В три праздничных Пасхальных дня в Праге гостила приглашенная центром «Арбат» известная российская писательница Людмила Улицкая. Встреча с читателями в городской библиотеке и в книжном магазине «Арбат» несомненно стали значительными культурными событиями в жизни пражских россиян. Это уже вторая подобная встреча с известным литератором России, будем надеяться, что они станут новой пражской традицией. Нашему внештатному корреспонденту Леониду Стариковскому удалось пообщаться с Людмилой Евгеньевной Улицкой.
Из когда-то изучаемой и на сегодня напрочь забытой квантовой физики, кроме принципа Гейзенберга и уравнения Шредингера, на всю жизнь запал мне в память так называемый дуализм: из него следовало, что всякое тело ко всему еще является и электрической волной, имеющей определенную длину и частоту. Мне же представилось, что все люди на Земле, подчиняясь этому самому дуализму, имеют каждый свою собственную волну, строго определенной частоты. И когда в жизни достается редкое, но по теории вероятности вполне возможное, счастье встретить человека, излучающего волну той же частоты, что и у тебя, возникает эффект необъяснимой внутренней близости, которого не бывает даже у родственников по крови. Ты понимаешь и принимаешь этого человека во всем: он мыслит теми же категориями, у него болит сердце по тем же причинам, что и у тебя, он даже говорит на одном с тобой языке и пользуется редкими словечками, которые, казалось, придумал ты сам. И ничего, что вы не были знакомы, а может быть, даже жили в разные времена или в разных странах, о том, что этот человек излучал именно твою волну, ты узнаешь, читая его книги или глядя на его картины, а может быть, слушая его музыку. Мне в жизни повезло не только трижды найти такого волнового близнеца, но даже встреться с ними наяву.
Первым был Юрий Визбор – журналист, поэт, писатель, известный стране бард. Впервые услышав его в четырнадцать лет, я многие годы жил его песнями, в любой житейской ситуации черпал силы и надежды у Визбора. Обеих своих дочерей я укачивал под песни Визбора, они узнавали их раньше, чем становились на ноги или произносили первое слово. Дважды я слушал Визбора «живьем» на студенческих концертах в Томске, а когда он умер, только-только отметив свое пятидесятилетие, то назвал его именем перевал на Корякском нагорье, впервые пройденный нашей группой.
Вторым человеком, как мне казалось с моей длиной волны, был тоже поэт – Евгений Евтушенко. Я прочел его запрещенный в те времена «Бабий Яр», напечатанный на папиросной бумаге, еще школьником, а потом в его стихах находил выражение своих чувств, мыслей и желаний. Своим любимым женщинам я читал его стихи, и каждый раз они говорили, что им кажется, будто их написал я сам. Первой книгой в моей библиотеке, которую пришлось собирать заново после пожара дома, был томик стихов Евтушенко «Медленная любовь». С Евгением Александровичем я тоже дважды с перерывом в двадцать лет встречался, мне даже повезло разговаривать с ним.
В конце 2000 года в не самую лучшую пору моей жизни мне попал в руки том новой, неизвестной для меня писательницы – Людмилы Улицкой. Книга была толстой, начиналась она романом «Медея и ее дети», а вторую часть составляли рассказы из цикла «Бедные, злые, любимые». Зная, что книгу следует читать с начала, я все-таки открыл ее на середине и стал читать рассказы: «Счастливые», «Бедные родственники», «Бронька», «Генеле-сумочница»… К концу книги к собственной депрессии, не дававшей спать уже несколько месяцев, добавилась многотонная, невыносимая тяжесть человеческих судеб, описанных автором с невероятной достоверностью и подробностями. Впечатление от этих рассказов при первом прочтении осталось самое тяжелое – жить не хотелось, а сама Улицкая представилась мне стойкой, несгибаемой женщиной, прошедшей сталинские лагеря и ссылки, заразившие ее на всю жизнь непроходящим пессимизмом и несчастьем. По моим представлениям внешне она должна была быть похожей на Ангелину Степанову в последние ее годы. Только чудо смогло в тот момент заставить меня открыть книгу с первой страницы и… погрузиться в светлый мир Медеи – удивительной гречанки с необыкновенно добрым и открытым щедрым сердцем. И хотя ее история была вполне сродни предыдущим: и войны, и потери и предательства близких, проникающие прямо в сердце, и невероятные лишения, но со страниц романа струился свет то полной луны, то крымского солнца, веяло теплом весеннего ветра, напитанного запахами горькой полыни, нагретого ракушечника, цветущими вишнями, а душу волновал таинственный, неизвестный мне запах – «древний и смуглый». Да, да, смуглый запах! А еще тамариски и йодистый запах морской волны в зажатой скалами бухте, и десяток самых невероятных историй, рассказанных автором. Они, словно ветви от основного ствола, тянулись во все стороны, сплетаясь в плотную крону, в которой можно было легко затеряться. Иногда возникала мысль, заводящая в тупик: «Зачем эта история, как запомнить всех этих бесконечных родственников – дальних и ближних?» И тогда возникало желание составить генеалогическое древо рода Синопли, а еще лучше – вычертить карту «страны Медеи», ее маленькую Вселенную, живущую по древним законам доброты и любви.
