеется. А из дома Прошки решили музей сделать. В нём все мероприятия нравственные и проходили: дни рождения, свадьбы, поминки, да и просто вечерами молодежь потискаться собиралась. Удобно в нём было. В бассейн мусор можно было скидывать, чтобы далеко не носить. Но вскоре по неосторожности сгорел дом, лишь свалка на месте бассейна осталась.
Прошли годы и это тоже забылось…
Всё осталось по прежнему в той деревне: некрашеные дырявые заборы, колорадские жуки и неожиданные ноябрьские заморозки, губящие урожай, пьяные крестьяне в рваных тулупах, да малиновый звон, наполняющий душу покоем и смирением.
Репродукция Василия Поленова "Русская деревня"