Короткое эссе о стилистике в произведениях Н.В.Гоголя
Позволяю себе пофантазировать. Закрываю глаза и представляю Николая Васильевича Гоголя. Он сидит за столом в согбенной позе, голова ниже плеч, часто макает перо в чернила, быстро черкает, скрипя и ставя куда ни попадя кляксы. Перо пора бы выбросить, да период безденежья накатил – не за что вещи добротной приобресть. Со стороны кажется, будто носом водит по бумаге. Видок не из благородных. А перед кем стать держать, ежели он здесь один одинешенек - в живопырке из шести квадратных метров? Если не считать, конечно, тех образов, которые толпятся над его головой, задевают плечи, толкают друг дружку, норовя пробиться первыми на бумагу. Гоголь торопится всех схватить, уложить на листы, пока навалом, делая зарубки, чтобы затем, в другое неспешное время, раскрасить их ярко, оживить, вложить в их уста странные слова, зажечь глаза дурным блеском.
Согнулся коршуном, плечи крылами сложенными торчат, выступая над головой. И водит клювом, синхронизируя его с, двигающейся рывками, пишущей рукой. В эту минуту лучше не отвлекать его и в глаза не заглядывать – все равно ничего не услышит из сказанного, но так зыркнет, что отшатнешься и больше уж не рискнешь потревожить. Вот он весь - в этом страстном сочинительстве. Велика потребность Николая Васильевича выплескивать свои фантазии на бумагу, более нежели государственная служба, чем преподавание, чем любовь к женщине. Здесь лежал его интерес. Здесь была суть его существования. Процесс написания даже важнее результата. Вылепить такой художественный образ, чтобы всякий подумал: с живого человека списан. «Все развивать и в самых страшных призраках» по отношению к литературным персонажам и к собственной жизни.
Он был настолько занят собой, мнил безгранично, верил в то, о чем возомнил, что мог мыслями нагнать на себя хандру, и мыслями же наделить своих героев фантасмагоричностью, которая становилась реальнее самой жизни. Придуманное оживало. В нем и вокруг него. И чтоб оживить все это было у него верное средство – СЛОВО. Волшебное. Он так очаровывался им, так увлекался в процесс выуживания из себя меткого, живописного слова, что сами персонажи и даже сюжет чаще пребывали в тени, в то время как язык блистал. Он творил, будучи настоящим художником - от Бога, вырабатывал свой неповторимый стиль, доводя повествование до абсурда, якобы смешного, но по сути своей – трагичного, ибо всякий абсурдизм трагичен. Гоголь оттачивал свой стиль в полном соответствии с трансформациями собственной чувствительной души.
Андрей Белый сумел проникнуть за завесу тайны писателя и, как никто другой, глубоко подметил:
«Нечеловеческие муки Гоголя отразились в нечеловеческих образах; а образы эти вызвали в творчестве Гоголя нечеловеческую работу над формой. Быть может, Ницше и Гоголь – величайшие стилисты всего европейского искусства, если под стилем разуметь не слог только, а отражение в форме жизненного ритма души».
Эффекты абсурда, наиболее часто используемые Гоголем, указывают нам на еще одну скрытую деталь: ирреальность для Гоголя время от времени становилась единственной реальностью, фантастика – единственной правдой. И эти эпизоды непременно находили отражение в творчестве. Фантастическая повесть «Нос». У майора Ковалева сбежал нос. Вот так проишествие! Ему бы поражаться. Но нет же! Майора волнует не факт исчезновения носа, а то, в каком свете предстанет он пред дамами, безносый. Обыденное отношение к нереальному случаю. Тем страннее и безумнее кажутся читателям последствия, действительно, реальные, но явившиеся прямым следствием ирреальности. Причинно-следственные связи нарушены или отсутствуют, так же, как и отсутствует логика. Чистый абсурд.
В своих романтических произведениях Гоголь еще заряжен энтузиазмом, а текст наполнен лиризмом. Но в гротескных, фантастических произведениях и следа нет от лирика и романтика. Как будто специально, чтоб запугать читателя, тщательно подбирает он заковыристые слова, описывающие мерзость и ужас. Наворачивает одну гиперболу на другую, преувеличивая, преломляя и отталкивая неожиданными метафорами. Абсурдна жизнь человеческая. От того – глубоко несчастна и трагична.
Дмитрий Чижевский упоминает также такую особенность гоголевской стилистики, как способность "соединять несоединимое". В произведениях Гоголя пошлое и возвышенное, преступление и героический поступок "примиряются друг с другом". Андрий предает отца ради прекрасной полячки, однако автор не осуждает его, и, по мнению Д.Чижевского, Андрий показан в повести таким же героем, как и его отец. Так и в поэтике гоголевских произведений встречается соединение совершенно не совместимых понятий и образов, под которыми исследователь подразумевает обороты типа "иностранец Василий Федоров", "портной из Лондона и Парижа", "турецкий кинжал, на котором было выгравировано "мастер Савелий Сибиряков"" и т.д. Этот стилистический прием указывает, по словам Д.Чижевского, на пустоту и бессмысленность мира, в котором "да", наполненное религиозным и философским смыслом, превращается в "нет".
Многие исследователи стилистики художественных произведений Н.В.Гоголя подчеркивают ее универсальность, наполненность элементами романтизма, реализма, сюрреализма, экспрессионизма, декаданса и маньеризма, модерна, оттененной чертами античной классической риторики.
