2.
Жаркий солнечный день пылал над Бетаром. Жизнь в городе в эти полуденные часы замирала. Дремали на посту, притаившись в тени зубцов, стражники на крепостной стене. Римские легионеры, позевывая, лениво выглядывали из башенных бойниц. Закрылись лавки, затихли голоса разносчиков зелени, фруктов и воды. И лишь раскаленное светило упивалось своей властью.
Улицы опустели, закрылись ставни на узких окнах, задернулись занавески, заперлись ворота. Редкие прохожие спешили укрыться в домах; умолкли и спрятались в тени птицы; по мощеным улицам изредка, высунув языки, пробегали трусцой осоловевшие от зноя собаки. Иногда по раскаленным камням тяжелой поступью проходил римский патруль. Легионеры, прикрыв шлемы и латы полотняными плащами, прятались в тени невысоких домов. Опираясь на копья, они уныло смотрели по сторонам, раздумывая, как бы убить время и чем развеять скуку. Иногда острием они раздвигали ставни или отворачивали занавески и заглядывали в окна, иногда сбрасывали с балконов, доставая их длинным копьем, глиняные горшки с цветами. Всласть нахохотавшись над растерянными криками хозяев, они брели дальше, разыскивая новое развлечение. Жители снова погружались в дремоту, вполголоса посылая вдогонку обидчикам цветастые многословные проклятия.
И лишь на краю города, за Глиняным кварталом, жизнь не замирала. Здесь слышались удары молотов, сверкали искры, скрипели блоки. Работали оружейни, красильни, дубильни, кожеобделочные и ткацкие цехи. Склонялись над кузнечными мехами рабы, вздымали молоты мускулистые рабочие руки. В удушающем чаду размешивали в огромных чанах краски чахоточные красильщики, очищали и разминали вонючие шкуры дубильщики, глотали едкую пыль каменотесы. Била в виски кровь, струился пот по усталым согнутым спинам, свистели плети. Рабы, работный люд не отдыхали и в знойный полдень.
По извилистым узким улицам Глиняного квартала под палящими солнечными лучами медленно тащились трое слепцов, держа друг друга за длинные грязные рубища, покрывавшие их с головой. Ноги их спотыкались, головы тряслись. Время и невзгоды согнули некогда крепкие тела. Черные грязные повязки закрывали от людских взоров страшные проваленные глазницы. Слепцы бормотали нараспев не то псалмы, не то молитвы охрипшими от жажды голосами. Переднего слепца вел красивый белокурый мальчик лет двенадцати в подпоясанном веревкой хитоне.
Редкие прохожие жалостливо смотрели на них; иногда из окна убогой лачуги протягивалась женская рука с лепешкой, мальчик брал хлеб, прятал в висевшую на плече котомку, благодарил, и слепцы жутко вторили ему. Такие сцены не в диковинку были жителям Глиняного квартала, кишевшего нищими и калеками – изуродованными работой и палачами людьми. Встречавшие слепцов, ужасались, но тут же забывали о них, поглощенные своими заботами.
Страшная процессия подошла к маленькому полу обвалившемуся неприметному домику около пустыря. Мальчик постучал в дверь. Ему отворили, и слепцы один за другим вошли в домик. Едва за ними закрылась дверь, как все трое перестали трястись, выпрямили спины, расправили плечи и сбросили с глаз отвратительные черные повязки. Все трое оказались молодыми людьми высокого роста и крепкого сложения. Хозяин дома – рыжий хромой старик, тощий и верткий, внимательно оглядывал вошедших, словно ожидая от них чего-то.
– Нет владыки, кроме Яхве! – сказал один из странных гостей.
– Нет подати, кроме храмовой, – ответил старик, кивнув головой.
– Нет друга, кроме зелота, – широко улыбаясь, сильным голосом сказал один из мнимых слепцов.
После этого все трое сбросили грязные рубища, и старик увидел перед собой трех молодых людей в боевых одеждах Маккавеев*.
Зелоты вообще считали себя прямыми продолжателями дела Маккавеев и старались во всем подражать им – в одежде, в речах и в поведении. Старик посмотрел на мальчика, кивнул ему, тот выскользнул за дверь.
– Пожалуйте сюда, братья. Вас давно ждут, – с этими словами старик откинул с пола плетеную циновку. Под ней оказался дощатый люк. Он поднял его, и зелоты по очереди, придерживая висевшие у пояса короткие и широкие римские мечи, спустились по деревянной лестнице в подземелье.
Зелоты и сикарии были большими мастерами устраивать всевозможные подземные ходы. В народе говорили, что такими ходами изрыта под землей вся Иудея. Часто они углубляли естественные пещеры, которых так много в Палестине, и соединяли их туннелями. Подземные ходы выводили на склон холмов, змеились под городскими стенами. Стража Бетара знала, что есть несколько ходов, ведущих из города в окрестные поля и леса, но сколько ни искала, сколько ни билась, обнаружить их не могла.
Подземелье, в которое спустились зелоты, оказалось довольно просторным.
В нем, не теснясь, разместились бы несколько десятков человек. Искусно замаскированные вентиляционные каналы доставляли воздух с поверхности. На белых беленых стенах ярко горели без копоти три светильника. Середину помещения занимал продолговатый деревянный стол на толстых ножках. По бокам его и вдоль стен стояли широкие скамьи. В дальнем углу находилась большая бочка с водой, а на ее крышке тускло блестел гладкими глиняными боками пузатый ковш.
Навстречу зелотам из-за стола поднялись Илия и Осия. После обоюдных приветствий Илия, перехватив взгляд зелотов в сторону бочки с водой, предложил им попить. Гости не отказались. Проделав по жаре далекий и трудный путь в наброшенных поверх своей одежды лохмотьях, они изрядно утомились. Утолив жажду, они поблагодарили и сели за стол напротив хозяев подземелья.
– Тебя я узнал, – обратился Илия к усевшемуся напротив него широкоплечему зелоту со светлыми, широко расставленными глазами. – Тебя называют Софония, и я знаю, что имя твое широко известно среди наших. Но почему нет никого из Совета Пяти?
– Но и я не вижу ни Гедеона, ни Ахозии, – ответил Софония с достоинством и даже торжеством в голосе.
Сикарии переглянулись.
– Вам известно о побеге Ахозии? – не смог скрыть удивления Илия.
– Нет такой тайны в мире Божием, о которой не ведали бы зелоты, – уклончиво ответил спутник Софонии, кареглазый юноша по имени Михей. Он невозмутимо смотрел в озадаченные глаза Илии, распрямив плечи и подчеркивая всей своей гордой осанкой значимость своего присутствия.
– Гедеон и Ахозия придут немного позже, – прогудел Осия, – но им хотелось бы говорить с членами вашего Совета, ибо известие, о котором они собираются поведать, столь важно, что требует безотлагательного решения.
– Нет в мире известия, о котором не ведали бы зелоты, – с прежней невозмутимостью отвечал тот же Михей. – Вскоре явится сюда, как условленно, член Совета Пяти, – поспешил вмешаться Софония, ибо он вполне правильно рассудил, что сикарии примут ответ его молодого товарища за дерзость. Но было уже поздно.
– Ну, а ведают ли зелоты, – вспыхнув и покраснев, проговорил Илия, – что Самгар снова верен сикариям?
Торжество с которым он произнес эту фразу, граничившую с явным вызовом, не могло не задеть зелотов. Они, конечно, знали о переходе на сторону сикариев вождя крестьянских повстанцев, которого долго снабжали оружием и считали своим сторонником. 3елоты больно переживали его отдаление, и слова Илии были для них как соль на свежую рану.
– Мы воюем с Римом, но не воюем с иудеями; и еще мы воюем с разбойниками, с теми, кто досаждает нашему народу и терзает его, – веско сказал Софония. – А вы с вашими убийствами из-за угла и Самгар с его засадами на дорогах да набегами на усадьбы уподобляетесь разбойникам и грабителям. Видит Бог, мы будем вынуждены обратить оружие против вас, если вы не отречетесь от богохульства и будете проливать братскую кровь!
– Мы тоже боремся против Рима, – возразил Илия, – но и кроме Рима вокруг нас много зла и бесчестья. Нам нет разницы – римская или иудейская плеть гуляет по нашим спинам, римлянин или иудей упивается мучениями рабов и бедняков и жирует на нашем поте и мозолях. Мир разделен лишь на рабов и господ. В этом мы видим главное зло и боремся против этого зла!
– Мир устроен Предвечным, – сдвинул широкие брови Софония, – и никто не вправе его переделывать!
– Предвечный устроил мир несправедливо! – вскричал вдруг Илия, задыхаясь от переполнившего его гнева. – Он ошибся. Мы поможем Ему исправить ошибку. Ведь Он вселил в наши сердца мужество и осветил разум понятием истины. Мы будем добиваться истины во всем, будет это Ему угодно или нет. Мы – железная метла, которая выметет всякую гниль из Израиля и из мира! Кто бы ни встал на нашем пути: римляне, иудеи или вы, зелоты, – мы всех сметем!
– Несчастные, – спокойно молвил Михей, – вы в великом заблуждении. Черная пелена ненависти застилает ваши глаза и затмевает разум. В своем диком и ненасытном озлоблении вы поднимаете руку на своих единокровных братьев, что уменьшает число праведных воинов. Мы без труда уничтожили бы вас, – он повысил голос, – но не хотим братоубийственной войны, и не хотим оказывать услугу кровожадной блуднице, что сидит там в Латинии, на семи холмах**, и натравливает иудеев друг на друга. Образумьтесь, не дайте Велиалу опутать себя. Пусть нас ведет одна мечта – избавить землю отцов наших от иноземцев и осквернителей святыни.
– Господь не позволит переделывать мир, созданный Им раз и навечно, поддержал Михея Софония. – Иудеи отвернули от Него свое лицо, и теперь Он карает всех нас за хулу и неверие.
– Господь! – вознегодовал Илия. – Господь давно забыл, что иудеи – избранный народ. Теперь Он избрал римлян.
– Он прислал римлян, быть может, чтобы покарать нас за грех, за вольнодумство!
– Что же ты воюешь с Римом, если это божья кара? Иди, поклонись ему!
– А римляне вообще не признают нашего Бога, – пробасил Осия. – Они оскверняют храмы и насмехаются над обычаями избранного народа. Что же Господь не карает за неверие их и других варваров, злых и невежественных?
– Почему у нас так много врагов? – перебил его Илия. – Почему они так сильны и злобны? Мы ждем Мессию, божьего посланника, избавителя, а его все нет! Варвары, свиноеды заливают Иудею кровью и бесчестьем! Измываются над детьми и стариками, вдовами и сиротами. Если это божья кара, то слишком ненасытен, кровожаден и жесток наш Господь. Он, видно, забыл, что все это творится на земле Его народа. А может, Ему и нет никакого дела до него?!
– Господь жестоко карает за грехи и непослушание. Но и милость Его будет велика, – невозмутимо отвечал Михей, хотя в его голосе послышались смятение и тревога.
– Мы не видели Его милости. Он карает даже ни в чем не повинных детей. Он упивается кровью избранного народа и множит число его врагов. Он несправедлив. Нам не нужен несправедливый Бог, который забыл свой народ, который лишь помнит, что есть богатые и бедные!..
Зелоты со страхом уставились на богохульника. И вдруг Михей взорвался:
– Пусть окаменеют твои уста, испускающие скверну! Херем*** на тебя, нечестивец! Как смеешь ты хулить имя Господа, вдохнувшего в тебя жизнь, наполнившего молоком грудь женщины, вскормившей тебя!
– Но Господь вдохнул жизнь и в Тиния Руфа, и в римлян и варваров, грабящих и истязающих Землю Обетованную. Он направляет руку, вздымающую плеть. Он наполняет кошельки одних и посылает голод и муки на других!
– Да поразит тебя проказа! Червь навозный, прах зловонный! Жалким умом своим ты хочешь постигнуть Божью мудрость. Что понимаешь ты в великой гармонии мирозданья? Ты хулишь руку, поднимающую плеть? Я благословляю ее. О, коли бы чаще вздымалась над тобою исцеляющая плеть, не оскверняли бы твои поганые уста имя Создателя!
– Я отрублю руку, вздымающую плеть! – вскричал Илия и схватился за меч.
– Еще не пришел черед сечь руки и головы, – сказал вдруг третий зелот, сделав властный успокаивающий жест.
Все это время он молчал, ничем не привлекая к себе внимания, но теперь вдруг провел широкой рукой по своему лицу, и оно стало совсем другим. С него исчез крупный мясистый нос и мохнатые густые брови. На сикариев глянуло худое энергичное лицо человека лет сорока. Украшала его короткая жесткая, опрятно подстриженная борода с проседью. Глубоко запавшие черные глаза светились умом, смотрели властно и гордо. Преобразившийся зелот тут же представился:
– Я Феодор бар Аба, член Совета старейшин, прибыл к вам для встречи с вашими вождями по их приглашению. Что же, еще мгновение, и дело дошло бы до мечей... – он с укором глянул на Софонию и Михея.
Оба зелота виновато опустили глаза и убрали руки с поясов, на которых висело оружие. – Но я в сомнении, – продолжал член Совета Пяти, – не напрасно ли мы проделали долгий и опасный путь, проникнув в город и, придя сюда, ибо я не вижу вашего вождя.
Едва он умолк, как в стене, где стояла пирамида для оружия, открылась потайная, сливающаяся со стеной дверь, и в подземелье вошли Ахозия и Гедеон.
– Ты извини нас, высокочтимый Феодор бар Аба, – сказал Ахозия, – но осторожность не причиняет вреда делу, что знаешь ты не хуже нас. – Он явно намекал на маскарад, к которому прибег зелот.
– Долгие годы войны приучили нас к осмотрительности, – отвечал тот. – Но боюсь, что ожидание затянулось бы надолго, не затей эти два молодца ссору. – Он кивнул на Михея и Илию.
– Великие перемены, пришедшие к нам, побуждают немедля приступить к беседе, – произнес Ахозия, пропустив последние слова зелота мимо ушей. – Дела предстоят серьезные, и прибыли вы не зря.
Ахозия уселся за стол рядом с Илией, а по правую руку от него место занял Гедеон.
Зелоты довольно спокойно выслушали весть об императорском эдикте – видимо, она не явилась для них неожиданностью. И лишь когда Ахозия заговорил о всенародной войне, на которую поднимется Иудея против чужеземцев, вождь сикариев увидел, что зелоты не остались равнодушными. Закипели восторгом глаза Софонии, бурно вздымалась грудь Михея, и только Феодор бар Аба оставался невозмутимым.
