1
Вагон резко качнулся и остановился. Хриплый голос ржаво произнес нечто нечленораздельное, но никого эти объявления не интересовали - местные знали эти восемь станций метро наизусть, выходили каждый на своей станции машинально, а чужие пусть выкручиваются как хотят - они здесь никого не интересовали.
Юра захлопнул книжку, успев прочесть последнюю фразу рассказа, зажмурился, чтобы вернуть фокус глаз на место, вышел на перрон, привычно протискиваясь сквозь плотно упакованную мрачно бурчащую толпу, и стал подниматься по лестнице. И тут он увидел, что прямо перед ним поднимается женская, пардон, задница. Короткие летние штанцы со штрипками были спущены по последней моде ниже ватерлинии, открывая загорелые, в просвечивающемся светлом и, наверное, очень нежном пушке бедра почти до середины. Казалось, что держатся они даже не на честном слове, а вопреки всем законам трения и тяготения, но вот-вот соскользнут вниз, как простыня с открывающегося памятника. В центре композиции заманчиво виднелась глубокая разделительная ложбинка, магнетически притягивающая взгляд, наверное, в надежде увидеть нечто большее. А что там может быть большее? И Юрий машинально напрягся, представляя, что там в этой ложбинке и как это может выглядеть. Линии бедер были такими плавными, нежными, чуть удлиняющими эту выпуклость, что трудно было подобрать самое совершенное лекало, чтобы выправить такие обводы.
Девушка оживленно разговаривала с приятелями-попутчиками, но Юра, приблизившись почти вплотную, ничего не слышал. Он с замирающим сердцем смотрел на восхитительную, фантастическую игру этих туго обтянутых продолговатых, как ашхабадские дыни, половинок, каждая из которых, дождавшись своей очереди, начинала двигаться по траектории, напоминающей изогнутый знак интеграла, то ли снизу вверх, то ли сверху вниз, потом на мгновение замирала, предоставляя возможность солировать другой половинке. Движения завораживали и, останавливая в последний миг свою руку, непроизвольно потянувшуюся проверить, не сон ли это, Юра вспомнил прочитанный недавно рассказ, в котором секретный академик, готовившийся сбежать из крепких объятий своей заботливой родины, не смог удержаться от такого же подсознательного и неудержимого желания дотронуться до увиденной перед собой совершенно немыслимой, неизвестной из прежней академической жизни, круглой негритянской задницы, чем обрушил сложную схему своего побега, навсегда лишившись даже той свободы, что у него до этого была.
Юра понял, что надо срочно увеличить дистанцию - от такого интенсивного движения глазами у него уже началось головокружение. Он чуть тормознул, стерпел тут же последовавший толчок идущего сзади, сопровожденный короткой матерной руганью в его адрес - до этого ли сейчас, и, отстав на пару ступенек, еще успел рассмотреть розовые пяточки, стройные икры и светлый хвостик собранных волос. Лестница закончилась, удобный ракурс ушел вместе с ней, но еще какое-то время Юра старался не отставать, чувствуя волнение и призывая утихнуть свое разгулявшееся воображение.
Он очень боялся увидеть лицо хозяйки этого «вечного двигателя», чтобы не разочароваться, но толпа уже оттеснила и увлекла его в сторону. Юра не успел перевести дух и закурить, как прямо перед ним оказалась другая девушка - красивая и стройная, с пухлыми, аккуратно и сочно накрашенными губами, которые она держала слегка приоткрытыми, заботясь, наверное, о сохранении дорогой помады, но выглядело это очень призывно и многообещающе. От блестящих губ он был моментально отвлечен широким и глубоким разрезом с расстегнутыми окончательно пуговичками, говорившими о коварном замысле. Он увидел почти полностью обнаженные, чуть удлиненные груди, такие же смуглые от первого летнего загара, как только что потерянные в толпе бедра незнакомки. Распахнутая тонкая просвечивающаяся блузка скрывала только самые интимные оконечности этих овалов - соски, но то, что было на виду, возбуждало достаточно, чтобы знакомо заломило в затылке - не иначе, как давление подскочило. Юра успел в некотором замешательстве отвести взгляд и тут же встретился с таким же возбужденным взглядом молодого парня, тоже облизнувшегося на эту прелесть, а теперь по-дружески и даже заговорщицки подмигнувшего Юрию, на что тот резко насупился, давая понять, что он парню не товарищ, а сам по себе.
