Мерзкий запах шипящих углей накрыл всю поляну. Ляля очнулась от гадкого духа и, сплюнув зуб, грязно выругалась. Потерев ушибленную ногу, она встала, отыскала в траве свой нож и бросилась за удаляющейся телегой.
Золотая Ручка вприпрыжку догнала обидчика и заковыляла рядом. Отдышавшись, она посмотрела на купца с хитрым Ленинским прищуром и начала разведку боем. Цыганка набрала воздух и, подражая сказителю Баяну, затянула старую песню о главном:
– Ой ты гой еси, бабья долюшка!
Вот минуем мы чисто полюшко,
И взойдем с трудом на пригорочек,
Где раскинулся, Ясным Соколом,
Травма-пунктичек для обиженных.
Снимут там с меня все побоюшки,
А взамен дадут бумаженцию,
Не сортирную, а волшебную
С Царь-печаточкой, во главе угла.
И пойду я с ней не до нужника,
А под роспись сдам в околоточек,
Да возьму с собой двух товарочек
Во свидетели – сладку-парочку.
И напишем мы три заявушки,
Как насиловал, нас, бедняжечек,
Бородатый гад, без пощадушки,
Без отдушенки, без резиночки
И без смазочки во все дырочки,
Нашу группочку сиротинушек,
И не раз, не два, а не меряно.
И засадим мы, Шерстяна-вора,
Годков на восемь или более,
Во Сибирушку, во холодную.
А в узилище тьма разбойничков,
Добрых молодцов не обласканных,
Они любят брать всей ватагою,
Толстых купчиков, непроторенных.
Коль не хочешь ты, ентой каторги*,
Доставай скорей, по-хорошему,
Из сусек своих мешок золота.
И пойдем себе, как кораблики,
По морям-волнам в разны стороны.
* В старинных острогах разбойники не жаловали групповых насильников и дразнили: «Дашками». — Прим. историка.
Степан пропустил примиренческую балладу мимо ушей. Продолжая молча тащить телегу, он думал о чём-то своём, явно, не девичьем.
Ляля поняла, что богатый – суда не боиться и сменила пластинку:
– Надоел ты мне, чёрт несговорчивый. Не хотела я, добра душа, да видно придётся всё про тебя старшему брату рассказать. Он в столице бомбистами заправляет и всю Лиговку держит, хотя и отморозок конченый. Его волын и бердан даже козырные князья с Царского села боятся.
Мой Санёк за меня любого порвет, а с тобой, даже и разговаривать не будет. Велит своим подручным тебя с жинкой в глухой лес свезти и к дереву приколотить. Тогда сам всё отдашь и умолять будешь: глаза поскорей выколоть, чтоб не видеть, как братва твою половину пользуют. Только уж поздно будет!
Расплатись лучше сейчас, по-хорошему. Прошу всего-то мешок серебра за физический ущерб, моральный вред и упущенные возможности. Давай доставай по-бырому компенсацию, да и разбежимся, полюбовно. Ты меня не знаешь, я тебя не видела. Живи – не хочу! Лежи себе на здоровье, соседям на зависть на печи с молодой женой и в потолок плюй, да попёрдывай.
Про большого брата, цыганка, как всегда, выдумала. Он хоть и был у неё в детстве, но к тому времени, давно уж ушёл в мир иной, через повешенье. Ляля не стала дожидаться репрессий к семье врага монарха и сменила опозоренную фамилию Ульяновых. Для этого она обратилась к Зяме Гугенцвальду, который был более известен в партийных кругах под кличкой: «Агасфер». Его цены кусались, но липовые паспорта считались среди марксистов надёжными.
Поцеловав ручку Золотой Ручке, фальшивых дел мастер взял приличную предоплату и дал бесплатный совет. Держа нос по ветру, он чуял в воздухе запах еврейских погромов и отговорил Лялю брать родную фамилию Бланк. Зяма порекомендовал ей справить сразу три ксивы на Ильину, Тулину и Карпову, пообещав скидку за оптовый заказ. Забирая фальшаки, цыганка битый час лаялась со старпером, напрчь забывшем за дискаунт. Но так и не добилась правды от склеротика.
Угрозы цыганки революционерами на большой дороге, тоже ни к чему не привели. Некоторое время она хромала молча, а потом применила тактику, проверенную временем:
– Бедненькая я бедненькая, калика убогая... Вся насквозь побитая… Дяденька богатенький, подай, Христа ради, больной однорукой женщине на лечение. За милосердие к нищей инвалидки тебе воздастся. Не откажи в любезности, добрый Стёпочка, подай, пожалуйста, сироте увечной, сколько можешь.
Но и этим хитрая лиса ничего не добилась, и её заело. Споткнувшись о рытвину, она стала, каждый шаг, монотонно заклинать:
– Дай хоть что-нибудь, дай хоть что-нибудь ...
Тут Калашников впервые не выдержал и, прервав бойкот, резонно отметил:
– Дай уехал в Китай, – после чего снова ушёл в себя и замкнулся.
Золотой Ручке надоел бесплодный моцион. Изловчившись она цапнула бутыль из-под распластанного Афони и стремглав кинулась прочь. Достигнув опушки леса, до-вольная собой цыганка остановилась и повернулась. Победоносно показав купцу средний палец, она гаркнула на прощание:
– Жить тебе, тварь, отныне осталось три дня, да три ночи, да и те в холоде, голоде, и болезнях.
Проклятый купец опешил, но догонять фурию не стал, а лишь сплюнул и погрозил ей в след кулаком.