– Горе и слезы, нищета и голод, налоги и поборы, горечь унижений, комком стоящая в горле... Сколько можно терпеть глумление над самыми святыми нашими чувствами, над обычаями наших отцов и праотцев? Орошенная потом и кровью земля взывает о мщении. Прах Маккавеев зовет нас к оружию, Или вековой гнет подточил нашу гордость? Или муки и казни устрашили сердца? Дети наши рождаются и умирают в унижениях, не успев почувствовать себя на земле равными среди равных, свободными среди свободных...
Ахозия видел, что слова его, как зерна в тучную землю, западают в души слушателей.
– Что бы ни затевал наш враг, мы должны возглавить народное восстание и добиться победы. Нашему примеру последуют другие народы, положение которых не намного лучше нашего. Великая война похоронит Рим: его рассеянные на громадных пространствах легионы не справятся с восставшими народами. Так встанем же на последний страшный бой за муки отцов и матерей наших, за будущее детей и внуков, за счастье обездоленных сынов Израиля!
Ахозия медленно огляделся. Глаза сикариев и зелотов пылали гневом, на лицах бойцов вздулись желваки и руки легли на оружие. Он продолжал:
– Я предлагаю забыть наши мелочные раздоры, простить друг другу обиды и соединиться ради великого общего дела. Сикарии в других городах, я уверен, пойдут за нами, поддержат нас и зелоты, которые по всей Иудее подчиняются вашему Совету. Мы объединим весь Израиль. Фарисеи и саддукеи выступят с нами: они не посмеют предать свой народ, если мы начнем! Невелика Иудея, но избранный народ могуч и многочислен. Со всех концов к нам на помощь придут тысячи братьев из других стран...
Член Совета Пяти прервал Ахозию:
– А чем ты вооружишь, накормишь и напоишь эти прибывшие тысячи? Где возьмешь оружие, снаряжение и продовольствие для такой большой армии? Мы не можем как следует вооружить даже наши небольшие отряды. Мы давно мечтаем о войне, к которой ты нас зовешь. Но призывами не устрашить, не победить такого грозного врага, который нам противостоит! Невелика доблесть пролить кровь попусту. У нас нет денег, чтобы оплатить многочисленные заказы на оружие. Мы заказали его тайно во многих странах, даже в Иудее, даже здесь, в Бетаре. То, что уже готово, мы перевозим и прячем в пещерах. Мы разослали гонцов в общины Египта, Каппадокии, Киликии, Вифинии и Пергама, чтобы договориться о совместной борьбе. И пока от них нет вестей. Еще не прибыл старейшина Акива бар Йосеф, ушедший в Парфию, Пальмир и Набатею, чтобы склонить их на нашу сторону. Ценнейшая опись богатств, укрытых еще во времена Иудейской войны, попала в руки римлян. В Совет поступили сведения, что наши люди напали на ее след. Мы обязаны вернуть ее. Я надеюсь, – он оглядел сикариев, – что твои люди достаточно надежны, ибо сказанное мною здесь не должно дойти до вражеского уха... Как видишь, мы не готовы к большой войне и не можем ее начать. Разжечь пламя проще всего, но если его не направить, оно сожжет и нас, и нашу страну. Если мы поднимемся преждевременно, римляне истребят безоружный народ, опустошат и сожгут всю Иудею. И тогда многие десятки лет, как после времен Бар-Гиоры****, будут царить на нашей земле голод, разруха и запустение. Шакалы и волки снова будут грызть трупы на развалинах наших городов. Сдержи свой горячий нрав, Ахозия, уйми справедливый гнев. Не дай врагу заставить тебя сделать неосмотрительный шаг. Мы выждем, мы соберемся с силами и выступим все вместе. Ссорам и вражде – ты прав! – не должно быть места между нами. Они на пользу только наши врагам. Новый эдикт породит гнев в народе, и мы сможем в любой момент, сподручный нам, поднять людей на борьбу. И тогда свершится сказанное в Писании. И поднимется вместе с нами десница Господня! И сойдет долгожданный Мессия с небес. И остановится солнце, и взойдет луна. И будет стоять ясный день, доколе народ Израиля будет мстить врагам своим!
* Во II веке до н.э. народное восстание под руководством Маккавеев (Хасмонеев) сбросило владычество сирийской династии Селевкидов и восстановило независимость Иудеи вплоть до завоевания ее римлянами.
** Имеется в виду Рим. Все названия городов в иврите – женского рода.
*** Проклятие, отлучение.
**** Бар-Гиора – один из предводителей восстания против Рима в 66-73 гг. н.э.
Глава 5
Эдикт в Бетаре
1.
Центурион внимательно осматривал меч. Его гладко выбритое лицо, изрытое мелкими морщинками, выражало досаду и недоумение. Он устремил меч в зенит, приставив рукоять к глазу, и вдруг разразился громкими проклятиями:
– Пусть Марс ниспошлет громы и молнии на головы твоих оружейников. Их нужно высечь прутьями на площади, а потом каждому пятому обрубить руки до самых плеч. Будь я префект города, клянусь Юпитером, не избежать бы им такой участи. Сколько сгубили времени и пожгли угольев!.. Ты посмотри, Светоний, – обратился он к светловолосому римлянину, который стоял рядом и был, казалось, очень удивлен и недоволен. – Вот уже четвертый меч из десятка годен лишь на переплавку. Он кривой, на конце утолщен, лезвие скошено... Чтоб меня Харон забрал раньше срока, если ты хоть половину медного обода получишь за такую работу!
Первые и последние слова относились к стоявшему в смиренной позе Ханине бар Ицхаку, владельцу самой крупной оружейной мастерской в городе, сутулому худому старику в потертом красном халате из дорогой материи. Когда-то давно этот халат был очень нарядным и красивым, и фабрикант надевал его лишь в самых торжественных случаях. Вот и сейчас, перед встречей с римлянами, старик натянул его, не замечая, как он истрепался, каким стал дырявым и изношенным.
Римлянин Светоний, эдил оружейного магистрата, выражавший всем своим видом, что ничего особенного не произошло, лениво подобрал свою тогу, наклонился и взял из деревянного ящика еще один меч. Он взмахнул им и сделал вызывающий выпад привычной к оружию рукой. Центурион незамедлительно ответил, и римляне начали фехтовать, проверяя оружие. Фабрикант же, молча проглотив оскорбление и не изменив своей позы, грустно следил за мелькавшими в воздухе мечами.
Сутулой узкой спиной своей он чувствовал на себе острый взгляд своего двадцатилетнего сына Измаила. Этот взгляд пронизывал его насквозь, и старик знал, что юноша глубоко страдает от униженной позы отца и от грубых, заносчивых слов римлян.
Центурион и Светоний перестали фехтовать и вполголоса совещались, рассматривая мечи.
В высокое деревянное строение, где происходила эта сцена, доносился стук молотков и скрип мехов, раздувавших пламя. Рядом находился оружейный цех. Двое смуглых, испачканных копотью рабов в одних набедренных повязках, сгибаясь от тяжести, внесли в широкую дверь еще один продолговатый ящик с мечами и опустили его на земляной пол. Хозяин легким движением руки отослал их.
– Господин центурион, уважаемый Светоний, посмотрите, вот еще партия из тридцати мечей, – смиренно промолвил Ханина бар Ицхак, указывая на ящик.
Центурион подошел, со звоном вытащил из ящика один меч и, едва взглянув на него, неожиданно со злобой швырнул. Меч отлетел к стене, гулко ударился об нее и упал на землю.
– Светоний, позволь заявить тебе, что все заказанное здесь оружие никуда не годится. Настоятельно рекомендую отказаться от него. Злой демон надоумил тебя сделать заказ в Бетаре! Эти иудеи, кроме кастрюль и скоб, да еще, может быть, ночных горшков, ничего толком сделать не умеют!
– Но не размещать же мне заказы у оружейников Антиохии или в Египте. Одна дорога чего стоит! – возразил Светоний. – В чем дело, старик? – обратился он к Ханине бар Ицхаку, – Набатейский князь Иосафат рекомендовал мне тебя с самой лучшей стороны, да и Полоний, эдил из префектуры, что следит за продажей твоего оружия, тоже говорил о тебе много хорошего. Он утверждал, что ты работаешь быстро и дешево.
– Заказ нужно срочно перевести в Антиохию или Кесарею, – резко перебил Светония эксперт.
– Антиохия далеко, а в Кесарее мы будем года два стоять в очереди. Время наше на исходе. Может, отберем хорошее оружие, а плохое подправим, заточим?
Но центурион отвечал, уже не сдерживая раздражения:
– Оружие непригодно к употреблению. Вся партия. Я отказываюсь ее принять. Мой долг и мнение стоят выше всяких там интриг и сделок. Если ты не согласен, вызывай другого эксперта.
Светоний, несмотря на грубый намек, лишь ухмыльнулся:
– Но армия останется без оружия!
– Отправьте заказ в Египет. Будет дороже, но надежнее.
Эксперт злился. Он смотрел на холеное лицо Светония и думал: "Скотина, потряси кошельком! Ты хотел разницу в цене положить в карман... Присылают таких сюда наживаться, а потом они строят дворцы в Риме за счет казны".
А Светоний глядел на обветренное коричневое лицо эксперта, на его грубые солдатские руки, на потрепанную амуницию и тоже думал: "О времена, о нравы! Что взять с такого солдафона? Кто назначил этого мужлана экспертом оружейного магистрата? Попробуй договорись с неотесанным скотом".
Потом, повернув голову, он холодно посмотрел на Ханину бар Ицхака.
– Ну что ж, братец... – Это слово, дружелюбное, даже ласковое, сказанное седому униженному старику, звучало как изысканная издевка. – Ты видишь, я ничего не могу поделать. Придется тебе вернуть мне задаток и выплатить двойную неустойку.
– Помилуйте, кормильцы! – старик прижал сухие руки к плоской груди и упал на колени, забыв о стоящем позади сыне. – Я и не слыхивал о такой неустойке!
– Как? Мерзкий скаредный иудей! – голос Светония не возвысился, а только стал сварливым и каким-то назидательным. – Не слыхивал, так услышишь. Не забывай: перед тобой не набатейские или моавитянские князьки, а эдилы римского оружейного магистрата. Ты подвел нас. Ты хочешь всучить римской армии негодное оружие! Вот заявим в префектуру, и останутся от твоих цехов одни угли! Плати двойную неустойку, старик, и молись своему Богу, что дешево отделался. Ты же слышал: заказ придется делать в Египте. А дорога стоит денег!
Светоний говорил не сердито, а с легким раздражением, как разговаривают с надоевшим проказливым ребенком. И глядел он не на Ханину бар Ицхака, а куда-то в потолок, повыше его. Эдил оружейного ведомства уже прикинул, что, получив двойную неустойку, он не останется внакладе. Согласись центурион принять оружие, сделка получилась бы весьма выгодная. За работу он собирался заплатить старику-иудею почти вдвое дешевле, чем это стоило бы в Антиохии или Кесарее. К его удивлению, иудей довольно быстро согласился на такую низкую цену, но в последний момент из Кесареи прислали экспертом этого неотесанного плебея, который и сорвал все дело.
Нечего и думать предлагать такому тупице взятку – мигом попадешь в тайный отдел.
Центурион-эксперт вытер ветошью руки и с видом честно выполненного долга покинул склад.
– Так вот, братец, – продолжал Светоний тем же тоном, – даю тебе три дня сроку. Принесешь мне деньги в гостиницу. И не вздумай тянуть, не то будешь иметь дело с префектурой, а там, сам знаешь, шутки плохи.
Когда он ушел, Ханина бар Ицхак так и остался стоять, горестно согнувшись: он словно оттягивал минуту, когда придется повернуться лицом к сыну.
Юноша сгорал от обиды. Ему было невыносимо стыдно за отца, за его безропотную покорную позу, за плохое оружие, изготовленное в их мастерской. В горле стояли слова гневной отповеди наглым римлянам. Но он помнил, сколько раз отец и мать умоляли его не принимать близко к сердцу оскорбления, наносимые чужеземцами.
– Терпи, сынок, – говаривал отец, – враги сильнее нас. Ты только погубишь себя и свою старую мать, если ответишь собаке-язычнику как подобает. Будь умнее спесивых римлян. Иудеи давно погибли бы, не научись они смирению и покорности. А Господь требует, чтобы мы жили и множились. Великий Бог все видит и слышит, и придет еще час для отповеди!
Измаил недавно вернулся из Греции. Несколько лет он жил в Риме. Ханина бар Ицхак пожелал, чтобы его сын получил настоящее образование. Он готовил его к духовной карьере, а без хорошего знания латинского и греческого нечего было и рассчитывать на высокий сан. Сейчас в кругах священников и знати было модно посылать сыновей в греко-римский мир. И владелец оружейной мастерской сам полуграмотный, начинавший простым подрядчиком, хотел, чтобы у его сына все было не хуже, чем у детей знатных членов синедриона и священников первой череды. Благо денег хватало.
– Отец, как могло случиться такое? – услышал старик за спиной резкий молодой голос.
Ханина бар Ицхак вынужден был повернуться. На него в упор смотрели полные горького упрека карие выпуклые глаза сына.
– О чем ты, сынок?
– Разве ты не слыхал, что здесь говорили римляне? Как могло случиться, что твои оружейники, которых все хвалят, изготовили плохое оружие? Ты слышал, что сказал этот солдафон про ночные горшки? Ведь это не так, отец? Ведь у тебя хорошие мастера? Как же мог ты допустить, чтобы они плохо выполнили заказ? В чем только не обвиняют нас, иудеев! В Риме и Греции о нас выдумывают всякие небылицы. Нам приписывают все грехи, все плохое, что только ни есть на свете: хитрость, вымогательство, стремление жить за счет других, нежелание трудиться... Везде и всюду я пытался доказать, что это не так. Если нужно было работать, – я работал больше других. Я и не помышлял отлынивать или сделать что-нибудь в половину умения, чтобы не было у людей повода сказать: "Вот иудей! Посмотрите на него! Да и чего от них ждать? Все они такие!" И я не слыхал таких слов. Никто ни в чем не мог упрекнуть меня. И что же я вижу здесь, у себя дома?.. Но тебя, отец, как будто ничего не трогает. Больше всего ты опечален тем, что придется платить большую неустойку!..
Ханина бар Ицхак с любовью смотрел на сына. Юноша был точной копией молодого Ханины, что старику чрезвычайно нравилось. Самому Ханине в молодости пришлось много работать, много копошиться в грязи, хитрить и рисковать, добиваясь богатства и высокого положения. Сын же пришел на готовое. Он был прямым и честным и требовал того же от других. Изнанка жизни до сих пор не коснулась его.