На остановке было много людей. Зной, скопившийся и, казалось, сгустившийся за день, душил своей непродыхаемостью. Задыхались все, кто больше, кто меньше, обмахивались газетой, а то и просто влажной ладошкой. Юрий еще раз глянул на призывно обнаженную грудь, но взгляд получился исподтишка, будто украл - не столько увидел, сколько догадался. В этот момент с новой волной вынесенных наверх пассажиров появилась совершенно фантастическая маленькая голубоглазая блондинка с короткой мальчишеской стрижкой, открывающей тонкую, длинную, совершенно беззащитную шею, переходящую в подбритый обнаженный затылок. Ее узкие, как у десятилетнего пацана бедра и выпуклые, абсолютно правильно-круглые, вызывающе торчащие вперед совсем немалые грудки сразу же привлекли внимание всех, увидевших это чудо мужчин. На девушке была очень короткая белая юбка колоколом, сквозь которую просвечивали тонкие плавочки, стыдливо прикрывающие лишь лобок. Сзади они превращались в сходящую на нет, заманчиво исчезающую в складке между двух маленьких ягодиц тонкую полоску.
Даже изрядно подвыпивший мужик неопределенного возраста с настолько мутным взглядом, что ему должно было быть все «по барабану», коротко икнув, уставился на девчонку с таким неподдельным изумлением, что она демонстративно повернулась к нему спиной, предоставив Юрию теперь любоваться ее прелестями в упор. Девчонка отставила ногу, изогнув ее по балетному, при этом маленькие ягодицы напряглись еще больше, и сзади кто-то натужно выдохнул:
- Эх, впендюрить бы ей щас...
Как-то странно все складывалось в этот жаркий и душный день. И Юра, будто стронутый с места камень, оттолкнулся от одной возбуждающей детали, потом ускорился от другой, и теперь, столкнувшись в упор с третьей, совершенно немыслимой по его мнению красавицей, вспыхнул, как от кремнистой искры, высеченной этим столкновением, и запылал. Подошел автобус, толпа мрачно надвинулась, неотвратимая и сильная, как океанский прибой, и молча начала утрамбовываться в открывшиеся двери. Юре вдруг повезло - он успел прямо за девушкой, и теперь его щека была прижата к ее тугой ягодице в белоснежной юбке. Ему даже показалось, что он чувствует запах ее тела, тем более что на загорелой полоске выше пояса юбки он увидел несколько капелек, тонких капелек испарины, выступившей на этом молодом сочном теле.
Чтобы удержать равновесие, стоя на нижней ступеньке, Юра дернулся, стараясь поймать хоть какую-нибудь опору, и почувствовал гладкие ноги, стоявшей выше девчонки. Он сделал вид, что коснулся случайно, буркнул что-то, больше для себя, и вновь прикоснулся к теплому глянцу. Так, прижавшись друг к другу, они и доехали до его остановки. Девчонка выбралась из тесного нутра автобуса вслед за ним, оправила задравшуюся юбку и окатила Юрия таким презрительно-рассерженным взглядом, что у него подкосились ноги. Ну, извини, знаю, что не принц датский, что ж теперь и дотронуться до тебя нельзя, что ли?
Девчонка застучала каблучками в одну сторону, а Юрий, обессиленный от пережитого возбуждения, еще долго смотрел ей вслед, а когда она исчезла за поворотом, закурил мятую сигарету и постоял еще чуть для верности - вдруг вернется. Но чуда не произошло, и он привычно побрел в сторону своей облезлой пятиэтажки.
2
В детстве у Юры была одна, но, как говорят, пламенная страсть - он читал. Во дворе мальчишки не признавали его за своего - слишком уж робок и тих был этот новенький, которого привезли вместе с двумя контейнерами мебели новые жильцы. Пару раз его побили во дворе, и на этом интерес у дворовых мальчишек, не встретивших ни малейшего сопротивления, к новичку пропал. А Юра, стараясь не попадаться на глаза пацанам, пробегал теперь через двор короткой дорогой только в школу и обратно, да еще в ближнюю лавку за хлебом и молоком.
