3.
Большой малиново-розовый, чуть приплюснутый солнечный диск с любопытством выглянул откуда-то из необозримых заиорданских далей. Косые лучи его – ласковые, свежие – осторожно коснулись верхушек олив и смоковниц, еще нежащихся в сладкой предрассветной дремоте, настойчивым ласковым теплом напоминая об окончании ночи. И вдруг, радостно брызнув, они понеслись вскачь, пересекая поперек всю Иудею. Лучи скользнули по зеркально-гладкой неподвижной поверхности Мертвого моря, мельком заглянули в безжизненные, безмолвные, остывшие за ночь ущелья Иудейской пустыни, весело промчались по устланным сочно-зеленым плющом невысоким горам, благоухающим долинам и, не задерживаясь в сонных городах и едва просыпающихся селениях, вылетели на песчаное побережье Средиземного моря, размеренно катящего мощные, стеклянно-зеленые, глухо рокочущие валы с белоснежными гребнями. Солнечные лучи понеслись дальше по этим белопенным волнам, пронзая их, словно тонкие дротики, тая в их густой зеленоватой толще...
Новый день едва начался, а наместник и прокуратор Иудеи Тиний Руф был уже на ногах.
– Первым по всей провинции просыпается прокуратор, – часто говорили не то в шутку, не то всерьез солдаты и офицеры гарнизона Кесареи.
После продолжительной гимнастики Тиний Руф вышел из своей просторной, несмотря на обилие громоздкой мебели, комнаты и легко, как мальчик, сбежал по широкой мраморной лестнице на открытую площадку с мозаичным цветным полом, в центре которой в круглой глубокой ванне из голубоватого гранита бил фонтан. По краям площадки возле мраморных перил стояли каменные вазы с крупными ярко-красными цветами. Тиний Руф никогда не обращал на них внимания. Но сегодня он вдруг, словно впервые, увидел на красно-малиновых сочных, словно губы молодой девушки, лепестках крупные перламутровые капли росы с мельчайшими пузырьками воздуха внутри. Он с любопытством подошел ближе, привстал на цыпочки и потянулся к ним губами, словно для поцелуя. Прохладные лепестки взволновали наместника. Он словно почувствовал на своих губах трепещущий поцелуй любви. И Тиний Руф подумал о женщинах. Он подумал, что, пожалуй, может позволить себе небольшое приятное развлечение. Уже несколько раз он собирался посетить гостиницу Демосфила из Пергама, о которой слышал много любопытного. Его вдруг неудержимо потянул к себе мир сладкой музыки, пряного вина и умащенных благовониями полуобнаженных девушек. С этими мыслями он подошел к ванне фонтана, опустил руки по локоть в прозрачную чистую воду и, словно желая охладить разгоряченное воображение, принялся, яростно фыркая и отплевываясь, обливать себя водой.
Закончив умываться, Тиний Руф крякнул, отвязал от пояса широкое полотенце и стал крепко, до красноты, вытирать мокрое блестевшее лицо и шею. С покрасневшей горящей кожей, перебросив полотенце через плечо, он подошел к стоявшему в стороне большому бронзовому зеркалу. На него из полированной бронзы глянуло остроносое птичье лицо, словно вылепленное из бурой обожженной глины.
Время не касалось его. Десять лет назад это лицо было точно таким же, и прокуратор знал, что последующее десятилетие вряд ли что-нибудь изменит в нем.
Когда-то, будучи мальчишкой, Тиний Руф мечтал о бороде, короткой, жесткой, от виска к виску, как у отца. Но годам к тридцати он понял, что его мечте не суждено сбыться. Ни борода, ни усы не росли на бурой грубой коже. Лишь кое-где вырастали длинные отдельные волоски непонятного цвета. И Тиний Руф всегда ожесточенно вырывал их, с удовольствием принимая боль, словно желая отомстить самому себе...
Наместник Иудеи положил руки на бедра, но они, не найдя там привычного кожаного ремня, бессильно соскользнули вдоль тела. Тиний Руф был в одной накинутой на голое тело тупике и легких сандалиях. Возбуждение, вызванное гимнастикой и растиранием тела, уже прошло. И прокуратор почувствовал, что утро в этот день выдалось прохладное. Он хмуро глянул на свои худые, жилистые, покрывшиеся гусиной кожей руки и повернулся, чтобы идти к себе. Едва он взялся за перила лестницы, как увидел торопливо спускающегося к нему Кассия Легия.
Главный эдил тайной службы был в черном запыленном плаще, и ноги его, забрызганные грязью, свидетельствовали о том, что этой ночью он проделал неблизкий путь.
– Ты искал меня? – весело встретил его Тиний Руф. – Пойдем ко мне и поговорим.
Кассий Легий молча двинулся за прокуратором, глядя сзади на его узкие плечи и бурую жилистую шею. Когда они вошли и кабинет наместника, главный эдил тут же, не спрашивая разрешения, устало опустился и удобное широкое кресло и сомкнул веки. Он знал, что прокуратор, щепетильно следивший на людях за соблюдением этикета, наедине не придавал ему никакого значения.
Тем временем Тиний Руф облачился в свой повседневный кожаный панцирь с позолоченными львиными мордами на груди. Надевая и застегивая широкий кожаный пояс с медными бляхами, он с удовольствием ощутил стройность и силу своего невысокого худого тела. Прокуратор думал о том, каким смешным и жалким выглядит он в гражданской одежде, в этой нелепой тоге или безвкусной хламиде. О! Этот твердый панцирь – в нем он чувствует себя лучше, чем в белой парадной грабее, украшенной пурпуром.
Кассий Легий открыл глаза и сказал, как всегда с заметным акцентом, растягивая слова:
– Все в порядке, мой прокуратор. Двуликий Янус благоприятствует нам. Мы выследили их. Старый головорез привел Петриоха прямо в логово банды Байи. Теперь мы будем знать, где они скрываются. Я оставил там двух наиболее смышленых агентов – Туллия и самнита Клавдия. Устал я, как Сизиф, – эдил снова медленно опустил веки, чувствуя себя усталым победоносным полководцем.
– Я надеюсь, ты научил их и они знают, что делать.
– Да, разумеется. По дороге я зашел на ближайший пост, что у Северных ворот, и предупредил, чтобы в случае чего пришли на помощь.
– До поста далеко?
– Нет, не очень. Условный сигнал трубы там услышат.
– Ну вот и превосходно. Я думаю, что боги даруют нам удачу. Нужно бы не забыть воскурить благовония перед ларарием*.
Кассий Легий скрыл в полных губах улыбку. Оказывается, и Тиний Руф обращается за помощью к своим предкам. Но уж он, эдил тайной службы, предпочитает более деятельных союзников.
– Да, ты не забыл, надеюсь, – в голосе прокуратора зазвучали стальные нотки, – что завтра мы начинаем акцию "Возмездие"?
– Отлично помню, – Кассий Легий продолжал сидеть развалившись, словно пропустив мимо ушей изменение тона наместника. – Операция полностью подготовлена. Сегодня после полудня, когда я снова буду свеж и молод, – он хлопнул себя ладонью по осунувшейся небритой щеке, – прошу тебя ко мне в подвал, и ты убедишься, мой прокуратор, что я не терял времени даром.
– Хорошо, ты придешь за мной, – смягчился Тиний Руф. – А потом, я думаю, мы как-нибудь найдем денек, чтобы отдохнуть и немного развлечься... – И наместник снова ощутил на своих губах нежное прикосновение упругого влажного лепестка.
Эдил открыл глаза и, не скрывая заинтересованности, спросил:
– Где же это?
– Ну, хотя бы у старика Демосфила из Пергама. У него в гостинице собирается, говорят, приличное общество. Кассий Легий закинул ногу на ногу. – Да, я тоже слыхал, что там можно неплохо провести время. Говорят, он может удовлетворить самый изысканный вкус, конечно, за приличную плату. Но удобно ли нам будет появиться там?
– О, мы переоденемся, и нас никто не узнает.
– Мы могли бы найти способ развлечься в более интимной обстановке, не рискуя предать это гласности.
– Пустое! Я хочу очутиться в водовороте жизни моих подопечных, я хочу почувствовать себя в нем песчинкой. Мне нужны свежие личные впечатления. Не прими мои слова в упрек отделу тайной службы, – остановил он уже открывшего рот Кассия, – но до меня доходят вести, что там, в гостинице, обосновался Гай Меммий, тот самый высланный из Рима советник. Не мешало бы его послушать. – Наместник Иудеи закончил шнуровку кожаных, до колен, калиг и топнул ногой, словно проверяя прочность добротно подкованной обуви.
– Но все это лишь после "Возмездия". Эта акция – хорошо испытанное средство. Оно не раз выручало нас и, клянусь Минервой, не подведет и сейчас. События назревают, как огромный гнойный нарыв. Со всех мест поступают сообщения о волнениях среди иудеев. "Возмездие" подточит гнойник изнутри, наполнит его до краев гнилью и он созреет. А когда мы перейдем к решительным ответным мерам и прольется кровь, нас полностью поддержат в среде не иудеев, что немаловажно и, возможно, будет иметь решающее значение. Более того, наши действия будут оправданы не только императорскими эдиктами, но и общественностью провинции. Наше "Возмездие" – это сухие смолистые ветки, вовремя подброшенные в огонь. Нужно поддержать пламя, не дать ему угаснуть. Пусть угли тлеют, но в нужный момент, подобный нынешнему, мы подбросим охапку хвороста – и запылает большой костер!
Тиний Руф изящным жестом, скопированным у недавно приезжавшего из Рима оратора, изобразил, как, по его мнению, будет полыхать костер. При этом он краем глаза взглянул на себя в стоявшее в углу зеркало.
– Иди отдыхай, времени у тебя немного, – бросил он через плечо Кассию Легию, который, зевая, нехотя поднялся из мягкого кресла.
Тиний Руф поймал себя на том, что в последнее время он много внимания уделяет своему лицу и часто подходит к зеркалу. Он давно привык к своей малопривлекательной внешности, и она уже не раздражала его, как смолоду. Теперь наместнику даже казалось иногда, что некоторые черты его лица не лишены привлекательности. Чем плохи круглые холодные жестокие глаза? Как они строги и суровы! А рот – тонкогубый, как щель, никогда не дрогнет. А выдвинутый вперед волевой подбородок? Пожалуй, все это должно нравиться женщинам, которых привлекают сила и воля, настоящие мужские доблести.
Он вспомнил полные преклонения и обожания глаза младшей дочери латифундиста Страбония. Он и сам иногда искоса не без удовольствия посматривал на ее матово-белые плечи. Эрос теперь благоволит к нему. Он не безразличен к власти, деньгам и славе. Настали времена, когда красивые женщины не смотрят, как прежде, поверх его головы, а настойчиво ловят его взор, загадочно и томно улыбаются многообещающими, подрисованными сурьмой глазами. Но теперь он хозяин положения.
Тиний Руф расправил плечи и резко повернулся. Вместе с этим движением на него накатились гложущие волны тревоги, смывая уверенность и спокойствие. Нынче не время расслабляться. Со всех сторон прибывают сообщения о волнениях, вызванных императорским эдиктом. Вспыхнули бунты в Ашкелоне, Гисхале и Эммаусе, усилили активность банды зелотов у Тивериадского озера, было несколько стычек вблизи Иерихона, в Бетаре опытным трибуном Лукианом подавлен крупный мятеж. Но главные испытания впереди...
После завтрака Тиний Руф принял послов набатейского князька. Бородатые набатейцы в длинных, тяжелых, пурпурных с белым одеждах привезли в подарок наместнику бронзовую с позолотой посуду древней работы. Им было известно, что Тиний Руф собирает старинную бронзу, а также украшенные серебром оружие и доспехи. Набатейские послы привезли также жалобу на начальника римского гарнизона в Набатее, и Тиний Руф, сердце которого не устояло перед подарками, решил ее в их пользу.
Потом он разбирал жалобу отца на сына. Старый сгорбленный перс с живыми злыми глазами, смешно, по-козлиному тряся длинной полуседой бородой, жаловался на своего сына – коренастого, почти квадратного горбуна, у которого уже, видимо, давно был выбит один глаз и пустая, кроваво-красная глазница, едва прикрытая веками, гноилась и слезилась.
Старик показывал синяки на своем теле и требовал наказать сына за жестокое обращение с ним.
Тиний Руф прочел неблагодарному сыну несколько цитат из греческих поэтов о почитании родителей, но пожелал все-таки выслушать его, прежде чем строго наказать. Горбун, не тушуясь в присутствии прокуратора, спокойно, с чувством своей правоты, поведал, что, когда он был ребенком, отец часто избивал его до полусмерти, отчего он теперь горбат, а также выбил глаз, плохо кормил и попрекал каждым куском. Людям, которые тогда за него заступались, отец твердил, что со своим сыном вправе сделать все, что захочет. Сейчас отец слаб, и теперь он, горбун, его кормит, так пусть же старик не пеняет, что пожинает то, что посеял. Тиний Руф был озадачен. Нарушение святого сыновнего долга было налицо, но и в обязанности родителей отнюдь не входит сажать на спину детям горбы и выбивать глаза, хотя бы и не оба. А прокуратор считал себя ярым поборником справедливости и, вынося решение, не хотел отступать от своих правил. После непродолжительных раздумий он пришел к выводу, что пусть отец выпьет до дна уготованную себе самому чашу, и объявил присутствовавшим при разбирательстве людям, что никто не вправе вмешиваться в отношения отца и сына. Но если старик умрет от побоев, то сын ответит перед законом, как отцеубийца и, по старому обычаю, будет утоплен в одном мешке с петухом, собакой и попугаем.
Прокуратор был доволен собой в этот день. Все у него получалось сегодня, все правилось. Удаляясь к себе, Тиний Руф несколько раз перед зеркалом повторил свой приговор, восторгаясь его логикой и глубиной смысла, еще и еще раз вспоминая громкие возгласы одобрения, раздавшиеся в толпе. Потом он отправился обедать.
После обеда к нему прибыл человек от Кассия Легия и сообщил, что эдил тайной службы покорнейше просит пожаловать к нему. Тиний Руф накинул на панцирь коричневый плащ и спустился в подвал, где властвовал отдел тайной службы. Кассий Легий ожидал его в большой комнате с низким сводчатым потолком. Узкие, выходящие в глубокие ямы окна, недостаточно освещали помещение, и на стенах, сложенных из серого, грубо обработанного камня, на железных скобах висело несколько глиняных светильников. Их коптящее неровное пламя резко оттеняло впадины на щеках главного эдила и крутые надбровные дуги. Два высоких, мрачного вида агента в темных одеждах стояли за его спиной и ловили каждое его движение. Прямо перед ними, посреди комнаты, находилось около десяти человек, одетых в серые заношенные хитоны из грубой материи. И лица их, и одежда имели на удивление однообразный вид.
Когда Тиний Руф вошел, Кассий Легий и его агенты приветствовали наместника, выбросив вперед и вверх правые руки. Тиний Руф ответил на приветствие, думая при этом: "Ну и секретники! Посмотришь на них – и сразу видно, кто они и откуда". Затем он внимательным взглядом окинул молчаливую группу людей, стоявших посреди комнаты. Всех их объединяло нечто общее. Они казались братьями-близнецами. Лица их, обычные, чем-то очень похожие, одинаковыми желтыми пятнами светились на фоне серых одежд.
"С виду они, пожалуй, даже вполне подходящие", – подумал Тиний Руф, строгим взглядом пронизывая каждого. Под этим взглядом они сжимались, старались заслониться спинами соседей.
– Каковы? – весело спросил Кассий Легий, широко поведя рукой.
– Я вижу, все как на подбор, – ответил Тиний Руф с перчинкой в голосе, – только пусть покажут, что они знают и что умеют.
– Сейчас покажут. Ну-ка, ты... – Кассий Легий ткнул пальцем в стоявшего в первом ряду человека. – Поведай нам, что видел, что будешь завтра рассказывать на базаре.
