* * *
И пришел в галерею француз. В меру упитанный и очень вальяжный. В черном мягком пальто до пят. В белоснежной сорочке. В костюме с искрой и пахнущий хорошими духами. Одним словом, парижанин. На Гавелаке купил две графики Латынина и согласился взглянуть на холсты (вот одно только и есть достоинство у нашей галереи – Гавелак в двух метрах).
Глаза закатил, губами почмокал, трагически вздохнул «Дорого!», а выложил тринадцать тысяч наличными за одни «Квадратики», одни, будь Андрюша неладен. Была бы коллекция – всю коллекцию купил бы. Обещал в следующем месяце приехать.
Заработали мы с Маришкой по две тысячи – последние две тысячи нашего компаньонства: она хоть и дулась на меня две недели, но, тем не менее, согласилась снимать Муразово место, правда, не четыре метра, а три. На оставшийся метр переехал Эдигарян. Место Павлова неожиданно сняла Люся. Пора мне ее в свои четвертые подружки записывать – ведь не побоялась же, загорелась, рискнула, да что там, если б не я, и не рисковала бы. К тому же четыре плюс один есть пять. Кулак.
Накануне платы аренды Саше – я продала Маришкину «Европу».
В последний раз мы разделили деньги по-братски: Маришке досталось тринадцать, мне – семь тысяч. Она заплатила за аренду четыре, а я – четырнадцать! Сняв последние триста долларов из папиных денег со счета, я поклялась себе, что умру, а эти деньги верну, и засела в галерее безвылазно.
* * *
Какие-то голландцы купили новые «Квадратики» Андрюши, и не за тринадцать тысяч, как француз, а за пятнадцать. По Гавелаку слух прошел, и все бросились квадратики рисовать. Даже нашего Саши дочки.
Почувствуйте разницу, как говорит Маришка: автору досталось девять тысяч, а мне шесть. Если бы мы с Маришкой до сих пор изображали из себя партнеров – я бы получила три с половиной, а три с половиной – это совсем другая цифра, чем шесть. Хотя и четырнадцать тысяч – это совсем не то же, что четыре. Похоже, что все деньги зарабатывает у нас Саша. Но как же облегчилась моя задача! Ведь чтобы раньше заработать эти шесть тысяч – мне нужно было продать работу, как минимум, за двадцать пять. А двадцать пять – это совсем другая цифра, чем пятнадцать. Простору для маневрирования в два раза больше.
Так, может быть, дело не в том, что она художник, а я – продавец? А в том, что «все – пополам» хорошо только тогда, когда «всего» - много?!
Ведь Маришка – самая святая, добрая, смешливая, яркая из всех моих подружек! Самая юная. И поверила мне! Поверила, что когда-нибудь мы перерастем этот проклятый Гавелак, эту улицу… Так что же?!
* * *
Всего один метр арендовал художник Эдуард Эдигарян, всего один метр, на котором поместилось целых два холста 50Х50.Поместилось бы и четыре, два под двумя, да их не было на тот момент. Поставил папку. Из папки я продала графику за десять тысяч и со стены – холст за тысячу долларов. Сюжет один: мама, папа, малыш, ослик, солнышко, горы – абсолютный покой, счастье, безгрешность, первозданность мира.
У Эдуарда Эдигаряна, впрочем, как и у всех армян (Рем – исключение), присутствует культ семьи. Как в библии у древних иудеев. Жаль, что нас учили не тому и не так. Зная, что женщина равноправна с мужчиной, а кое в чем бывает и выше его, с университетской скамьи я больше заботилась о своей литературной карьере, чем о семье, и потеряла мужа, так и не осознав, что такое муж. Анаит это знает, Эдуард это знает, все армяне это знают (исключая Рема), и семья – пусть даже не в доме, а в горах, на дорогах, в пути – это высшее, чем они дорожат в жизни, это то, что их делает сильными, сплоченными, живучими. Это то, что освящает творчество художника Эдигаряна, придает ему безусловную ценность. Вот почему Эдуард так популярен у зрелых народов и почему им никогда не интересуются американцы. Что до нашей чувствительности и мечтаний о «других небесах и другой земле», - нам не достичь цивилизаций, живших и живущих сейчас в полной уверенности, что будут жить завтра.
Мы так и будем уходить, ничего после себя не оставив, кроме детей, которых ничему не научим.