В их доме было огромное количество книг, настоящая библиотека - все это принесла в свое время в дом мама, а ей эта библиотека досталась от ее мамы. Так уж получилось, что по женской линии Кузоваткины были книгочеи. Женская линия прервалась на Юре, второго ребенка мама не захотела, и традицию почитателя романов пришлось продолжать ему, хотя «пришлось» в этом случае не совсем подходит, так как для Юры чтение книг было страстью. Удивительно, что до школы его никто не стал обучать грамоте - было некогда, взрослые работали, шумно отдыхали и еще более шумно выясняли отношения между собой, а мальчика оставляли на целый день одного дома под замком, как собаку или кошку, забегая днем на пятнадцать минут, чтобы проведать и накормить. В школе Юрик научился читать очень быстро и уже в середине года читал все, что попадалось под руки. С тех пор он всегда носил с собой в школу книги, и если на каком-нибудь уроке учительница отбирала одну, он тут же доставал другую.
Детское чтиво кончилось быстро, в школьной библиотеке ему перестали выдавать книги, сославшись, что все доступное для его возраста он уже прочел. Тогда он открыл книжный шкаф дома. Там стояли совсем другие книги! Они были толстые, в твердых переплетах с золотыми буквами и почти без картинок. С виду они показались Юрию скучными, но едва он открыл первую, как забыл обо всем на свете. В этой толстенной, оранжевого переплета книге неизвестного Юре писателя Натана Рыбака открылся мир войны, любви и интриг, в центре которых был Богдан Хмельницкий со своими казаками, восставший против гнета шляхетской Речи Посполитой. Конечно, не все было ему понятно, но он быстро научился догадываться, а главное, научился представлять сквозь строки описанные картины в цвете и даже в звуках. Два толстенных тома он проглотил за несколько дней, почти не отрываясь.
Это привлекло всегда рассеянное и спонтанное внимание матери. Она посчитала, что Юре еще рано читать взрослые книги, а потому просто закрыла книжный шкаф на ключ. Что ж, препятствие оказалось не таким уж непреодолимым. Второй ключ от шкафа непослушный сын нашел в маленькой старой маминой сумке, где отец держал детали крепежа их румынского гарнитура. Теперь, возвратясь из школы, Юра открывал шкаф, садился прямо возле него на пол и читал, читал, читал, пока к жизни его не возвращал звук открываемого замка входной двери. Вот тогда надо было в одно мгновение поставить книгу на место, закрыть шкаф и, выйдя в темный коридор навстречу матери, с невинным выражением спросить:
- Это ты, мамочка? - И тут же отчитаться о школьных отметках и выполненных делах по хозяйству, уводя разговор совершенно в иную плоскость. Наконец очередь дошла до серых, внешне совершенно неприметных книжек, на которых было вытиснено - «Ги де Мопассан». Юра открыл наугад вторую или третью книжку из длинного ряда в двенадцать томов, начал читать и вскоре почувствовал необыкновенное возбуждение. К тому времени ему было уже десять лет или всего десять лет, как на это посмотреть, но необыкновенное мужское возбуждение, вызывающее дрожь и слабость, силу и необыкновенную твердость, пугающую и завораживающую, он познал впервые именно в этом возрасте, читая страницы романа «Милый друг», который по сегодняшним меркам можно назвать невинным детским чтивом.
После этого жизнь мальчика изменилась навсегда. Теперь он читал и реагировал, смотрел на женщин, не пропуская ни одной, и представлял все, что мог тогда представить. Когда он перешел в седьмой класс, родители взяли его с собой в отпуск. Это было настоящее турне: Москва - Ленинград - Одесса, и повсюду он глазел на молодых женщин и девушек, отмечая тех, с кем он хотел бы видеть себя рядом, и считал, в каком же городе таких красавиц будет больше. Правда, кроме красивых женщин он еще вел счет встреченным на улицах мотоциклам «Ява» - они были такими же красивыми и недоступными, как женщины. С разгромным счетом по «Явам» выиграла Одесса. А вот девушек, понравившихся юному счетоводу, больше всего оказалось в Ленинграде. «Одесситки» были слишком шумны и толсты, в Москве красивых женщин было, конечно, много, но тонких и скромных с виду девушек со светло-русыми волосами и голубыми глазами, которые особенно привлекали Юру, встреченных им в Ленинграде, оказалось на восемьдесят семь больше, чем в Москве.