– Что я могу сказать тебе, сынок? Богу было угодно, чтобы оружие получилось плохим. В жизни бывает всякое. Случилось несчастье, и мы стойко перенесем его. Пойдем домой, здесь не место для таких разговоров.
Они вышли из склада. Двое здоровенных, мрачного вида сторожей заперли за ними ворота. Стоявшие рядом закопченные приземистые строения цехов были заполнены грохотом и огнем. В снопах ярко-красных искр метались полуголые, потные, грязные люди.
Отец и сын шли молча. Измаил искоса смотрел на отца, на его поджатые губы, на морщинистую шею, сгорбленные плечи – и жалость охватывала его. Измаил думал о том, что больше никому и никогда в жизни не позволит грубить отцу. И еще он думал о золотоволосой Лее, которая будет ждать его сегодня у источника под городской стеной, когда стемнеет.
А старый Ханина бар Ицхак молчал потому, что не хотел рассказывать сыну того, что знал. Он хотел, чтобы его единственный сын попал в академию Явненского синедриона и стал священником, уважаемым паси, а после, может быть, – золотая мечта – членом синедриона. Ради этого он не поскупился и послал юношу в числе сыновей других богачей города в Грецию и Рим. Старый Ханина бар Ицхак не желал впутывать сына в неприятные, опасные дела, куда поневоле оказался втянутым сам.
В тот самый день, когда Светоний обратился к Ханине бар Ицхаку с предложением изготовить партию оружия, на улице, когда уже стемнело, к старику подошли двое. Оба были закутаны в плащи, и он плохо видел их лица. Это был один из тех темных вечеров, когда стоит луне скрыться в облаках, и уже приходится выставлять вперед руку, чтобы не наткнуться на стену. И все-таки Ханина бар Ицхак готов был побожиться, что одного из этих людей он уже где-то встречал. И голосом, и тщедушной согнутой фигурой тот напоминал нищего Вениамина, часто околачивавшегося возле его мастерской. Второй человек был высокого роста, плотный и тяжелый, как гранитный валун. За всю беседу он не проронил ни слова. От него исходила такая мощь, что старик опасался смотреть в его сторону. Тот, похожий на Вениамина, пряча лицо в капюшон, предложил Ханине принять заказ Светония на оружие за любую цену. А дальше он стал говорить такое, что старику стало жарко. Потом его бросило в холод, и он покрылся испариной. Старику было сказано, что если у него нет желания вместе со всей семьей отправиться в шеол раньше положенного срока, то вся партия оружия, заказанная эдилом, должна оказаться бракованной, но не настолько, чтобы ее нельзя было исправить. Когда римляне забракуют оружие, оно, якобы для переплавки, будет отправлено... впрочем, дальнейшее старика интересовать не должно. Ханина бар Ицхак начал слабым голосом лепетать что-то насчет убытков и неустойки, которая дочиста разорит его. Отказывать напрямую он не решался, опасаясь второго, молчавшего человека, силой не уступавшего, наверно, и Самсону. На это ему было отвечено, что все убытки будут покрыты полностью. Ошеломленный фабрикант пробормотал все же какие-то слова о гарантиях – и тут нищий извлек из рукава и сунул ему в руку расписку на сумму, с лихвой окупавшую все расходы. Подставив кожаную табличку под луч вынырнувшей из облаков луны, потрясенный Ханина бар Ицхак увидел хорошо знакомую подпись богатейшего человека в городе Монаима бар Саула. Заплетающимся языком старик проговорил, что ему как-то не с руки поручать своим людям нечистую работу, но и тут нашлось возражение: все будет сделано без него, пусть он только уменьшит число надсмотрщиков. Под конец хилый незнакомец напомнил, что весь разговор должен остаться в тайне, а иначе... И неизвестные растворились в густой тьме.
Ханина бар Ицхак долго стоял один на пустынной улице. Облака разошлись, луна залила город ясным серебряным светом. Перед глазами старика все еще стояли эти двое. На миг ему показалось, что к нему вообще никто не подходил и что весь разговор – лишь странное и страшное видение. Но правильной формы пергаментный лоскут с подписью Монаима бар Саула свидетельствовал о беспощадной действительности. Ханина бар Ицхак понял, что его втянули в жестокую борьбу и назад пути нет. Его охватило глубокое отчаяние, как перед неизбежной гибелью. Но, немного поразмыслив, он успокоился. Если могущественный саддукей поддерживает зелотов, то и Ханина бар Ицхак не пропадет. У него кое-что припрятано на черный день, да и чутье еще ни разу не подводило его.
Вдруг сердце старика замерло. Острой стрелой вонзилась в голову мысль: "Не может Монаим бар Саул иметь дел с зелотами! Подделка!" Содрогаясь, он впился взглядом в знакомую подпись. Ему не раз уже приходилось видеть ее – уверенную, размашистую. Подпись, кажется, была подлинной. И все же старик решил, что завтра же пойдет к ростовщику и удостоверится, не обманули ли его. Отголоски тайной борьбы доходили до Ханины бар Ицхака, но он считал все это чем-то далеким и не имеющим к нему отношения.
Мастерская Ханины бар Ицхака процветала. Оружие и металлические изделия охотно покупали финикийцы и египтяне, моавитянские наемники, идумейские князьки. И хотя римские эдилы, не отводя глаз, следили за его операциями и брали немалые пошлины, фабрикант богател и мало задумывался о том, против кого будут направлены дротики и копья, мечи и стрелы, выкованные в его кузницах. А римляне зорко присматривали, чтобы оружие изготавливалось небольшими партиями и продавалось за пределы Иудеи. Но вот, получив впервые большой заказ, его предприятие вынуждено полностью опорочить себя!
Важно оградить от всего сына. Измаил не должен ничего знать. У него своя дорога. Он скоро уедет в Явне и будет учиться в академии.
Отец и сын шли молча, думая о своем. Дорога от мастерской к дому проходила через квартал городской бедноты, который называли Глиняным, потому что дома в нем, убогие, покосившиеся, тесно прижатые друг к другу, были сложены из необожженного кирпича и дикого камня и скреплены простой глиной. Кривые, шириной в несколько шагов улицы сплетались в запутанный лабиринт, пересекались многочисленными переулками и пустырями. Летом здесь стояла удушливая от испаряющихся нечистот жара; во время осенних дождей крыши протекали, со стен и потолков сползала глина и улицы превращались в липкое топкое болото. Зимой холод и болезни гостили в каждом доме. Здесь проживало три четверти населения города. Под выступающими частями домов, прячась от солнца и лениво переговариваясь, сидели многочисленные нищие. Тут же рядом работали мелкие ремесленники, лудильщики и медники, заполняя улицы копотью, звоном и криками. По вечерам возвращались домой усталые и злые рабочие мастерских; оглашая улицы кашлем, шли чахоточные, изможденные красильщики; молчаливо, медленно двигались люди с огрубевшими ладонями – дубильщики и кожевники, плелись поросшие коростой шерстопряды. Раздавались визгливые голоса разносчиков воды, стаями бегали собаки – пожиратели отбросов. Редко заходили сюда солдаты римского гарнизона. Местная стража, гаммадим, тоже не любила этот квартал: здесь могли облить из окна нечистотами или ненароком ударить в потемках дубиной. Щеголявшие в белых одеждах жители Каменного и Деревянного кварталов презрительно называли обитателей Глиняного квартала "ам га-арец" и шептали друг другу, что он кишит сикариями и зелотами.
Раздавшиеся неподалеку крики вывели старика и его сына из задумчивости. Две пожилые женщины, стоя в окнах своих домов одна напротив другой, отчаянно размахивая руками, ругались и плевали в лицо друг дружке. Одна из них – толстая, в грязном халате неопределенного цвета, с бесформенным угреватым носом, вращая громадными черными глазами, громким голосом осыпала свою противницу такими изощренными и беспощадными проклятиями, что, свершись лишь ничтожная часть их, даже каменные египетские сфинксы прониклись бы состраданием к несчастной. Причем основная масса проклятий должна была обрушиться на голову сына проклинаемой, его ближайших и дальних потомков. Из окна напротив ей отвечала худощавая высокая женщина с растрепанными седыми волосами.
Ее слова были не столь язвительны, зато плевалась она гораздо метче и смачнее. Раз за разом попадала она липким, хлестким плевком прямо в лоснящееся лицо толстухи (расстояние между домами допускало это) и в подкрепление насылала все известные ей болезни на печень, желудок и почки толстухи и ее дочери, которой предназначались львиная доля всех этих щедрот. Шутки и смех собравшихся зрителей распаляли бранящихся старух. Люди хлопали в ладоши и радостно вскрикивали при каждом новом витиеватом проклятии или метком плевке. После одного особенно точного плевка, залепившего ей глаз, толстая женщина исчезла в своем окне. Сторонники тощей разразились громкими воплями, приветствуя ее победу.
– Браво, Мигдала! – кричал волосатый лудильщик, бросивший работу и прибежавший из своей дымной будки, стоявшей тут же за углом. Он вытирал грязные мускулистые руки о прожженный фартук из ослиной кожи, закрывавший его грудь и живот, и, смеясь, выталкивал хриплые слова из широко открытого, обросшего рыжими волосами рта. – Вот бы поставить тебя на городскую стену вместо катапульты! Кто бы мог воевать с заплеванными глазами?
Но толстуха тут же опровергла его слова, воинственно появившись в своем окне. В руках у нее был увесистый глиняный кувшин. Она размахнулась и метнула свой снаряд в торжествующую противницу, фонтаном извергавшую потоки слюны. Кувшин разбился о косяк и осыпал тощую старуху осколками. На этот раз возликовали сторонники толстухи.
По обрывкам фраз, долетавших из толпы зевак до ушей фабриканта и его сына, можно было понять, что причиной разразившегося скандала послужила расстроившаяся свадьба. Обычно такие сцены, случавшиеся здесь довольно часто, собирали толпы зрителей, но на этот раз их было сравнительно мало, да и улицы поражали своей тишиной и пустотой. Ханина бар Ицхак вспомнил, что утром по улицам ходили глашатаи, били в висевшие на шее тимпаны и созывали народ на площадь. Озабоченный предстоявшей встречей с римскими заказчиками старик не придал этому значения. Лишь теперь он подумал, что случилось какое-то важное событие.
Ханина бар Ицхак с Измаилом свернули на улицу горшечников и услышали доносившийся со стороны главной площади города неясный шум. Фабрикант и его сын остановились на миг, и обоих охватило предчувствие, что сейчас произойдет что-то непредвиденное. Шум становился все громче. Можно было различить отдельные выкрики и пронзительные причитания. По пути Ханине бар Ицхаку и Измаилу встретилось несколько грязных, лохматых нищих, которые яростно о чем-то спорили, размахивая руками. Крики усилились. Вдруг по улице, ведущей от площади, густо повалил народ. Из длинного полу развалившегося здания мастерской выбежали горшечники с вымазанными глиной руками. Из домов спешили встревоженные напуганные люди. Закутанные в длинные покрывала женщины уже принялись голосить, хотя еще мало кто знал, что случилось. Под ногами бегущих вертелись невесть откуда взявшиеся голопузые ребятишки. Потерянный, опустошенный вид людей говорил о том, что всех придавило общее несчастье. Одних оно парализовало, лишило воли – они шли тихие, как тени, другие же возбужденно вращали глазами, потрясали кулаками и громко негодовали:
– Мы уже не иудеи!
– Нет у нас больше субботы!
– Всем нам скоро придет конец!
– Как же Господь смотрит теперь на землю?
– Он не простит язычникам осквернение наших обычаев!
– Он поразит их небесным огнем!
– Он прольет на их головы смолу и серу!
– Он превратит их в пепел!
– Мы не подчинимся богопротивному эдикту! – вдруг закричал один из горшечников, здоровенный верзила, по уши в глине. Оглянувшись вокруг и не найдя, что бы схватить в руки, он бросился обратно в мастерскую.
– Бог теперь в Риме. Он живет в Капитолии! – громко съязвил хромой нищий на деревянном костыле.
– Замолчи, шакал! Проглоти язык, поганец! – закричали на него.
Коренастый старшина горшечников метнулся к нему и звонкой оплеухой свалил в уличную пыль, под ноги возбужденной толпы. – Бей его, безбожника, ахера!
Нищий пытался встать, но у него из рук вырвали костыль, он снова и снова падал под пинками и ударами. Наконец, измятый и избитый, он кое-как дополз до канавы, чтобы укрыться в ней, но тут в него бросили несколько камней, один из которых угодил ему в голову. Нищий пронзительно вскрикнул, дернулся несколько раз и затих.
Верзила горшечник выскочил из мастерской с толстым колом в руках. Вдруг произошло какое-то движение – внимание всех привлек человек невысокого роста, сурового вида, в черной одежде.
– Братья! – громким, трепещущим от волнения голосом воскликнул он. – Толстопузые богачи, римские холуи и блюдолизы, фарисеи и саддукеи предали нас! Они заодно с язычниками! Они отдали ам га-арец, простой люд, на растерзание идолопоклонникам и сговорились, как вместе грабить и истязать нас. Теперь и за субботу вы будете платить налоги; теперь и в этот святой день, когда сам Господь отдыхал и повелел отдыхать народу своему, вы будете гнуть спину и исходить потом, чтобы толстела и тяжелела их мошна! Уж их-то, толстосумов, этот богохульный эдикт не коснется, они станут лишь больше жиреть. Им и прежде каждый день был как суббота!
– Сикарий! Смотрите, настоящий сикарий! – закричали люди, восторженно указывая на оратора.
Это был Илия. Он не согласился с зелотами и Ахозией, что нужно выждать, и, рискуя очень многим, решил выйти на улицу. Он спешил указать людям, кто их истинные враги.
– Что ты говоришь, безумец? Какую беду ты хочешь накликать, черный ворон? – вдруг, яростно жестикулируя, заговорил один из людей, окруживших сикария. – Разве не все мы братья? Разве не все мы иудеи? – Он говорил и оглядывался, ища глазами сочувствующих. – Ты хочешь стравить иудеев с иудеями? Ты хочешь братоубийственной войны? Сам Господь разделил нас на богатых и бедных, и нашей вины в том нет. Разве не всех нас оскорбили римляне, насмеявшись над нашими святыми обычаями?
Толпа вокруг заревела, загудела, и нельзя было понять, на чьей она стороне – сикария или его противника. Возмущение и озлобление нарастали с каждым мгновением, подобно гигантской волне. И эта волна должна была обо что-то разбиться.
– Пойдемте, побьем филистимлян*! – заорал горшечник, размахивая колом.