Человек, немолодой, одетый в грязный, с заплатами, хитон, в сандалиях, прикрученных к ногам веревками, нерешительно шагнул вперед. На морщинистом лице испуганно бегали черные выпуклые глаза.
– Я расскажу то, что видел... – медленно и глухо начал он.
– А громче и веселее умеешь? – Тиний Руф впился в него цепкими совиными глазами.
– Умеет. Он много умеет, – Кассий Легий шагнул вперед и хлопнул старика по плечу. – Смелей! Расскажи нам, что ты видел.
Человек откашлялся и уже более уверенным голосом продолжал:
– Я видел, как привели на казнь четырех преступников. Двух иудеев и двух греков. Их должны были закопать живьем. Потом им сказали, что та пара, которая закопает другую, останется в живых... – Он замолчал и вопросительно посмотрел на римлян.
– И что же было дальше? – заинтересовался Тиний Руф.
– Первыми столкнули в яму иудеев, – продолжал старик, – а грекам дали в руки лопаты и велели закопать их. Но греки тут же отказались и с возмущением отбросили лопаты. Тогда их бросили в яму, а иудеев вытащили и велели теперь уже им закопать греков. Иудеи запели от радости и быстро начали бросать землю на головы несчастных.
– Ах ты, бессовестный лжец! – закричал вдруг Тиний Руф. – Ты что, сам это видел?
Человек побледнел, глаза его так быстро забегали от страха, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит.
– Нет, нет! Я ничего не видел, вот этот научил меня! – И он указал трясущейся рукой на Кассия Легия.
Главный эдил посмотрел на него, как на пустое место:
– Мерзкий скотоложец! Я кому говорил, что ты должен клясться и божиться, что видел все сам, собственными глазами? Не бойтесь, что будете клятвопреступниками! – громко обратился он уже ко всем остальным. – Ваш грех я беру на себя. Конечно, многие не будут верить и назовут вас лжецами. Но вы должны клятвенно подтверждать свои слова, ибо я плачу вам деньги за то, чтобы люди вам верили.
Старик пришел в себя, понял свою ошибку и принял смиренный вид. Тиний Руф обратился к нему:
– Чтобы речь твоя была похожа на правду и звучала убедительно, ты бы добавил, что один иудей был, например, мальчиком, а другой – старик, а оба грека – рослые, молодые и красивые.
– Он не годится. Пусть убирается отсюда, – отмахнулся главный эдил.
– Нет, почему же, – остановил его Тиний Руф. – Теперь он будет знать, как вести себя, и не будет бояться. Так ведь?
– Да, господин, да, – низко, угодливо кланялся старик. Он не знал, кто такой Тиний Руф, но почувствовал, что это очень важный человек, что он главнее всех, кого ему приходилось видеть до сих пор, и что от него, быть может, зависит его жизнь. Трепеща от страха каждой клеткой своего изношенного тела, он отступил назад и поспешно спрятался среди своих товарищей. Но наместник Иудеи уже смотрел на другого. Его внимание привлек высокий рыжеволосый человек лет тридцати, который смело выдержал жесткий взгляд прокуратора.
– Давай-ка теперь ты расскажи нам что-нибудь, – поманил его пальцем Тиний Руф.
Рыжеволосый вышел вперед, раздвигая плечом стоявших у него на дороге.
– Он имеет задание? – спросил прокуратор Кассия Легия.
– Это один из самых способных наших людей, – ответил тот.
Рыжий довольно смело огляделся и, явно желая произвести впечатление, начал довольно бойко рассказывать, как он, оказавшись за городом, стал свидетелем ужасного события. Он видел, как несколько бородатых иудеев самого гнусного и злодейского вида волокли в пещеру плачущую белокурую греческую девочку. Иудеев было много, и он не решился вмешаться. Он слышал, как из пещеры донесся жалобный предсмертный детский крик. Потом он видел, как иудеи вынесли мертвую девочку из пещеры, выпотрошенную, как овечку, бледную, с выпущенной кровью, и закопали в лесу. Потом они пекли праздничные пироги, замешанные на греческой крови и начиненные человеческими внутренностями.
– Ты опять все врешь? – резко спросил его Тиний Руф.
Рыжий повалился на колени, закатил глаза, вывалив громадные, с просинью и красными прожилками белки и, воздев корявые, поросшие рыжей щетиной руки, начал клясться Ваалом и своими предками, что говорит правду.
– Хватит! – махнув рукой, остановил его Тиний Руф и брезгливо поморщился. – Я верю, вот тебе за усердие. – Он бросил рыжему жарко блеснувшую монету. Тот жадно поймал ее и, мельком взглянув, поспешно спрятал и складках одежды.
-------------------------------------
*Ларарий – ниша в римских домах, где помещались изображения домашних богов-предков.
4.
Сладко звучала струнная музыка. Воздух был напоен благовониями и ароматами пряных кушаний. Гирлянды благоухающих ярко-красных и нежно-розовых цветов, подвешенные на украшенных тонкой резьбой столбах, низко нависали над обеденными ложами. Порой кто-либо из пирующих, протянув руку, выхватывал из гирлянды цветок, подносил к лицу и, упившись его запахом, отбрасывал в сторону.
Залитые вином столы с остатками пищи – обглоданными фазанами и голубями, блюдами с заливной, в пряном соку, искромсанной ножами рыбой, – украшенные бронзовыми, тонкой работы фруктовницами, с прозрачно-зелеными гроздьями винограда, уже не привлекали внимания пирующих. Все они смотрели туда, где перед столами на сверкающем полированном полу танцевали три стройные обнаженные негритянки. Словно три прекрасные грации, они были одного роста и похожи, как сестры. Их тела, будто выточенные искуснейшим мастером из драгоценного черного дерева с безукоризненными, навеянными Амуром формами, пластично двигались в такт музыке, и глянцевые блики танцевали на атласной коже. Высокие, хорошо сформированные груди томно колыхались вслед за гибкими движениями рук и бедер. А округлые пышные бедра вели такую дразнящую соблазнительную игру, что даже пресыщенные римские патриции смотрели на них с откровенным вожделением. Римляне глаз не сводили с танцовщиц, смакуя каждое их движение, и многие желали бы, чтобы танец продолжался бесконечно долго. Другие, напротив, с нетерпением ожидали, когда он кончится и девушек можно будет усадить к себе на ложе.
Хозяин гостиницы, грек Демосфил, лысый, горбоносый, сутулый старик, закутанный в белый с широкими складками плащ, молча стоял в стороне и бесстрастно смотрел черными глазами, прикрытыми морщинистыми набрякшими веками. Он знал силу этого зрелища и прикидывал, как бы не продешевить, когда танец закончится. Девушки устали, движения их замедлились, на лицах выступили мелкие блестящие бисеринки пота.
Демосфил сделал знак рукой, и музыка стихла. Танцовщицы, грациозно изогнувшись, поклонились гостям и, стыдливо наклонив черные маленькие головки на тонких длинных шейках, убежали за занавес, призывно покачивая упругими глянцевыми ягодицами. Эта стыдливость и страстные движения представляли собой такую жгучую смесь, что некоторые римляне не выдержали. Еще не стихли аплодисменты и возгласы восхищения, как несколько молодых людей сорвались с мест, словно боясь, что их опередят, и, поддерживая руками развевающиеся тоги, направились к Демосфилу, желая пригласить танцовщиц в отдельные комнаты. Демосфил молча, с каменным лицом, выслушал их шумные страстные просьбы и жестом руки отослал к сидевшей у занавеса за мраморным резным столиком красивой, но уже немолодой гречанке с пухлыми алебастрово-белыми плечами и большой, почти обнаженной грудью. На столике перед ней сверкал серебряный поднос с чернеными узорами. Гречанка обольстительно улыбалась ярко-красным ртом, показывая ровные перламутровые зубы, и грудным ласковым голосом объясняла римлянам, сколько золотых монет требуется внести, чтобы их просьбы были удовлетворены. Белой полной рукой, унизанной рубиновыми и берилловыми перстнями, она перебирала жирно блестевшие золотые монеты, лежащие на подносе.
Несколько римлян, ощупав свои кошельки, потоптались и отошли, но двое остались, и вскоре золото мелодично зазвенело, падая на серебряный поднос. Гречанка подозвала к себе молоденькую рабыню. Это была голубоглазая девушка лет тринадцати-четырнадцати, с распущенными по плечам белокурыми волосами, с шеи до пят закутанная в легкое голубое покрывало.
Коварный замысел состоял в том, что при малейшем ее движении под легкой тканью проступало созревающее юное тело. Гречанка сказала ей несколько слов, и девушка ушла за занавес, унося на себе тяжелые долгие взгляды мужчин.
– Хороша птичка! – восхищенно сказал один из отошедших от гречанки римлян.
– Плати золото – и она залетит в твою клетку, – насмешливо отозвался другой, у которого тоже не хватило денег.
Вскоре появились две негритянки, покрытые полупрозрачными накидками, и, потупив глаза, улыбаясь нежными полногубыми ртами, подошли к заплатившим за них римлянам.
В зале стоил разноголосый шум. Иногда то за одним, то за другим столом поднимались ораторы и выступали, отчаянно жестикулируя, пытаясь привлечь к себе внимание.
Гостиница Демосфила была самым популярным заведением в Кесарее. Богатые приезжие в первую очередь стремились попасть сюда в надежде приятно провести время.
Посетители часто менялись, и на новичков не обращали особенного внимания. Но существовал определенный круг завсегдатаев – сынков богатых родителей, обеспеченных бездельников, которые, встречаясь здесь, проводили вечера в постоянных пирах, играх и диспутах. Характерной для этих диспутов была относительная свобода слова – довольно частое явление в отдаленных провинциях. Ораторы в своих речах иногда заходили так далеко, что хозяину приходилось вмешиваться и утихомиривать их, напоминая, что ему не хотелось бы иметь дело с тайной службой. В ответ слышались шутки. Иногда разогретые вином и спорами посетители кричали, что выкладывают содержимое своих кошельков не за то, чтобы им закрывали рты. Другие успокаивали Демосфила: он, дескать, так богат, что сможет откупиться даже от Велиала.
У самого дальнего стола на ложе, прислонившись спиной к мягкому валику, удобно устроился Тиний Руф. Рыжий парик, наклеенные усы и борода делали его совершенно неузнаваемым. Левая рука его лежала на розовом округлом колене сидящей с ним рядом невольницы, а в правой он держал бронзовый бокал с вином. Рядом с ним сидел также преображенный Кассий Легий, на коленях которого устроилась полуголая эфиопянка. Главный эдил забавлялся, вбрасывая ей в рот одну за другой крупные сочные виноградины. Девушка проглатывала их и громко смеялась, сверкая ослепительно-белыми зубами.
Тиний Руф маленькими глотками тянул густое вино и прислушивался к разговору, происходившему за соседним столом. Человека, сидевшего там, звали Гай Меммий. Это и был тот самый высланный из Рима за какие-то грехи бывший член императорского совета, о подозрительной деятельности которого уже не раз доносили наместнику. Но так как из Рима насчет опального патриция не было никаких указаний, Тиний Руф решил надлежащих мер пока не предпринимать, зная, как переменчива судьба знатных нобилей. Однако желание послушать речи изгнанника и послужило, пожалуй, для прокуратора главной приманкой при посещении этого заведения.
Тиний Руф с завистью смотрел на располагающую внешность Гая Меммия. Наместник подумал, что этому человеку, пожалуй, одинаково хорошо подошла бы и палитра художника, и консульский жезл.
До ушей прокуратора донесся громкий самодовольный голос соседа справа, черноволосого стройного молодого человека с надменным, красивым броской красотой лицом. Удачливый волокита в голубой кокетливой пенуле, наклонясь к худосочному юноше, сидевшему рядом с ним, рассказывал нарочито громко, чтобы слышали и другие.
– Я думал, мне придется хорошенько потрудиться, чтобы проложить себе тропинку в этот сад, и был, представь себе, немало удивлен, обнаружив хорошо наезженную удобную дорогу, по которой меня прокатили с большим опытом и неиссякаемым азартом. И потом, когда я глянул в ее бездонные голубые глаза, их манящая глубина приобрела для меня совсем иной смысл.
– Каждая женщина – загадка, – отвечал бледный юноша с легким волнением. – И дочери Страбония – не исключение.
Словно острый дротик вонзился в грудь Тинию Руфу. Уж не о младшей ли дочери латифундиста Страбония говорил этот юноша? Перед ним живо предстал ее образ. Рассыпанные по молочным плечам бледно-рыжие волосы. Огромные голубые невинные глаза, окаймленные роскошным веером длинных пушистых ресниц. Трудно было вообразить, что эти глаза познали уже так много. "Может, они говорят о старшей дочери? У нее тоже голубые глаза", – попытался утешить себя Тиний Руф. Но тут же горькое сомнение взяло верх: "Она высокая, костлявая, некрасивая. Этот повеса и лакомка не стал бы уделять ей внимание".
– Вот так, запомни, мой юный друг, – услышал прокуратор снова. – Клянусь Аполлоном: к любому замку есть ключ, а к женщине – тем более. Все решает настойчивость и напор, ну и, конечно, наше мужское обаяние. – С этими словами черноволосый красавец встал и упругой легкой походкой направился в другой конец зала.
Прокуратор с ужасом ощутил, что его нижняя челюсть несколько раз предательски дрогнула.
"Хватит, довольно! Я ничего не слышал! – приказал он себе. – Меня интересует только этот опальный советник. Больше никто. Да и кроме того, люди такого сорта, как этот красавчик, всегда больше болтают, чем делают".
Тем временем за столом, где возлежал Гай Меммий, завязался разговор, которого наместник Иудеи и эдил тайной службы давно ждали. Кассий Легий продолжал забавляться с эфиопянкой, но все внимание направил в сторону советника.
Коротко остриженный по последней моде светловолосый римский патриций в просторной белой тоге, жеманно жестикулируя, вещал о мужестве, благородстве и врожденном чувстве достоинства у римлян и о также врожденном рабском угодничестве у других народов, покоренных римлянами. Все уже много раз слышали такие слова, но внимали им с явным удовольствием.
И тут заговорил Гай Меммий. Его чуть глуховатый, но властный голос заставил всех умолкнуть.
– Странное дело... Ведь если бы вы, находясь среди своих друзей, однажды заявили, что вы самый умный, самый талантливый, что у вас незаурядный характер, что вы самый смелый и мужественный, самый благородный на свете человек, то они сочли бы, что вы просто шутите, а те, кто принял бы ваши слова всерьез, высмеяли бы вас как заносчивого, хвастливого и неумного человека. Не правда ли? А вот если бы вы услышали, как кто-то говорит о вас, скажем, из лести или тонко подшучивая, что вы самый умный или очень талантливый, что вы обладаете исключительными, уникальными чертами характера и что никто не сравнится с вами в душевной красоте, доброте, благородстве и вряд ли кто-нибудь еще проявит столько мужества и стойкости на войне, как вы... Выслушав эту речь, вы решили бы, наверное, что хотя кое в чем говоривший и хватил через край, но в основном он прав. Действительно, в наш ум не закрадывается ни йоты сомнения, когда мы слышим нечто подобное о нас вообще, обо всей нашей нации – о римлянах! Уж тут мы со всем согласны и без тени сомнения считаем: "Да! Мы, римляне, самые талантливые и самые умные; характер у нас самый многогранный, но притом самый добродетельный, а наша душа – неиссякаемый источник благородных порывов. А кто с нами, римлянами, сравнится в мужестве и силе, отваге и воинской доблести? Равных нам нет! Мы – самый лучший народ!"