Чем больше Юра читал, тем больше ему не хотелось отрываться от книг: в них жизнь была интереснее и насыщеннее. В книгах были прекрасные красавицы, которыми можно было обладать, и Юра очень быстро нашел способ вызывать это - самое настоящее, подкашивающее ноги, сводящее до судорог запретное наслаждение, которое было тем острее и сильнее, чем больше он понимал его страшную греховность, недозволенность, а, значит, и преступность. Это было пострашнее, чем залезть в карман отцовского плаща в прихожей, чем получить сто «двоек» или соврать учителю. Приходилось прятаться и ловить момент, чаще всего он запирался с книжкой в туалете, но если родители были дома, то уже через какое-то время раздраженный крик матери и громкий стук в дверь, останавливающий дыхание, как налет гестапо, вынуждали его покидать убежище.
Книжный мир заменил ему реальность настолько, что он уже путал их и часто разговаривал сам с собой, представляя себя одним из персонажей читаемой в это время книги. Однажды мать в окно кухни увидела, как он идет по улице, оживленно жестикулируя и разговаривая вслух. Педагогику с психологией в их семье всерьез не признавали, и мать тут же так жестоко высмеяла бедного парнишку, что тот моментально и навсегда излечился от этой вредной привычки. Правда, став даже совсем взрослым, в самые трудные минуты своей жизни, а они, хоть и очень редко, но все-таки бывали у него, он начинал говорить сам с собой, чтобы лучше уяснить ситуацию и успокоиться.
Чтобы не разлучаться с книгами, после окончания школы Юра поступил в историко-архивный институт, параллельно стал изучать экзотические, а потому очень трудные языки - санскрит, фарси, японский, арабский и даже хинди - чтобы читать древние рукописи, манускрипты, толстые старые книги, в которых, кстати, много писали и об искусстве любви, о технике доставления настоящего, как Юра понимал, неземного наслаждения. Сексуальная тема стала тайным, но очень глубоким увлечением юноши, который по-прежнему оставался «девственником», удовлетворяющимся собственными манипуляциями по несколько раз на дню, но боящимся разрушить свой призрачный мир наслаждений и фантазий простым житейским половым актом. Девственность сохранить было не сложно - Юра не привлекал внимание девушек, хотя несколько попыток его соблазнить все-таки было, и тогда ему пришлось собирать свою волю в кулак. Охваченный животным страхом перед неведомым он сопротивлялся неистово. Юра скорее дал бы себя кастрировать, чем согласился бы просто так, без высокого и настоящего чувства совокупиться с посторонней женщиной.
Однажды, уже на пятом курсе института, он возвращался с каникул из родного города поездом. Ехать надо было всего одну ночь, поэтому он купил билет в общий вагон, впрочем, по его студенческому статусу ему другого и не полагалось. Юра успел занять место у окошка, пассажиров было много, свободных мест не осталось, и все плотно усаживались в ожидании долгой и неудобной ночи. Не успели они отъехать от его городка, как в вагоне почему-то погас свет. Никто по привычке не возмущался, все ждали, когда дадут свет, а если и не дадут, то все равно ехать надо. Неудобство считалось не таким уж большим, все-таки за окном была зимняя ночь, а свет-то к чему? Читать будешь дома, здесь тебе не библиотека, а кусок или бутылку мимо рта и в темноте не пронесешь.
Счастливчики, успевшие занять верхние вторые и даже третьи – багажные - полки, скоро угомонились и стали засыпать, когда сидевшая рядом с Юрой пожилая женщина стала стонать и прижимать руку к сердцу. В вагоне было душно, почти две сотни людей, набившихся в него, пахли скученной толпой, дышать было трудно. Попытались приоткрыть окно - да, какой там! Они у них навечно закрыты, будто заколочены. Кто-то дал женщине таблетку под язык, кто-то подал бутылку с водой, а со второй полки неожиданно спрыгнула девушка, уступая больной свое заветное место, позволяющее даже в общем вагоне чувствовать себя человеком.
Теперь она села рядом с Юрой, и он сразу же почувствовал жар ее еще не проснувшегося тела, плотную упругость, вызвавшую необыкновенно сильное возбуждение. Девушка заговорила с ним тихо, приглушенно, голос ее был чувственным, с какой-то будоражащей хрипотцой. Она стала расспрашивать Юру куда и зачем он едет. Они познакомились, девушка назвалась Татьяной, и попутчики принялись оживленно шептаться, несмотря на укоризненные взгляды пытавшихся задремать соседей, заметные даже в темноте вагона - в свете мелькающих за окном фонарей да отсвета тусклой луны, отражающейся в заснеженных полях. Правда этот полусвет позволял видеть лишь то, что захочешь и не замечать чего не желаешь. Девушка пыталась пристроиться поудобнее, садилась то так, то эдак, задевая своим крепким, но нежным телом Юру, чье возбуждение дошло до верхнего предела, прорываясь дрожащими руками и неожиданно севшим голосом. На одной из станций вышел сидевший рядом пассажир, и Татьяна моментально заняла освободившееся место, вытянув ноги в черных чулках, выглядывающих из-под шотландской юбки. Юра уставился на круглые, обтянутые черным коленки, а Таня, поймав его жадный взгляд, как-то многозначительно развела их, прежде чем прикрыть подолом натянувшейся юбки.