* * *
Холст купил Отто. Бывший любитель бывшего Ваго, у него замок родовой в Германии, там все в коричневых тонах, из мореного дуба, ему еще один холст художника Эдигаряна нужен – под пару. А второй, что в наличии, как назло, синий. Отто заказ делает, через месяц вернуться обещает. Что с продажи латынинского холста я шесть тысяч заработала, что с холста Эдигаряна, потому что Андрюша – дешевизной берет, а Эдуард не мелочится. Или вернее так - Андрюша молодой и пока что разгильдяйский, работает он быстро и холсты ко мне мокрыми тащит, уже который свитер об них пачкаю, а Эдуард – мастер, мэтр, он двенадцать лет в Государственном оперном театре Армении главным художником проработал, декоратор непревзойденный, труженик неутомимый, его работы действительно дорогого стоят. И вот – художник Эдигарян окупил свой метр на два года вперед, а Маришка, как развесила свои три холста на трех метрах – так они и висят.
Правда, приехал Эд, и ему понравилась последняя работа Марины «Гитаристка», но, как обычно, удовлетворившись тремя графиками Шульмана и четырьмя графиками Белиз, Эд стал ныть, что арт-бизнес в Америке упал, что даже его собственные скульптуры не пользуются былым спросом, что, покупая моих авторов, он в некотором роде оказывает искусству меценатскую помощь. Тьфу! Да разве посмел бы этот Эд разговаривать так со мной до одиннадцатого сентября?!
* * *
Десять дней на месте проданного эдигаряновского холста зияла дыра. Наконец, художник появился с новой работой и не удержался, пронес ее через Гавелак – было воскресенье, и все художники стояли на станках. Анаит тоже. Вообще, жена художника – это профессия, как говаривала Наташка-американка, моя бывшая подружка, бывшая жена художника Карелова, а нынче процветающая галеристка, жена банкира. Жена художника – это отдельная тема, я когда-нибудь к ней вернусь, а сейчас художник скромно поставил холст на подлажку станека, к супруге, и все армяне одобрительно зацокали языками.
Я не менее положительно отнеслась к едва скрытому торжеству Анаит, которая шепнула – «Поставишь пятьдесят пять». Мэтр есть мэтр. Тут же к станеку припорхнули два заинтригованных туриста, мол, что за техника, да сколько стоит, и Анаит, не моргнув глазом, ответила «Сорок тысяч». И туристов эта цифра не покоробила. Сорок так сорок. Разумеется, им захотелось рассмотреть работу получше. Приговаривая все, что в таких случаях принято приговаривать, Анаит развернула холст задником. У меня потемнело в глазах. Величиной с ладонь протекло с лицевой стороны лиловое пятно. Туристы тут же поблагодарили и ушли. Я, даже не сосчитав до десяти, кинулась к Анаит с воплем:
- Что это такое?!
- А что? – притворилась Анаит, женщина с высшим педагогическим образованием.
- Вот это пятно! Вытекшее сквозь неправильно загрунтованный холст масло!
- Ты хочешь сказать, что лучше разбираешься в холстах, чем мой Эдуард?! – в ужасе прошептала Анаит.
- Вот именно потому, что я считаю Эдуарда мастером высшего класса, я и спрашиваю – как такое вообще могло произойти?!
- Да какое твое дело! Мы же платим аренду!!
- Но продавать-то мне!!!
* * *
Мы жестоко разругались. Анаит напоследок добавила, что только сегодня поняла, какой я невоспитанный человек.
- Зато ты воспитанный, - парировала я, - За пятдесят пять тысяч запоротый холст продавать!
В результате Эдигаряны все свои работы из моего зала забрали. Перекочевали к Армену, в соседний. Он им выделил метр на выходе. Зато, если входить, то боковым зрением можно это пятно увидеть. Так я злорадствовала, горюя, что снова лишилась по-настоящему хорошего автора. Да и кого ж мне винить, если всю жизнь между «ляпнуть» и «промолчать», я выбираю «ляпнуть»?!
На следующий день Никольская сказала, забежав на кофе:
- Учу тебя, учу, все без толку! Нет, чтобы промолчать и переждать недельки две! А потом так тихо объявить – были покупатели на картину, и цена их устроила, но как только увидели задник – сказали, что работе грош цена. Не ты сказала, покупатели сказали! Тебе ж все лишь бы отсебятину пороть. Все самая умная!
Видя, как я расстроена, и, решив не добивать, махнула рукой:
- Ладно, наплюй. Знаешь, сколько Костя холстов перепортил, пока научился все делать правильно?! Представляешь, как жалко было выброшенных денег?!