Причина такого разнообразия стилевых признаков кроется, как предполагает Д.Чижевский, в любви Гоголя ко всему странному, необычному, вычурному, в стремлении к преувеличенному и абсурдному. Й.Хольтхузен говорит о свойственном Гоголю "орнаментальном" видении мира, что, по его мнению, сыграло значительную роль в формировании стиля писателя. "Гоголь выламывает из действительности отдельные куски и помещает их в качестве свободного орнамента, или, если можно так сказать, этикетки для определенного комплекса образов. Этот избирательный принцип можно было бы назвать термином из риторики - синекдохой". Например, в описании Невского проспекта Гоголь употребляет синекдоху: по проспекту гуляют не люди, а бороды, усы, шляпы и т.д.
По моему мнению, использование разнообразных стилистических приемов (обрыв повествования, обрыв логического развития мысли, гротескное изображение действительности, использование метафор и гипер-гипербол, а также других уже упомянутых мной элементов) призваны удовлетворить некоторую психологическую потребность писателя. Не на пустом месте возникает страсть человека к вычурному, необычному, абсурдному. Это даже не страсть, а, если быть точным, средство. Страсть подразумевает, что человек потребляет то, что страстно любит, или окружает себя подобным. Но насколько мы знаем из биографических источников, имущество Гоголя было нищенским и обыкновенным до элементарности. Одевался он также просто, хотя и с некоторой претензией на щегольство, невыразительно и скорее – неряшливо. Других увлечений не имел. Он был вечно в дороге, вечно убегал, сбегал и прятался. До имущества ли, до коллекционирования? Недаром излюбленным и единственным пейзажем в его произведениях выступала дорога.
Так что же это за страсть? Срасть к использованию стилистических приемов такого рода. Зачем? Для чего? Только лишь затем, чтобы через отталкивающе-неприятное приблизить читателя к высокому и светлому, вызвав нелицеприятными картинами тоску по нему? Чтобы найти ответ, необходимо обратиться к личности Николая Васильевича.
И.И.Гарин, проанализировав специфику личности Гоголя по всем имеющимся архивным документам, делает интересные замечания:
«Нет, трагедия Гоголя не в противостоянии художника идеологу, а в структуре сознания, его разорванности, в экзистенциальном феномене «несчастного сознания»: «он хотел быть Рафаэлем, а был Босхом», он стал жертвой «глубокого раскола между спецификой своего таланта и тем, к чему он стремился». Драма Гоголя – в столкновении сознания и подсознания, в противоречии моральных и религиозных исканий с правдой жизни: чем цельнее и совершеннее становилась его личность, тем сильнее она давила на его душу, тем сильнее страдал он без любви и счастья. Дар Гоголя потому и сатирический, что иное художественное творчество, кроме иронии, травестии, эпатажа, не давалось ему. Все попытки создать «положительного героя» и «земной град» оказались бесплодными: гимн красоте небесной Гоголю не удался».
Здесь ключ: ОН СТРАДАЛ БЕЗ ЛЮБВИ И СЧАСТЬЯ.
В творчестве человек отдает себя и то, что имеет. Не имея любви и счастья, что можно отдать? Ирония, травестия, эпатаж – удел слабых, отчаянных, обделенных любовью людей. Они прибегают к такого рода извращенным средствам, чтобы привлечь к себе внимание, заполучить хотя бы эрзац любви. Других средств они не знают. Потому что не знали любви, которая могла бы им вручить иные средства. Гоголь был страстный стилист в литературе. Как говаривал Пьер Огюст Бомарше, страсть есть не что иное, как желание, распаленное противодействием. Отсутствие простой человеческой любви и невероятная жажда ее, толкали Гоголя на все новые и новые стилистические изыски для того, чтобы всецело завладеть вниманием читателей (и как можно большего их числа!) и надолго удерживать его. Он жаждал удивлять и шокировать публику своим творчеством, таким образом ставя себя в центр всеобщего внимания, становясь объектом восхищения, ажиотажа, перекрестных мнений. Часто он сам читал свои произведения перед публикой. Лучшего чтеца было не сыскать – смешил с серьезной миной так, что слушатели просто перегибались надвое, чуть не падая от судорог хохота на пол. Тут он был неподражаем. И добивался своего - был в центре всеобщего обожания.
Перверсированное представление о любви толкало Гоголя на непомерные требования как по части денег, протекций, эмоций, так и по части отношения к собственным произведениям. Он мечтал (и твердил об этом во всяком письме к «друзьям» сановитым) о создании великого эпоса о России. Но багаж поэтических средств Гоголя оказался скуден, а его внутренняя картина мира не позволили осуществить этот грандиозный замысел. Для такой затеи надо быть титаном, стоящим крепко на основании любви, начинающейся с утробы матери, дарящей в детстве психологическую стабильность, и укрепляющей таланты и дарования, ниспосланные свыше.
Вместо того, чтобы, говоря современным языком, строить здоровые отношения с противоположным полом, имея целью создание семьи, Гоголь жаждал всеобщей любви, поэтому и считал делом своей жизни написать величайшую книгу. Но какими средствами? Других он не имел. Гением своим понимал, что без Любви человеку долго не протянуть. Когда нашло на него Божье озарение и изменило круто нрав и отношение к жизни, тогда понял Гоголь, что он пуст – окончательно и бесповоротно. Пытался наполнить второй том «Мертвых душ» любовию, отрекся от прежних привычных стилистических приемов, но – не получилось. Пуст. Поэма «Мертвые души» не наполнялась любовью. Ей суждено было быть сожженной. А Гоголь приказал себе умереть. И умер.
Иллюстрация: рисунок Гоголя Н.В.