– Разгромим их мецад**! – подхватили рядом.
– Постойте! Остановитесь! – закричал высокий человек в белой одежде священника. – Господь не позвал вас к борьбе с язычниками. Не ослушайтесь великого единого Господа! Он не подал знака, не послал знамения! Мессия не сошел на землю, и небеса молчат! – священник простер вверх худую руку и ткнул невероятно длинным когтистым пальцем в безмятежное голубое небо. Выцветшие глаза его округлились. Седая борода и волосы торчали в разные стороны подобно ореолу вокруг головы. – Страшная кара падет на головы ослушников!
– Конец света! Конец света! – донеслись дикие вопли сбоку.
Люди метнулись туда. На глиняную скамейку у провалившегося крыльца забрался худой старик в рваном грязном плаще, сквозь дыры которого желтело костлявое тело. Он исступленно бил себя в грудь, рвал косматые седые волосы и причитал:
– Вихри пыли понесутся с неба, блеск солнца исчезнет посреди дня и звезды будут видны, падающие на землю. Кровавые потоки из скал дадут вам знамение. В облаках вы увидите борьбу пеших с конными. С деревьев будет падать кровавая роса, и камни закричат. Народы придут в смятение. Птицы улетят. Содомское море извергнет рыб. В земле раскроется бездна, и из нее вырвется пламя. Дикие звери покинут свои берлоги. Женщины будут рождать чудовищ. В пресной воде заведется соль, друзья ополчатся друг на друга. Тогда разум удалится в свое хранилище!
– Что ты плетешь, проклятый урод?! закричали из толпы. – Что ты пугаешь народ, посланец Велиала!
– Побить его каменьями!
Старик стушевался, накрылся своим грязным плащом, нырнул в людскую гущу и потерялся в ней. У многих уже появились колья, дубины, острые железные скобы и ломы.
– Вооружайтесь, пойдем бить язычников!
– Хедат! Хедат!*** Побьем филистимлян!
Толпа разлучила Ханину бар Ицхака с Измаилом. Сначала старик звал сына и пытался протолкаться к нему, но вскоре он устал от тесноты, жары и пыли. Никто теперь не узнавал его, никто не уступал дорогу. Ему даже казалось, что каждый старается побольнее ткнуть локтем или наступить на ногу. Опасаясь, как бы не произошло что-нибудь похуже, и убедившись, что Измаила ему не найти, фабрикант решил поскорее выбраться из толпы и уйти из Глиняного квартала. Он тут же убедился в благоразумии своего решения. Рядом раздались крики боли и мстительного удовлетворения. Через чьи-то плечи фабрикант увидел, как на земле, в пыли, издавая дикие вопли, корчится человек в перепачканной кровью белой одежде. Это был хозяин стеклодувни. В боку у него торчал кинжал.
– Получил, собака! – злобно сказали рядом, – Отправляйся в шеол, будешь теперь там махать плетью!
Ханина бар Ицхак похолодел, сердце его часто заколотилось в узкой груди. Он сжался, сгорбился еще больше и, пряча лицо в широкий рукав, засеменил к пустырю, за которым начинался базар. Он решил, что спрячется у знакомого купца, а потом, когда все стихнет, окольным путем проберется к себе домой. Старик возносил хвалу Богу, что редко носил белые одежды богачей. Мимо проносились толпы разъяренных простолюдинов, не обращавших внимания на сгорбленного испуганного старика, и вскоре он благополучно выбрался из бурлящего Глиняного квартала.
"Где Измаил? Где мой единственный сын?!" – беззвучно причитал Ханина бар Ицхак. Он не сомневался, что сын его примет участие в схватке с римлянами, и с ужасом сознавал, что никак не может воспрепятствовать этому.
Измаил был охвачен всеобщим возбуждением. Он забыл, что рядом находился отец, и вспомнил о нем, лишь когда в кричащей толпе бежал по узкой улице к площади. Он оглянулся вокруг и увидел, что отца поблизости нет. Измаил несколько раз громко позвал его, но слова потонули в реве толпы. Он понял, что Ханину бар Ицхака ему не найти, и тут же забыл о нем, поглощенный большим, переполнявшим его чувством гневного торжества и восторга. Он сам не заметил, как в руках у него оказалась толстая кривая жердь. Толпа на мгновение остановилась, встретившись с такой же орущей, потрясающей кольями толпой. Измаил ощутил тяжесть в руках и с удивлением осмотрел свое оружие. Люди в грязных рабочих одеждах бежали рядом. Они только что бросили ткацкие станки, гончарные круги; щеки стеклодувов еще пылали жаром от раскаленных печей, каменотесы были запорошены каменной пылью. Те, кто не достал никакого оружия, сжимали в руках камни. С губ срывались проклятия, ругань, злые мстительные крики. Измаил вдруг вспомнил, что на складе у отца лежит оружие. Он прокричал об этом в толпу.
– Где? Где? – раздались ответные голоса.
– Это там! – он указал в сторону, противоположную площади.
Но бежать назад никто не хотел. Бурный поток людей устремился на площадь. Измаил бежал вместе со всеми. Он молчал, но душа его пела, кричала и ликовала: "Вот он, простой народ, иудеи, ам га-арец! Терпение его лопнуло, истощилось, иссякло! Куда девались робость и покорность? Как тяжело, как горько страдали эти люди, если они способны на такую ярость! И я вместе с ними. Я – частица моего страдающего народа. Я иду вместе с ним против его врагов!"
Некоторые недружелюбно косились на молодого красивого юношу в чистой белой одежде. Но его восторженное лицо, жердь, которую он сжимал в руках, убеждали, что для этого парня они свои, что он такой же, как все, что он с ними.
Вот и площадь. Со всех улиц Глиняного квартала на нее выбегали кричащие толпы вооруженных кольями и камнями людей.
На противоположной стороне площади, словно прикрывая собой особняки Каменного квартала, грозно высилась римская цитадель. Зубчатые стены врезались в голубое небо. Словно затаившееся, готовое к прыжку чудовище, встречала она атакующий народ.
----------------------------------------------------
* Здесь – нарицательное название врагов.
** Крепость, оплот
*** Боевой клич.
2.
Квинт Лукиан, трибун когорты, начальник гарнизона Бетара, низкорослый, плотный человек лет пятидесяти, стоял возле узкой бойницы в стене крепости. В соседнюю бойницу, упираясь отвисающим животом в стену, заглядывал префект города Марк Виний. Сзади молча толпились эдилы префектуры. Некоторые были в панцирях и шлемах. Их бледные напряженные лица выдавали плохо скрытое волнение и откровенный страх. Особняком, наклонив большую носатую голову, стоял Лал Марциан, очень высокий, худой и озабоченный эдил тайной службы Бетара. Все они слышали рев разъяренных толп и прекрасно понимали, что последующие часы поставят на карту очень многое и, может быть, даже их жизнь.
Римская цитадель стояла на самом высоком месте западного края площади. Это было высокое массивное здание с толстыми зубчатыми стенами и узкими бойницами вместо окон. Окованная железом небольшая дверь прикрывала вход. С высоты крепости был хорошо виден весь город, представлявший собой почти правильный четырехугольник. Площадь окружали три жилых массива. За крепостью, под защитой ее стен, теснились богатые дома Каменного квартала – здесь жили аристократы, богачи-фабриканты и священники. На север и северо-запад от крепости тянулся мало чем уступающий Каменному Деревянный квартал. Свое название он получил очень давно, когда город лишь строился. В этом месте располагались многочисленные деревянные лавки и пристроенные к ним жилища торговцев, врачей, писцов, счетоводов и маклеров. Однако по мере роста города этот квартал, богатея, тоже застроился каменными домами, сочетавшими всевозможные стили восточной и западной архитектуры. Треть города на юго-востоке от площади занимал Глиняный квартал. Место здесь было низкое, неровное – горбы да овраги, на склонах которых тесно лепились бесчисленные трущобы.
Трибун Квинт Лукиан оторвал взор от бойницы и пошел вдоль ряда приготовленных к стрельбе катапульт. Легионеры, стоявшие возле них, смотрели в лицо трибуну, пытаясь что-либо прочесть на нем. Но оно было непроницаемым.
Переписи населения в городе не было, но префект утверждал, что в Бетаре обитает около сорока тысяч жителей, и из них не менее тридцати тысяч – в Глиняном квартале. Сегодня, когда глашатаи собрали народ для зачтения эдикта, привыкший к воинским построениям глаз трибуна Лукиана определил, что на площади сошлось около семи-восьми тысяч человек, в основном черни. Небольшие группки жителей Каменного и Деревянного кварталов стояли отдельно, с омерзением и страхом взирая на толпу ам га-арец. Префект советовал трибуну для устрашения построить перед крепостью солдат, но старый опытный воин Квинт Лукиан знал, что на многотысячную толпу две сотни свободных от караульной службы легионеров, которых он мог собрать, не произведут должного впечатления. Пусть лучше иудеи не знают, как много их и как мало римлян. Правда, трибун еще мог рассчитывать примерно на двести человек гаммадим, и еще фарисеи в одной из улиц Каменного квартала спрятали около сотни вооруженных дубинами людей.
Еще молодым человеком Квинт Лукиан участвовал в подавлении восстания иудеев и Киренаике. Память сохранила жестокие кровавые сцены побоищ и разрушений. Он знал, что хорошо вооруженные и спаянные дисциплиной небольшие римские отряды часто выходили победителями из боя с многочисленными стихийными скопищами повстанцев. Но все же имеющиеся у него под рукой силы вряд ли были в состоянии оказать сопротивление толпе, не будь у него цитадели и катапульт. Мысленно трибун уже представил себе весь ход предстоящего сражения, и теперь ему нужно было только одно – выдержка и беспрекословное повиновение подчиненных. Всем своим видом, спокойным голосом, неторопливыми движениями он старался подчеркнуть, что нет ничего необычного в предстоящем деле. Паника и суета более опасны, чем любой неприятель. И трибун четко, как на учениях, отдавал приказания, внимательно выслушивал многословные донесения, спокойно указывал на недостатки обороны, словно находился в обычной, повседневной обстановке. Особенно он опасался, что на солдат дурно подействуют искаженные страхом лица эдилов префектуры, которые укрылись в крепости, разумно считая ее самым надежным для себя убежищем. Он охотно выгнал бы их вон, не явись они во главе с префектом.
Все шло так, как предполагалось. На площади при оглашении эдикта, кроме глашатаев, не было римлян, и потрясенная толпа, не имея перед собой раздражителя, молча разошлась. Когда это кончилось, трибун посмотрел на просветлевшие лица префекта и эдилов и вдруг, разозлившись на их робость, прямо сказал, чтобы они не льстили себе пустыми надеждами: иудеи скоро придут в себя, осознают, что произошло, и вернутся, вернутся на площадь, и не с пустыми руками. В эти последние минуты тишины трибун Квинт Лукиан в глубине души тоже надеялся, что на этот раз опыт обманет его.
Трибун Квинт Лукиан был уже не молод, здоровье, расшатанное лишениями долгой службы, уже не раз подводило. И не объяви император своего эдикта, он спокойно дослужил бы оставшийся год и уехал в Италию, в свое поместье. Успешное подавление мятежа не принесет славы, а неудача... Трибун еще раз оглядел застывшие, напряженные лица солдат. Да, они тоже понимают, что будет означать для них неудача.
Между катапультами, проверяя тетивы из воловьих кишок, ходил центурион Ольвий, высокий статный молодой человек.
"Вот кто, пожалуй, заменит меня, когда я выйду в отставку, – подумал Квинт Лукиан. – А достигнет он гораздо большего, если переживет, конечно, этот мятеж. Похоже, что он сможет удачно соединить в себе умение воевать с изворотливостью и хваткой".
Вдруг до ушей трибуна донесся шум, напоминавший нарастающий прибой. Трибун невольно вздрогнул и тут же оглянулся. Кажется, никто не заметил его мгновенного испуга. Все смотрели вниз, на площадь, куда Глиняный квартал выплескивал из своих узких улиц орущие толпы вооруженных кольями и камнями людей. Начальник гарнизона Бетара сразу определил, что вернулось людей гораздо меньше, и хотя народ продолжал прибывать, он уже понимал, что против него будет не больше трех-четырех тысяч человек.
Разъяренная толпа хлынула к стенам крепости и обрушила на нее град камней, не причинив, однако, защитникам никакого вреда, ибо все успели спрятаться в бойницах и за зубцами. Часть мятежников бросилась ломать и грабить дома богачей, выходящие фасадом на площадь. Квинт Лукиан внимательно смотрел в бойницу, изучая противника. Вот он увидел, что в хаотичной толпе появились признаки организованности. Откуда-то притащили огромное бревно. Несколько десятков человек ухватились за него и, направив, как таран, кинулись к двери цитадели. Мятежники, которым не хватало места у бревна, бежали рядом и подбадривали друг друга криками. Распоряжался и размахивал руками коренастый, бородатый, перепачканный глиной иудей в кожаном фартуке.
– Стреляйте, стреляйте из катапульт! Они сейчас разобьют ворота и ворвутся в крепость! – громко закричал префект Марк Виний. Одутловатое лицо его стало пепельно-серым.
– Ворвутся? Тогда мы достойно встретим их! – уверенно ответил трибун Квинт Лукиан. – Один-два удара ворота выдержат, а больше мы сделать не позволим. Пусть иудеи побесятся и утомятся.
Через мгновение страшный удар потряс ворота крепости. Столб пыли взметнулся кверху. Крепкие, окованные железом ворота не поддались.
– Вот посмотрите, – объяснял, как на учениях, трибун, – назад они бегут гораздо медленнее. Мы позволим ударить еще раз. За воротами стоят наши солдаты, готовые к вылазке.
Трибун взглянул на молодого центуриона.
– Центурион Луций Ольвий сейчас спустится вниз и возглавит их.
Центурион выбросил руку вперед и вверх и, громыхая доспехами, побежал к лестнице. А начальник гарнизона Бетара продолжал, обращаясь к молчаливо стоявшим вокруг эдилам префектуры:
– Наши катапульты пристреляны к центру площади. Мятежники как раз остановились там и сейчас опять будут атаковать ворота. Пусть они ударят еще раз. Пока это пройдет им безнаказанно.
Дикий рев нарастал. Римляне задержали дыхание и напрягли мышцы. Каждый словно принимал удар на себя.
– А-а-ах! Ахх!
– Видите, – расслабившись, с ноткой торжества проговорил Квинт Лукиан. Ворота выдержали. Теперь иудеи медленно откатываются назад. Сейчас они достигнут пристрелянного места.