Тут имел место тот редкий случай, когда цыганское пророчество не сбылось. Проведение оказалось сильней злой колдуньи и Степан прожил долгую и счастливую жизнь. Поэт Лермонтов написал о нём балладу, а дружок и собутыльник Калашникова, Ванька Кулибин, назвал в его честь скорострельный самострел.
13. Ляпсус Лермонтова
Юный пиит услышал песнь про удалого купца Калашникова в исполнении татарина из рода Кирибеевичей. Кровник Степана, намеренно заменил хэппи-энд старинной истории, безысходным финалом. Этим он повышал статус фамилии Кирибеевича и компрометировал боевого русского офицера Лермонтова.
Михаил Юрьевич, по своему прямодушию, верил людям на слово. Перекладывая историю на стихи, он не удосужился проверить татарскую версию. Враги таланта тот-час организовали травлю. На балах они корчили рожи за его спиной и шушукались:
– Ай, да Лермонтов – жизни не знает, а ещё военнослужащий.
Позднее, благодаря киллеру, сочинитель узнал всю правду. Он рыбачил у подножья горы Машук, когда набежали тучки золотые и хлынул ливень. Сзади к поэту подкрался еврей, по кличке Мартын и, дождавшись раската грома, сделал два контрольных выстрела. Ловец рыб всё понял, выронил удилище, но исправить, он уже ничего не успел.
В реальной жизни Калашников действительно обладал вспыльчивым нравом. Однажды он приревновал к своей красавице жене одного ухажера из опричников. Благодаря отменному здоровью купец забил молоденького мусорка на смерть, невзирая на свидетелей.
Прыщавый хлыщ по фамилии Кирибеевич оказался не лыком шит, а родственником уважаемой семьи Скуратовы-Бельские. Глава клана, думный дворянин Григорий Лукьянович, не побоялся возглавить царский спецназ в то тяжелое время. Несмотря на свой малый рост, он стал чрезвычайно популярным в народе и люди прозвали его: «Наш Малютка»*
*Серьёзные учёные придерживаются иной версии, так как хорошо известна привычка Григория, приговаривать при виде денег: «Моя валюта, моя валюта...». При его темпераментом произношении, всем вокруг слышалось: «Малюта». — Прим. историка.
К счастью для Степана, аккурат в это время, именитый Гриня пал смертью храбрых в бою за свободу Ливонии. Он принял мученическую смерть за справедливость от отравленной пики то ли Польского, то ли Литовского, то ли Шведского оккупанта.
Его наследники поддерживали на высоте авторитетный имидж Малюты и не умели прощать. Выпив, они всегда талдычили:
– Никто не забыт, ничто не забыто.
Подав в суд, родственники популиста требовали для Калашникова смертной казни с конфискацией имущества в свою пользу. Несмотря на кончину главы клана, судьи помнили о былых заслугах вечно живой опричнины. Они завели на Степана дело, присвоив ему для порядка порядковый номер, а для разрядки – цирковой (№ 1583 – АП).
Упертые истцы не шли на мировую с убийцей, даже за приличные, по тем временам, деньги. Не желая прибегать к помощи прогрессивной плахи, они добивались для обидчика самой лютой ликвидации, путём четвертования. Садисты жаждали целый день любоваться позорным отсечением конечностей, а в сумерках плавно перейти к зрелищу импортного Аутодафе*. Медленное сжигание заживо на На-На огне, они хотели ещё и увенчаться китайским фейерверком, за счёт ответчика.
*Auto-de-fе (португ.) – Публичное сожжение на костре человеческого материала по приговору инквизиции. Inquisitio (лат.) – Розыск, расследование. Судебно-следственный орган Католической Церкви, созданный в средние века с благим и, ведущим куда положено, намерением – борьбы с атеизмом. Религиозное движение походу переродилось в пыточную машину для диссидентов, став прообразом родного и любимого ЧК, а потом чуждого и немилого Гестапо. — Прим. переводчика.
Когда Калашникова приняли, его молода жена ринулась в Кремль, спасать благоверного. Ослепив своей красотой охранных стрельцов, она, белым лебедем, проплыла в Грановитую палату и задула свечи. В темноте Алёна Дмитриевна подстерегла Ивана свет Васильевича и объявила ему мокрую голодовку и бойкот. Три дня и три ночи она языком тела протестовала против вынесения её мужу варварского смертного приговора.
На четвёртые сутки утомлённый Помазанник захотел глотнуть кислорода и распахнул оконце. Увидав на закате кровавое светило, преклоняющееся пред западом, он расстроился, вспомнив окаянных Кельтов. Они требовали к открытию совместной ярмарки заменить привычную русской душе дыбу на чуждое колесование. Его поточное производство Галльские гуманисты хотели наладить на стороне и стричь купоны. Они дали задаток и чертежи прогрессивной машины смерти хитрым Хазарам, а те перевели предоплату в оффшор, а сборку поручили подопечным печенегам.
Самодержец не желал инвестировать лихие племена, хотя этот проект упорно лоббировали путные бояре. В сердцах он плюнул на запад, но попал на песцовую шапку стрельца. Караульный под окном ничего не заметил, продолжая спать стоя на боевом посту.
Государь повернулся к роковой красавице и усмотрел в действиях её мужа самооборону в состояние аффекта. Мудрый Монарх почесал бороду и заменил проштрафившемуся Калашникову расстрельную статью на чирик выселки и пятак по рогам.
Продолжение: http://www.proza.ru/2007/12/15/298