И тут... странное, повторю я, дело. Никто из нас и не подумает высмеять такую речь или принять ее за шутку. Мы проникнуты сознанием, что это действительно так, и даем резкий отпор каждому, кто попробует усомниться. А как же? Уж себя-то мы искренне любим. И тут – никакой критики, когда дело касается нас самих, нас всех, всего нашего римского народа. И никому в голову не придет, что, восхваляя свой народ, мы просто хвалим самих себя и что это, в сущности, самое обыкновенное хвастовство и себялюбие. Нет! мы почему-то называем это патриотизмом, любовью к родине...
Пока Гай Меммий говорил, все молчали, не вполне понимая, куда он клонит, но последние слова бывшего члена императорского совета вызвали шумное неодобрение.
– И это говорит римлянин! – возмущенно воскликнул светловолосый круглолицый патриций.
– Мне еще не приходилось слышать подобных мерзостей, – добавил кто-то.
– Верно сказано, – неожиданно поддержал оратора тяжеловесный мужчина с мощной шеей, поднявшийся с ложа у дальнего края стола. Что-то напоминавшее гориллу было в его низком скошенном лбу и мощных челюстях. Но под костистыми, выступающими надбровными дугами с мохнатыми черными бровями живо блестели маленькие светлые глазки.
– Просто диву даешься, как мы себя любим! – пророкотал здоровяк. – Ну, пусть мы имеем на то веские основания. Но представьте: какой-нибудь жалкий самнит, ничтожный иллириец или презренный иудей провозглашает при случае: "Узнаю самнита!" – мол, что-то они особенное. Или еще: "Лишь иллирийцы способны понять друг друга!" А вот недавно мне пришлось слышать: "Это так же верно, как то, что я иудей!" Нашел чем гордиться! И даже мерзкий паук, сидя у себя на путине в темном сыром углу при удобном случае оповещает о себе и гордится: я, мол, паук-крестовик, а не какая-нибудь там сороконожка. Будто есть его заслуга в том, что он родился пауком.
– Ловко же вы развесили ярлыки, – покачал головой Гай Меммий. – Самнит – ничтожный, иллириец – жалкий, иудей – презренный. Ну, а каков же римлянин? Достойный?
– Уж не хотите ли вы поставить на одну доску римлян и иудеев? – вмешался кто-то.
Но здоровяк не принял вызова. Запахнув на необъятной груди голубой плащ, он уселся на свое место с лукавой улыбкой на обезьяньем лице, промолвив:
– Все вы хороши, все под плеткой одинаковы!
Но Гай Меммий не собирался умолкать.
– А вы спросите об этом иудеев! – ответил он на последний вопрос. – Они считают себя избранным народом примерно так же, как мы, римляне, считаем себя лучше и достойнее ничтожных самнитов и жалких иллирийцев. Почему нам дозволено, а другим нет?
– Мы победили их! Весь мир у наших ног! – отвечали ему.
– Да, мы победили. Мы огромная, выдающаяся, могущественная нация. Но почему мы не хотим оцепить мужество и решительность тех малых народов, у которых хватает отваги подняться на борьбу с нами и воевать, не имея даже надежды на победу? Нет, мы, победив, упиваемся их кровью и унижением! Мы втаптываем их в грязь и обливаем потоками нечистот. Впрочем, так ли уж мы сильны и достойны? Мы обманываем эти малые народы и стравливаем их между собой, прививаем им ненависть и презрение друг к другу, чтобы легче было ими править. Большинство наших побед достигнуто их руками, их кровью. Мы научили их убивать друг друга, и нам остается меньше работы. Мы научили их презирать и ненавидеть друг друга, а сами ненавидим и презираем их всех. В итоге – мы достойные! Не в том ли наше достоинство, что мы сумели обмануть и перехитрить их? В том, что сумели использовать в борьбе запрещенный прием? Знаете ли вы, что наша ненависть к иудеям регулярно подогревается дикими нелепыми вымыслами, намеренно распространяемыми среди черни? И можно лишь удивляться, что несуразные небылицы, в которые может поверить лишь самый темный, забитый невежда, производят впечатление на умных, образованных людей. Ведь многие действительно верят, что иудеи употребляют в пищу кровь иноверцев и едят детей, хотя не составляет большого труда узнать, что обычай этого народа запрещает прикасаться к мясу, пока с него не стекла кровь, и едят они лишь копытных животных, жующих траву. Но эти слухи делают свое дело. Инструмент достаточно примитивный, но он под стать тем примитивным чувствам, на которых должен сыграть.
– Постойте, по-вашему, иудеи ни в чем не виноваты? – резко вмешался сидящий напротив изящный аристократ в кремовой тоге, окаймленной голубым шелком. – Но почему тогда их презирают больше всех? И зачем нужно возводить против них обвинения, которых никто не выдвигает против греков, сирийцев, персов или, скажем, армян? Нет дыма без огня!
– Не каждому понятно, но обстоятельства сложились так, что именно иудеи являются наиболее удобным объектом для всевозможных обвинений, – не реагируя на резкий тон аристократа, спокойно отвечал бывший член императорского совета. – Прежде всего потому, что и в Риме, и в провинциях они расселены небольшими группами и не могут оказать действенного сопротивления. Их непонятные и неприемлемые для нас обряды и обычаи уже сами по себе являются достаточной причиной для пробуждения к ним недоверия и неприязни. А если прибавить к этому, что ловкие иудейские предприниматели составили значительную конкуренцию нашим и греческим, то не трудно понять, какую пищу представляет собой само существование этого народа для той части нашего сознания, которую мы чаще всего стараемся подавить, спрятать поглубже. Но темное и злое не умирает в человеке, оно рвется наружу и ищет выхода. И вот выход найден: есть народ, на который можно выплеснуть всю нашу грязь, размазать и развезти ее, это прекрасная возможность дать право на существование темной, животной части нашей души. Остается лишь узаконить и использовать выползшие на свет низменные чувства. Правда, в определенных кругах трудно навести хулу на народ, давший миру выдающихся мыслителей, историков, писателей. Я говорю, к примеру, о Юстусе Тивериадском, Иосифе Флавии, Филоне Александрийском*. Но стоящие у власти могут все. Организуются суды, на которых иудеев обвиняют в ужасных, но совершенно фантастических преступлениях. Вспомните состоявшийся четыре года назад в Риме процесс над обвиненными в убийствах иудеями-врачами. Или процесс о предательстве иудея-чиновника, якобы передавшего парфянам планы римского военного похода. И хотя следствием вина их не была доказана, обвиняемые были осуждены и волны гонений на иудеев прокатились по всей империи. И вот теперь не нужно большой политической ловкости, чтобы свалить наши хозяйственные и политические неудачи на этот народ, виновный во всех грехах мира. Неурожай? Иудеи своими заклятиями обесплодили ночву. Падеж скота, болезни, мор – опять же происки иудеев. Война, высокие налоги – все они виноваты, обрезанные. Простой народ уже подготовлен, он не рассуждает, нужно лишь указать ему виновника. Он легко поверит в вину иудеев, а подлинные виновники умоют руки. Вот почему вражда к иудеям живет так долго и, наверное, будет жить еще века.
– Он, наверное, сам иудей, – оглядываясь вокруг и ища поддержки, громко сказал аристократ в кремовой тоге. – Или ведет свое происхождение от иудеев. Не может римлянин так поносить свое отечество и становиться на сторону презренных варваров!
– Я за свое отечество пролил немало крови и получил достаточно рубцов на теле, – с достоинством сказал Гай Меммий. – Не знаю, как справишься с этим делом ты, когда настанет твой черед. Но мне больно, что мое отечество запятнало себя, как нечестный игрок, пометивший кости. Эта боль переполняет меня, и я высказываю ее вам потому, что не в силах удержать в себе, хотя уверен, что меня здесь никто не поймет. Все вы ослеплены могуществом, которое держится на обмане и лжи, опьянены благополучием, роскошью, построенными на бедствиях и нищете великого множества людей.
– Горе побежденным! – с подъемом произнес аристократ под одобрительный гул слушателей. – Трибун Сульпиций когда-то выслушал эти слова от галльского царька Бренна. А теперь пусть их слышит весь мир, побежденный великим Римом!
– А я считаю, что прав был Ювенал**, когда открыто заявлял, что жизнь нужно правде посвящать! – спокойно ответил бывший советник.
– Правда – это лишь то, что нам выгодно, – насмешливо прозвучало в ответ.
Тиний Руф осторожно отставил кубок с недопитым вином, встал и, стараясь не привлекать внимания, направился к выходу. Кассий Легий, с видимым сожалением сняв с колен эфиопянку, последовал за ним.
"Так вот что ты за птица, правдолюбец! – угрюмо думал прокуратор. – Недаром тебя выслали из Рима. Ты мне даже симпатичен, но истина и долг – превыше всего. Истина моя, а не твоя. И моя истина как раз в том, чтобы не было твоей. Но я не буду спешить. Сначала пошлю донесение в Рим. Пусть они там сами решают, каким образом воздать должное тебе и твоей правде..."
*Юстус Тивериадский – историк и политический деятель времен Иудейской войны. Сведения о его жизни приходится черпать преимущественно у его противника Иосифа Флавия. Юстус получил греческое образование. Он убедил жителей Тивериады (Тверии) присоединиться к восстанию против Рима и сжег селения возле Гадары и Гиппоса, жители которых враждебно относились к евреям. Когда Флавий прибыл в Тивериаду в качестве правителя Галилеи, он убедил Юстуса и других видных представителей города разрушить дворец тетрарха Ирода. Впоследствии как Юстус, так и Флавий из страха перед римлянами отрицали свое участие в этом деле и обвиняли один другого. Юстусу принадлежит написанная по-гречески "История", о которой упоминают позднейшие писатели. Предполагается, что последние годы своей жизни он провел в Риме.
Иосиф Флавий (37-100) – крупнейший историк Древней Иудеи, известный политический деятель эпохи Иудейской войны. Находился под глубоким влиянием греческой и римской культуры. Участвовал в антиримском восстании и проявил себя как талантливый военачальник, однако впоследствии перешел на сторону римлян. Его основные труды – "Иудейская война" и "Иудейские древности".
Филон Александрийский, или Филон Иудей – знаменитый александрийский философ; он жил приблизительно между 20 г. до н.э. и 50 г. н.э. Единственным событием его жизни, которое установлено достоверно, является его участие в посольстве, отправленном евреями к императору Калигуле в Рим с просьбой о защите александрийских евреев против тамошних греков. Это было в 40 г. Филон сочетал в своем учении элементы греческой мудрости и еврейской религии. Написал ряд первых в истории трактатов против антисемитизма.
**Ювенал Децим Юний (ок. 60 – ок. 127) – римский поэт-сатирик. Известен как классик "суровой сатиры". И, кстати, как ярый враг еврейства.
Глава 7
Медный свиток
1.
Дверь Петриоху и Иезекии отворил заспанный полный человек. В руках он держал глиняный коптящий светильник, освещавший его круглое потное лицо с жирной складкой под подбородком. Это был Сухой.
Он таращил маленькие глазки, вглядываясь в ночных гостей, а когда узнал старика, то удивленно захлопал плотными короткими веками с рыжеватой щетиной вместо ресниц.
– Никак ты, Иезекия? – протянул он. – А кто это с тобой?
– Это верный человек, – убежденно ответил старик. – Он бежал вместе со мной из подвалов дворца царя Ирода.
Сухой поднес светильник к самому лицу Петриоха, едва не обжигая ему брови, и бесцеремонно, недоверчиво оглядел его.
– Он сидел с тобой в одной яме?
-Да; и он здорово помог мне. Не будь его, не видать бы вам больше старого Иезекию.
– Входи, – буркнул Сухой. Он не проявил особой радости, однако все же сказал: – У меня сегодня ночуют Антип и Грек, но и для вас место найдется.
Иезекия и Петриох вошли в темную комнату. Сухой задвинул засов на двери и поставил светильник на стол посреди комнаты, Пахло потом и чем-то кислым. Огонек светильника слабо озарял помещение. Углы оставались затемненными, на лавках у стен кто-то возился.
– Откуда ты взялся, Иезекия? – раздалось оттуда. – Мы уже думали, что ты давно валяешься на городской свалке и вороны клюют твои глаза.
Иезекия узнал насмешливый голос Грека.
– Я еще не спешу туда, – ответил Иезекия, – и охотно уступлю тебе свою очередь. А мне пока и здесь не надоело.
Грек и Антип вскочили со своих лавок и вынырнули на свет, обезображенные неровными тенями от колеблющегося пламени светильника. Радуясь возвращению старика, они громко загалдели, гулко хлопая его по спине и стараясь ущипнуть побольнее.
– Мы и не чаяли, что увидим тебя, старое дырявое корыто!
– Пост пошел тебе на пользу: ты помолодел и стал стройнее!
Напрасно Иезекия пытался оттолкнуть их и защититься от пинков и щипков.
– Хо-хо! А кожа у тебя стала нежная, как у новорожденного.
– Где твой живот, набитый гнилыми колбасами? Ты скормил его тюремным крысам и клопам?
– К старухе своей не являйся! – злорадно предупредил Грек. – Она завела себе нового дружка. Помнишь рыжего старьевщика, что держит лавку на краю базара, у самой гавани? Так вот, он зачастил к ней – видать, пришлась ему по вкусу!..
– Да она и сама не прочь, – басил высокий костлявый Антип, – он ведь моложе тебя и, наверно, старается.
– Помолчите, безбожники! – отбивался Иезекия. – Так-то вы встречаете старого товарища? Лучше бы накормили и успокоили.
– А может, ты подкопил в тюрьме силенок и теперь потягаешься со старьевщиком? – не унимался Грек.
Про Петриоха забыли. Он стоял в стороне и с удивлением чувствовал, что хорошо понимает кесарейское наречие, эту смесь иудейского, арамейского и греческого языков, на которой изъяснялись разбойники.
– Тише! Хватит орать! – сердито вмешался Сухой. – Вон и собаки разбрехались. Того и гляди, стража нагрянет.
Разбойники умолкли. Иезекию и Петриоха усадили за стол. Сухой принес сыр в глиняной миске, пшеничные лепешки и, достав с полки большой пузатый кувшин с деревянной пробкой, налил всем по чашке сикеры.
Иезекия жадно запихивал в рот еду, запивал сикерой и, не переставая жевать, невнятно рассказывал, как они с Петриохом убили тюремщика и выбрались на волю. Теперь разбойники обратили внимание на сирийца. Они разглядывали его с уважением, отдавая должное силе, ловкости и находчивости, которые проявил он, по словам Иезекии, при побеге. Но хотя старик на первое место в своем рассказе ставил вроде бы Петриоха, как-то само собой все равно выходило так, что не будь его, Иезекии, побег не удался бы.
Никто из разбойников даже не взглянул на продолговатый холщовый сверток, который Петриох все время держал при себе. И ни сириец, ни Иезекия, словно по обоюдному молчаливому согласию, ни слова не проронили о медном свитке.
– А ты не привел за собой соглядатаев? – вдруг с тревогой спросил Сухой.
Не дождавшись ответа, он вперевалку подкатился к двери, осторожно отворил ее и боком, мягко выкатился на улицу. Скоро он вернулся и, недовольно сопя, велел всем ложиться спать.
Петриоху отвели место на одной из деревянных лавок возле стены. Лавка была узкая, и широкоплечий сириец едва уместился на ней. К тому же и свиток он положил между собой и стеной, так что лежать приходилось все время на боку. Он слышал, как, переругиваясь, улеглись Грек и Антип, различил знакомое кряхтение Иезекии и то, как тяжело опустился на лавку Сухой. Петриох лежал на правом боку, придавливая сильной спиной пружинящий свиток к стене, и широко раскрытыми глазами смотрел в густую, душную тьму.
Встреча с разбойниками удивила и озадачила его. Он ожидал увидеть злобных головорезов, а встретил беспечных насмешливых болтунов. Но он понимал, что не стоит доверять первому впечатлению. Скорее всего, эти люди все-таки хитры и коварны, а главные события произойдут, наверное, завтра, когда придет главарь. Тиний Руф предупреждал, что Байя умен, крайне недоверчив и жесток.