В вагоне установилась дремотная тишина, когда уже никто не слышит ни стука колес, ни бряцанья еще какого-то железа или грохота незакрытой двери тамбура. Все успокоились и спали, или делали вид, что спят, как Юра и Татьяна. Девушка давно догадалась о состоянии парня и ее это развлекало и по-своему заводило. Она довольно-таки смело и совершенно неожиданно для парня, воспользовалась условной темнотой и коснулась его напряженного, налитого желанием и пульсирующей кровью, бугром выпирающего органа и резко его сжала. Юра чуть не вскрикнул, но сумел удержать стон, прикусив губу, но прикосновение и сжатие были неимоверно приятны. Таня быстро и ловко соорудила для них убежище, накинув сверху на себя Юрино пальто, тем более что мчавшийся по зимней степи поезд уже достаточно проветрился и теперь отдавал последнее тепло остывающей печки, брошенной на произвол как всегда уснувшей проводницей.
В укромной тесноте под пальто горячие пальчики Тани уже вершили свой произвол, а Юра, обмирая и отлетая, ласкал полные упругие груди девушки, проникая в какие-то немыслимые теплые и влажные глубины, теряя рассудок, осторожность и голову вообще, одновременно пытаясь из последних сил изображать дремлющего и потому безразличного ко всему пассажира. Наверняка, прикорнувшие по соседству попутчики видели или догадывались о сути возни, затеянной молодыми, но темнота позволяла им быть незрячими, хотя бы на время, и наши небезразличные в обычной жизни граждане не мешали распаляться и без того горячим молодым телам. Вскоре и Таня не на шутку распалилась, но в отличие от Юры она не привыкла терпеть и откладывать. Шепнув на ухо, она предложила Юре выйти в тамбур, где по ее понятиям вполне можно было разрядиться «по-быстрому». Юра, представив дикость этой ситуации: себя в спущенных штанах в холодном, мотающимся, как пьяная гармонь тамбуре - моментально пришел в себя, и Татьяна моментально поняла это по изменившему свое «агрегатное» состояние члену, который она в этот момент ласкала. Оскорбленная в своем благородно-горячем порыве, девушка обиженно отодвинулась, поправляя сбившиеся одежды. Интим оборвался на самом взлете, как подстреляная птица. Юра сохранил свой «первоцвет», грозивший при таком воздержании превратиться когда-нибудь в верблюжью колючку.
3
Может быть, в это трудно поверить, но после окончания института Юра еще много лет оставался неким «замороженным» ребенком, оберегая себя от пошлых и никчемных, как он считал, случайных связей. На работу его распределили в архив Института марксизма-ленинизма. Вернее в его филиал. И там, будучи единственным в отделе мужчиной среди двух десятков женщин разного возраста, масти и стати, он стойко хранил свою заскорузлую неприкосновенность, окончательно теряя «степень свободы», снижая вероятность встречи с прекрасным неземным существом с льняными волосами и голубыми глазами, которое он смог бы, наконец, назвать своей женой, до нуля. Только после торжественного ритуала с публичными заверениями, обменом колец и подписями свидетелей, освященного пьяным угаром не менее сотни гостей на свадебном пиру, он смог бы с полным правом слиться с желанной и любимой женщиной. А как сделать, чтобы удовольствие оказалось на самом деле незабываемым, он знал, ведь недаром он читал многочисленные трактаты древних об искусстве сексуальных наслаждений.
Как молодой специалист, Юра получил койку в общежитии, но по выходным, когда его сосед по комнате приводил очередную девчонку с танцев, а иногда и не одну, вынужден был засыпать в «красном уголке» перед шелестящим и пусто мерцающим телевизором. Он знал, что на него косятся и за спиной говорят всякие гадости, которые хочешь - не хочешь, а прилипают, как грязь, и вскоре он не сможет отмыться, если не сделает решительного шага и не станет таким как все или хотя бы похожим. В конце концов, его подобрала кадровичка - женщина решительная, одинокая, старше его почти на одиннадцать лет, хотя на глаз это было почти незаметно. Оба они принадлежали к категории людей без возраста, из тех, кому до тридцати лет дают тридцать и после тридцати столько же. Антонина Васильевна имела однокомнатную квартиру, куда она и забрала Юру и его потертый чемоданчик, а больше у него ничего и не было.
