В детстве у меня был брат. Молочный, но мне он был как родной. И его мама, Тетя Изольда, была мне как родная мать. Ведь это она вскормила меня грудью. Правой. А левой – Сережку. Так мы и стали братьями. И во всем белом свете не было у меня людей роднее и дороже, чем Сережка и Тетя Изольда.
Моя собственная мать редко навещала нас. Я почти не знал ее. Она работала капитаном дальнего плаванья, порой по полгода болталась в рейсе, на волнах мирового океана. Как я родился в ее отсутствие – так и дальше мы почти не виделись. А когда она все же заявлялась домой – я не узнавал ее, вдарялся в рев и норовил забиться поглубже в ложбинку меж грудей Тети Изольды. Таких привычных, укромных, надежных грудей ее.
Мама басовито посмеивалась, а потом вынимала трубку изо рта, отлепляла накладную бороду – и с горем пополам я соглашался ее признать. Даже давался на руки. Хотя мне там было неуютно. От мамы разило крепким табаком, ямайским ромом и машинным маслом. Ее брезентовая штормовка была насквозь просолена ядреным морским ветром. Я чихал.
Погостив денька три, мама снова отправлялась в плаванье, а я оставался с Тетей Изольдой и Сережей. Они были монголами, но меня это не смущало. Тетя Изольда была крупной, мощной женщиной, широкой, что называется, в кости. Ее лицо напоминало пустыню Гоби. Ее ноги напоминали две колоды для рубки бизонов. Ее походка напоминала крымское землетрясение двадцать шестого года. Но в ней жила чуткая, нежная душа. Потому она и взялась кормить чужого ребенка.
Сережка рос бойким, коренастым пареньком, но, как оказалось, немного отставал в развитии. У него была врожденная болезнь, которую затруднительно обнаружить у монголов. Поэтому Тете Изольде пришлось кормить его грудью аж до семи лет. И меня – за компанию.
Со временем Сережка одолел свою болезнь, и к семнадцати годам он был уже вполне разумным парнем. Он научился читать и писать, освоил велосипед, мастерски играл в лото.
Мы с ним были друзья не разлей вода. Как Ахилл и Патрокл, как Нарцисс и Гольдмунд, как Герда и Кай. Мы были счастливы своей дружбой, но в зените юности нам захотелось скрепить свой союз более надежными узами.
«Чтобы понять человека, - сказал Сережа, - надо посмотреть на мир его глазами. Вот у меня глаза косые, восточные, а у тебя – европейские, телячьи».
«И что?» - спросил я, покамест не ухватив его мысль.
«Давай поменяемся глазами! – предложил Сережа. – Хотя бы на один денек. И так мы лучше поймем друг друга».
«Хорошо», - пожал я плечами, будто бы равнодушно, однако на самом деле идея заинтриговала меня.
Я с готовностью вынул свои глаза и протянул их на ладошке Сереже. Мир погрузился в непривычный мрак, но меня это не страшило. Ведь мой брат был рядом.
Наши пальцы соприкоснулись, мои глаза скатились в его ладонь – и тотчас его рука одернулась.
Минуты две я стоял молча, с протянутой рукой, как дурак, как нищий, ожидая, что Сережка положит в нее свои глаза. Но этого не случилось. А случилось самое страшное, о чем я не мог и подозревать.
- И долго ты будешь так стоять, придурок? – полюбопытствовал глумливый голос незримого Сережи. Теперь в нем слышались какие-то чужие нотки – холодные, надменные, враждебные.
Все еще принимая происходящее за некую дурашливую игру, я прянул на звук, растопырив руки, выкогтив пальцы – но споткнулся о незримую корягу и растянулся на земле. И над лесом раскатился зловещий, торжествующий хохот злодея.
И я понял, что мой брат предал меня. Предал и ограбил. Украл самое ценное – мои глаза.
- Идиот! – возопил я. – Зачем тебе мои глаза? ГОЛУБЫЕ глаза? Зачем?
- Суп сварю, - ответил он беспечно и небрежно.
И ушел, бросив меня в кромешной чаще, незрячего и беспомощного.
Я корчился и выл, рычал и катался по земле. Наверное, со стороны это смотрелось некрасиво, но меня можно понять. Я потерял брата. Что уже плохо. Я потерял зрение. Что еще хуже. Я потерялся в лесу - что вовсе чревато погибелью.