Вскоре послышался громкий храп. Петриох этого не терпел, и его вдруг охватило сильное желание встать и размозжить всем головы. Он тут же подумал, что не следует доверять этому слишком громкому храпу, и нащупал висевший у пояса кинжал тюремщика Кастобула. Осторожно вытащив его из деревянных ножен, он провел пальцем вдоль лезвия. Это движение успокоило его и придало сил.
Едва рассвело, Иезекия проснулся и принялся будить Сухого. Толстяк открыл глаза с превеликой неохотой и долго размазывал короткими пухлыми пальцами капли пота по своему круглому лицу. Иезекия твердил, что ему нужно поскорее увидеть Вайю, чтобы сообщить ему важную новость.
Сухой сладко зевнул, поморщился, а потом как-то неопределенно ухмыльнулся.
– Вот поедим и пошлем к нему Антипа. Я только никак не возьму в толк: что ты так рвешься увидеться с ним? Байя не погладит тебя по головке за то, что ты так глупо попался и сорвал дело. А еще он наверняка захочет узнать, о чем тебя спрашивали в тюрьме и что ты рассказал там. И сдается мне, – тут темные глазки Сухого превратились в щелки, – что язык у тебя не прилип к гортани, да и руки-ноги остались целы... – Он окинул старика долгим взглядом. – И последний клык у тебя не выбили.
– Что ты несешь, толстая обезьяна? – упомянутый клык во рту Иезекии задвигался так яростно, что было непонятно, как он не проткнет ему небо. – Зови сюда скорее Байю! А когда он придет, все вы будете целовать мои руки и ноги и благодарить Бога за то, что они целы! И этого человека, – он кивнул в сторону Петриоха,– вы тоже будете носить на руках!
Петриох лежал на правом боку и притворялся, что спит. Было уже совсем светло. Из-под опущенных век он внимательно следил за разговором. Сириец не мог уснуть почти всю ночь, и лишь последние предутренние часы провел в полудреме. И теперь он был рад начавшейся перебранке – так легче было бороться со сном.
Сухой разозлился, и в его голосе послышались визгливые нотки:
– Неужели до тебя не доходит, что ты уже стар и давно нам в тягость? Байя не обрадуется, увидев тебя. Он говорил, что ты провалил все дело. Смотри, как бы он не сделал с тобой то, чего не успели римляне в тюрьме.
У Иезекии потемнело в глазах, и на мгновение он потерял дар речи, и только задрал свои лохмотья, чтобы все увидели его ожоги.
"Как же так? – думал он. – Если Сухой, этот никчемный, ни на что дельное не способный человек, смеет попрекать меня тем, что я жив, стало быть меня тут и впрямь уже похоронили. Но я ведь жив! И не просто жив, а..."
Обозлившийся старик овладел собой и тут же разразился потоком ругани и проклятий:
– Ах ты, богохульник и вероотступник! – закричал он, потрясая кулаками. – Ах ты, зловонный кусок свиного сала! – Он знал, что эти слова произведут на Сухого куда большее впечатление, чем предыдущие. – Даже шакал отвернется от тебя и пройдет мимо, когда ты околеешь! На что ты годен? Разве только на то, чтобы растопить твой жир и залить в светильник, да и то он будет больше коптить и вонять, чем гореть!
Теперь вышел из себя и онемел Сухой. Его красноречия хватило лишь, чтобы пробормотать:
– Молчи, старый дармоед!
– Я – дармоед?! Я... – Иезекия побледнел от гнева. – Да я задавлю тебя, как клопа!
– Ладно, ладно, не очень-то махай руками... – Сухой втянул голову в плечи и смотрел исподлобья, и вид у него был уже не такой уверенный, как раньше.
Антип и Грек давно проснулись от криков, но не вмешивались, предвкушая забавную драку. Спорщики, однако, не спешили переходить к активным действиям. Сухой громко сопел и недобро смотрел на старика маленькими маслянистыми глазками. Иезекия несколько раз замахнулся, но не ударил. Он знал, что от подлого и коварного труса, каким слыл Сухой, можно ожидать всего – и нож в спину, и отравы в вино. Но умолкать старик не собирался:
– Свинья поганая! Это я-то дармоед? Да пока вы тут резали глотки нищим, пока грабили вдов и сирот и вынюхивали следы медного свитка, я добыл его! Да-да, я добыл его и знаю, где он сейчас!
Эти слова грянули как гром среди ясного неба. Юркий Грек и долговязый костлявый Антип живо вскочил на ноги. Оба они спали не раздеваясь, в длинных, подпоясанных веревками хитонах.
Грек с угрозой подступил к старику:
– Болтай, да знай меру. Вот я сейчас пойду к Байе и выложу ему все, что ты здесь наговорил. Он давно грозился с тебя шкуру спустить, если римляне не прикончат! Посмотрим, что ты перед ним заблеешь...
Он гибко, по-кошачьи скользнул к двери, отодвинул засов и осторожно выглянул наружу. Потом повернулся к Сухому и Антипу и решительно сказал:
– Ждите меня здесь. Я иду за Байей и Кривым. Старика и вон того, – он ткнул пальцем в сторону Петриоха, – ни под каким предлогом не выпускайте и никаким обещаниям не верьте. Мы скоро будем.
Как только Грек исчез. Сухой, крякнув, многозначительно сказал:
– Так... – и, вихляя толстым задом, подкатился к двери. Снова закрыв ее на засов, он уселся на пол, всем своим видом показывая, что скорее умрет, чем выпустит кого-нибудь наружу. Его приплюснутая, раздувшаяся в висках голова с большой проплешиной была по-бычьи опущена и прижата к груди.
Размеренно переставляя длинные ноги, к нему подошел костлявый Антип и стал рядом, прислонившись к стене сутулой, с острыми лопатками спиной. Тонкие как плети руки он сложил на узкой груди и с решительным видом выставил вперед горбоносое лицо и заросший кадык.
Эти двое, столь разные по внешности и такие единодушные в желании подчеркнуть серьезность своих намерений, выглядели очень комично, так что даже угрюмый Петриох не смог сдержать усмешки. Он знал, что при нужде без труда разметал бы этих слабосильных иудеев и проложил бы себе дорогу на волю. Он даже задумался на мгновенье; может быть, именно это и следует сейчас сделать, ибо когда придет Байя, будет поздно. Но он помнил и то, что где-то неподалеку прячутся римляне, агенты Кассия Легия, а уж от них уйти будет куда труднее.
Петриоху вдруг стало душно: он словно почувствовал захлестнувшуюся на его шее петлю.
"Похоже, что я в мышеловке! – с какой-то веселой, лихой безнадежностью подумал он. – Но, наверно, ни в одну мышеловку еще никогда не попадала такая крупная мышь! Ох, и пущу же я кровь и тем, и другим, если увижу, что приходит конец!"
Он сел на лавке и положил руки на пояс, с удовлетворением ощущая на нем тяжесть кинжала.
Иезекия сидел в углу, смотрел в пол и о чем-то сосредоточенно думал. Сухой начал задремывать. Его похожая на тыкву голова кренилась, временами он спохватывался, испуганно оглядывал комнату и тяжело ерзал на полу. Антип молча переступал с ноги на ногу. Что-то в нем при этом похрустывало, и он толкал всхрапывающего Сухого острым коленом в мягкий бок.
– Проклятые вероотступники, – снова забубнил Иезекия, – вы еще будете целовать мне руки-ноги! Ваши потомки до седьмого колена будут воспевать мне хвалу и чтить мое имя.
– Вот Байя придет – он разберется, – невозмутимо отвечал Антип, устремляя глаза на заросший паутиной, облупившийся потолок. Иногда он, как будто с обиженным видом, делал глотательные движения, и его острый выпирающий кадык сновал по длинной шее, как челнок по глади реки.
– Ты мне не веришь, жердь трескучая, – ворчал Иезекия, – но знай, что тебе больше не придется красть детей и продавать их за бесценок египетским купцам...
Петриох взял завернутый в холстину свиток, лежавший на лавке у стены, и поставил его между колен. Медь глухо стукнула об пол.
Антип покосился в ту сторону, и в его запавших глазах блеснуло что-то новое. Он с интересом уставился на сверток, а потом посмотрел на Иезекию не то с испугом, не то с изумлением. Сухой же равнодушно повернул голову в сторону потревожившего его звука, но толстое потное лицо его не выразило ничего.
Медленно тянулось время, и каждый из четверых, убедившись, что остальные бездействуют и соблюдают дистанцию, успокоился и думал о своем.
Иезекия давно уже решил, что сам сообщит Байе о драгоценной добыче и сам покажет ему ее. Зная уже силу Петриоха, он не боялся, что Сухой, Грек или Антип сумеют отобрать у сирийца свиток. Просто Иезекия хотел, чтобы никому не досталось и тени от его великой заслуги. Наконец раздался условный стук в дверь. Сухой поспешно вскочил на ноги и отодвинул засов.
В ярком свете солнечного утра на пороге четким черным контуром вырисовалась фигура высокого плотного человека. Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, Байя широко шагнул в комнату. На плечи его был накинут коричневый шерстяной плащ, ноги обуты в кожаные сандалии с высокой шнуровкой. Из-за его спины, недобро ухмыляясь, вынырнул Грек. Сутулясь, боком, вошел Кривой. Он кутался в широкое одеяние бурого цвета, единственный глаз его мрачно сверкал, а отвисающая нижняя губа выражала наглое презрение ко всем окружающим.
– Рад видеть тебя, Иезекия, – сказал Байя тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и грузно опустился на скамейку. Справа от него расположился Грек, а слева оскалился Кривой, и, как всегда, непонятно было, злится он или ухмыляется.
– Рад, что вижу тебя в целости и сохранности, – не изменив тона, продолжал главарь шайки, накручивая на палец курчавый смолисто-черный волос из бороды. На Петриоха он не обращал ни малейшего внимания, словно тот здесь и не присутствовал.
– Если бы от тебя осталась только половина, – пояснил Байя, чуть прищурившись, – мне легче было бы понять, как ты выбрался на волю.
– Я бежал! Бежал из тюрьмы вместе с ним! – быстро затараторил Иезекия, указывая на Петриоха, но не отрывая умильного взгляда от Байи. – И пусть поразит меня Господь небесным огнем, если ты знаешь, какую вещь принес я тебе!
Байя мельком взглянул на сирийца и снова уставил иронически-недоверчивый взгляд на Иезекию.
– Если Господь не поразит, то я уж не промахнусь, – пообещал он. – И не забывай, что я гораздо ближе к тебе, чем Он. Хватит молоть языком. Уж не хочешь ли ты сказать, что принес медный свиток?..
Теперь на чернобородом лице уже не было иронии. Глаза стали цепкими и колючими, в них зажегся мрачный алчный огонь.
Кривой зачем-то огляделся, медленно ворочая своей уродливой головой. Грек и Антип подошли ближе, став по бокам Иезекии и Петриоха. Сухой оставался сзади.
-Ты мне не веришь? Мне?! – визгливо закричал Иезекия. – Да вот же он! Вот! Смотрите! – старик суетливо метнулся к Петриоху, но тот уже разворачивал холст, и через мгновение глазам ошеломленных разбойников предстал свернутый в рулон медный свиток, покрытый зеленоватым налетом.
Байя стремительно шагнул вперед и выхватил его из рук Петриоха. Затем круто повернулся и, растолкав разбойников, положил свиток на стол, осторожно развернул и впился заблестевшими глазами в колонки неровно выгравированных букв. Дрогнувшей рукой провел он по ряду заклепок посредине свитка, скреплявших два медных листа, из которых он был составлен. Мускулы Байи напряглись, все его тело превратилось в упругий сжатый ком.
– Это он! – прошептал Байя побелевшими губами.
– Это он, – подтвердил подглядывавший из-за его плеча Кривой.
Единственный глаз Кривого пламенел и впивался в свиток с такой страстью, что казалось, еще мгновение – и медь начнет плавиться. В этой короткой фразе прозвучало предупреждение и угроза. Он словно напоминал всем, что присутствует здесь и что с этим придется считаться каждому.
Злодеи сбились в тесный круг, они как-то разом притихли и благоговейно касались свитка своими грубыми заскорузлыми пальцами.
– Это он! – изумленно-восторженно вырвалось у Грека.
Сухой зачем-то обнюхал свиток, попробовал на зуб и даже лизнул языком. Антип медленно водил рукой по буквам. Петриох и Иезекия молча стояли рядом. Сириец чувствовал, что потрясающее впечатление, произведенное появлением свитка, охватывает и его. Но вместе с тем он чутко осязал висевший у него на поясе кинжал и размышлял о том, что произойдет, когда схлынет волна первого восторга и каждый бандит неизбежно задумается о своей доле сокровищ.
А Иезекия смотрел на притихших теснящихся разбойников и знал, что он уже прощен, и ему хотелось втиснуться между ними и так же, как они, ласкать холодную зеленоватую медь одеревеневшими вдруг пальцами.
– Медный свиток – это еще не золото и не серебро, – неожиданно громко по-арамейски сказал Петриох. – Сокровища еще нужно найти!
Вначале Петриоху показалось, что его никто не услышал. Но затем разбойники – все разом – повернулись в его сторону. Сириец перехватил короткие оценивающие взгляды Байи и Кривого и подумал, что, пожалуй, серьезными противниками для него могут оказаться лишь эти двое. И он снова пожалел о том, что не ушел из этого дома до прихода Байи – ведь римские агенты, что следят за лачугой, вряд ли опасней, чем главарь разбойников и одноглазый. Но теперь уже выбирать не приходилось. Сиплым от сознания значимости момента голосом Петриох продолжал:
– Клянусь моими предками, найти и выкопать это золото совсем не так легко. Я прочитал свиток и понял, что клады разбросаны по всей стране, их разделяют многие стадии. Прошло немало времени, приметы стерлись, разрушились. Большая часть кладов зарыта в окрестностях Иерусалима, а там сейчас много римских солдат, которые строят новый город. Но я служил в тех местах долгое время, поэтому могу оказать вам помощь в поисках сокровищ и удовлетворюсь той долей, которую вы мне выделите.
Под конец сирийцу удалось овладеть собой, и последние фразы он произносил уже в обычной своей манере, которая, однако, не совсем соответствовала последовательности его слов. Видимо, не так просто было вложить слова Тиния Руфа в уста Петриоха. Однако разбойники ничего не заметили. Глядя на посланца Тиния Руфа, они видели в нем хорошего помощника, хотя и не забывали о том, что с появлением нового человека доля каждого уменьшится. Лишь Байя, едва бросив взгляд на сирийца, почувствовал к нему особое нерасположение. Он смутно угадывал в нем достоинства, которые могли бы поставить Петриоха с ним вровень, а главарь бандитов не терпел конкуренции.
– Я тоже знаю окрестности Иерусалима, – зловеще сказал Кривой.
В это время дверь дома неслышно отворилась – Сухой не запер ее на засов после прихода Байи – и в комнату проскользнул еще один разбойник – Иошуа, который пришел с Байей и Кривым, но они оставили его на улице сторожить. Иошуа хотел сообщить, что ему не нравится подозрительная возня в соседнем доме, но едва он увидел на столе медный свиток, как изменился до неузнаваемости. Все его небольшое, подвижное тело затрепетало от неудержимой радости. Мягкие и даже нежные черты лица стали жесткими, угрожающими, а большие миндалевидные глаза словно спрятались за невидимым забралом, сузились и загорелись таким зловещим огнем, что могло показаться, будто он сейчас же бросится на Байю с ножом. Но это продолжалось лишь несколько мгновений. Иошуа сделал над собой невероятное усилие и снова стал прежним. Мягко и неслышно ступая, он приблизился к Байе и, шумно вздохнув, тронул его за руку. Байя стремительно обернулся:
– Зачем ты здесь? Что случилось?
– В соседнем доме есть кто-то посторонний, – сказал Иошуа, не в силах оторвать глаз от покрытого письменами свитка. Разбойники обменялись быстрыми взглядами.
