Валенки
(рассказ-хроника)
Вспоминает отец…
Был июль сорок первого. Немцы неудержимо двигались вглубь России. Казалось, никто и ничто их не остановит. А ведь говорили совсем недавно, что враг будет бит на чужой территории и малой кровью. Но кровь заливала собственную землю….
Ровно через месяц после начала войны, старший брат Василий получает повестку. Ему девятнадцать. Он высок и статен. Выходит на покос – никто за ним угнаться не может. Родители не налюбуются на Василия.
Он развит не по годам, начитан не по-деревенски. С отцом, председателем сельсовета, о политике спорит. В сельском клубе наглядная агитация – его рук дело. Любит рисовать Василий. И не только стенгазеты. В кухне висит его картина – конь вороной на лугу пасётся. А в зале пейзажи родной деревни Лошачье.
Василий – старший сын в семье. Следующий за ним – Лёнька – на три года моложе (это мой будущий отец). Потом сестра Шура. Потом брат Коля. И замыкает детский ряд – четырёхлетний Володька. Семья, по крестьянским понятиям, не самая многодетная…
Проводы Василию устроили знатные. Как свадьбу. Родители позвали чуть ли не всю деревню. Был резон… По весне хотел, было, жениться Василий. Но родители отказали – молод ещё, ни кола, ни двора. Василий ослушаться не посмел. А летом война началась. Какая тут женитьба? Вот и провожали его как женили. С гармошкой, с песнями. Только мать, заходя за занавеску в комнате, то и дело глаза вытирала.
Поутру вышел Василий с провожавшей роднёй за околицу. Долго прощался с каждым. Последним взял на руки четырёхлетнего братишку. Прижал к груди.
- Эх, Володька!
Хотел ещё что-то сказать, но не смог, слёзы душили. Поставил брата на землю и, прикрывая лицо руками, побежал к группе уходивших по пыльной дороге односельчан.
Так ушла на войну первая группа парней из нашей деревни.
Через некоторое время от Василия пришло письмо. Писал он, что попал в тыл на краткосрочные курсы младших командиров. Будет обучаться воевать с танками.
Дома чуток вздохнули. Слава Богу, хоть не на передовой!
Лихорадочной волной по деревне прокатились наши отступающие части. В доме деда, самом большом в деревне, устроили штаб. Туда-сюда снуют офицеры. Неразбериха и пьянка.
- А сальца, у тебя, папаш, не найдётся?
- Найдётся, - отвечает запасливый дед. – Да как бы вы с пьяного глаза по фрицам не промахнулись?
- Не промахнёмся, папаша! У нас на немцев глаз вострый. А что пьём – так это, может, последний раз в жизни.
Наши войска ушли так же стремительно, как и появились. Деда срочно вызвали в район.
- Собирайся, дед, эвакуироваться. Немцы совсем близко. Тебя как председателя сельсовета и отца красноармейца немцы в первую очередь шлёпнут.
- А как же семья? – спросил дед.
- Семью эвакуировать не можем.
- Нет, - сказал дед. – Будь что будет, а семью я не оставлю.
Вернулся он домой. Завернул партбилет плотно клеёнкой, в банку положил. И зарыл в погребе. Сыну Лёньке это место показал и наказ дал.
- Если что со мной случится, потом передашь нашим мой партбилет. Где я закопал – только ты знаешь.
Выпал снег. В декабре сорок первого много было снега в центральной России. Деревня застыла в тревожном ожидании…
Вдруг в один день над затихшей деревней раздался рёв, которого здесь никто никогда не слышал. Как ни было боязно, отец выглянул во двор. По огороду, разметая снег, ехал немецкий танк, жуткая ревущая махина. Испугавшись, отец юркнул в дом. Танк прогрохотал по пустой улице деревни, сопровождаемый испуганными и любопытными взглядами из окон домов.
На следующее утро сельчане узнали, что соседнюю Казначеевку заняли немцы. А ещё через день немцы прибыли и в Лошачье.
Их было трое. Офицер и двое чином пониже. Приехали на конфискованных у кого-то розвальнях (по бездорожью в Лошачье не всякий танк проедет). Зашли в дом деда. Один уселся прямо на подоконнике, закурил. Другой отправился шнырять по амбарам. Офицер обратился к деду.
- Dokumenten!
Это слово дед понял без перевода.
- Нет у нас документов (а у самого мысль о партбилете промелькнула). Колхозники мы.
Офицер подошёл к картине Василия, внимательно посмотрел, поскрёб ногтем.
- Ein schoenes Bild. Woher ist das?
Дед не понял.
- Картина откуда? – с сильным акцентом спросил немец.
Дед сообразил мгновенно.
- На базаре купил.
На офицера глядела во все глаза сгрудившаяся на печке ребятня. Среди них – мой отец. Вот они какие, немцы! Этот – высокий, рыжий, здоровый. Отец, хоть и учил немецкий в школе, но почти не понимал того рыжего немца. Как и зачем оказался в их глухом Лошачье этот дядька с берегов Рейна?