Не отрывая глаз от площади, трибун поднял руку для команды. Легионеры замерли у катапульт, взявшись за рычаги.
– Вот... вот... Пора! – трибун резко взмахнул рукой.
Одновременно щелкнули тетивы десяти катапульт, и рассыпной заряд из мелких камней и кусков железа с визгом хлестнул по толпе. В ответ раздались крики ужаса и боли, злобные проклятия. Ворота крепости внезапно распахнулись. Сверкая щитами и шлемами, сжимая в руках копья и дротики, легионеры метали их в ошалевшую мечущуюся толпу. Затем выхватив мечи, римляне пошли в рукопашную. Впереди всех действовал рослый центурион Ольвий.
Трибун Квинт Лукиан и чиновники префектуры смотрели, как римские солдаты врезались в толпу, рассыпая направо и налево беспощадные удары. В тот же момент из улицы Деревянного квартала с криком выбежали около сотни гаммадим в больших медных шлемах с окованными железом дубинками и секирами в руках. Они набросились на избиваемых римлянами людей. Почти одновременно справа, из Каменного квартала, потрясая железными прутьями и копьями, на помощь римлянам и стражникам пришли фарисеи в развевающихся белых одеждах. Крики и стоны с удвоенной силой вознеслись к равнодушному безоблачному небу.
Трибун Квинт Лукиан понял, что пройдет еще несколько мгновений и битва превратится в побоище. Иудеи, ошеломленные разящим ударом катапульт, не выдержат напора хорошо вооруженных, защищенных панцирями и щитами воинов и побегут. Не могут не побежать. Нет такого закона войны, по которому они не побежали бы.
Так и случилось. Начальник гарнизона Бетара на секунду отвлекся, чтобы ответить на какой-то вопрос префекта, и когда он снова взглянул вниз, на площади шел уже не бой, а безжалостное истребление бегущих, почти безоружных людей. Они кричали, падали, топтали друг друга, пытаясь спастись от неумолимой, беспощадной смерти. Некоторые бросались на колени и с мольбой воздевали руки к небу. Римляне, настигая их, с ходу наотмашь били короткими толстыми мечами по голове, по рукам, которыми те пытались прикрыть голову. Гаммадим не отставали от легионеров, а фарисейские сынки и их слуги орудовали дубинками, хватали, вязали мятежников...
Но бежали не все. Несколько десятков человек, сгруппировавшись вокруг коренастого горшечника, вырывали копья и дротики из тел поверженных товарищей и яростно отбивались от наседавших римлян и гаммадим. Некоторые завладели мечами и секирами, но, не зная приемов боя, лишь бешено отмахивались ими. В другом месте группа стеклодувов бойко орудовала кольями и железными прутьями. Но вскоре и эти очаги сопротивления были рассеяны. На краю площади здоровенный горшечник лихо помахивал большим колом. Один из римлян, прикрыв голову мечом и пригнувшись, бросился к нему, пытаясь достать его своим коротким мечом снизу. Но горшечник с такой силой ударил по щиту, что римлянин повалился на землю. И тогда иудей, крякнув, с размаху опустил кол на незащищенные ноги легионера. Тот взревел от боли.
– Ага! И ты орешь, когда тебя бьют! – дико закричал горшечник и, вращая колом вокруг себя, вырвался из свалки. Сбив по пути двух стражников, он скрылся в ближайшем переулке. Вскоре на площади, кроме нескольких сот убитых и раненых, никого не осталось. Солдаты в тесных улицах Глиняного квартала преследовали бегущих.
– Ну вот. Полная победа. Дайте сигнал солдатам вернуться, – приказал Квинт Лукиан стоявшему рядом оптиону с сигнальной трубой.
– Нет-нет! Пусть убьют побольше! – вмешался префект Марк Виний. Бледность с его лица исчезла, оно порозовело и приняло обычный самоуверенный вид. – Вы свое дело сделали. Теперь я сделаю свое. Всех, кого схватили, я прикажу распять на площади и у ворот. Чтобы эти обрезанные впредь не смели и помышлять о бунтах и грабежах.
– Вы не очень усердствуйте, – ответил трибун. – От этого мне опять прибавится работы. И не забывайте: подушный налог тоже кто-то должен платить.
– Пусть об этом думают мои эдилы. Ослушники, дерзнувшие напасть на римлян, понесут жестокое наказание! – И префект, надменно тряхнув двойным подбородком, направился к лестнице, ведущей вниз.
Начальник гарнизона внимательно посмотрел на покрытую телами площадь. Фарисеи и гаммадим уже вели к воротам пойманных бунтовщиков. Римские солдаты группами и поодиночке возвращались в крепость. Некоторые из них ходили среди поверженных тел и добивали раненых. Снизу доносились стоны и резкие вскрики.
– Сейчас же прекратить эти убийства! – раздраженно приказал трибун следовавшему за ним декуриону. Тот отсалютовал и поспешил выполнить приказание.
Квинт Лукиан, скрестив на груди руки, прохаживался вдоль зубцов стены. Вокруг суетились солдаты, наводили порядок. Такая суета, праздничная, полная торжества, всегда сопровождает выигранное сражение. Даже раненые стонали как-то по-особому. Все наперебой пересказывали друг другу эпизоды боя. Но трибун мрачно собрал морщины на лбу к переносице. "Мне кажется, – думал он, – сегодняшняя стычка – лишь начало. Не надо так поспешно отмечать этот день белым камешком. Кто знает, чем бы все кончилось, окажись поблизости от города крупный отряд зелотов или сикариев? Есть что-то странное в том, что они ничем не проявили своего присутствия. Впервые за много лет им выпал благоприятнейший момент, и они его не использовали. Никогда не следует считать противника глупей себя. Теперь нужно не зевать. Что там себе думает наместник в Кесарее? Эдикты, возмущающие народ, присылают, а солдат, чтобы унять недовольных, у них не нашлось. Нет сомнения, что средства, предназначенные для формирования новых когорт, снова направлены не по назначению. Когда уже эти дельцы поймут, что драка, если она начнется, обойдется во много раз дороже? Будь у меня под рукой еще хотя бы две центурии, я бы давно разгромил банды зелотов в окрестных горах".
К начальнику гарнизона неслышно приблизился чиновник тайной службы Лал Марциан. Он, казалось, был бледней обычного, темные, глубоко запавшие глаза влажно блестели. Очень высокий, на длинных тонких ногах, закутанный в белую тогу, он был похож на гигантскую цаплю.
– Трибун, есть важное известие! – Голос Лала Марциана, сочный, басовитый, удивительно не соответствовал тощему костлявому телу. – Мои агенты недавно сообщили, что разграблена оружейная мастерская. Со склада похищена большая партия уже готового оружия, заказанная эдилом кесарейского оружейного магистрата Светонием.
– Вот как? Почему же оружие, если оно было готово, осталось в руках иудеев?
– Военный эксперт забраковал всю партию, и ее собирались отправить на переплавку.
– Но толпа на площади была почти безоружной.
– Оружие, очевидно, захватили зелоты или сикарии. Они воспользовались суматохой. И еще новость. Старшина гаммадим не поставил нас в известность о том, что прошлой ночью из тюрьмы бежал Ахозия, вожак здешних сикариев. Под тюрьму был сделан подкоп. Старшина оттягивал доклад, надеясь, что изловит беглеца.
– Все правильно, – прищурясь, ответил трибун. – Я ожидал неприятных известий. Итак, что вы собираетесь предпринять?
– Дайте мне центурию солдат и сотню гаммадим, и, клянусь Фортуной, я устрою повальный обыск в Глиняном квартале. Оружие еще в городе. Времени прошло немного, и оно не успело попасть за городскую стену.
– Вы получите солдат и стражников тоже, – сказал Квинт Лукиан. – Мы должны обнаружить оружие, иначе Марс и Беллона устроят вскоре кровавое пиршество, и моя отставка отодвинется до греческих календ. – Последние слова он произнес про себя.
3.
В это время в одном из двухэтажных домов Каменного квартала, выходящем фасадом на площадь, на втором этаже, у узкого стрельчатого окна, забранного узорчатой решеткой, стоял член Явненского синедриона Самай бар Фалек. Сам хозяин дома, Иозар бар Кафл, торговец предметами культа Елан бар Ботник и еще несколько знатных фарисеев Бетара усаживались за стоящий посреди комнаты широкий стол с вином и яствами.
Член синедриона видел из окна, как римляне и фарисеи подбирали своих немногочисленных раненых. Несколько легионеров ходили и добивали раненых мятежников. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в квадратной груди фарисея. Но когда из крепости выбежал декурион и отозвал солдат, злоба вновь охватила кесарейца.
– Чернь, бунтовщики, грабители! Заступники за оскорбленного Бога! Жалкие вонючие оборванцы! Месите глину, пилите камни, размешивайте краску, разминайте шкуры, но не вмешивайтесь в дела божьи. Он не потерпит вашего грязного вмешательства!
Кесареец был доволен, что римляне легко подавили бунт. Приятно было сознавать, что и он приложил к этому руку. Теперь дома фарисеев защищены от ограбления, страна – от смуты. Напряжение, которое цепко сковывало его в последние дни, медленно уступало место сладкой расслабляющей удовлетворенности. И хотя еще где-то глубоко сидела какая-то заноза, гордость и восторг наполняли сердце Самая бар Фалека. Сумев найти нужных сообщников, он в немыслимо короткий срок собрал силы для защиты интересов своей партии, и за два дня сделал больше, чем те, кто сидит сейчас за пышным столом, смогли сотворить за долгие годы.
Член синедриона оторвался от окна и подошел к столу, на котором были жареная птица, фрукты и вино. Фарисеи сидели молча, к еде никто не притрагивался. Ждали его. И Самай бар Фалек понял, что все признали его заслуги и его главенство. Гордые, кичливые богачи, священники первой череды, которые в иное время и не посмотрели бы на неприметного рядового члена синедриона, сейчас признавали его хозяином положения. И Самай бар Фалек, упиваясь торжеством и превосходством, победоносно оглядел молчаливо сидящих фарисеев:
– Что же вы молчите? Как там сказано у наших мудрецов? "Если иудеи сидят за столом и не беседуют о Священном писании, то это так же отвратительно, как если бы пища, которую они едят, была приготовлена из трупов".
Натянутые улыбки, послужившие ответом, подсказали кесарейцу, что его реплика была не совсем удачной. Может быть, слишком много трупов видели сегодня эти люди, а может, и страхи, так прочно овладевшие ими, не вполне развеялись. Чересчур уж легко избавились все сидящие здесь от страшной опасности. Именно эта легкость и не внушала доверия. Вот почему напряжение не отпустило его до конца! Вот почему глубоко сидящая заноза доставала острым концом до самого его сердца. Где зелоты и сикарии? Почему ничем не проявил себя могущественный Монаим бар Саул? Все они не сказали своего последнего слова, а это значит, что главные испытания еще впереди. Но стоит ли терзаться? Сейчас положение намного лучше того, когда он с бьющимся от недобрых предчувствий сердцем постучался в дом саддукея Монаима бар Саула.
Слуга, сухонький опрятный старичок, неслышно подошел к хозяину дома Иозару бар Кафлу и что-то прошептал ему на ухо. Выслушав его, Иозар бар Кафл вдруг побледнел и нижняя челюсть у него отвисла, обнажив остатки желтых гнилых зубов.
– Что произошло? Что случилось? – спросил Самай бар Фалек, пораженный видом фарисея.
– Мне только что сообщили, – дрогнувшим голосом ответил Иозар бар Кафл, – что бежал из тюрьмы вождь сикариев, Ахозия!
4.
Ханине бар Ицхаку пришлось сделать большой круг, прежде чем он добрался до дома. Ему все время казалось, что кто-то идет следом. Старик спешил, часто оглядывался и позволил себе вздохнуть спокойно лишь тогда, когда за ним закрылась дверь его дома. Там, на улицах, он все время слышал отдаленные крики, и тревога за сына не покидала его. Он втайне надеялся, что, придя домой, застанет там сына. Но Измаила дома не оказалось. Прошло довольно много времени, пока он услышал наконец стук в дверь. Решив, что это стучит Измаил, старик, опережая слугу, бросился открывать. За дверью он и в самом деле увидел Измаила, но в каком виде! Его сын, бледный, в залитой кровью одежде, неподвижно лежал на носилках. Глаза его были закрыты. Голова перевязана грязной окровавленной тряпкой. Носилки держали двое хмурого вида слуг, наверно, из фарисейского отряда. Сопровождал их еще один высокий сутулый слуга с маленькими глазами-щелками на лоснящемся угреватом лице. Увидев фабриканта, он собрал толстые складки на лице таким образом, чтобы они изобразили сострадание.
– Мой сын! Мой сын! – горестно запричитал Ханина бар Ицхак. – Великий Боже, спаси и огради его! Что с тобой, чадо мое ненаглядное?!
Измаил молчал. Лишь веки его слегка дрогнули и шевельнулись ресницы. За него отвечал сутулый слуга.
– Мы твоего сына подобрали раненного на площади. Тогда он был в сознании и просил, чтобы его отнесли домой. Он потерял много крови. Там было великое сражение. Ох, и задали мы проклятой черни! Почти тысяча их осталась лежать на земле. В страшных мучениях они попадут теперь в шеол. А тех, кого схватили, – он говорил медленно, шамкая, будто во рту у него что-то было, и неотрывно глядел глазами-щелками в упор на Ханину бар Ицхака, – префект города велел распять на площади и у северных ворот.
Ханина бар Ицхак менялся в лице, бледнея:
– Да, да! Мерзкие бунтовщики! Поделом им! Несите, несите его в комнаты!
Женщины в доме заголосили. Когда носильщики выходили, старик дал каждому из них по серебряному динарию. Удовлетворенные, они ушли, но сутулый слуга остался. Подбрасывая на ладони динарий, блестя ожившими хитрыми глазками, он проговорил:
– Не будь твой сын в одежде хабера, мы бы приняли его за бунтовщика. Его не было с нами в засаде, и рана у него на голове от римской катапульты. О-о! Префект велел распять даже раненых бунтовщиков – для устрашения.
– Да-да! Они заслужили! – Ханина бар Ицхак суетливо закивал и сунул в протянутую липкую руку сутулого еще два серебряных динария. – Вы сделали богоугодное дело. Вам это зачтется. Да ниспошлет вам Господь свое благоволение!
Сунув монеты за пояс, сутулый удалился, бормоча себе под нос: "Господь зачтет и тебе, старый скряга! За сына мог бы дать и золотой..."