Лишь под вечер добрался я до города. Хорошо, нашлись добрые люди, довезли. Как выяснилось, коварный Сережа дома не объявлялся. Подался в бега. А милейшая Тетя Изольда сама была обескуражена случившимся. В утешение – даже предлагала покормить меня грудью. Но я отказался, ибо сердце мое ожесточилось. «Нельзя верить азиатам!» - горестно подумал я тогда. И ушел, прихватив с собою лишь солнечные очки, чтобы мое увечье не бросалось в глаза тем, у кого они есть.
Кое-как я перебивался случайными заработками, а все больше – жил на подножном корму. Лишившись зрения, я до крайности развил в себе другие чувства. Я мог унюхать дорогие женские духи за полквартала, нагнать носительницу аромата и на бегу рвануть у нее сумочку… Что поделать: жизнь – суровая штука. Она жестко обошлась со мной – так чего мне миндальничать?
Я мог за десять метров услышать, как крыса выбирается из подвальной отдушины – и с первой попытки поразить ее кирпичом. А потом – освежевать, выпотрошить и продать знакомому шавермщику. Сам, понятное дело, я такое дерьмо не жрал. Ни крыс, ни шаверму, из них состряпанную. Все же – я был отпрыском древнего, аристократического рода.
Вскоре мой слух обострился до того, что я научился различать гудок маминого парохода, среди тысяч прочих, в какой бы порт она ни заходила. Нджамена, Дели, Каракас – всюду слышал я этот могучий гудок. Меж нами установилась своеобразная связь, быть может – и астральная. Ей-богу, мы сделались с мамой ближе, чем были в детстве. Но все равно она была слишком занята и не могла уделять мне достаточного внимания.
А едва мне исполнилось восемнадцать – я отправился в военкомат. И попросился в горячую точку, на Кавказ.
После спецподготовки меня зачислили в отдельную антиснайпинговую группу. Как раз то дело, в котором слепота – не помеха. Ведь снайпера и так не видно в "зеленке" – засекать приходится только что по звуку выстрела. Как гласит старинная армейская мудрость: снайпер губит глазами, антиснайпер – ушами.
Должен признаться, я неплохо преуспел на этом новом, ратном поприще. Даже был представлен к медали «За отвагу». Но мою военную карьеру погубил злосчастный, нелепый случай.
Я мог шутя отличить на слух винтовку Драгунова от винтовки Мосина – но никто в целом свете не отличил бы «стрельбу» глушителя того раздолбанного «уазика» от рявканья американского «баретта».
Их было шестеро в машине, включая генерала и двух полковников. Уйти не удалось никому... Мой кирпич не ведал промаха...
Состоялся суд. И там-то обнаружилось, что у меня нет глаз. Юридические крючкотворы уцепились за это якобы существенное обстоятельство, объявили мой призыв недействительным и комиссовали, чтобы замять скандал. Обычная история…
Очутившись снова на гражданке, я сдал экстерном на водительские права и взялся за частный извоз. Это был доходный бизнес. Клиенты садились ко мне в машину, мы проезжали метров сто – и тогда пассажиры сулили тройную плату, умоляя остановить машину. Что сказать: нервные люди, взвинченные стрессовым ритмом мегаполиса.
А в один знаменательный день я как-то прочитал в газете про одну диковинную банду. Заметка сразу привлекла самое пристальное мое внимание.
Эти ребята промышляли киднеппингом. Похищали – исключительно пожилых женщин, имевших замужних дочерей. А после – шантажировали зятьев, грозясь выпустить тещу в случае неуплаты выкупа.
Но странность была не в заурядном их промысле. Странность была в том, что, по слухам, верховодил бандой парень восточной наружности, но с голубыми глазами. И вот тут-то я встрепенулся, взметенный смерчем самых турбулентных чувств. Во мне взъярились лютая ненависть, жажда мести, сладострастие предвкушения... черная, как мой мир последних двух лет, тоска... и надежда, светлая, как память о груди Тети Изольды.
Главным же было утешительное сознание: мои глаза, мои родные голубые глаза – все еще живы, пусть и покоятся в чужих, негодных, воровских глазницах.
Напрягши свои аналитические способности, я безошибочно вычислил, кто будет следующей жертвой. Забрался в квартиру по водосточной трубе, оглоушил почтенную даму припасенным поленом, связал и запер в ванной.
Сам же – обрядился в ее одежды, припомнив, не без волчьего оскала, «Красную шапочку», и уселся в кресле.