– Ты зелен, – со спокойным презрением сказал Байя, – это, пожалуй, твой единственный недостаток, который со временем пройдет, если Богу угодно будет продлить твою жизнь. – Этими словами он хотел успокоить окружающих, но прежде всего себя. – Отправляйся на свое место и смотри внимательнее.
Иошуа погасил вспыхнувшие было глаза, метнул еще раз взгляд на медный свиток и направился к двери.
Но едва он вышел на улицу, как сразу убедился, что все его опасения оправдались. Зоркие глаза юноши заметили, как в узком проеме окна метнулась и исчезла черноволосая мужская голова. Иошуа с невозмутимым видом присел на камень и принялся перешнуровывать сандалии.
Внутри дома в центре внимания опять оказался Петриох. Он уже полностью освоился с обстановкой и предлагал немедленно отправиться в район Иерусалима, чтобы начать поиски сокровищ. Его внешний вид, указывавший на огромную силу и свирепость, развязная, самоуверенная манера держаться, ловкость, проявленная при побеге из тюрьмы, – все это обеспечило ему уважительное внимание. И в этот момент он даже не был уверен, продолжать ли ему служить Тинию Руфу и Кассию Легию или отправиться на поиски золота заодно с этими людьми, к которым он, несмотря на всю свою нелюбовь к иудеям, испытывал чувство какой-то близости, расположения, сознавая, что между ними много общего. Он словно раздвоился: одна часть его существа ожидала, что скажет Байя, чтобы определить, знает ли главарь разбойников секрет свитка, другая приглядывалась к производимому им впечатлению. И Петриох почувствовал, что впечатление он производит такое, какое хочет, и что, не будь Байи, он, скорей всего, стал бы вожаком у этих людей. И это, пожалуй, больше всего подошло бы ему.
Но Байя тоже понял чувства, овладевшие Петриохом, и тотчас же решил его судьбу. Главарь не любил надолго откладывать принятое решение. Он отвернулся, пряча глаза, и отошел к двери. Потом, прислушиваясь к словам сирийца, приблизился к нему с признаками заинтересованности на бородатом лице и вдруг, с коротким резким выдохом, метнул в него, в упор, длинный кинжал, который всегда прятал в рукаве. Узкое острое лезвие распороло горло Петриоха. Брызнула ярко-красная кровь. Петриох крякнул, захлебываясь, взмахнул руками, будто отгоняя стаю пчел, и, выпучив глаза, мешком повалился набок.
– Долю твою псы сожрали! – холодно бросил Байя, скользнув колючим взглядом по лицам разбойников, еще не успевших осознать случившееся. Капли крови брызнули на одежду и лица стоявших вокруг бандитов, которые растерянно смотрели на мертвеца.
Этот резкий, мгновенный переход от цветущей жизни с мыслями и желаниями к беспощадной смерти с кровью и немой неподвижностью озадачил каждого из них и заставил, наверное, задуматься, как жестока и страшна смерть, и кто знает, не поджидает ли она каждого из них коварно и неумолимо где-то за углом.
– Ловко! – прищелкнув языком, восхищенно произнес Кривой. – Здорово ты его. Р-раз, и готово! Пожалуй, я бы так не смог. Пусть предлагает теперь свои услуги Велиалу!
Посланец Тиния Руфа неподвижно лежал на боку в луже крови.
– Он уже умер? – удивленно моргая глазами, сказал Сухой и слизнул языком попавшую ему на верхнюю губу каплю крови. – Глядите-ка, сколько крови вытекло! Не отмоешь. Только куда его девать, мертвеца-то?
Иезекия растерянно смотрел на труп. Кинжал пронзил шейные позвонки Петриоха, что и стало причиной почти мгновенной смерти. Грек нагнулся и попытался вытащить кинжал, но лишь испачкался в крови. Оружие крепко застряло в позвонках. Тогда подошел сам Байя; он бесцеремонно наступил ногой на лицо мертвеца и одним сильным рывком освободил орудие убийства. Тщательно стерев с него кровь об одежду своей жертвы, он спрятал кинжал и молча вернулся к свитку, лежавшему на столе.
– Зачем ты его убил? – едва ворочая одеревеневшим языком, прошамкал Иезекия. Нижняя челюсть у него отвисла, и длинный желтый клык разделил темную дыру рта на две равные половины. – Он, может быть, нам бы помог...
Байя не ответил. Он внимательно рассматривал медный свиток, положив на него обе руки.
– Был человек – и нет его, – протянул Аптип без всякого сожаления. – Может, ему и лучше.
– Что же все-таки с ним делать? – недоумевал Сухой, ни к кому в отдельности не обращаясь.
И опять никто не услышал, как открылась дверь и вошел Иошуа. Он увидел лежащий в крови труп, чуть заметно вздрогнул, быстро взглянул на Байю и все понял.
– Беда, – сказал он приглушенно. – Нас выследили. В соседнем доме прячутся римляне.
Главарь разбойников резко обернулся к нему:
– А ты не ошибся, юнец? И знаешь ли ты, во что обойдется тебе такая ошибка? – Глаза чернобородого стал жесткими и колючими, как после убийства Петриоха.
– Все верно, Байя! – горячо ответил Иошуа. – Пусть Господь обойдет меня своей милостью, если я ошибаюсь. – Миндалевидные большие глаза юноши смотрели открыто, без страха. – В соседнем доме прячутся люди. Я не знаю, сколько их, но, наверное, немало. Они следят за нами, это ясно!
Байя запустил пальцы в свою черную бороду и задумчиво прищурился:
– Да, это можно понять! Похитить медный свиток и не привести за собой хвост под силу только демону! – Он в упор глянул на Иезекию: – Уж не ты ли, старик, оставил за собой след?
Иезекия побелел:
– Во имя Господа, за мной никто не шел! Я видел, я оглядывался!
– А может быть, он? – чернобородый глянул в сторону мертвеца. – Ладно, сейчас не это главное, – он впился и второй рукой в свою жесткую бороду и так рванул ее, словно хотел отодрать от подбородка, – Мы их здорово надуем сегодня! Все их труды пропадут даром. Свиток им не достанется – зато они получат мертвеца! – И главарь разбойников ухмыльнулся, показав свои ослепительно белые, острые, как у акулы, зубы. Было что-то зловещее в этом оскале большого мрачного лица, что-то нечеловеческое – так, наверное, улыбался сам Велиал, когда ему удавалось совершить очередное черное дело.
Байя многозначительно оглядел притихших разбойников, помолчал, покусывая губу, потом сказал, обращаясь к Сухому:
– Настало время открыть ход! У тебя все готово?
– Все готово, Байя! – толстяк тряхнул похожей на тыкву головой.
– Тогда открывай. Нам придется немедленно уйти отсюда. Другого случая не будет: медный свиток того стоит.
Сухой собрал на лбу толстые морщины и свысока оглядел вытянувшиеся от удивления физиономии злодеев. Все должны были понять, какое важное дело поручено ему. Сохраняя серьезный, важный вид, он подошел к большому деревянному столу, стоявшему посреди комнаты на приземистых ножках и, упершись руками и животом, отодвинул его в угол. Большая облезлая шкура прикрывала пол. Сухой, выпятив толстый зад, нагнулся и отбросил ее. Все увидели в полу небольшую круглую дверцу. Байя медленно подошел к ней и открыл коротким привычным движением, не оставлявшим сомнений в том, что он пользуется ею не впервые. Из подполья пахнуло гнилью и сыростью.
– Я полезу первым, – сказал Байя. Он вернулся к столу, скатал свиток, завернул его в холст и, прижимая к груди, начал спускаться по скрипевшей под его тяжестью лестнице. Когда осталась видна только его голова, он распорядился: – Ты, Сухой, пойдешь последним. Двери запри на засов. Стол подтянешь на место, шкуру тоже. Возьми лопату – подроешь крепежный столб и завалишь ход.
– Надеюсь, этот путь ведет не в шеол? – промолвил Кривой, зло оглядевшись, пронзив всех по очереди своим острым взглядом, и начал спускаться в подземный ход вслед за Байей.
– Оттуда несет, как из могилы, – сморщил горбатый нос Антип.
– Если нас выследили зелоты, то мы совсем недалеко от нее, – угрюмо заключил Грек, поспешно следуя за Кривым. После Грека, сложившись чуть ли не вдвое, просунул в отверстие свои длинные ноги-палки Антип. Далее последовал Иошуа.
Когда Сухой остался один, он воровато огляделся, прислушался и закрыл дверь на засов. Потом, тяжело топая, подбежал к окну и осторожно выглянул во двор. То, что он там увидел, его, наверно, успокоило, и разбойник, что-то соображая и тихо приговаривая, вернулся на середину комнаты. С неожиданной для его тучного тела сноровкой он нырнул под лавку. Там что-то затрещало. Вскоре он вылез оттуда с маленьким глиняным горшком, наполненным монетами. Покосившись на мертвого Петриоха, упоенно посапывая и высунув кончик языка от избытка усердия, Сухой быстро и ловко обернул горшок куском материи и подвязал к поясу. На плечи он накинул широкий, бурого цвета плащ и похлопал себя по поясу руками, проверяя, не выпирает ли горшок. После этого он взял в углу лопату, подтянул стол на место, пыхтя, забрался в лаз и, опустившись в него до пояса, накинул шкуру на приподнятую крышку. Когда она закрылась у него над головой, шкура легла на прежнее место.
Подземный ход был вырыт много лет назад большой разбойничьей бандой широко известного по всей Палестине своими кровавыми делами Бар-Гурда. За пять лет до описываемых событий банда эта была выслежена зелотами и полностью истреблена. Погиб и ее главарь. Случайно уцелел лишь Сухой, который и остался единственным хранителем тайны подземного хода. Подчинившись Байе и добиваясь большего расположения с его стороны, Сухой поведал ему о своем секрете. Байя сразу оценил значение подземного хода. Он велел Сухому жить в домике постоянно – на случай вынужденного бегства. Ход был длинный, он вел за город и кончался в одном из многочисленных оврагов за крепостной стеной.
Когда разбойники, измученные, перепачканные красной глиной, выбрались наконец на свежий воздух, день уже клонился к вечеру. Они устроились на отдых тут же, на дне глубокого оврага с обвалившимися склонами. Едва они пришли в себя и отдышались, Байя послал Грека наверх поглядеть, нет ли кого поблизости. Потом он развернул сверток и принялся медленно читать его, водя по неровным строчкам узловатым пальцем с выпуклым желтым ногтем. Самая первая запись свитка гласила:
"В крепости, что в долине Ахор, сорок локтей под ступенями, ведущими к востоку: сундук с деньгами, а всего семнадцать талантов весом".
– В крепости, что в долине Ахор? – переспросил Антип.
– Эта долина лежит на восток от Иерусалима, недалеко от Мертвого моря, и там много всяких развалин, – уверенно сказал Иезекия.
– Верно, – подтвердил Байя, – а крепость, наверно, та, что на вершине горы. Сейчас она заброшена, и нам никто не помешает искать.
– Я знаю эту крепость, я бывал там! – закричал соскользнувший сверху Грек. Он словно боялся опоздать к дележу добычи.
– И я знаю это место, – добавил Сухой, хотя всем сразу стало ясно, что он ничего не знает, а только боится, как бы его не обделили.
– Прочитай еще что-нибудь, – теребя Байю за рукав, нетерпеливо просил Кривой. Он никак не мог справиться с алчным огнем, горевшим в его глазу, и никто из разбойников не хотел встречаться с ним взглядом.
Байя надменно оглядел всех и предупредил:
– Если кто-нибудь попытается самостоятельно проверить, правду ли сообщил нам мудрец, нацарапавший эти строки, тот в самое ближайшее время отправится к нему на свидание и будет иметь возможность спросить его об этом лично.
После таких слов Байя уперся пальцем в середину свитка:
"На горе Гризим, под входом верхней шахты: один сундук и его содержимое: шестьдесят талантов серебра".
– Гора Гризим? Это та, что в Самарии? – удивленно протянул Антип.
– Есть и в Иудее гора Гризим, – сверкнул глазом Кривой.
– Да, недалеко от Иерихона, – добавил Иезекия, – отсюда несколько дней пути.
– Мы завтра же отправимся на поиски сокровищ, – поднимаясь, заявил Байя. Разбойники сдвинулись теснее. Каждый старался не остаться незамеченным. Но Байя успокоил их: – Пойдут все.
Грек все еще крутился вокруг. Он забыл, что ему надлежало быть наверху. И Байя тоже был настолько поглощен чтением свитка, что не напомнил ему.
– Это золото достанется тем, кому оно принадлежит! – внятно и спокойно сказал Иошуа.
Разбойники повернулись к нему – кто с интересом, а кто и недоуменно, соображая, что бы могли означать эти слова.
– А вы все – поганцы, ублюдки недоношенные, вы – мерзкий гниющий нарост на теле моего народа. Особенно ты, изменник, мучитель и убийца! – Иошуа бесстрашно смотрел на Байю гневными сузившимися глазами. – Не мечтай, что будешь купаться в золоте. Тебя ждет страшная участь, ибо справедливый карающий меч Иудеи не знает промаха. – Ломкий мальчишеский голос Иошуа вдруг окреп и загремел подобно грому. – Нет Господа, кроме Ягве, нет подати, кроме храмовой, нет друга, кроме зелота! – С этими словами он выхватил из складок своего плаща короткий обоюдоострый римский меч.
Разбойники разинули рты от неожиданности и потрясения, застыв, как каменные изваяния. Первым очнулся Байя.
– Предатель! – крикнул он и метнул в Иошуа свой кинжал. Но юноша мгновенно увернулся, и кинжал просвистел мимо.
– Хватайте его! Убейте его! – Заревел Байя. – Молокосос! Сосунок! Вырвите ему сердце!
Разбойники с кинжалами и ножами, рыча и визжа от ярости, набросились на Иошуа.
Но молодой зелот достойно встретил нападение. С непостижимой ловкостью он обрушил на врагов каскад точных молниеносных ударов. Взметнувшийся песок скрыл на мгновение клубок дерущихся тел. А когда он рассеялся, глазам изумленного Байи предстала такая картина: медленно оседал наземь Сухой с разрубленным черепом, скользя спиной по пыльному склону. Голова его была расколота надвое. Скрюченные пальцы впились в стену оврага и скользили по ней, оставляя узкие глубокие канавки.
Словно треснувшая надломленная жердь, согнулся пополам Антип, пытаясь удержать окровавленными длинными пальцами вываливающиеся из распоротого живота кишки.
С перебитой ключицей и пронзенной грудью ползал в песке Кривой. Кровь из его ран била фонтаном, смешиваясь с песком и превращаясь в темно-бурую грязь. Одноглазый возился в этой грязи, издавая хриплые протяжные стоны.
Дико крича, убегал по дну оврага Грек, воздев к небу обрубок руки. Он увязал в песке, падал и поднимался вновь, поминутно оглядываясь.
Лишь Иезекия остался невредим. Старик был безоружен и даже не пытался напасть на своего родственника. А увидев развернувшуюся перед ним картину страшной бойни, он вдруг совсем не по-стариковски сорвался с места и побежал вдоль оврага в противоположную от Грека сторону, молча, не оглядываясь, припадая на одну ногу.
Байя остался с зелотом один на один. Мог ли он предположить, что перед ним – один из лучших воинов отряда Элеазара, один из тех десяти, что были посланы на поиски утраченного медного свитка? Однако увидев, как в течение нескольких мгновений четверо здоровенных головорезов превратились в хрипящих изрубленных калек, чернобородый понял, с каким страшным противником придется ему иметь дело.
Иошуа не получил ни одной царапины, но и его невозможно было узнать. Юное румяное лицо стало пепельно-серым. Глубокая поперечная морщина рассекала лоб, а большие, как миндалины, глаза сузились, приобрели стальной цвет и сверкали ненавистью и презрением. Перед Байей стоял неустрашимый боец, решительный и беспощадный, исполненный такой веры в святость и праведность своего дела, что казалось, он излучал сияние.