Тот, что шнырял в амбаре, вскоре вернулся с изрядным шматом сала.
Офицер одобрительно закивал головой.
- Gut!
Взгляд его упал на ноги деда, обутые в валенки.
- Zieh aus!
Дед притворился, что не понял.
- Давай-давай, - сказал немец тоном, не терпящим возражений.
Дед снял валенки.
Немцы вышли в сени. Огляделись – чем ещё поживиться? Тот, что шнырял по амбарам, снял с гвоздя висевший дедовский тулуп.
Смеясь и вполне довольные, немцы удалились.
Дед какое-то время сидел молча за столом, понуро разглядывая свои ноги в носках.
Вдруг вскочил и метнулся в чулан, где у него под притолокой охотничье ружьё хранилось.
- Убью немчуру!
Бабка встала скалой на его пути.
- Не дури, старый! Всех нас погубишь!
Что ж, невелики потери, учитывая, что с соседнего двора немцы увели корову.
Тем временем на фронте произошли большие изменения. Немцам под Москвой был нанесён сокрушительный удар. Наши войска двинулись на Запад. В деревню пришли красноармейские части. Бойцы – весёлые, уверенные сибиряки. В добротных полушубках, с новенькими автоматами и опьянённые первой победой.
- Мы теперь фрицев до Берлина гнать будем! Война скоро кончится.
- Бейте их, сынки! Бейте гадов! А мы тут для вас ничего не пожалеем, - говорили сельчане и несли солдатам у кого что было.
Но ошибались те солдаты. Война закончится не скоро. И не все из них дойдут до Берлина…
Деда вызвали в район. Что ж ты, такой-сякой, с врагом сотрудничество установил! Мясом-салом кормил!
Дед опешил.
- Никто у меня на селе с немцами не сотрудничал. Сами силком взяли что захотели. С меня аж валенки сняли.
- Как же тебя коммуниста и деревенского начальника немцы не тронули?
- Люди не выдали.
- Да? А партбилет твой где?
Дед молча достал партбилет. Отделался «строгачом».
Сыну на фронт дед послал письмо, в котором подробно описал всё, как было.
Вскоре от Василия пришёл ответ. Он писал, что через несколько недель отправится на передовую. «Не горюй, отец, я тут с немцами рассчитаюсь и за сало, и за твои валенки. Имею на то прекрасную возможность…»
Письма приходили от Василия часто. Видимо, он писал всё свободное время.
Я листаю пожелтевшие листки бумаги, исписанные карандашом. Чёткий, уверенный почерк.
Вот строки из его писем «… Дорогие мои… пишите мне как можно чаще. Ваши письма дают мне силы в бою… Вы просите меня выслать мою фотографию. Я не могу этого сделать – нам тут негде фотографироваться… Мама, имя Катя больше не упоминай в письмах. Мне это разрывает сердце…Мама, я вспоминаю, как ты разбудила меня рано утром того дня, когда я ушёл на фронт. Ты подошла ко мне (а я уже не спал, но лежал с закрытыми глазами) и, поцеловав, сказала: «Пора, сынок!» Я открыл глаза, увидел тебя в полумраке и подумал, что это моё последнее утро в родном доме … Не было более тяжёлых минут в моей жизни… Отец! мы непременно победим – не бывать фашисткой нечисти на нашей земле!»
На пожелтевших от времени солдатских треугольниках стоит чёрный штамп. «Проверено военной цензурой». Вместе с письмами хранится и предвоенная фотография Василия. Открытое вихрастое лицо, озорные глаза. Родные говорят, шутник был Василий.
Письма от него приходили вплоть до декабря сорок третьего года. И вдруг перестали.
В беспокойном предчувствии замерли родительские сердца…
И вот почтальон, контуженный на фронте и почти глухой Сашка Воробьёв, принёс то, чего больше всего боялись в каждом доме. Извещение.
… Ваш сын и брат… лейтенант Василий Елисеев … в бою с немецко-фашистскими захватчиками…
Ой, что тут случилось! Дико закричала бабка. Заплакал дед. Заревела ребятня. В дом хоть не входи…
Об обстоятельствах его смерти известно немного. Был бой. Шли немецкие танки. Им путь преградил Василий со своим взводом. В руках – противотанковое ружьё (которым, если повезёт, можно перебить гусеницу танка), связка гранат и пистолет-пулемёт Шпагина. При таком раскладе не было у Василия шансов. Смертник. И то, что он более двух лет провоевал без царапины – уже чудо.
Ему был двадцать один год. Похоронили его в братской могиле близ деревни Прудки Могилёвской области.
Вскоре после гибели Василия на фронт призвали Лёньку. В отличие от старшего брата он ростом не вышел. Шинельку ему с трудом подобрали. Послали с такими же мальчишками в резервную танковую бригаду... Отец вспоминает, что они не все ещё брились.