Все прошло не так, как представлял себе Юра. Регистрация брака прошла очень буднично, даже без свидетелей. Гулянки тоже не делали, а ночью, когда Антонина раскрыла ему свои объятия, не забыв раздвинуть полные ноги, Юра от страха, тоски и горечи не смог ничего толком сделать, начисто забыв свои фундаментальные знания древних трактатов. Антонина тактично сдержала разочарование и даже попыталась успокоить Юру, уговаривая не принимать фиаско близко к сердцу, иначе такое состояние может стать постоянным. Вскоре новобрачная засопела, а Юра, лежа с закрытыми глазами на чужом, разложенном на ночь диване, пытался вспомнить свою неземную красавицу, но так и не смог. Он вдруг напрочь забыл, какой он ее когда-то себе придумал. Уже под утро, измаявшись, но так и не заснув, он вспомнил попутчицу по темному общему вагону, ее нежные прикосновения горячих пальчиков и тут почувствовал, что вспомнил их не только он: его измученный за целую жизнь «малыш», вспоминая и просыпаясь, наливался чудесной силой, восставал, жаждал, алкал и требовал так, что оставить его в этот раз без добычи Юра не посмел.
Штамп в паспорте наделял его всеми правами на спящую рядом с ним женщину, и Юра, перевернув не без труда грузную во сне Антонину Васильевну на спину, раздвинул ее все еще по-девичьи гладкие и теплые колени и вторгся, наконец, в стосковавшееся нутро, пробуждая его к жизни, радости и наслаждению. Юра не позволил проснувшейся Антонине полноценно участвовать в соитии, он хотел ее взять, взять, не отдавая себя. Ведь он столько лет берег себя для своей любимой, которую пока так и не нашел. Антонина Васильевна ни в эту, ни в последующие ночи, на протяжении потом уже многих лет не могла нарадоваться на своего неутомимого мужа, который, владея известными только ему да еще давно усопшим древним секретами, умудрялся по три часа кряду ублажать свою женушку немыслимыми в ее прежней жизни радостями.
Детей, правда, у них так и не родилось. Вскоре они получили новую квартиру, Юра стал со временем начальником отдела, но так уж совпало, что сразу же после его назначения и марксизм, и тем более ленинизм дали дуба, и Юра оказался совсем никому не нужным. Уходить он никуда не собирался, по-прежнему приходил на работу к своим побитым мышами и жучком книгам и манускриптам, переводил с хинди, читал на санскрите, даже сочинял стихи на фарси, привычно погружаясь каждый день в прекрасный и призрачный мир величия человеческого духа, древних культур, боготворивших тело и призывающих наполнять свою жизнь плотскими радостями и удовольствиями, как самым ценным и единственным для чего и стоит вообще жить. За стенами тихого архива бурлила грязным и грозным водоворотом новая жизнь, страна без руля и ветрил неслась, как одуревшая от валерьянки кошка, а Юра плыл в папирусной лодке по волнам чужой памяти и млел от книжного счастья и чужого таланта.
А жил он на полном иждивении у супруги своей, незабвенной Антонины Васильевны, неожиданно ставшей ловкой и пронырливой бизнесменшей. Чем она занималась, Юра не знал, это ему было не интересно. Он давно спал на кушеточке в гостиной, к жене не прикасался, а ей этого и не надо было, так как к этому времени установившаяся привычка лишила их сексуальные экзерсисы какого-либо маломальского удовольствия. Занимаясь бизнесом, как принято стало называть абсолютно любое занятие, позволяющее добывать деньги, Антонина Васильевна могла завести себе и молодого любовника, хотя на это у нее не хватало теперь ни времени, ни сил. Ее единственным желанием в конце тяжелой рабочей недели было доползти до постели и спать, спать, спать, просыпаясь, чтобы поесть, и снова спать, сладко пуская слюни в подушку, как спится только в далеком и забытом детстве. С Юрой она давно бы рассталась, но жалела его, понимая, что без нее он пропадет или забомжует. Ел он немного, как маленькая конторская мышка, вел себя тихо, был незаметным, но иногда оказывался необходимым, все-таки, живая душа в доме, вроде как собака или кошка, но еще и поговорить с ним можно, если сильно захочется.