И Байя прочел на его лице свой смертный приговор.
– Твоей черной кровью, поганец, я смою скверну, покрывшую меня от общения с тобой, – промолвил Иошуа плохо повиновавшимися от переполнявшей его ненависти губами.
Пока он говорил, главарь разбойников опомнился и вдруг, схватив выпавший из рук Кривого кинжал, сделал отчаянный выпад. Зелот, не моргнув, ловко отбил удар. Он не спешил нападать, наслаждаясь растерянностью и страхом на чернобородом искаженном лице.
– Не для твоих нечистых рук лежало золото в земле столько лет и ждало своего часа. Это золото моего народа, и оно будет служить ему, но не тебе, сын Амана. Мы купим на него оружие и построим крепости! Мы будем сражаться за свою свободу! Впрочем, тебе этого не понять...
С этими словами Иошуа мастерским ударом выбил кинжал из рук Байи.
– Я не хотел бы подарить тебе легкую смерть, – продолжал юноша. – Вспомни, как мучил ты нашего товарища, надеясь вырвать у него тайну свитка. Я был бы рад, чтобы ты испытал его муки на себе и до дна испил чашу священной мести. Мертвые ничего не чувствуют, а участь, которую ты заслужил, страшнее смерти...
– Кто ты такой? Ты демон? – с ужасом спросил Байя, все еще надеясь выиграть время и перехитрить противника. Мысли eгo лихорадочно метались в поисках спасения.
– Я зелот! – с гордостью ответил Иошуа. – Я солдат Господа нашего!
Байя неожиданно рванулся, сделал огромный прыжок в сторону и стремительно побежал прочь. Но Иошуа без труда настиг его и по самую рукоять вонзил свой меч в спину разбойника.
...Байя был мертв. Чернобородое лицо его уткнулось в землю, и был виден выпуклый, черный, запорошенный песком глаз с застывшим в нем выражением недоумения. Руки его были раскинуты в стороны.
– Даже смерть пришла к тебе позорная, – сказал Иошуа. – Ты не сумел умереть, получив удар в грудь, как воин в бою...
Он вырвал меч из спины разбойника, обтер кровь на лезвии краем плаща убитого Байи и прислушался.
Стоны Кривого уже прекратились. Вокруг было очень тихо, и в этой торжественной тишине юноша услышал, как бьется его сердце. Он повернулся и пошел туда, где среди тел изрубленных разбойников тускло блестел на песке медный свиток.
Глава 8
Посланец Бога
1.
Каждый день чуть свет Гая и Литуса выводили в колодках на работу, а к вечеру возвращали в тот же каменный сарай, где они провели первую ночь после своего пленения.
На ужин им подавали овощную похлебку и несколько твердых пресных овсяных лепешек. После еды, звеня в темноте цепями, они укладывались на шуршащую солому и с наслаждением расправляли усталые, ноющие члены.
Гай каждый день перед сном спрашивал Литуса, сколько им еще осталось терпеть, и клялся, что не выдержит, разломает колодки и набросится на опостылевшего Савву, который довольно часто подходил к месту работы и сердито, визгливо покрикивал на сторожей, чтобы получше смотрели за пленниками. Бледное лицо его розовело от удовольствия, когда он осматривал цепи и колодки и ревниво следил, чтобы за обедом им не дали лишний кусок.
Литус упрашивал Гая не спешить и набраться терпения. Он говорил, что им все равно необходимо где-то отсидеться и переждать, пока не прекратятся поиски. В их положении следует опасаться лишь того, что хозяин вздумает донести на них римлянам в близлежащий Иерихон, если, конечно, ему не жаль будет потерять двух хороших работников.
– Он может соблазниться наградой за поимку дезертиров, – размышлял Гай.
– Все зависит от цены на рабов нынешней осенью, – задумчиво отвечал Литус.
– Ты хочешь сказать, что нас могут продать в рабство? – ужасался римлянин.
– Вполне возможно. Здешние властители очень охотно продают рабов в оазисы за Иордан, когда кончается уборка урожая, но, я думаю, мы уйдем отсюда раньше, чем это случится. А пока, – в голосе иудея слышались твердые нотки, – пусть колодка раба напомнит тебе о великом множестве несчастных, которые носят ее всю жизнь. Побудь немного в их шкуре, и, может быть, ты поймешь все горе и отчаяние этих людей, всю их ненависть к поработителям.
– И не иначе, как с колодкой на шее, – гремел цепями Гай, укладываясь поудобнее.
Как-то раз в соседнем бараке наемные работники затянули песню. Это была даже не песня, а скорее протяжный плач или стоп. Какая-то безысходная, щемящая тоска и боль струились и переливались в этом бесконечном напеве. Словно вечный мученик, отчаявшийся и потерявший надежду страдалец, рассказывал великим плачем, исходящим из самой глубины души, о своей трагической судьбе. Оба пленника замерли и замолкли.
– Какие печальные и тоскливые песни у вашего народа, – сказал Гай. – То ли дело наши, широкие и веселые.
– Хорошо говоришь, Гай. Только о чем горевать вам, римлянам, о чем плакать? Всего у вас достаточно, и все народы у вас рабы. Но как сытый не поймет голодного, так и господин не поймет раба, не побывав в его шкуре. Слышишь, какую скорбь вкладывают иудеи в свои песни! Это скорбь гордого некогда народа, у которого теперь на шее колодка раба. Народа, который со всех сторон окружен злым, могущественным врагом, беспощадно придавлен его ногой, и у него нет сил, чтобы защитить себя. С надеждой и мольбой он обращается к своему покровителю, своему Богу. Он просит Творца низвести свой взор на землю и увидеть, какие злые дела творятся на ней. Он просит прислать могучих справедливых воинов, которые заступились бы за него и покарали обидчиков. Но Бог почему-то глух ко всем мольбам, и больше неоткуда ждать помощи и не на что надеяться. Нет в стране моего народа высоких неприступных гор, среди которых можно укрыться, нет широких и глубоких рек, способных преградить путь врагу. Моя страна открыта со всех сторон и доступна вражеским полчищам. Но у маленького беззащитного народа большое мужественное сердце, и, не дождавшись помощи, он бесстрашно поднимется на борьбу сам, забыв о неисчислимых силах своего врага.
– Моей вины в том нет, я не прикладывал руку к страданиям твоего народа, – будто оправдываясь, сказал Гай, и Литус понял, что римлянин больше не хочет говорить ни о чем.
Литус откинулся на спину. Лежать на спине колодка не мешала, и он подумал, как много значит для него это маленькое удобство. Сейчас он почти не чувствовал колодку, а днем при ходьбе и работе она натирала шею, и если бы он не догадался подложить кусок оторванной от одежды материи, то, наверное, стер бы уже шею до крови.
Песня в соседнем сарае стихла. В соломе, в углу, возились мыши. На дворе под луной грузно топтался охранник и что-то бормотал себе под нос. Гай вскоре заснул. Литус прислушивался к ровному дыханию римлянина и думал о том, что завтра, наверное, снова увидит Иоанну. Ему стало тепло и легко, и будто маленькая белая рука едва уловимым движением начала перебирать в его душе тончайшие и нежнейшие струны.
Он не знал, кто эта девушка, – может быть, она была господской дочкой, – но угадывал в ней доброе и доверчивое существо. Очень часто серьезная и озабоченная, она проходила мимо того места, где работали пленники. И Литус всегда ловил брошенный на него украдкой из-под длинных ресниц взгляд, любопытный и милый. Знала ли она, эта девушка, какое величайшее наслаждение доставляет ему ее появление? Весь день Литус пребывал в ожидании, а когда она, показавшись на несколько мгновений, уходила, он снова ждал, когда увидит ее опять. Она появлялась, как прекрасное видение, и он зачарованно, не таясь, смотрел на нее таким взглядом, которым смотрит изнывающий от жажды путник на благоуханный цветок, расцветший вдруг в пустыне. Эта девушка не могла знать и не догадывалась, как она похожа на другую, навсегда потерянную, полузабытую, заслоненную многими годами. Литус трепеща сознавал, что в его груди разгорается чуть тлевший и до сих пор незаметный огонь. Он удивлялся себе, сладостно вздрагивал и не мог оторвать глаз от легкой девичьей фигурки.
Он знал, что скоро уйдет отсюда. Ни колодка, ни цепи не удержат его. Пришла пора начинать великое дело, которому он посвятил себя и к которому готовился всю жизнь. Он знал, что легко преодолеет все, что связывает его с бренным миром, и поэтому пока позволял маленькой нежной руке играть на самых тонких струнах его души.
Потом он подумал о тех злых силах, которые опутали мир и против которых он собирается выступить. Зло хорошо живет на свете, множится, преуспевает. Час за часом укрепляясь, оно творит свои черные дела. Но существуют на свете и добрые силы, которые дали ему могучее тело, ясный разум. Пришло время вступить в смертельную схватку со злом и сокрушить его. Литус содрогнулся от переполнившей его ярости и гнева: вздулись налитые небывалой силой глыбы мускулов, жалобно звякнула цепь, обвивавшая его руки, словно сознавая свое бессилие перед ним. Потом Литус заснул. Снилось ему, что он борется с огромным многоголовым страшилищем, обросшим длинными косматыми волосами. Идет долгая изнурительная борьба. Чудовище рычит, изрыгает огонь из громадной зловонной пасти, щелкает острыми клыками. Оно охватывает его своими когтистыми, корявыми и толстыми, как корни деревьев, лапами и душит, давит. Литус чувствует, что силы покидают его. Он изнемогает, покрывается липкой испариной. И вдруг приходит помощь. Это, конечно, Иоанна. Она спешит к нему. За спиной у нее легкие белые крылья, маленькие ножки плывут, едва касаясь земли. Она прикасается к плечу Литуса, и тело его наливается новой, свежей силой. Он набрасывается на чудовище, с хрустом ломает корявые лапы, сворачивает головы. Но лап очень много, я головы вновь отрастают. Литус устает, отбиваясь, он с надеждой оглядывается и ждет спасительного прикосновения. И девушка опять приходит ему на помощь. Так повторяется много раз...
Утром мордатый парень с рыбьими глазами вывел их на работу.
Стояла ранняя осень. Она уже напомнила о себе, едва тронув золотом кроны деревьев. Чистый прозрачный воздух насыщал тело свежей силой, молодостью, радостным желанием наслаждаться жизнью. А небо, словно гигантская, перевернутая кверху дном голубая чаша, сверкало вечно юным, неувядаемым сиянием; этот величественный исполинский купол был заполнен звонкой, лучезарной, густой голубизной, дышавшей бодрящей, благоухающей, прохладной и ни с чем не сравнимой осенней утренней свежестью. Сияющая лазурь, промытая предутренним дождем, насухо, до блеска протертая убегающими за горизонт пушистыми облаками, отражалась в чистых спокойных лужах, которые казались такими же глубокими и бездонными.
В такое утро особенно тягостно давила на плечи колодка, а неумолимый звон цепей резко вторгался в ощущение огромного, наполненного жизнью мира и казался нелепым, ненужным, случайно оказавшимся в глубоко чуждом ему месте.
Начался ясный безветренный день. Солнце, на рассвете такое ласковое и доброе, к полудню стало назойливым и безжалостным.
Гай и Литус достраивали каменный сарай, примыкавший к стене двора. С ними работал раб-набатеец, высохший маленький старичок с курчавыми седыми волосами, резко выделявшимися на загорелой коже лица, изрытого глубокими морщинами.
Старик был и плену уже давно. Он хорошо знал строительное дело и уверенными движениями тонких, сухих, как у мумий, рук указывал, куда нужно ставить тяжелые глыбы камней, где оббивать торчащие углы, куда заливать известковый раствор из огромного деревянного корыта. Гай и Литус понимали его без слов, работали, будто не замечая цепей и колодок, легко ворочали громадные глыбы, дробили камень мощными ударами молота.
Парень с красным лицом и выпученными рыбьими глазами, одетый в грубый грязно-серый хитон, с копьем в одной руке и плетью в другой, прохаживался неподалеку. Иногда он покрикивал, хлопал себя плетью по ноге, но ударить никого не решался. Один раз он замахнулся было на старика-набатейца, но Гай так загремел цепью, что краснорожий задержал руку, вспомнил Велиала и Амана и отошел.
Стоявший посреди двора господский дом был обращен к ним тыльной глухой стеной. Сложенный из глыб дикого камня, приземистый и прочный, он выглядел как настоящая крепость. Маленькие окна-бойницы, настороженно прищурясь, смотрели из-под плоской зубчатой крыши. Литус иногда окидывал их быстрым взглядом, надеясь увидеть, как мелькнет в темном проеме легкая женская накидка. Эта глухая каменная стена с бойницами наверху словно отгораживала половину мира. Там, на той стороне господского двора, слышались голоса, скрип колес, какая-то возня. Богатый дом жил своей повседневной жизнью. Литус видел в нем непримиримого, неуступчивого врага, который не только укрывал от него Иоанну, но и олицетворял часть несправедливых злых сил.
Огромная каменная глыба, с которой, наверно, не управились бы и несколько человек, легко покорялась могучим рукам Литуса.
Краснорожий вертел в руках плеть и таращил на силача свои выпуклые глаза. Он думал, наверное, что цепи не удержат этого Самсона, если он разъярится, и молил небо, чтобы оно смилостивилось и послало кроткий нрав его пленникам. И еще он думал, что неплохо бы поскорее избавиться от этих людей. Он слыхал, что вчера вечером управляющий и Савва поехали в Иерихон. Может быть, они договорятся с римлянами и те приедут и заберут дезертиров. Намного спокойней будет тогда его жизнь.
Литус установил камень, обернулся – и сердце его радостно затрепетало в широкой груди. Из-за стены дома вышла Иоанна. Она направлялась прямо к ним. Тонкая накидка из голубой шерсти под легким ветерком плотно облегала высокую, взволнованно дышавшую грудь, струилась вокруг стройных ног, словно лаская их. Но в глазах ее, обычно чуть лукавых и застенчивых, теперь светилась близкая к отчаянию тревога. Последние шаги она почти пробежала.
Краснорожий недоуменно уставился на нее, хлопая тяжелыми веками.
– Спасайтесь! Спасайтесь! Молю вас небом! – девушка прижала маленькие руки к груди, глядя широко раскрытыми глазами прямо в лицо Литусу. – Савва с Бар-Ровоамом вчера уехали в Иерихон. Я только что видела из окна: они возвращаются, они скоро будут здесь. С ними римляне. Много римских солдат. Они идут за вами. Скорее спасайтесь.
– Я знал, что это может случиться в любую минуту, – сказал Литус, нагнулся и вдруг, схватив большой камень, швырнул его в краснорожего сторожа, оторопело застывшего неподалеку. Тот каким-то чудом увернулся, взвизгнул, бросил копье и плеть и дикими прыжками, с перекошенным от страха лицом, пустился бежать. – Пришел, наконец, долгожданный час!
Гай, побагровев от натуги, с хрустом разломал колодку на шее. Литус коротким мощным рывком разорвал цепи, словно это были гнилые веревки. В следующий миг на землю упала колодка. Он хотел затем освободить набатейца, но старик попросил не трогать его.
– Вы молодые и сильные, вы уйдете от погони. А я стар и слаб, меня поймают и забьют. Оставьте меня, а сами бегите. – Он воздел к небу высохшие руки, опутанные синими веревками вен. – Да поможет вам Господь!
Литус поднял брошенное охранником копье и взглянул на Иоанну. Она ответила ему взглядом, в котором были восхищение, страх и надежда.
– Я не знаю, кто ты, чужеземец, – звонким голосом сказала она, – но верю, что ты добрый человек и чувствую, что большая судьба ожидает тебя. Пусть поможет тебе наш Бог, а этот амулет пусть иногда напоминает обо мне.