В танке его определили заряжающим. Отец мечтал поскорее попасть на передовую. Зарядить пушку и вдарить! За брата, за отца, за всё! В бога-душу-мать! А ещё он рвался на передовую, потому что есть хотелось. В прифронтовой бригаде кормили скудно, какой-то баландой. А на передовой была каша с американской тушёнкой. Был хлеб с колбасой. Говорят, и наркомовские «сто грамм» выдавали. Однажды, мучимый голодом, отец попытался поймать ворону. Но та, неглупая тварь, в силок не шла и в руки не давалась.
Бригаду, сформированную сплошь, из таких же юнцов, как мой отец, в бой не бросали. Это был последний резерв. Мальчишек берегли как семенной фонд. Наверное, благодаря этой политике, я и появился на свет вскоре после войны…
Страна воевала, напрягши все силы…
К сорок четвертому году в нашей деревне мужиков уже не было. Только старики да бабы с детишками. Брать на войну больше некого. Взяли деда. Но меньше чем через месяц его вернули домой. Дед был инвалид на левую руку. В молодости вёз он с косьбы стог сена верёвкой перевязанный. Стог накренился и стал падать. Дед был силён и азартен. Решил он стог удержать. От перенапряжения лопнули сухожилия, и рука потом отсохла. Но и с одной правой дед ловко управлялся по дому. Хозяйство содержал большое и крепкое. Был на селе фигурой уважаемой. А вот на фронте не ко двору пришёлся. Ни пушку зарядить, ни в танк залезть. Решили огнемётчиком его сделать. Но дед на тренировке как огневую струю запустил, так все вокруг разбежались. Отправили его обратно в деревню…
…В деревню продолжали приходить похоронки. А до Берлина было ещё далеко…
Эх война! Сколько жизней оборвано, сколько тел и судеб покалечено… Сколько слёз пролито по всей России! В Казахстане, в Польше, Германии, Франции, в каждом американском штате, на японских островах, по всему миру…
Обезумевшие люди убивали друг друга…
Вот вспоминает выживший японский камикадзе...
… Если кто думает, что мы были отчаянные самоубийцы, тот ошибается. Мы были молоды, и никто не хотел умирать. Перед каждым боевым вылетом мы прощались друг с другом, как перед смертью. Мы шли к самолётам, сжав зубы и со слезами на глазах. Если нас не успевала сбить американская зенитка, мы направляли свои истребители на американские корабли. Мы не могли поступить иначе. Мы были верны императору и памяти погибших боевых товарищей…
Вот я вижу немецкую кинохронику. Молодые симпатичные ребята на восточном фронте. Они шутят, смеются. Приятные лица. Боевое братство.
И вижу потом хронику советскую. Усеянные трупами дороги Сталинграда. Красивые были ребята… В Силезии, Саксонии, Тюрингии их ждали матери…
Вспоминаю своё послевоенное детство. Мы едем с мамой на базар. На улице, а на базаре особенно, множество инвалидов. Безрукие, безногие, какие-то обрубки на низеньких тележках. Шумные, грязные, вечно пьяные, с бренчащими медалями на груди…
Война прошла… Остались останки.
К нам, в рабочий посёлок иногда приезжала погостить на день бабушка из деревни. Была она маленькая, сухонькая, вся в чёрном. Неизменно вспоминала Василия. При этом вынимала платочек, вытирала глаза. Я недоумевал. Да, была война. Многие погибли. Но ведь прошло столько лет… Чего она плачет?
Только десятки лет спустя, когда у меня самого появился сын (который сегодня по годам догнал Василия), я понял, почему плакала бабушка.
Как-то к нам на квартиру пришла тётя Шура с незнакомой мне женщиной. Втроём с отцом они долго сидели на кухне. В тот день отец выпил больше обычного.
- Кто это? – спросил я потом у тёти Шуры.
- А… ты не знаешь. Это Екатерина, из соседней деревни. Зазноба Василия.
Я понял. Значит, о Василии болело ещё одно женское сердце.
Однажды бабушка дала моей маме некоторую сумму денег.
- Я тут продала кое-что из живности. Купите внучку часы. Пусть будет память о Васеньке.
Бабушка умерла, когда я служил в армии. Проститься с ней я не смог. Согласно её просьбе ей в гроб положили письма сына с фронта, адресованные лично ей.
Самый младший из братьев, дядя Володя, ставший офицером, собирался после демобилизации съездить в Белоруссию на могилу брата. Не успел. За две недели до отставки он погиб по нелепой и трагической случайности в автокатастрофе.
После развала СССР прах Василия и его товарищей был перенесён на Поклонную Гору в Москве. Отец уже и не мечтает побывать на могиле брата. На прошлой неделе ему пошёл восемьдесят третий год. Боль о погибшем брате сидит в нём как навсегда вошедший в сердце осколок. Мне кажется, что эту боль начал ощущать и я.
Иногда, чаще ко Дню Победы, по радио передают фронтовую песню «Валенки» в исполнении Лидии Руслановой. Это любимая песня отца.
"Валенки да валенки, ой, да не подшиты, стареньки,
Нельзя валенки носить, не в чем к милому ходить.
Валенки, валенки, эх, не подшиты, стареньки."
Отец слушает песню, что-то вспоминает и вытирает слёзы…