Папины деньги я, конечно, вернула, и заработала сверху десять тысяч. Но что такое десять тысяч?! Это то, что получает мой бедный зять. Это то, за что я поедом ем мою бедную дочь. Доходило до того, что Франта бросал работу у деда и искал себе лучшей доли. Доля оказалась незавидной – получал он на две тысячи больше в одной фирме по продаже Пежо, да зато приходил домой не раньше десяти часов вечера мертвый. Не выдержал и двух месяцев, не выдержали мы все – вернулся к деду с тем, что тот обещал приплачивать тысячу.
* * *
- Купи себе козу! – радовалась дочь, - Теперь у нас снова машина будет, хоть и служебная! Теперь Франте рабочий мобильник вернут, а он отдаст мне мой! И тысяча сверху. Все-таки!
Бедные мои дети. Я никогда не задумывалась над тем, что Франта, помогая мне оплачивать квартиру, и в среднем, тратя на продукты по тысяче крон в неделю, целый день мотается по всей Чехии голодным. Ведь оставшиеся две тысячи, если разделить их на двадцать рабочих дней – есть стовка. Что такое стовка? Это пачка сигарет и две чашки кофе.
Стовка – это один мой ростбиф по утрам. Сто пятьдесят крон – это один мой обед с бокалом вина. Двести крон – это минимум, который мы оставляем с Виталиком вечером в баре (правда, все последние вечерние возлияния оплачивает Виталик). Я еще забыла сигареты. Итого, триста крон в день я трачу на себя с тем, что заработала денег не больше, чем Франта! С тем, что декабрь вообще ухнул! Как я намерена выкрутиться?! Опять буду звонить папе?!
Вчера взрослая пара из Англии обещала сегодня вернуться за Ремом. «Дайте нам одну ночь подумать». О, как я люблю эту фразу! Как давно я знаю ее, как много она говорит мне! Конечно, все на свете можно заспать. Утром вещи предстают в ином свете. Но если утром вечерняя решимость не исчезла, значит, смело иди и покупай. Так как же меня так воспитал мой папа, что мне надо сразу все или ничего?!
* * *
Англичане вернулись. Не на следующий день, а через день, но пришли. Мол, «еще раз взглянуть». И уж так мы на этого Рема смотрели, что я даже огромнейшего Латынина с мольберта сняла. Рема поставила и дифирамбы ему пела с удвоенным энтузиазмом. Прав Виталик, поднимается внутри столбик и дрожит. А уж как руки дрожат, когда холст заворачиваешь! Как дрожат ноги, когда проводишь покупателей и плюхнешься в кресло!!
И вот, когда я паковала Рема, пришел мой француз. Француз! Дыша духами и туманами, отрекомендовал меня англичанам своей «любимой подружкой», троекратно расцеловал и стал хищно рассматривать этот неподъемный латынинский шедевр 120Х140, который я к тому времени обратно на мольберт воодрузила. И чрезвычайно моему французу понравилось, что англичане что-то от меня покупают. Мол, не один он дурак такой. И англичанам понравилось, что они не одни. В общем, мы все вдруг оказались неописуемо счастливы. Велика сила искусства! Не знаю ни одного вида товара, где бы человек, раз уж решился заплатить, платил бы с такой радостью.
Француз сфотографировал работу и обещал вернуться через три дня. Через пять мне платить аренду, и уже не четырнадцать, а все шестнадцать тысяч, ведь Эдигарян-то ушел. Но если я закроюсь, промучившись целую зиму, и, промучив Маришку, Виталика, Наташу, Франту, Владика, - где я найду оправдание этой гиблой зиме? Где я найду оправдание себе?!
* * *
- Хорошо, - сказал француз, глаза хитрющие, - Твоя последняя цена, только без глупостей.
- Тридцать пять, - сказала я твердо.
- Я даю тебе тридцать. Но наличными.
- Я согласна.
Расплатился, добавил тысячу крон на такси, чтоб я работу привезла к нему в офис, пообещал на следующий месяц снова приехать и был таков. Латынину я заплатила восемнадцать. Пять тысяч заняла у Павлинки и расплатилась с Сашей. Другой Саша – наш Саша – Виталиков друг, вечером сокрушался, когда мы обмывали продажу:
- Е-мое, тысячу евро за полтора метра! Совсем они нас тут за лопухов держат!
Я не стала обижаться. Я только сказала, что француз снова приедет и снова купит холст. Что если б мне таких с десяток французов, то я бы и горя не знала. А так он один. Всего один! И зовут его, между прочим, Кристиан. И я почитаю его за благодетеля. Уже не обращая внимания на Сашино брюзжание, я обратилась к Маришке:
- За твоей графикой завтра девочка обещала вернуться. Ничего, Маришек, прорвемся!
- Ну, наконец-то я слышу что-то оптимистическое, – засмеялась Маришка, - Впервые с одиннадцатого сентября!