Но Ханина бар Ицхак в эти минуты меньше всего думал о деньгах. Вернувшись в дом, старик заметался у постели сына, которого чуть не потерял навсегда. Опомнившись, он послал слугу за самым лучшим врачом.
Глава 6
И снова Кесарея...
1.
После того как наместник Тиний Руф показал Адриану медный свиток, императора не покидали мысли о том, что может означать эта странная опись огромного количества припрятанных где-то драгоценностей. Тиний Руф говорил, что после самых тщательных поисков не обнаружены не только сокровища, но и многие географические ориентиры, указанные в свитке. Потом он высказал предположение, что зелоты хранили и переносили с собой медный свиток потому, что, видимо, он представлял для них какую-то священную реликвию. В этой фанатичной, религиозной стране с нелепыми, непонятными обычаями он привык ничему не удивляться. Император Адриан все же распорядился передать свиток в казначейство и еще раз все тщательно проверить. После проведенной эдилами проверки, не обнаружившей и следа сокровищ, прокуратор Тиний Руф забрал свиток себе в качестве любопытного трофея. Сам он, впрочем, нисколько не сомневался в том, что свиток имеет практическое значение и представляет собой хитроумную загадку. "Не такие они простаки, эти зелоты, чтобы спрятать сокровища и просто так взять и описать, где они спрятаны, – рассуждал наместник. – Уж тут придется пошевелить мозгами. Но разгадавший загадку получит ценнейший в мире приз".
Посидев несколько дней и ночей над медным листом, Тиний Руф пришел к выводу, что эту задачу ему одному не решить, и пригласил на помощь своего старого друга Кассия Легия, недавно занявшего пост главного эдила тайной службы.
Молодыми людьми они вместе начинали военную службу. Несколько лет прослужили в одной центурии. Потом Тиния Руфа трибун легиона взял к себе контубералом, и они потеряли друг друга из виду. Каково же было удивление Тиния Руфа, когда вместо ушедшего в отставку Анния Гаста, в присланном из Рима эдиле тайной службы он узнал друга своей молодости Кассия Легия.
Едва император Адриан покинул пределы провинции, как наместник и эдил всерьез занялись загадочным медным свитком. Они кропотливо изучали его, снова и снова перечитывали неровные колонки выгравированных букв; переодевшись, в сопровождении небольшой свиты, несколько раз выезжали на места, указанные в свитке, но ни водосточных канав, ни заброшенных каменных колодцев, на которые ссылался неизвестный автор, на месте не оказывалось.
Тиний Руф уже потерял надежду, но однажды к нему в кабинет вбежал Кассий Легий с таким выражением на лице, что прокуратора с головы до ног охватила горячая волна.
– Есть хорошие новости! – едва унимая бурное дыхание, воскликнул Кассий Легий. – Вчера вечером у ворот дворца схвачен подозрительный старик-нищий. Часовой, следивший за ним, видел, как он каждый раз, когда входили или выходили из дворца солдаты, вынимал из своей котомки или вкладывал в нее какие-то камешки. Один мой агент, которому указали на старика, узнал его. Оказалось, что это не нищий, а разбойник по имени Иезекия из банды знаменитого Байи. Мы схватили его, и когда заставили его понюхать огонька, старик обещал все рассказать. И он поведал удивительные вещи. Оказывается, злодей Байя давно знает о медном свитке и охотится за ним. Более того, ему стало известно, где находится свиток. Главарь разбойников собирается его у нас выкрасть, поэтому он и подослал старика шпионить.
– Вот как! – острое лицо Тиния Руфа выразило живейший интерес.
Наместник выскочил из-за огромного, заваленного пергаментными листами стола и быстрыми легкими шагами пробежал по широкому парфянскому ковру, устилавшему пол. Вспомнив, что он не один, наместник остановился, покусывая мелкими зубами плоскую нижнюю губу. Затем медленно подошел к занимавшему всю стену шкафу, открыл один из бесчисленных ящиков и достал длинношеюю серебряную амфору с вином. Кассий Легий улыбнулся: маленький, тщедушный Руф любил окружать себя массивной тяжелой мебелью. А вино невозмутимый Руф пил в те минуты, когда волновался.
Прокуратор наполнил небольшие серебряные кубки. Он сделал один маленький глоток, даже не глотнул, а лишь чуть-чуть окунул верхнюю губу в вино и прищурился. От его круглых совиных глаз лучами разбежались во все стороны ядовито-хитрые морщинки.
– С чего бы это Байе понадобился медный свиток? Или листовая медь стала дороже золота и серебра? Ну что же, если свиток ему так нужен, мы его отдадим!
– То есть, как отдадим? – Кассий Легий удивленно вскинул мохнатые густые брови. Но тут же понял, что наместник сказал это неспроста. – У тебя есть какой-то план? Мой прокуратор, я трепещу от нетерпения услышать его!
Тиний Руф еще раз пригубил вино и медленно промолвил:
– Мой план до смешного прост. Если Байя интересуется свитком, то он уж, наверное, знает, что с ним делать. То есть имеет к нему ключ. И наша задача будет состоять в том, чтобы, отдав свиток ему в руки, не потерять его из виду и появиться в нужный момент.
– Послушай, а что если пригласить Байю сюда, на этот широкий парфянский ковер, и предложить ему сделку? Ведь лучше иметь часть сокровищ, чем ничего.
– Нет, твое предложение не подходит! – Тиний Руф одним большим глотком осушил кубок и направился к своему столу. Он уселся в высокое кресло и ссутулился, сдвинув плечи, отчего сразу стал похож на нахохлившегося коршуна. Потом строго посмотрел на своего эдила тайной службы. – Во-первых, Байя не согласится. Насколько я наслышан, осторожен и весьма хитер. Мы не сможем дать ему убедительные гарантии, что сделка будет честной до конца: ведь сила на нашей стороне. А ты знаешь не хуже меня: там, где дело касается золота, основной порукой является сила. И коль скоро он не согласится, его, с его тайным знание, придется попросту уничтожить и вся эта затея сорвется. А во-вторых, хороший мы будем иметь вид, если наша сделка с главарем разбойников получит огласку. Ведь опять же, когда дело касается золота, очень трудно сохранить его в тайне. Да еще если золота много!
– Итак, у нас появился соперник, – сказал Кассий Легий.
– Да! – наместник удовлетворенно откинулся на спинку кресла. – Признаюсь, до сих пор у меня где-то там, в уголке, – он ткнул себя пальцем в грудь, – пряталась мыслишка, что вся наша возня с эти свитком – пустая игра. И я ждал. Ждал, когда объявится соперник, ибо если золото существует, не может быть, чтобы о нем знали только мы, и не может быть, что его так просто нам отдали. Нет, за него, несмотря на всю нашу силу, будут бороться, за него будут перегрызать глотки, за него не будут щадить жизней. Я ждал, вообще говоря, более могущественных конкурентов. Я ждал зелотов. Стыдно сознаться, но с тех пор, как медный свиток хранится у нас, каждый встречный иудей кажется мне зелотом.
– Но бездействие зелотов отнюдь не свидетельствует о том, что с ними можно не считаться, – вставил Кассий Легий,
– Разумеется. Это бездействие говорит лишь, что именно они и только они являются нашими главными и самыми опасными соперниками. Зелотам, несомненно, известен ключ к тайне свитка. Для них обладание описью равнозначно обладанию сокровищами, и мы рано или поздно почувствуем их присутствие здесь. И вот тогда у нас будет достойный противник. А пока объявился Байя, и мы его используем. В банду надо направить нашего человека. И я считаю, что будет лучше, если мы не воспользуемся услугами твоих людей, так как наш вопрос носит частный характер.
– Совершенно верно! – Кассий Легий хлопнул себя узкой ладонью по лбу. – И мне кажется, такой человек есть. Недавно ко мне в подвалы привели группу пойманных дезертиров. Мы собираемся отправить их на галеры, но ждем, чтобы подобралась солидная партия. И вот среди них я видел молодца, который напомнил мне бьющегося в сетях орла. Этот парень на многое способен и дорого бы дал, чтобы вновь оказаться на свободе. Хочешь на него взглянуть?
– Охотно. Я знаю, ты редко ошибаешься в людях.
Из кабинета наместника они прошли по мраморным дворцовым галереям, которые были щедро залиты солнцем и освежены брызгами фонтанов. Внизу белел город, и темно-синее море посылало с легкими дуновениями ветра свой соленый неповторимый запах.
Наконец, широкие беломраморные, с голубыми прожилками, лестницы кончились, и прокуратор с эдилом тайной службы свернули в низкую сводчатую дверь. В подземелье вела узкая, из серого не шлифованного гранита лестница без перил. Часовые, стоявшие на площадках, молча салютовали оружием.
Последний иудейский царь Ирод, могущественный и жестокосердный, построивший этот дворец много лет назад, приготовил в его подвалах мрачную тюрьму для своих многочисленных недругов. Наместник Тиний Руф и эдил тайной службы Кассий Легий, благодарно вспоминая давно умершего свирепого царя, использовали подвалы дворца по назначению.
По обе стороны коридора, слабо освещенного коптящими жировыми светильниками, прикрепленными к каменным неоштукатуренным стенам, через каждые несколько шагов Тиния Руфа и Кассия Легия встречали крепкие, окованные железными полосами двери камер-клеток. Хмурый тюремщик, который бесшумными шагами прохаживался по коридору, молча, с поклоном уступил дорогу. Пахнуло сыростью, плесенью, немытым человеческим телом.
– Вот здесь, – эдил остановился перед одной дверью и, пригнувшись, прильнул к маленькому глазку. – Здесь он, взгляни.
Прокуратору Иудеи не нужно было наклоняться. Приникнув к круглому отверстию в двери, он увидел небольшую камеру, слабо освещенную крохотным, у самого потолка, оконцем, и трех человек в грязных лохмотьях. Его внимание сразу привлек один из них, тот, что сидел, подогнув под себя ноги и сгорбив широкую крепкую спину. Его подвижная, с крупным носом, голова то и дело поворачивалась, прислушиваясь к шорохам снаружи. Выпуклые злые глаза с нетерпением посмотрели на дверь.
Тиний Руф резко отстранился от глазка, словно отброшенный этим взглядом. Возвращаясь из подземелья, он бросил шагавшему сзади Кассию Легию:
– С виду, пожалуй, подойдет. У него семитское лицо: он, наверное, сириец или финикиец, и, чувствуется, хватка у него есть.
– Да, великолепный экземпляр, – согласился эдил. – Он бежал из египетского легиона, который строит сейчас на месте разрушенного Иерусалима новый город – Элию Капитолину. Подумать только!.. А с другой стороны, почему бы и нет? Жизнь человеческая – мгновенье. Так почему бы не увековечить свое имя человеку, имеющему власть?
Но Тиний Руф не был настроен на злословие в адрес императора и, словно пропустив мимо ушей слова Кассия Легия, сказал, продолжая прежнюю мысль:
– Человек с такой внешностью вызовет доверие у Байи. Остается лишь выяснить, соответствует ли внешность его способностям и хватит ли их у него для нашего дела.
Сириец Петриох (ибо речь шла именно о нем) устало прилег на устланный гнилой соломой пол. Шепот и шаги за дверью стихли, унося с собою вдруг всколыхнувшуюся в его душе надежду. Все время он чего-то ждал, все надеялся, все никак не мог примириться со своим отчаянным положением.
Оставив Гая и Литуса, он пошел прямо на север – это был кратчайший путь на родину. Позже сириец нещадно ругал себя за такую оплошность. В родных местах его никто не ждал, и делать ему там было нечего. Две ночи он пробирался по Иудейской пустыне и под вечер третьего дня вышел на плодородную равнину. Он стоял на высоком холме и видел далеко вокруг. Впереди, на севере, синели горы, покрытые лесом. Внизу пышной растительностью услаждала глаз раскинувшаяся у его ног равнина. Петриох был голоден. А долина, подобно цветущей девушке, накинувшей покрывало на свои прелести, скрывала в буйной листве сладкие сочные плоды.
Вот куда облака уносили дожди из его родных мест. Он с детства помнил, как кто-то со злой завистью говорил ему об Иудее как о стране, текущей молоком и медом. Он и впрямь видел, роскошные пальмы и ухоженные виноградники, огромные смоковницы, фруктовые сады, пасеки, стада коров и коз.
Решив дождаться ночи, Петриох улегся тут же, на холме, под кустом диких роз, и вскоре заснул. А когда проснулся, увидел над собой яркие крупные звезды и не сразу понял, что руки его захлестнул прочный аркан. Три бородатых иудея в длинных широких одеждах рассматривали его римские доспехи и оружие, переговариваясь между собой на своем языке. Петриох вскочил, рванулся, но аркан крепко держал его. Сириец замер от страха. Потом он прислушался к говору ненавистных иудеев и с удивлением обнаружил знакомые слова. Ему даже показалось, будто он разобрал, что они собираются сдать его римскому гарнизону, стоявшему неподалеку. Сириец не понимал только, как им удалось накинуть на него аркан так осторожно, что он и не проснулся. Его вдруг охватила такая злоба к коварным бородатым иудеям, что он затрясся, застонал, начал кататься по земле и выкрикивать проклятья. Всю жизнь Петриох не терпел их, и вот они отплатили ему, как всегда, подло обманув.
Один из иудеев, огромный, обросший, как дикий зверь, по-медвежьи переваливаясь, подошел к нему и беззлобно, будто колоду, пнул ногой.
– Молчи, проклятый иноверец!
И Петриох затих.
Потом его, связанного спиной к спине с другим дезертиром, долго везли в тряской скрипучей повозке в Кесарею. В попадавшихся на пути городах к ним присоединяли новых неудачливых беглецов, и караван постепенно увеличивался. В таких случаях Петриох жадно вертел головой и приподнимался, до боли натягивая веревки. Он искал глазами Литуса и Гая. Но их не было. Мысль о том, что им удалось спастись, жгла ему душу.
Как-то ночью ему удалось перетереть несколько веревок, но утром конвоиры заметили это, связали его еще крепче и жестоко избили. Потом они не спускали с него глаз. Но Петриох все же надеялся и ждал, что боги пошлют ему благоприятную минуту и он снова сбежит. Увы, такой возможности не представилось.
В тюрьме, находившейся в подвалах дворца наместника, уныло тянулись однообразные, неотличимые друг от друга дни и ночи. Тюремщики говорили, что пленных скоро отправят на галеры. Они ждали, когда соберется побольше людей. Десятки раз Петриох ощупывал стены, пытался расшатать решетки крохотного оконца, хотя и прекрасно осознавал всю безнадежность этих попыток.