Юра все еще увлекался сексуальными теориями и технологиями, но, скорее, просто по привычке. Он продолжал собирать библиотеку эротической литературы, пролившейся в эти года всеобщей свободы огромным потоком, сметающим с прилавка остальную литературу. Но, несмотря на современную изощренность этой литературы, он по-прежнему считал самым высоким мастером эротики Ивана Алексеевича Бунина, чьи рассказы из «Темных аллей» он перечитывал с неизменным удовольствием. Его жизнь вне стен архива в затхлых запахах квартиры рядом с быстро и окончательно стареющей женой была серой и однообразной, похожей на темный коридор районной больницы, из которого уже нет никакого выхода, только на каталке вперед ногами да на лифте в подвальный морг. Юрий Иванович, как все чаще его стали называть, был человеком спокойным и выдержанным. Он терпеливо ожидал своего исхода, как ждут проходящего раз в сутки поезда на маленькой станции посреди заснеженной бескрайней степи или засыпанной песком жаркой пустыни, какая в принципе разница, где ждать?
4
Сегодня, как, впрочем, и вчера, дома его никто не встречал. В сумрачной пропыленной, запущенной безразличными людьми, живущими вместе только по неотменимой привычке, находиться одному было тягостно, а вдвоем – совсем невыносимо. Юра пошарил в полупустом холодильнике, наскреб что-то на бутерброд с чаем, устроился на кушеточку под желтым абажуром старого торшера и открыл в томике любимого Бунина очередной рассказ. Это был его любимый «Солнечный удар».
«.. и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытывал за всю жизнь ни тот, ни другой».
Юра прикрыл глаза и вспомнил сегодняшний предвечерний зной, мелкие бисеринки пота на загорелой полоске девичьего тела над пояском юбки, упругость ягодиц, теплую гладкость ног и нежную беззащитность короткостриженного затылка. А ведь она так похожа на его давнюю придуманную мечту, казалось бы, забытую за бесконечно-серой чередой пропыленных архивных лет. Ан, нет, вспомнил! Пробилось, будто солнечный луч сквозь немытое целую вечность окно.
На лестничной площадке хлопнула соседская дверь, и из нее вырвался рваный шум чужой откровенной гулянки. По высокой ноте этого шума было ясно, что выпито уже безмерно, большинство сомлело, оставшиеся же самые стойкие, принялись выяснять отношения, выкатившись из квартиры в молчаливый, затуркано-притаивщийся, как голодный кот, подъезд. Раздались пьяные крики, женский визг и дурашливые вопли. Юра глянул на часы – стрелки перевалили за полночь. Ясно, что Антонина сегодня уже не придет, хотя могла бы и позвонить. Может быть, кто-нибудь выглянет на площадку и утихомирит гуляк, ведь на дворе ночь! В эту минуту так думали все жильцы остальных квартир, в стены которых шум ломился сорвавшейся лавиной.
Но никто не решился помешать разудалому русскому характеру изливаться праздничным буйством. Гулять, так гулять, ведь живем один раз! Вскоре, как водится, веселье легко превратилось в скандал и веселые крики сменились руганью, злым площадным матом и истошно-надрывным женским плачем. Юрий Иванович не выдержал - он совершенно не выносил женского плача. Ему легче было отдать свою руку, ну не руку, так палец, чем слышать, как плачет женщина. Решительно распахнув дверь, он увидел на площадке расхристанную, почти обнаженную, плачущую девушку, закрывшую лицо руками, и даже не видя ее лица, узнал по подбритому затылку и короткой стрижке ту самую блондинку с автобусной остановки, о которой только что думал. Юра снял с вешалки свой старый плащ, накинул его девушке на плечи и, приобняв, завел ее, послушную, будто даже невменяемую, в квартиру. В квартире напротив догорали последние угли жаркого сабантуя - еще кто-то ворчал, ворочаясь, как всегда, в салате, кто-то искал облегчения душе, склонясь над вечно журчащим унитазом, но, в основном, всех уже сморил густой пьяный сон, и теперь, хоть со святыми выноси, никому ни до чего не будет дела.