Она шагнула к Литусу и надела ему на шею тонкую цепочку с небольшой овальной коробочкой из желтого металла, украшенной мелким орнаментом. Литус взял ее маленькие белые руки и осторожно поднес к губам.
– Эти руки обладают чудодейственной силой, – сказал он. – Я не чужеземец. Если Бог захочет, мы увидимся, и если не захочет – мы тоже увидимся. А теперь прощай.
Позванивая обрывками цепей, с копьем в руке он ловко взобрался на забор. Наверху он оглянулся, махнул рукой Иоанне и набатейцу, пригнулся и соскочил вниз. Гай ожидал его под стеной.
Беглецам открылась широкая панорама местности. Справа, к синеющим на горизонте горам, уходили полосы виноградников и фруктовые сады. Прямо перед глазами огромной желтой простыней раскинулось поле, на котором стояли бесчисленные копны убранной пшеницы. За ними вдалеке виднелась полоса Иордана. Слева зеленели оливковые рощи, пестрели лоскуты огородов.
Не сговариваясь, Гай и Литус устремились вниз, вправо, к виноградникам, за которыми синели горы. Широкие раскидистые лозы приняли беглецов и зеленым благоухающим покрывалом надежно укрыли от погони.
2.
День догорел. Силы его иссякли, и он прекратил сопротивление черным полчищам ночи. Густые прохладные сумерки заволокли низины. Последние солнечные лучи освещали вершину холма, на котором стояли два человека. Высокий сутулый седобородый старик, закутанный в широкий темный плащ, говорил своему спутнику, молодому крепкому парню, указывая посохом на бледно мерцавший в долине огонь.
– Ты видишь костер, Иозар? Господь послал нам пристанище на ночь. Мои глаза слабы, но если ты различишь стадо вокруг костра, то, значит, его разожгли местные пастухи. Они, возможно, угостят нас ужином.
– Я слышу лай собаки, учитель, – ломким баском отвечал юноша, – и различаю тени у костра.
– Тогда держи палку наготове, Иозар. Здешние собаки, охраняющие стада, свирепей волков.
Вниз вела узкая утоптанная тропинка. Когда они спустились в долину, ночь одержала уже окончательную победу, и путников со всех сторон окружил плотным кольцом непроницаемый мрак. Темная южная ночь накрыла землю необъятным покрывалом. Казалось, стоит протянуть руку – и можно будет тронуть его воздушно-легкую податливую ткань.
Иногда в прорехах этого покрывала на небе мелькали звезды, но их свет, ничтожно-слабый, был не в состоянии рассеять чернильную густую темноту,
Только отблески костра указывали дорогу. И старик, и юноша, спотыкаясь, спешили на этот радушный зов.
Огромный волкодав встретил их яростным лаем. Косматый, заросший до самых глаз пастух отозвал собаку и пригласил путников расположиться у костра. При этом он добавил, что времена теперь смутные, много разного сброда шатается по ночам, и нет лучшего товарища, чем верный пес. Но если они пришли с миром, то место им найдется.
– Мы паломники, – сказал старик, присаживаясь на вязанку хвороста и с наслаждением вытягивая усталые ноги в запыленных сандалиях.
Юноша остался стоять, опираясь на толстую суковатую палку, недоверчиво оглядывая удивительно рослую собаку и пастуха – крепкого костистого человека в одежде из козьих шкур.
Впрочем, несмотря на свой свирепый вид, пастух оказался словоохотливым и, видимо, добрым человеком.
– Я вижу, вы прошли немалую дорогу, – обратился он к старику, разглядывая его стоптанную обувь.
– Путь ведет нас в Иерусалим. Наступившая старость вынудила меня покинуть домашний очаг, чтобы в последний раз поклониться священным развалинам великого храма, – старик устроился поудобнее и зябко запахнул плащ.
– Я слышал, что римляне строят на том месте новый город. Они не подпускают туда паломников. Боюсь, вы шли напрасно...
– Да, угасает память о святынях наших отцов, – старик, не мигая, смотрел в пляшущее пламя. – Прошли те счастливые времена, когда толпы паломников направлялись в Соломонову столицу, чтобы воздать дань веры святыням и Всевышнему.
Пастух пошевелил в костре палкой, подбросил свежую охапку хвороста.
– Ты, наверное, горожанин, – сказал он. – Ты много видел и много знаешь, а я редко уходил дальше моей деревни. Быть может, ты расскажешь что-нибудь, и мы скоротаем время перед сном за приятной беседой. Кое-чем я могу с вами поделиться. – Он вытащил из холщовой сумки головку сыра и три лепешки.
– Спасибо, добрый человек, – ответил старик. – Запасы наши вышли, но завтра мы, наверное, подойдем к городу и снова наполним свои сумы.
– Да, здесь близко город Тур-Симон, и вам повезло – там будет большой праздник завтра. К нам в деревню приезжали закупать баранину. Старейшина города выдает замуж свою дочь.
– Садись, Иозар, – обратился старик к юноше, который продолжал стоять, – пожалей свои ноги, им долго еще трудиться на твоем веку.
Иозар уселся, не выпуская палки из рук. Путники принялись за еду. Пастух, привыкший к обществу лишь своей собаки и овец, был, видимо, доволен, что у него есть собеседники, и с нетерпением ожидал, когда они утолят свой голод. Не дождавшись, он заговорил сам: о своей деревне, о дочери, которая вышла замуж и родила глухого ребенка, о сыне, который вот уже два года пропадает неизвестно где. Он расхвалил свою собаку и рассказал, что ему за нее предлагали десять овец, но он не согласился. Собака и впрямь была хороша. Она лежала рядом с хозяином, положив лобастую голову на лапы, слегка повиливала хвостом, слушая его, и умными глазами смотрела на путников. Старик и юноша молча ели, поглядывая на собаку и костер, и слушали пастуха, который спешил выложить все, что знал. Усталые путники были довольны, что им не приходится рассказывать о себе, и знали, что, когда догорит костер, долгожданный сон послужит им наградой за длительный, трудный переход, избавив до утра от тревог и забот. Ведь и того, и другого у них было предостаточно, ибо старик был не кто иной, как священник первой череды Акива бар Йосеф, знаменитый богослов и талмудист, один из вождей движения зелотов и член Совета Пяти. Старик возвращался из длительного путешествия. И цель этого путешествия была настолько важной, что Акива бар Йосеф не решился доверить его никому другому и пустился в опасный и далекий путь сам, несмотря на свои восемьдесят лет. Иудейские общины в странах, которые он посетил, обещали поддержку большому восстанию зелотов против римлян. Правда, понадобилась вся мудрость, все красноречие и весь огромный авторитет знаменитого старца, чтобы склонить осторожных зажиточных старейшин оказать помощь своим дальним соплеменникам. И все-таки дело было сделано. Даже могущественный парфянский царь, узнав о посланце зелотов, тайно встретился с ним и обещал поддержку. Когда старик, забыв про свои годы, прикрываясь простой одеждой богомольца, возвращался на родину по полям и бездорожью, он знал, что уже снаряжаются где-то караваны с оружием, формируются отряды добровольцев. Когда настанет великий час испытаний, единоверцы придут на помощь.
Акиве бар Йосефу было известно, что в римскую тайную службу давно поступили сведения о бродячем вдохновителе зелотов. Римляне устроили настоящую охоту на него. Но мудрый старик миновал все ловушки и преграды – и вот он снова под родным небом Иудеи.
Костер догорал. Акива бар Йосеф с Иозаром легли рядом, положив головы на вязанки хвороста. Напротив, у костра, наклонив голову, сидя дремал пастух. Собака лежала рядом, чутко прислушиваясь к ночным шорохам.
Старик не спал. Иозар, посапывавший рядом, грел ему бок. На черном небе разворачивались и тут же сменяли друг друга отчетливо-рельефные, полные глубины и ярких красок видения. Вот он видит длинную, в несколько стадий, колоннаду на главной улице Пальмиры, высокие, кубические, с серо-белыми стенами и зубцами по верху дома Вавилона, залитые ярким солнцем белые громады Александрии, бесчисленные, в пестрых одеждах, толпы народа и – как венец всему – обгорелые полуразрушенные башни Иерусалима. И еще видение: с Хевронских гор, ощетинясь лесом копий, спускается повстанческая армия. Молчат рожки и трубы, лишь колышутся знамена. Из древних могил поднимаются мертвые воины. Это Маккавеи и бойцы Бар-Гиоры. В грозном молчании мертвые богатыри становятся во главе иудейского войска. Он видит, как, побросав оружие и знамена, в страхе бегут бронированные легионы поработителей...
3.
Городок Тур-Симон, известный на всю округу своими виноделами, раскинулся по обеим сторонам дороги, что ведет из Бетара в Эйн-Геди. Его сложенные из глины и известняка домики с плоскими крышами, словно неровные ступеньки, поднимались по склонам двух холмов, между которыми в лощине пролегла дорога.
Сегодня в городок пришел большой праздник, и не потому, что в окрестных селениях закончили уборку пшеницы, не потому, что были убраны ранние сорта винограда и по всей округе разносился из огромных глиняных давилен пряный запах молодого вина, а потому, что старейшина города выдавал, наконец, замуж свою дочь. И не за кого-нибудь, а за сына старейшины города Тель-Гелела, что находится в нескольких десятках стадий по дороге в Бетар. Две недели велись пышные и шумные приготовления к торжеству.
Под вечер, когда спала жара, из Тур-Симона в Тель-Гелел направилась большая свадебная процессия. Толпа празднично одетых людей насчитывала несколько тысяч человек. Сюда собрались жители не только обоих городов, но и окрестных деревень, прослышавшие о свадьбе и прибывшие на торжества. В центре, в окружении ближайших родственников, шли жених и невеста. Сын старейшины города Тель-Гелела был одет в небесного цвета хитон, достававший ему до пят, с длинными узкими рукавами. Его стан стягивал широкий пояс, украшенный множеством узоров, вытканных разноцветными нитками. На голове его красовался белоснежный кедар. А на дочери старейшины города Тур-Симона было белое свадебное одеяние из тончайшего виссона. Лицо ее закрывала легкая прозрачная вуаль. Вокруг жениха и невесты слышались подогретые вином шутки и смех, весело повизгивали женщины и девушки, которых то и дело задевали мужчины. Сотрясали воздух тимпаны. Рожки и трубы выводили свадебные мелодии.
Процессия преодолела половину пути. Дорога проходила уже не по желтеющим полям, а среди диких каменистых холмов, когда передние ряды вдруг остановились. Музыка смолкла, резко оборвав мелодию. Несколько тимпанов в середине колонны еще некоторое время продолжали выбивать веселый ритм, но и они, опомнившись, замерли в жуткой, внезапно навалившейся на людей тишине. Впереди из-за поворота показались густые ряды большого отряда римлян. Лучи еще высоко стоявшего солнца скользили яркими бликами по латам и медным шлемам. Стройно покачиваясь, упирались в небо копья, будто щетина огромного меднобокого, многоногого чудовища.
Отряд римских воинов под командованием центуриона Луция Ольвия направлялся из Бетара в богатый зерном и скотом район Эйн-Геди за продовольствием. Начальник гарнизона Бетара, трибун Лукиан, снаряжал продовольственные отряды два раза в год. Дороги были небезопасны, и большое число солдат обеспечивало надежность такого важного дела, как заготовка продовольствия. Хотя в подвалах цитадели хранился запас зерна и сушеных плодов на много месяцев, трибун Лукиан регулярно обновлял и пополнял запасы.
Отряд шел налегке. Обозом обычно обзаводились на обратном пути. Впереди на белой высокой лошади ехал центурион Луций Ольвий. Лицо его выражало спокойствие и уверенность, но за ними скрывалась озабоченность и даже растерянность. Он никогда прежде не страдал расстройством желудка, а сегодня с утра, совсем некстати, почувствовал в животе резь. Это недомогание почему-то совершенно выбило его из колеи. Центурион и глазом не моргнул бы, получив серьезную рану, и нисколько не утратил бы присутствия духа. Но постыдное нездоровье бесило его и наводило на нехорошие предчувствия, тем более что с самого начала все шло не так, как ему хотелось. И прежде всего потому, что в отряд был назначен оптион Пельнигор, грек родом с Сицилии, Громадного роста, смелый до безрассудства, остроумный шутник, повеса, силач и пьяница, сицилиец пользовался большой популярностью у солдат. Но строптивый грек был не в ладах с дисциплиной, пренебрежительно относился к старшим по званию, если видел, что они уступают ему в силе и наглости. Пельнигору многое прощалось; офицеры предпочитали не связываться с буйным греком, и даже сам трибун Квинт Лукиан чаще всего ограничивался тем, что журил сицилийца за такие проступки, которые другому стоили бы шкуры.
Центурион Луций Ольвий вообще не выносил Пельнигора. Один вид его большой медвежеватой фигуры вызывал у центуриона острую неприязнь. И Луций Ольвий очень досадовал, что Пельнигор назначен к нему в отряд. Он давно чувствовал, что начальник гарнизона почему-то недолюбливает его, и подозревал, что трибун специально подсунул ему грека.
Центурион впервые отправился на такое ответственное задание. Несмотря на молодость, он умел находить общий язык с солдатами и не сомневался, что у него хватит и металла в голосе, и решимости во взгляде, чтобы при случае поставить сицилийца на место.
Луций Ольвий мечтал стать большим полководцем. Он часто прикидывал, что сделал бы на его месте легендарный Цезарь, Ганнибал или Помпей. Но никто из них никогда не достиг бы вершин славы, не имея популярности у солдат. Молодой центурион решил, что не будет без необходимости обострять отношения с Пельнигором. Более того, он кое в чем готов был уступить греку, если увидит, что того поддерживают солдаты. И он уступил ему сегодня утром.
Они были в пути уже вторые сутки. Отряд проходил мимо селения, где только что закончили уборку винограда. В воздухе стоял густой манящий аромат молодого, еще не перебродившего вина, который исходил из огромных, вкопанных в землю чанов-давилен, что находились близ дороги. Легионеры жадно вдыхали его и прищелкивали языками, Пельнигор на виду у всех подъехал к Ольвию и смиренно, но достаточно громко, чтобы все слышали, попросил разрешить солдатам получасовой привал, чтобы слегка утолить жажду. Луций Ольвий оглядел лица солдат. По их глазам, ожидавшим ответа, центурион понял, что если он откажет Пельнигору, они не простят ему этого. Вообще он заметил, что едва отряд выехал в поле, как многие легионеры, смирные и покорные в крепости, почуяв волю, уже не опускали глаза под властными взорами офицеров.
Привал растянулся на полтора часа. Солдат пришлось собирать по всему селению. Они приставали к женщинам, бросали дротики в домашнюю птицу, шарили по кладовым. Наконец, подвыпившие легионеры кое-как построились и двинулись в дальнейший путь. Теперь над колонной витал рокочущий бас Пельнигора. Его остроты вызывали шумные крики одобрения, взрывы смеха, и Ольвий, проклиная себя, снова не решился поставить сицилийца на место. Потом двое конных легионеров под громкое улюлюканье и крики всей колонны пустились догонять замеченного в поле зайца. И когда после безуспешной погони они вернулись на взмокших конях, Пельнигор громко отчитал их, заметив, что свежая зайчатина на обед ему бы не повредила. Центурион опять промолчал.
Когда послышалась музыка и впереди показалась свадебная процессия, центурион с ужасом осознал, что командует колонной теперь не он, а Пельнигор. Луций Ольвий понял, что сейчас произойдет то, что происходит всегда, когда командир теряет власть над своими солдатами. И сицилиец не заставил себя ждать.
– Братцы, вы слышите музыку? – загремел его бас. – У иудеев свадьба. Нас забыли пригласить, но мы окажем честь иудеям, явимся без приглашения и, наверное, будем не последними гостями! Неплохо бы, кстати, проверить, соблюла ли невеста невинность.