...Через несколько часов после того, как он услышал шорох и разговоры за дверью, лязгнул засов, и в камеру, нагнув голову, шагнул рослый тюремщик. Он указал коротким толстым пальцем на Петриоха и сказал:
– Эй ты, вставай, пойдешь со мной. С тобой хочет говорить сам прокуратор Тиний Руф. Улыбнулась тебе Фортуна. Не иначе, как твоя старуха Парка начнет новую нить.
Петриох вскочил как подброшенный. Сутулясь, не зная, куда девать свои длинные руки, сириец шел за тюремщиком, тупо смотрел на его крепкий загривок, и догадки, одна невероятней другой, мелькали в его опьяненном мозгу: 'Так я не напрасно надеялся и ждал! О, мой Ваал, я был не справедлив к тебе! Прости меня и знай, что, если выберусь отсюда, моей благодарности не будет границ!"
2.
В маленькую полутемную камеру, где сидел старый Иезекия, рано утром втолкнули нового узника. Он был высок ростом и крепок. Изорванная одежда римского легионера, давно потерявшая свой цвет, едва прикрывала большое сильное тело. Узник зло глянул на Иезекию и с глухим рычанием опустился на солому, устилавшую пол.
Первые два дня они почти не разговаривали. Свирепого вида новичок отмалчивался и лишь иногда посылал на чьи-то головы проказу, паралич, падучую и чахотку.
Иезекия тоже молчал. И молчал потому, что примирился с мыслью, что его песенка спета. Старик понимал, что если его и выпустят из тюрьмы, Байя никогда не поверит, что он никого не выдал, и не простит предательства. Он обреченно ждал конца. Целыми днями старик валялся на соломе и лишь иногда, тяжело шаркая ногами, делал несколько шагов по камере и опять опускался на пол. Будучи на свободе, он словно не чувствовал свои годы. И вот в тюрьме, после пыток и побоев, разбойник вдруг ощутил, что он стар, слаб и скоро, возможно, наступит конец его жизни. На людях он часто старался показать, что чтит Бога и пророков, но наедине с собой не уделял им ни малейшего внимания. Он давно понял, что ни Богу, ни пророкам нет дела до Иезекии. Старик удивлялся тому, как быстро промчались годы. И хотя он давно привык, что его называли стариком, сам он себя стариком не считал. Было много сил, много желаний. Он не устал от жизни и думал, что лучшая ее часть еще не прожита. Но так было там, за дверьми тюрьмы, на свободе, а здесь Иезекия вдруг стал старым, больным и бессильным. Болело в груди, кололо в пояснице, по ночам его мучил хриплый кашель. Старик с завистью смотрел на своего молодого сильного напарника и злорадно думал, что и ему ни сила, ни молодость не помогли избежать печальной участи. Вот Иезекия покидает мир старым и изношенным, но его молодой сосед уйдет из жизни в расцвете сил. Такие мысли утешали старого разбойника, и он часто предавался им. На третий день молчания Иезекия заговорил.
– Эй, ты кто? – спросил он утром после скудной кормежки. – За что попал сюда? Ты римлянин? Будь у меня твои воловьи мускулы, я давно бы разорвал цепи и ушел на волю.
Петриох лежал на животе, подперев широкими ладонями тяжелую косматую голову. Бросив угрюмый взгляд на старика, он хмыкнул что-то и перевернулся на спину. Он давно решил, что дождется, когда старик заговорит первым, и не будет спешить с ответом. Находясь в камере с разбойником, незаметно изучая его, Петриох почувствовал в себе талант интригана и, повторяя про себя наставления прокуратора и эдила тайной службы, радовался, что порученное дело ему по душе и что сейчас он, пожалуй, сможет проявить себя. И мог ли предположить Иезекия, что его замкнутый напарник, отрешенно уставивший глаза в низкий, затянутый паутиной потолок, услаждал себя в это время мыслями о богатой награде, хорошей должности в случае удачи, видел себя разодетым в роскошные одежды, вкушающим дорогие старые вина.
– Напрасно ты молчишь, – продолжал Иезекия на арамейском языке. – Эдак ты сдохнешь от скуки раньше срока, а ведь ты молодой, вся жизнь у тебя впереди.
Последними словами старик хотел пробудить в узнике жалость к самому себе, чтобы насладиться его сетованиями. По семитскому лицу Петриоха он видел, что тот – уроженец Востока и должен понять его. Но узник почему-то не стал жаловаться на свою судьбу, а ответил на вопрос вопросом:
– Сам-то ты кто и за что так печально кончаешь свои дни? На что потратил годы и почему под конец, когда ты стар и слаб, тюремные камни заменили тебе родную крышу над головой?
Из таких слов Иезекия понял, что и новичок не прочь потешиться его слезами. Он хрипло кашлянул в ответ и сердито отвернулся к стене.
Петриох тут же пожалел о своих словах, ибо не имел намерения обидеть старика. Но глыба молчания между ними была сдвинута, и сириец решил, что не позволит ей снова занять устойчивое положение, – Не огорчайся, старик, и не унывай, – примирительно сказал он. – Еще не все потеряно. У меня есть надежда выбраться из этой тесной норы на божий свет, если боги будут милостивы ко мне. Может, я и тебя прихвачу с собой заодно, если увижу, что ты еще на что-нибудь способен. В свою очередь Иезекия, повернувшись к Петриоху, снисходительно сказал:
– Что ты знаешь о моих способностях, юнец? Мне просто не повезло. Не попади я сюда, то, может быть, купался бы в золоте.
Петриох изобразил на лице смесь удивления с заинтересованностью:
– Странно, но я здесь по той же причине.
Старик ухмыльнулся, обнажив торчащий посреди беззубой нижней десны одинокий, на удивление длинный зуб, который непонятным образом умещался у него во рту. Так он выражал грустную иронию. И тут сириец решил, что момент подходящий.
– Ты мне не веришь? Слушай, старик, – он воровато оглянулся на дверь, придвинулся к Иезекии и понизил голос. – Я знаю, как добыть столько золота, что, как бы ни старался, за всю жизнь не смогу его растратить. Хватит и тебе, и твоим, и моим потомкам. Мы могли бы жить во дворце, иметь сто наложниц, пить и есть, что душа пожелает!
– Что ты говоришь! Сто наложниц? Бери их себе, с меня довольно и одной. Что за сказки ты плетешь – такое и во сне не приснится.
Петриох резко отодвинулся.
– Ты мне не веришь, а жаль. Я думаю бежать отсюда, и мне нужен помощник. Но если ты во что бы то ни стало хочешь сгнить здесь, я мало что потеряю.
Иезекия перестал ухмыляться. Слова его молодого соседа звучали убедительно и произвели впечатление. Он вдруг подумал, что, может быть, сейчас, под конец жизни, ему представился тот самый случай, который столько лет ускользал от него.
– Ты не думай, что я стар и слаб, – сказал он твердым голосом. – Я еще на многое способен. Расскажи мне, и, клянусь святыми пророками, ты не раскаешься, если примешь мою помощь.
Петриох задумчиво помедлил.
– Не знаю, кто ты, старик, но смотрю на шрамы на твоем лице и думаю: ты тот, кто мне нужен. Слушай внимательно. Я сириец. Зовут меня Петриох. Пять лет назад я завербовался в римскую армию. Последнее время служил здесь, во дворце прокуратора, нес караульную службу. Я стоял на посту в подземелье под другим крылом дворца. И это подземелье, где наша тюрьма, и то, где я стоял на посту, сообщаются между собой. Вообще тут под дворцом такие лабиринты, что в них можно блуждать долгие годы. Но я служил здесь и неплохо их знаю. Это пригодится, когда мы будем бежать отсюда. Так что, старик, повезло тебе.
– Не называй меня больше стариком, – прервал Петриоха разбойник. – Меня зовут Иезекия.
Петриох молча принял к сведению такую просьбу и продолжал:
– Мой пост был возле комнаты-хранилища, где наместник Тиний Руф держит свою коллекцию древностей и трофеев, собранную им в разных странах. Про эту комнату среди нас, солдат, ходили разные любопытные слухи, будто собраны там диковинные вещи, говорящие головы и бронзовые двигающиеся женщины. Любопытство разбирало всех нас, но никто никогда не мог заглянуть туда. И вот когда я стал на пост в тот последний раз, я нечаянно дотронулся до двери и понял, что она не заперта. И хотя я знал, что заглядывать в хранилище ни под каким предлогом нельзя, я все же не удержался. Убедился, что поблизости никого нет, и вошел. Там было множество всяких интересных и непонятных вещей, но ни говорящих голов, ни двигающихся женщин не было. Мой взгляд приковал к себе свернутый лист меди, покрытый письменами. Меня будто что-то к нему подтолкнуло. Я плохо читаю, но разобрал, что там описаны места, где зарыты золото и серебро.
Нижняя челюсть у Иезекии отвисла, и одиноко торчащий снизу клык разделил темную пропасть рта на две почти равных половинки. Остекленевшие глаза старика уставились на Петриоха.
– Что же ты сделал с этим медным листом?
– А вот что, – отвечал сириец, чувствуя, что попал в самую точку, – уж я не растерялся. Не тот я человек, чтобы упускать богатство из рук. Наместник Тиний Руф может посчитать за большой труд прочесть надписи на медном свитке, а я не поленюсь и в земле покопаться. И я схватил этот медный лист, завернул в валявшийся тут же кусок парусины, выскочил из хранилища и пошел с ним в подземелье. Там я спрятал его в нише и завалил камнями. Проделав все это, я бросился бегом обратно на пост, но опоздал. У раскрытой двери меня ждал уже центурион с двумя легионерами. И послал же его Велиал как раз проверять посты! Напрасно я объяснял, что отлучился по нужде, что у меня живот схватило: он не желал меня слушать и кричал, что я наглый преступник и что он давно замечал за мной нерадивое отношение к службе. На беду, у меня и раньше бывали стычки с центурионом, и теперь он обрадовался, что сможет отплатить мне. В римской армии оставить пост – большое преступление. Потом приходил начальник, увидел, что нет медного свитка. Они стали допрашивать меня о нем, но я уперся: ходил по нужде, а был ли кто в хранилище, пока я отсутствовал, мне неведомо. Они меня били, но я твердил все время одно и то же. Понятно, что меня теперь хотят отправить на галеры. Но я не зря служил здесь несколько лет. У меня есть друзья, и они мне помогут бежать. Свиток я заберу с собой. Но дело предстоит сложное, одному справиться трудно. Так что, старик, если у тебя есть силы и желание, бежим со мной. Выхода у тебя нет. Меня пошлют на галеры, и я хоть увижу солнце, а тебе отсюда одна дорога – в тартар. Поверь мне, за время моей службы в подземелье я ни разу не видел, чтобы человек выходил отсюда на волю.
– Я, конечно, уйду с тобой, – сказал Иезекия, – но не думай, что ты один знаешь о сокровищах медного свитка. – И тут старик рассказал Петриоху, кто он и за что сидит в тюрьме.
– И ты все выложил эдилу? – ужаснулся Петриох. – И римляне теперь знают, что свиток – не просто обрывок громыхающей меди?
– А ты посмотри вот сюда! – старик задрал свои лохмотья и выставил напоказ еще не зарубцевавшиеся ожоги. – Но ты успокойся, они больше всего боялись, что я окажусь зелотом, а свиток их мало интересует, иначе не валялся бы он в том хранилище и ты бы не смог его выкрасть. – Тогда, может быть, он и в самом деле – бесполезный кусок меди?
– Э... нет! Как ни хитры наместник с эдилом, но тут они просчитались. Слишком много у них презрения к нам и нашим обычаям.
– Как бы то ни было, я один знаю, где лежит свиток, – с мрачной решимостью сказал Петриох.
– И ты надеешься, что один выкопаешь все клады? Да знаешь ли ты, что сокровища спрятали зелоты? Ты думаешь – для тебя? Они раздавят тебя, как козявку. Этот свиток мы принесем, если нам удастся бежать отсюда, к Байе. Он поумнее нас с тобой и знает, что делать. И ты получишь свою часть, которой будет достаточно и тебе, и твоему потомству.
Петриох нахмурился, недоверчиво глянул на Иезекию и отвернулся. Разговор принял именно такой оборот, какой предсказывал Тиний Руф, и Петриох вел себя так, как было ведено. Теперь ему следовало согласиться со стариком, но не слишком поспешно, и сириец сидел недовольный, ожидая, когда старик снова начнет убеждать его. Все настолько шло по заранее намеченному плану, что Петриох на мгновенье усомнился: не Иезекию ли подослали к нему? Где ему было понять, что для таких прожженных, искусных интриганов, как прокуратор и его эдил, ход рассуждений старого разбойника не мог составлять тайны.
И вскоре Петриох, поупрямившись немного, согласился с Иезекией. Они вместе стали обсуждать план побега.
Сириец все время убеждал старика, что его друзья им помогут. И в самом деле, через несколько дней вечером после скудного ужина, состоявшего из постной свекольной похлебки и черствой заплесневелой лепешки, кто-то осторожно подсунул в узкую щель под дверью плоский кусок железа с поперечной насечкой по краям.
Всю ночь и весь день узники осторожно распиливали свои кандалы, и лишь к вечеру следующего дня руки у них были свободны. Чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из коридора, они ожидали удобного момента.
После ужина по знаку Петриоха Иезекия начал громко стонать и охать. Крики его продолжались довольно долго, и узники уже думали, что никто не придет, как вдруг услышали за дверью тяжелые шаги тюремщика. На дежурстве был грек Кастобул – ворчливый злобный человек. Он подошел, заглянул в глазок и рявкнул низким, грубым голосом:
– Чего ты разорался, старый урод, сын Горгоны! Заткни свою беззубую пасть, а не то я сейчас зайду и выбью твой последний гнилой клык!
Но его слова лишь подхлестнули старика, и тот закричал еще громче.
– Эй ты, – обратился Кастобул к Петриоху, – уйми его или, клянусь всеми гарпиями, я сейчас возьму плеть и сделаю вечерний массаж вам обоим.
– Ты что, не слышишь, плешивый вонючий шакал, – отвечал ему Петриох, желая еще больше разозлить тюремщика, – он болен, у него болит живот. Принеси ему горячей воды.
– Вот сейчас я вам устрою баню с кипятком, – рассвирепел тюремщик, – и вмиг вылечу его от живота, а тебя от грубости!
Иезекия продолжал вопить и корчиться на полу, а Петриох улегся поближе к двери.
– Сейчас ты будешь орать по-другому, гнусный притворщик! – послышался густой голос Кастобула, – Несу я вам кипяточек! – Плеть со свистом ударила по стене.
– Только бы он не позвал еще кого-нибудь, – прошептал Петриох и придвинулся еще ближе к двери.