Девчонка была тоже пьяна и не протрезвела, даже умывшись холодной водой. Плакать она перестала, но ничего не понимая, стала виснуть на Юрии Ивановиче, называя его дядей:
- Что, дядя, хочешь сладкую девочку? - бормотала она, силясь открыть слипающиеся глаза, - хитренький, гони пятьсот рублей, и я вся твоя, а даром - шиш тебе.
И девчонка пыталась слепить что-то из тонких пальчиков и сунуть ему, благодетелю, эту комбинацию под нос. Юра легко поднял тонкое, почти невесомое тело, успев вдохнуть запах нагретых за день солнцем волос, больше похожих на воробьиные перышки, с замершим сердцем ткнулся в стриженный беззащитный затылок, уложил ее на свою кушетку и прикрыл колючим шерстяным пледом. Девушка еще что-то проворчала бессвязное и сердитое, все еще с кем-то воевала, наверное, с обидчиком, но вскоре затихла, уснув.
5
Юра проснулся от взгляда, это он осознал точно, даже не открывая глаз. И тут же почувствовал прикосновение, чуть слышный шепот и снова прикосновение. Открыв глаза, он увидел сначала розовое свечение на краю неба, затекающее в комнату чудесным фламинговым цветом вместе с утренней прохладой через распахнутую балконную дверь, и голубые удивленные глаза стриженой девчонки, потянувшейся к нему распухшими, будто искусанными губами. Юра закрыл глаза снова и прильнул к ее губам. Они пахли кислым вином, наверное, похмельем, но тут же этот запах пропал, он почувствовал ее маленький ловкий язык, чуть прикусил ее нижнюю губу, а она в ответ забрала его верхнюю. Не было сказано ни одного слова, но музыка тихой свирели, слышимая только ими, наполняла стосковавшиеся по ласке и наслаждению тела. Он осторожно ласкал ее всюду, и сам чувствовал ее нежные пальчики, горячие губки, сочные, плотно захватившие его створки, пропускающие в горячую плоть, и тонкий аромат проснувшейся обнаженной женщины, разгоряченной ласками, которая хочет его до обморока, до стона, до прикушенной в кровь губы.
И Юрий Иванович, нет, Юра, мечтавший всю жизнь о неземной страсти и ни разу до этого мига не испытавший ее по-настоящему, старательно долбивший из чувства супружеского долга свою единственную женщину - жену, постылую еще в первую минуту их совместной жизни, вдруг воспарил в выси, скинув враз годы и вековую пыль глухонемых книг, среди которых он жил. Он вспоминал подкоркой изощренные приемы и мудрые советы из древних трактатов и манускриптов, написанных знающими толк в этих острых наслаждениях древними индусами, сладколюбивыми, но сдержанными китайцами, загадочными и неторопливыми в любви японцами, знойными итальянцами, неуемными в фантазиях французами, любящими бесхитростные и даже грубые ласки немцами. И так далее, и так далее...
Солнце уже затопило весь мир, оно безжалостно и бесстыдно ворвалось в окно, обжигая жаром, заливая потом распластанные бессильные тела. Небо побелело от зноя, голова раскалывалась, перед глазами плыли оранжевые концентрические круги, и открыть их не было ни сил, ни желания. Страшно было убедиться, что все произошло с ним не наяву.
Юра почувствовал, как отлепилось от него только что принадлежащее ему полностью легкое и влажное тело, как тихонько прошелестели скользящие шаги по старому облезлому линолеуму, как зажурчала тонкой, еле живой струйкой вода, которой вчера не было вообще. Потом донеслось еле уловимое дуновение от какого-то движения по комнате, звук закрывающейся двери и уже явственно, четко и окончательно приговорно цокот каблуков по лестнице вниз, прочь из дома, из его случайно попавшейся ей под руку жизни.
Он открыл глаза, протянул руку и взял томик Бунина:
«...Окна были открыты, занавески опущены, и легкий ветерок от времени до времени надувал их, веял в комнату зноем нагретых железных крыш и всего этого светоносного и совершенно теперь опустевшего, безмолвного волжского мира. Он лежал, положив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, - и, наконец, заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже красновато желтело солнце. И вчерашний день, и нынешнее утро вспомнились так, точно они были десять лет тому назад.
...Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет».
Это просто затмение, это солнечный удар, выбивающий неожиданно почву из-под ног, пронзающий на мгновение тусклую, приевшуюся до оскомины пресную жизнь ярким, ослепляющим проблеском - его только и вспомнишь в последнее мгновение своего бытия.
Прага, 2003 г.