Гогот еще не отрезвевших легионеров был ему ответом.
– Найдутся ли молодцы, способные на такой подвиг? Я думаю, не перевелись еще мужчины в римском войске... – И, чувствуя поддержку солдат, он скомандовал: – За мной, кто хочет проверить невесту!
Он выхватил меч и, вырвавшись из колонны, поднял свою большую черную кобылу на дыбы.
– Клянусь моей Мойрой, что жениху достанутся после меня лишь жалкие объедки!
С криком "барра!" он направил лошадь на оцепеневшую толпу. Несколько всадников последовали за ним, и через мгновение вся римская колонна рассыпалась и, размахивая мечами, бросилась на иудеев.
Кровь ударила в голову центуриону, когда он увидел, что его отряд превратился в банду пьяных насильников. Но молодой офицер решил все же попытаться спасти положение. Он понял, что ему следует возглавить эту атаку, если нет возможности ее остановить, а потом... потом он больше не позволит наглецу командовать своими людьми. Центурион оглянулся. Возле него оставалось лишь несколько рядовых, трубач и оптион с хвостатым штандартом, наверху которого раскинул крылья бронзовый орел. Луций Ольвий выхватил меч и крикнул:
– Барра! За мной!
Передние ряды свадебной процессии подались было назад, но, подпираемые сзади, были смяты и раздавлены атакующими римлянами. Ужасные крики перепуганных и раненых людей слились с ревом разъяренных солдат. Пельнигор, размахивая мечом и давя копытами лошади всех на своем пути, рвался к тому месту, где развевалась белая вуаль из топкого виссона. Теснота мешала ему. Окровавленные люди в разорванной одежде в ужасе метались перед его лошадью, тщетно надеясь уклониться от сверкающего смертоносного меча. Крики и мольбы разъяряли Пельнигора еще больше:
– Прочь, презренные! Прочь, поганые! – ревел он, беспощадно обрушивая свой меч на головы, плечи и взметнувшиеся руки людей. Черные космы выбивались из-под бронзового шлема, большие темные глаза бешено выкатывались из орбит на хищном носатом лице. – Давайте сюда эту девку! Я хочу проверить ее!
Сын старейшины Тур-Симона, смертельно бледный, в покрывшейся пылью голубой одежде, пытался прикрыть невесту своим телом. Белоснежный кедар упал с его головы и валялся где-то под ногами. Пельнигор был уже рядом. Он взмахнул мечом – брызнула кровь, и рядом с кедаром в пыль покатилась курчавая голова юноши. Грек схватил за волосы обезумевшую от ужаса невесту, белое свадебное одеяние которой было залито кровью ее жениха, и бросил ее поперек седла.
– Теперь разбегайтесь, не мешайте мне! – кричал он, хохоча и разворачивая забрызганную кровью лошадь. Но выбраться из сутолоки было уже нелегко.
Центурион Ольвий, находившийся в гуще свалки, вдруг увидел, как откуда-то появились хорошо вооруженные иудейские воины. Многие из них были в островерхих шлемах и панцирях. Прикрываясь круглыми щитами, они яростно набрасывались на легионеров, и те, не ожидавшие внезапного вооруженного сопротивления, падали под их ударами.
– Да ведь это зелоты! – воскликнул центурион. – Откуда они взялись?
Луций Ольвий не мог знать, что еще с утра параллельно этой дороге двигался отряд зелотов, выжидая удобного момента для атаки. Предводитель отряда, Элеазар, увидев, что римляне напали на свадебную процессию, дал сигнал к бою.
Еще в Бетаре, после оглашения эдикта императора Адриана, когда римляне устроили резню на площади, Элеазар был потрясен тем, что зелоты не вступились за безоружных людей. Он гневно говорил в Совете Пяти, что, будь его воины поблизости от Бетара, римляне дорого заплатили бы за пролитую кровь. Ему возражали, уверяя, что это привело бы к большим потерям и срыву давно подготавливаемого восстания.
Но теперь, когда удалось вернуть медный свиток, когда стало известно, что Акива бар Йосеф возвращается после успешного посещения общин в диаспоре и, возможно, уже находится в пределах Иудеи, – теперь ни один член Совета Пяти не посмеет сказать, что выступать еще не время. Никто не осмелится запретить ему, Элеазару, встать на защиту безоружного народа.
Зелоты напали на римлян. Многие из тех иудеев, что пытались спастись бегством, увидев поддержку со стороны неведомо откуда взявшихся зелотов, включились в схватку. Они срывали с себя одежды, набрасывали их на копья и мечи римлян, бросали им в лицо песок и камни, а кого удавалось сбить с ног – душили и топтали.
Центурион Луций Ольвий правильно оцепил обстановку. Если его солдаты будут сражаться в одиночку, каждый за себя, все они неминуемо погибнут. Необходимо собраться всем вместе и мощным ударом многих копий пробиться за кольцо окружения. А там его отряд перестроится в боевую линию, которую будет трудно смять плохо вооруженным иудеям даже при большом численном превосходстве.
– Труби сбор! – скомандовал Ольвий. Трубач и оптион с орлом находились рядом. Услышав звуки трубы, легионеры, с трудом отбиваясь от наседавших иудеев, начали подтягиваться к орлу и строиться тесными рядами.
Все это произошло так быстро, что Пельнигор с девушкой на седле не успел выбраться из толчеи. Теперь перед ним уже не бежали – на него напало сразу около десяти человек. Будь у них оружие, сицилиец не ушел бы живым. Кто-то из иудеев бросил ему в лицо горсть песка, а пока грек протирал глаза, под ним убили лошадь. Пельнигор перекинул свою пленницу через плечо и, заслоняясь ею и щитом, начал пробиваться на зов трубы. Однако девушка пришла в себя и, увидев так близко ненавистного убийцу, вцепилась ему в бороду. Пельнигор понял, что надо бросить свою добычу, – иначе не уйти. Улучив момент, он швырнул девушку набежавшим иудеям и, воспользовавшись мгновенной передышкой, устремился к тому месту, где над рядами ощетинившихся копий высился бронзовый орел.
4.
Гай и Литус отдыхали на вершине каменистого, поросшего кустарником холма после ночного перехода,
Сейчас, когда они попали в густонаселенную местность, передвигаться приходилось только ночью. Утром они выбрали подходящий холм недалеко от дороги и уснули на его вершине, в неглубокой заброшенной пещере. Беглецы давно убедились, что погони за ними нет, но лишь сегодня позволили себе отдых, Литус говорил, что эти места совсем близко от Бетара, римляне передвигаются здесь только крупными отрядами, и никому в голову не придет обыскивать каждый холм. Жара донимала путников, и оба они быстро уснули.
Литусу снился сон. Он видел себя в солнечной Александрии. Он служит в римской армии, но у него свободное время, и, одетый в белую невоенную одежду, он направляется в те кварталы огромного египетского города, где живут иудеи. Едва он оказался в их черте, как сразу повеяло чем-то очень знакомым, казалось, небо над головой стало совсем другим – сочным и густым, как над Иудеей. Как приятно слышать родную речь. Правда, здесь говорят немного иначе, чем в Бетаре, где он родился, но у дверей домов сидят такие же благообразные седые старики, мудрые и спокойные. Стайками вертятся голопузые глазастые ребятишки. Молодые женщины и девушки с любопытством оглядывают его – высокого крепкого парня. Внезапно все вокруг содрогаются от ужаса. Дикий кровожадный рев острым ножом рассекает воздух. Он видит, как старики, женщины и дети, обезумев от страха, мечутся по улицам. Одни кинулись бежать, не разбирая дороги, другие, надеясь спастись, запираются в своих жилищах.
Литус поворачивается туда, откуда слышится рев. Прямо на него, запрудив улицу, движется орущая толпа погромщиков. Заросшие озверелые лица, рты разинуты, одежда и руки в крови. В глазах не осталось ничего человеческого. Они визжат, рычат и смеются грубыми хриплыми голосами. У некоторых вокруг тела намотаны человеческие кишки, другие держат за волосы головки детей. Литус стоит на месте, смотрит в упор на приближающихся головорезов. Под одеждой у него спрятан меч. Погромщики все ближе. Смрадные, звериные оскалы. Они недоумевают: почему он не бежит от них, чего ждет? Литус выхватывает меч и бросается на них...
Он проснулся и выбрался из душной пещеры. В овале входа спокойно голубело небо. Но что это? Звуки сражения не пропали. Они, наоборот, стали явственней. Литус поднялся на вершину холма и стал всматриваться в разгоревшийся внизу бой.
– Что это? Клянусь Марсом, идет жаркая сеча! Кто там дерется? – спросил подошедший сзади заспанный Гай.
– Разве ты сам не видишь? – отозвался Литус, неотрывно глядя на дорогу.
– Вижу. Но я вижу и другое: ты хочешь ввязаться в эту свалку.
- Ты не ошибся!
Гай сразу стал серьезным, будто лишь сейчас проснулся и осознал, что происходит.
– И, конечно, на стороне иудеев?
– Нет иудеев и нет римлян, – со сдержанным гневом ответил Литус. – Есть сильные и слабые, есть палачи и жертвы. Ты на чьей стороне?
Взгляд Литуса был суров и требовал немедленного ответа.
– Но ведь я римлянин, – растерянно произнес Гай.
– Я не спрашиваю, кто ты. Я спрашиваю, на чьей ты стороне. Гай опустил глаза. – Ну что ж, оставайся здесь, – сказал Литус, – и ты увидишь, на чьей стороне я.
– Но ведь ты без оружия!
– Там, где идет бой, воин найдет себе оружие!
И Литус широкими упругими прыжками помчался вниз.
Элеазар, находившийся в самом пекле боя, кусал запыленные губы, глядя, как римляне завершают перестроение и отбивают все попытки помешать им. Вдруг он увидел, как из толпы иудеев вырвался высокий, богатырского сложения воин. Он был без панциря и шлема, в одной темной тунике римского покроя, обрисовывавшей мощные мускулы плеч и спины. В руке у него был римский щит. Двумя прыжками он догнал последнего из спешивших к построению легионеров, ударом щита оглушил его и схватил упавший на землю меч. Он взмахнул им, повернул к зелотам гневное, чем-то очень знакомое Элеазару лицо и закричал, перекрывая все прочие голоса:
– Нет Господа, кроме Ягве, нет подати, кроме храмовой, нет друга, кроме зелота! Да сгинет зло на земле!
Сверкнув мечом, он стремительно бросился в самую гущу легионеров. Треск доспехов и пронзительные вопли сопровождали каждый его удар. Словно разящая, небом посланная молния обрушилась на римлян. Через несколько мгновений вокруг него образовалась груда поверженных, залитых кровью тел. Уцелевшие римские легионеры в суеверном страхе пятились от него, прикрыв головы щитами.
– Проклятье! – в ужасе кричали они. – Спасайтесь! Сошел на землю сам иудейский Бог!
И тут навстречу Литусу бросился Пельнигор.
– Злая Горгона прислала тебя, мерзкий иудей! – страшно закричал он, выкатив глаза. – Но, клянусь моей Мойрой, все горгоны и гарпии вместе не спасут тебя!
– У твоей Мойры не будет больше работы, – ответил Литус, отражая бурный натиск сицилийца. – Отправляйся в тартар, там твое место! – С этими словами он в два удара выбил у Пельнигора оружие, а третьим отсек ему голову.
Фонтаном плеснула темная густая кровь. Большая косматая голова с вытаращенными глазами покатилась в пыль и столкнулась с залитой кровью головой сына старейшины Тур-Симона. Увидевшие это иудеи возвели глаза к небу, ожидая грома и гласа небесного, ибо сочли такое столкновение за великое предзнаменование.
Вслед за Пельнигором от меча Литуса пали еще два оптиона и сам центурион Луций Ольвий. С ликующими неистовыми криками зелоты набросились на римлян, потерявших способность обороняться. Многие легионеры, бросив оружие, пустились в бегство, но их догоняли и безжалостно убивали. Другие же, однако, с мрачной решимостью сражались до последнего вздоха. И те, и другие были перебиты.
Литуса со всех сторон окружил народ. На него смотрели изумленно, как на упавший с неба камень. И лишь один человек в толпе глядел на него внимательно и сосредоточенно, словно проделывая сложный, не допускающий ошибки расчет. Это был Акива бар Йосеф, который находился в свадебной процессии с самого начала и стал свидетелем всех последующих событий. Элеазар, запыленный, с окровавленным мечом, пытался вспомнить, откуда он знает Литуса. Акива бар Йосеф подошел к Элеазару и стал рядом. Предводитель отряда зелотов удивленно взглянул на старика, потом на Литуса и вдруг узнал обоих.
– Ты уже здесь, высокочтимый наси Акива бар Йосеф! Значит, сбылось? Значит, пришли великие времена?
– Значит, пришли, – ответил таннай. – И он тоже пришел вовремя. – Священник указал на Литуса. – Вы извлекли из тайных пещер медные свитки?
– Ты говоришь "свитки", учитель, но мои воины доставили в Совет Пяти лишь один свиток.
– Значит, другие воины доставили второй, Свитков два. Каждый из них является ключом к другому и отдельно не может быть использован.
– Кто ты такой? – со всех сторон спрашивали Литуса люди.
– Откуда ты взялся?
– Чей ты сын?
– Из какого селения?
– Как тебя зовут?
Литус широко улыбался, опустив сильные руки.
– Я пришел к вам на помощь. А зовут меня Шимон и еще называют Бар-Кохба. Многие, может быть, помнят меня. – Он глянул на стоявших рядом Элеазара и Акиву бар Йосефа.
– Бар-Кохба! – с восхищением, подняв руки к небу, воскликнул отец погибшего жениха, старейшина города Тур-Симона. – Вы слышали? Его зовут Бар-Кохба! Сын звезды!
– Бар-Кохба! – с радостным изумлением говорили друг другу люди.
– Это он! Это божий посланец!
– Господь великий и всемогущий, праведный и милосердный! – старейшина Тур-Симона преклонил колени. – Ты сжалился, наконец, над нами, ты внял нашим мольбам и послал избавителя!
Акива бар Йосеф, ожидавший этого момента, решительно выступил вперед. Лицо его приняло торжественное выражение, и он громко произнес:
– Сказано в Торе: "И восходит звезда от Иакова, и разит края Моава, и сокрушает всех сыновей Сета!"
– Бар-Кохба!
– Мессия!
– Божий посланец! – люди замирали от радости. У многих по щекам текли слезы. Некоторые смотрели на небо, разыскивая знамение и шепча молитвы.
Элеазар смотрел на Бар-Кохбу. Где он побывал? Что он видел? Как он изменился за эти годы! Какой силой, каким мужеством веет от его богатырской фигуры! Словно могучий Самсон, стоял он среди своих соплеменников и по-отцовски улыбался, довольный победой над врагами.
И старый мудрый Акива бар Йосеф смотрел на Бар-Кохбу. Лицо его ученика нельзя было назвать красивым, но такой внутренней красотой, силой, умом, благородством и мужеством веяло от этого лица, что старому священнику вдруг захотелось преклонить перед ним колени, как перед истинным посланцем Бога. Бурная радость захлестывала Элеазара: "Бар-Кохба снова с нами! Вот кто сможет возглавить восстание! Вот кто избавит нас от распрей и разногласий. Посланец Бога! Тысячи обездоленных соберутся под его началом! Вернулся Акива бар Йосеф! Вот он, стоит рядом. Значит, можно начинать восстание".
Воображение рисовало ему многотысячное иудейское войско. Колышется лес копий. Тускло блестят островерхие шлемы и круглые щиты. Синевой отсвечивают панцири. Развеваются знамена. Возвращаются славные времена победоносных Маккавеев. Высыхающая от горя и нестерпимых мук древняя земля отцов и дедов зовет на последний бой. Встает, наконец, Иудея, разгибает натруженную спину, чтобы сбросить с себя ненавистные оковы...
14 апреля 1969, г. Киев