– Кричи, кричи, старая облезлая обезьяна! – Тюремщик уже топтался возле замка и звенел ключами.
Засов отодвинулся, и грек, подняв плеть, с лицом, предвкушающим сладость удовлетворенной обиды, шагнул в камеру. Но едва он взмахнул плетью, как Петриох быстро и очень сильно ударил его ногой в низ живота.
Кастобул открыл рот и задохнулся от неожиданности и ужасной боли. Но взвыть он не успел. Сириец ловким тигриным прыжком сбил его с ног и затолкнул в распахнутый, судорожно искривленный рот большой пучок соломы.
– Души его, – прохрипел он старику, и в тот же миг сильные узловатые пальцы Иезекии сомкнулись на кадыкастой шее тюремщика. Тот дико выпучил глаза, но два тяжелых тела придавливали его к полу, как чугунные плиты. Старый разбойник знал свое дело, и вскоре Кастобул затих. Тяжело дыша, отряхивая с себя солому, Петриох и Иезекия поднялись на ноги. Все произошло так быстро и бесшумно, что у них в ушах все еще стоял звук хлесткого удара плети по стене.
Тюремщик, запорошенный соломенной трухой, с набитым ртом лежал на спине, раскинув вытянутые ноги в больших сандалиях и прижав к груди согнутые и локтях руки с растопыренными пальцами. Вылезшие из орбит громадные черные глаза удивленно пялились на потолок. Петриох быстро снял с него кожаный ремень с кинжалом и надел на себя. А Иезекия, глянув на свои босые ноги, недолго думая, стащил с мертвеца сандалии и привязал к своим ступням.
Сириец выглянул за дверь и прислушался. Кругом было очень тихо. В соседней камере тоже были узники, они, вероятно, слышали шум борьбы, но оттуда не раздавалось ни звука. Петриох еще раз оглядел мертвого Кастобула и дернул Иезекию за руку:
– Пойдем!
Они вышли в коридор, закрыв за собой дверь. Она слабо скрипнула. Оба вздрогнули от этого звука и оглянулись.
– Быстрей, быстрей! – сердито зашептал сириец и, нагнув голову, двинулся по слабо освещенному коридору.
Сделав несколько шагов за ним, Иезекия остановился:
– Давай откроем другие клетки и выпустим всех. Смотри, никого нет!
Но такие действия не входили в расчеты Петриоха.
– И думать не смей! – сверкнул он выпуклыми глазами. – Поднимется шум, тревога, и нас схватят тоже. Пошли быстрей, пока здесь тихо!
Осторожно ступая, они свернули налево, потом еще раз налево и оказались в совершенно темном коридоре. Но Петриох уверенно шел вперед. Держась за стену правой рукой, он что-то нащупывал ею, а левой сжимал руку семенившего за ним старика. Они шли довольно долго. У Иезекии в глазах было так темно, как будто ему их выкололи. Он часто шаркал ногами, ощупывал дорогу, а Петриох тащил его за собой и тихо ругался. Вскоре по дуновению ветерка и прохладе старик понял, что они вышли в просторное помещение.
– Это где-то здесь, – зашептал Петриох, – где-то здесь. Но тут так много ходов и выходов, что в темноте я не помню, куда идти дальше. О Ваал, помоги мне не заблудиться!
"О всемогущий Ягве! – взмолился про себя Иезекия. – Помоги этому язычнику не заблудиться!"
Видимо, боги не пришли к соглашению, и Петриох в нерешительности остановился.
– Не знаю, куда идти, – проговорил он растерянно. – Без света не обойтись! Тьма кромешная!
– А где же взять свет? – упавшим голосом спросил Иезекия.
– Нужно вернуться! – решился Петриох. – Стой здесь, не сходи с места и жди меня, Я скоро вернусь!
– Погоди! – Иезекия протянул было руку, пытаясь удержать напарника, но того уже не было рядом и даже шаги его вскоре затихли. Иезекие ничего не оставалось, как ждать.
Глаза уже привыкли к темноте, но кроме смутно угадываемых стен, обступавших его со всех сторон, ничего не было видно. В тишине он услышал, как где-то капает вода и, чтобы скоротать время, принялся считать капли, но вскоре сбился со счета.
"А если его там схватят, – вдруг ужаснулся он, – я не смогу отсюда выйти!"
Воображение сразу нарисовало ему, как через несколько лет кто-то наткнется на его скелет в истлевших лохмотьях. Старика прошибла испарина. Вокруг было темно и сыро, как в могиле. Вдруг он вздрогнул от омерзения – по ногам пробежала крыса.
"О, под конец меня еще сожрут крысы! Ну нет, я пойду назад, я буду кричать, пусть меня лучше вернут в камеру!.." Но в этот миг из-за поворота блеснул свет, потом послышались глухие шаги. Это шел Петриох. Он держал в руке глиняный жировой светильник, снятый со стены.
– Там все тихо, – подойдя, сказал он. – Никто еще не знает о нашем побеге. Но нужно спешить. О, теперь я все узнаю!
Они торопясь пошли вперед. Стены ходов, сложенные из серого известняка, были испещрены линиями, знаками, какими-то надписями на незнакомых языках. Петриох освещал стены и присматривался к знакам.
"Как много народу побывало здесь! – думал Иезекия, с уважением глядя на Петриоха. – Как он разбирает эти знаки и находит дорогу?"
Пригнувшись, они прошли под низкой аркой, подпирающей потолок, несколько раз свернули.
– Вот здесь! – взволновано прошептал Петриох и остановился возле неприметной ниши, заваленной камнями. – Днем здесь неплохо видно. Какой-то хитрец устроил подземелье так, что сюда через щели попадает свет, а ночью без светильника или факела не обойтись.
Он разбросал камни и вытащил продолговатый большой предмет, завернутый в парусину.
– Вот он, свиток! – Петриох бережно ощупывал находку большими ладонями.
– Это и есть медный свиток? – Иезекия дрожащей рукой отвернул парусину. В глаза ему зловещим красноватым отсветом блеснула медь. – Но как мы теперь выберемся отсюда?
– Я же сказал: у меня есть друзья, они ждут! – раздраженно сказал Петриох. – Идем, я знаю дорогу!
Он взял свиток и двинулся вперед по проходу, освещая путь светильником. Старик поспешил за ним, стараясь не отставать. Петриох иногда останавливался, внимательно осматривал стены, выбирая одному ему известные знаки. Разглядев то, что ему было нужно, он радостно вспоминал Ваала и ускорял шаги. О старике он, казалось, забыл, и Иезекия пытался напомнить о себе шумными вздохами и кряхтением. Вдруг впереди забрезжил свет, Петриох, словно вспомнив об Иезекии, обернулся к нему:
– Видишь, старик, нас ждут! Значит, я правильно вел тебя.
Человек, закутанный в плащ так плотно, что видны были лишь глаза, осветил факелом подошедших к нему Петриоха и Иезекию. Затем молча сделал знак следовать за ним. Подчинившись его воле, Иезекия с Петриохом пошли сзади, изредка бросая взгляды на складки плаща, сбегавшие по сутулой, широкой спине незнакомца.
Шли довольно долго, то петляя, то возвращаясь иногда назад. Иезекии показалось, что человек с факелом нарочно путает их, чтобы они не запомнили дорогу. Наконец, все остановились перед каменным колодцем.
– Вот, пришли. Лезьте сюда, – тихо сказал проводник. Петриох шагнул к нему, и они приглушенно о чем-то заговорили.
– Да, да, мне пора идти, – донеслось до Иезекии.
Затем незнакомец отступил на шаг и, пожелав беглецам счастливого пути, повернулся и исчез за поворотом. Отблески его факела еще миг-другой дрожали на стене, но когда он, наверное, повернул еще раз, свет пропал.
В глубь колодца вели каменные полу обвалившиеся ступени. Вскоре колодец перешел в горизонтальный подземный ход, выложенный камнем. Легкий сквозняк, качнув пламя светильника, наклонил его, и Иезекия с радостью отметил, что недалеко уже должен быть выход из подземелья.
Некоторое время им пришлось идти вверх. Теперь ход представлял собой каменную трубу. От просочившейся влаги камни покрылись плесенью и были скользкими. Облегчали движение лишь небольшие неровности кладки внизу – что-то вроде ступеней. Беглецы двигались по трубе согнувшись, упираясь руками в мокрые холодные стены, чтобы не соскользнуть вниз. Наконец Петриох задул и бросил светильник, который покатился вниз, гулко громыхая по камням.
– Не упусти свиток! – испуганно, прерывающимся голосом сказал Иезекия.
Петриох не ответил. Каменная труба усиливала каждый звук, каждый шорох. Шумное дыхание беглецов казалось неправдоподобно громким. Они удивленно прислушивались к себе, опасаясь, что не услышат другие, более важные звуки.
Иезекия вспотел и устал. Сверху на голову и шею падали отвратительно холодные капли воды. Все время согнутые ноги старика налились свинцом, дыхание вырывалось из груди со свистом и стоном. Но Иезекия изо всех сил цеплялся за стены, боясь покатиться вниз по скользким камням вслед за светильником. Он хотел было попросить Петриоха, чтобы тот остановился и дал ему перевести дух, но из его широко раскрытого рта вырвались только отрывистые звуки, ничем не напоминающие слова. Силы совсем уже было оставили старика, как вдруг Петриох зашелестел листьями, оказавшимися на его пути, и исчез. Иезекия сделал еще несколько шагов, протянул вперед руку и нащупал ветки дерева или куста. Он раздвинул их и увидел прямо перед собой ночное небо, усеянное яркими звездами.
Подземный ход вывел их на заросший кустарником склон холма за окраиной города. Едва выбравшись, Иезекия прямо тут же сел на землю и широко открыл рот, будто глотая небо и звезды. Но даже огромного, необъятного неба не хватало для его задыхающейся груди. Петриох стоял рядом, оглядывался вокруг, с каменным лицом слушал стоны старика и терпеливо ожидал, пока тот справится с мучительной одышкой.
Справа внизу в лунном свете белели центральные кварталы Кесареи. Редкие, слабо мерцавшие огни указывали, что время позднее. Наконец хрипящие и свистящие звуки, издаваемые стариком, затихли, но Иезекия продолжал сидеть, бессильно уронив руки. Однако способность говорить уже вернулась к нему.
– Клянусь пророком Исайей, я знаю, где мы находимся! Это Аскалонская гора.
Петриох устало вытер лоб тыльной стороной ладони.
– Теперь веди меня ты, старик.
Они спустились с горы по узкой утоптанной тропинке, придерживаясь руками за ветки кустов. На черном бархате неба среди крупных, весело мерцающих звезд низко висела драгоценно-желтой огромной монетой полная лупа. Оба беглеца иногда останавливались и прислушивались. Но слышали они лишь взволнованные удары своих сердец, тихие писки ночных насекомых и редкие шорохи в темных густых кустах.
Вскоре они уже шли но узким улицам верхней Кесареи. Иезекия то и дело поминал пророков, восторгаясь свежестью воздуха, живительной прохладой, прекрасным звездным небом. Он сравнивал все это с вонючей сырой камерой и проклинал всех, заточивших его туда, такими проклятьями, которых, наверное, не слыхала и гора Гевал.
Петриох же был угрюм и сосредоточен. Сейчас начиналась самая сложная часть его задачи, и если раньше все было запланировано и предусмотрено Тинием Руфом и Кассием Легием, то теперь сирийцу приходилось рассчитывать лишь на себя. Как-то встретит его коварный Байя? Теперь нужно, даже жизненно необходимо не показаться лишним. Когда есть деньги, лишние люди ни к чему. Но ведь опись сокровищ – это и много, и мало. Найти золото, разбросанное по всей стране на расстоянии сотен стадий, совсем не просто. Это не под силу одному человеку и даже нескольким. Байе потребуются надежные сообщники, если он знает ключ к свитку. И Петриох должен вести себя так, чтобы оказаться среди них. Сириец знал, что следом за ними, искусно прячась, идет Кассий Легий со своими агентами. Петриох надеялся, что в трудную минуту они придут ему на помощь, ибо его гибель будет означать для римлян и потерю свитка. Когда же он останавливался и прислушивался, то ничего подозрительного не слышал и не видел. Лишь иногда ему казалось, что темнота кое-где гуще, чем следовало бы.
– Послушай, старик, – вдруг обратился он вполголоса к своему спутнику. – А что, если Байя, получив свиток, прихлопнет меня, да и тебя заодно?
Иезекия остановился, пораженный тем, что и сам как раз об этом думал. Сириец словно прочитал его мысли.
– Нет, нет! – твердо сказал он, убеждая прежде всего самого себя. – Такого не будет. Наши не допустят. Мы будем держаться вместе.
– А ты меня не предашь? – Петриох пристально глянул на старика.
– Что ты плетешь, иноверец? Ты спас меня и добыл свиток!
При слове "иноверец" сирийца передернуло. У него вдруг вырвалось:
– Все вы, иудеи, одинаковы. Любой подлости и обмана можно ждать от вас, создания Велиала!
– Плохо же ты знаешь иудеев, – спокойно, без тени обиды отозвался Иезекия.
– Но прими мой совет: попридержи язык, ибо иудеи тоже не любят Велиала.
И Петриох вдруг вспомнил желтые, круглые, как у совы, глаза Тиния Руфа. Не мигая, эти глаза жестко смотрели на него, когда он шумно выразил свое неудовольствие, что опять придется иметь дело с иудеями. Неожиданно прокуратор смягчился и сказал: "Спрячь свою ненависть к иудеям и не выказывай ее. Ты наилучшим образом рассчитаешься с ними, если выполнишь порученное дело и иудейское золото послужит нам".
Петриох тут же пожалел о сорвавшихся с его языка словах и, чтобы загладить резкость, сказал:
– Ты не сердись на меня, старик, за то, что я сболтнул сдуру. Кое-что приходилось слышать о вас, иудеях, нехорошее. Я-то к вам ничего не имею, мне-то вы ничего плохого не сделали.
Последние слова он произнес предательски дрогнувшим голосом. Он покосился на Иезекию, но тот промолчал и его покрытое шрамами и глубокими морщинами лицо ничего не отразило.
За высокими глиняными заборами лениво взлаивали собаки. Воздух, очищенный влажной ночной прохладой от дневного зноя и пыли, казался беглецам упоительно сладостным после душных камер подземелья с их крысами, паразитами и вонью истершейся соломы. Старик уверенно шел по узким, запутанным улочкам. Петриох не отставал, крепко сжимая тяжелый драгоценный свиток, обернутый парусиновым холстом.
(Продолжение следует)