Отец идет чуть впереди справа, я за ним.
Мне вдруг захотелось сюда, в город моего отца на Днепре. Никогда не хотелось так сильно. Наверно и ему тоже. Когда он был тут последний раз? До того, как начал разваливаться Союз? Скорее всего, так.
А я был, когда закончил школу, перед поступлением в институт. А после него: свадьба, рождение ребят, их школа, моя и жены работа, театр, аспирантура, поездки, командировки, заботы, крах всего и еле-еле выползание из- под развалин.
А у отца, тоже: работа, пенсия, дача, инфаркт, больницы, анализы, анализы, анализы, оказывается рак, дача, велосипед, исхудание до костей и холмик под соснами, с датами на камне.
Он идет впереди, чуть справа, совсем не худой, крепкая спина.
Когда я мотался по шесть-восемь раз в году в Харьков, он как-то попросил привезти «Кобзарь» на украинском. Я купил его в книжном, напротив парка Шевченко, где наискосок, чуть в глубине, красивый цветомузыкальный фонтан, толпы счастливых, спокойных людей, и такая накатанная жизнь, которая никогда не может измениться.
Отец даже не очень обрадовался, просто был, как бы это сказать, удовлетворенным, что ли? Ну, да. Он, взял «Кобзаря», еще пару привезенных мной книг, и отложил в сторону. Беспокоило его уже что-то.
Ну, и как же не беспокоиться? Все вокруг валится, на экране словесные баталии, а в воздухе – пыль Чернобыля. Круть, верть, и где она, правда? Что тогда мы не знали, что теперь.
И вот, идет он впереди, чуть сутулясь, а я не вижу его лицо. Он даже и на себя то не похож, но я знаю, что это отец, которого нет уже десять лет, и я совсем спокоен.
Во двор мы зашли как-то странно. Вот, я же вижу правее отца ворота, ведущие на улицу Майзенберга со двора, но мы в них не заходили. Влетели над домами, что ли? Или шли по воздуху?
А перед низеньким домом, в кусочке которого жили когда-то дед Кузьма Леонтьевич и баба Марфа, а в другом – тетя Женя с семьей, стоит много людей. Родственники и, наверно, друзья. Ждут нас. И я не знаю никого. А они так с отцом обнимаются, радуются встрече, а ко мне подходит вдруг только одна, не старая еще женщина, и говорит: «А мы с твоим отцом учились вместе в школе.
Я просыпаюсь.
Отец, молодой и сильный сидит за столом во дворе родного дома. Кругом темная-претемная украинская ночь. Такая будет у нас только в ноябре. Правда, тогда холодина, идет меленький нудный дождь, брызги которого легко несутся ветром, пронизывая все вокруг. А здесь сейчас очень тепло, уже не душно. В граненых стаканах – самогон, на тарелке мясистые помидоры, вкус которых поначалу совсем не понравился северному мальчишке. И, конечно, арбуз. Дед выращивал их сам в плавнях. Узенькая длинная лодка скользит вдоль берега Днепра, гребец сидит сзади, и прямым веслом загребает с одного борта, и потом слегка выворачивает весло. Лодка так и идет, чуть-чуть туда-сюда, не по прямой. Может, у опытного гребца и по прямой, а у меня не получается. Да и течение сильное, чистая вода. Не то, что сейчас, когда Каховское море заполнено зеленой мутью, и вода стоит без движения.
Нет. Никаких дамб, нависших над городом, пока еще нет. Хорошо виден противоположный берег Днепра и, кое-где – островки. Длинные, песчаные.
А сейчас отец сидит за столом, рядом сестры и братья, их мужья и жены, дети, все вместе, и в темную теплую украинскую ночь летит песня. Одна, другая, бессчетная следующая. Голос у отца уже сел, глаза блестят, и радуются жизни. А самогон, хоть и пьется, но не очень уж больно он нужен, не главный здесь. А, вот, песня!..
Мой голосок вливается в стройный хор добавленной ноткой. Точно в тот промежуточек, который интуитивно, но безошибочно, выбран сердцем.
Я просыпаюсь.
Отец пилит доски. Я знаю, что они выйдут кривыми и грубо сколоченными, но это будет дверь. Пот капает со лба и застилает спину. Дачная пристроечка вымотала к концу отпуска. Руки ноют от непривычной работы, и саднят царапины. Не могу ему помочь. Напротив, это он лепит дверь из обрезков, чтобы помочь мне закрыть пристройку к концу отпуска.
Еще только через несколько месяцев, после бесконечных анализов и страшного названия клиники, и проведенной операции, известный и очень добрый хирург скажет мне: «Все, месяцев восемь». Но еще больше года он получает поддельные уколы и надеется. Да, что там, надеется? Страстно дерется за жизнь. А потом пройдет последние несколько шагов из ванны, где чуть теплая вода была для него кипятком, до кровати, не разрешив мне поддержать его.
А сейчас он пилит, сверлит отверстия, и скрепляет доски болтами и гайками. Запах стружки и пота. Теплый балтийский ветер.
Я просыпаюсь.
Сейчас пойдет финальная сцена. Мой Сидорыч напишет еще одно безответное письмо самому себе, и потом начнет готовиться. До полночи осталось всего несколько секунд. Из пузырька налито несколько глотков спирта на донышко стакана. Надет отцовский офицерский мундир, увешанный медалями и орденами, на ногах какие-то идиотские стоптанные тапки с теплым верхом.
Три, два, один.
Забили куранты Спасской башни. В приветствии Нового года и жизни, вскинута рука, жидкость обжигает горло, и начинается сумасшедшая карусель.
Из-за кулис выскакивает Ленин, и кидается мне на спину. Сталин и Английская королева рвут из рук друг друга ордер на квартиру. Летят на пол стулья, и туда же телевизор без кинескопа.
И красивый мальчишеский голос будет петь о Будущем прекрасную песню. В которой, неуслышанным диссонансом, многократно повторяются слова: « Пожалуйста, не будь ко мне жестоко, светлое далеко».
Красивая пионерка подойдет ко мне, лежащему навзничь, и бережно дотронется до слипшихся волос. Пожурит слегка, возьмет ласково за руку, и поведет через зал по центральному проходу туда, откуда не возвращаются.
А зрители будут долго молчать, не поднимаясь с кресел. Чему же тут аплодировать?
Отец, я просыпаюсь. Что ты хотел мне сказать?