Бандиты не заставили ждать себя слишком долго. Дверь была вскрыта виртуозно, без шума и суетливой возни с отмычками. И вот они уже здесь, в комнате. Я затаил дыхание. Мой обрез, сокрытый под пледом, напрягся так, что металл до боли впился в ладони.
Тут послышался дьявольски знакомый… дьявольски глумливый… дьявольски ДЬЯВОЛЬСКИЙ голос. Он молвил насмешливо:
- Угу! Всегда умен был… когда не был идиотом. Вот только одежу, поди, из шкафа позаимствовал? Так знай: эта простыня с цветочками тебе не идет!
Я понял, что прокололся и разоблачен до времени. Но не смутившись, обратился к Сереге, стараясь говорить спокойно и уважительно. Я даже назвал его полным именем:
- Сыргатыйболсотеймурлгийнхан! Верни мне глаза по-хорошему! Иначе…
- Что – иначе? – издевательски рассмеялся подонок. – Уж не убьешь ли ты меня? А где зенки свои искать будешь?
- Из трупа выну.
- Так ведь неживые они будут… стеклянные… - Сережа вздохнул. И стал кривляться: - Впрочем, если попросишь, как надо… жалостливо… типо, «Ради всего святого, Монтрезор!»
- Ублюдок! – вскипел я. – Ведь это меня зовут Монтрезор!
Кстати, это неудивительно, если учесть, что мою маму зовут Амонтильяда. Родительские крестильные причуды – суровая штука. Бабушка и дедушка обошлись с моей мамой жестко – так чего ей было миндальничать со мной?
- Предлагаю сделку, - сказал Сережа. – Глаза в обмен на имя. Твои глаза – на твое имя.
- Ты действительно хочешь зваться Монтрезором? – удивился я.
- Нет-нет-нет! – было слышно, как энергично, со свистом рассекая воздух, Сережа помотал головой. – Ты неверно понял. Мое имя – останется при мне. А твое – присовокупится. И зваться я буду - Сыргатыйболсотеймурлгийнхан-Монтрезор. Поди фигово?
- Ты впрямь больной ублюдок! – только и нашелся я, что сказать. – Ладно, бери мое имя! Носи на здоровье!
- Заметано! – Сережа хлопнул меня по плечу.
Послышалась смутная возня, некое неразборчивое чавканье, какое бывает обычно, когда очи вынимаются из глазниц и на их место вставляются иные. И – о чудо! – оба моих глаза оказались в моей ладони.
Я живо приладил их и, превозмогая резь от неожиданно яркого дневного света, тотчас накинулся на Серегу:
- Ну ты и сука! Ты чего, блин, прикололся тогда? Ну, блин… слов нет!
А он стоял передо мной, легонько покачиваясь, и плоское лицо его озарялось коварной восточной ухмылкой.
Потом он небрежно махнул рукой и молвил:
- Да ладно! Подумаешь, неудобство – два годика без глазонек походил. Зато – развился-то как, а? Помнишь ли ты блестящие слова поэта?
И он с чувством продекламировал:
«Мне мама в детстве как-то выколола глазки
Чтоб я в шкафу варенье не нашел
Я не хожу в кино и не читаю сказки –
Зато я нюхаю и слышу хорошо!»
- Сволочь! – рыкнул я, но уже почти беззлобно.
Сережка пожал плечами:
- Ну, сволочь… А каким должен быть настоящий брат? Думаешь, твоя слепота - великая жертва? Нет, вот моя карма, подставленная под твои проклятья – то была жертва. Но – все ведь к лучшему?
- Слушай… - молвил я вкрадчиво, осклабившись елейно-кислотно, - слушай… А ведь теперь мой братский долг – принести такую же точно жертву, разве нет?.. Дай мне свои глаза… Чисто – на подержать, годика два… Чай – тоже разовьешься?
- Неа! – Сережка мотнул головой. – Мне оно без надобности. У меня, - он ткнул растопыренными пальцами в свои амбразурные щелочки, - прищур и так по жизни правильный!
И я понял, что никогда, вовеки веков, прямодушной европейской логике не совладать с вычурной восточной мудростью.
Мы снова стали братьями. Все встало на круги своя. Все убытки – возмещены. За исключением одного: я лишился имени. Монтрезор. Впрочем, не та потеря, которую стал бы я оплакивать, пусть даже теперь – и есть чем.