Позже, читая «большие» рассказы («Орловы-Соколовы», «Пиковая дама», «Цю-рих» и другие) и «маленькие» повести Улицкой («Сонечка», «Сквозная линия»), я понял, что именно такое повествование – подробное до мельчайших деталей, создающее некую плотную, перенасыщенную субстанцию, обволакивающую читателя от пяток до макушки и позволяющую ему, не галлюцинируя, проживать судьбы ее героев, как свою собственную, – и является, на мой непрофессиональный взгляд, неповторимым стилем этой писательницы. На последних страницах «Медеи» я с легкой грустью предчувствовал расставание с полюбившейся героиней, но вскоре понял: ничто не мешает мне вновь и вновь возвращаться к ней, открывая каждый раз новые подробности и детали, упущенные мной раньше. С «Медеей» в меня окончательно вошла любовь к книгам Людмилы Улицкой, а вскоре я понял, что обрел еще одного человека на этом свете с полным волновым соответствием.
Я прочел все, что она написала, и не по одному разу, собрал десятки ее интервью и критических статей о ее творчестве. Из всего этого, как из мозаики, я собрал свой образ Улицкой и по-своему объяснил ее феномен, если хотите, «казус Улицкой». Его корни лежат в ее происхождении и родовой наследственности, в ее образованности, продолжавшейся после окончания биофака МГУ еще десятки лет и границ которой я не смог пока найти, в ее увлечении историей мировых религий и философий, в дотошном желании узнать все до деталей, дойти во всем до точки. На каждом этапе ее жизни, как только она набирала определенный потенциал, судьба будто бы случайно перебрасывала ее, как электрон, на новый, более высокий уровень. Так, вроде бы случайно, жизнь окунула Улицкую – несостоявшегося ученого-генетика – в мир театра, где она, будучи от природы человеком с невероятной способностью обучаться, очень быстро обрела новые профессиональные навыки. Творческая натура, волею обстоятельств вынужденная покинуть любимую генетику, она вместо разгадки генетических кодов и превращений с неменьшим упорством и запалом стала писать стихи и пьесы для детей и взрослых, на рубеже 90-х по ее сценариям сняли первые фильмы, пусть и не ставшие событием в кинематографе, и все это на фоне самой жизни, в которой, как впоследствии в рассказах Улицкой, плотно переплетаются встречи с необыкновенными людьми, семейные коллизии, мужья, в борьбе и конкуренции с которыми она доказывала свое превосходство, сыновья, вполне в характере своей матери все время старающиеся пройти своим путем, словом все то, что позволило человеку к определенному возрасту накопить баснословный багаж впечатлений, сюжетов, увиденных и услышанных историй, которые теперь сами просились на бумагу. И снова происходят некие случайности: подруга – театральный переводчик, работающая во Франции, передает рукопись книги Улицкой в известное французское издательство, где первыми сумели разглядеть будущую знаменитость. В результате феноменальный парадокс: первая книга российского автора выходит на Западе, а вскоре ее повесть «Сонечка» получает там же престижную литературную премию, что вполне в правилах нашего любимого закона о пророках в своем отечестве пробуждает интерес и российских издателей, делая ее, в конце концов, одной из самых популярных писательниц страны на сегодняшний день.
Улицкая, слава богу, не училась на писателя, она в него выросла, созрела, и не устававшая писать всю жизнь рука воспроизвела на бумаге фантастический мир ее реальных героев. Она не писала книг для денег или славы, она, к счастью, не думала о читателях, имя которым сейчас легион. Улицкая все время повторяет свою формулу: «я писала лишь для друзей, как для себя», и в этом тоже объяснение ее феномена. Успех и слава пришли нежданно, это, конечно, не означает, что они не приятны, хотя вполне возможно тяжесть и хлопоты, сопровождающие успех, отягощают и раздражают ее сегодня. Она сама сказала, что не относится к людям, планирующим свою жизнь, строящим свою биографию. «Я существую спонтанно!» Читатели сами выбрали ее, и им крупно повезло: они встретились с новым, по-своему неповторимым автором. Среди миллионов читающих ее книги, которые переведены уже на 27 языков мира, самые разные люди – от интеллектуалов, соскучившихся по настоящему русскому языку, до лифтерш, проливающих слезы над нелегкими судьбами ее героев.
Она не учит жить, не дает готовых ответов и решений, а лишь живописует жизнь в самых сочных и страстных красках, каждый читатель находит в ее произведениях свое: кто-то постигает ускользавшую до сих пор истину или чему-то учится, а кто-то прочитанным поражен, так как никогда не видел и не слышал такого. Мои книги Людмилы Улицкой зачитаны знакомыми и малознакомыми людьми, которых я «вербовал» в читателей Улицкой, с радостью делясь с ними чудом открытия. Мне повезло – ни один из вновь обращенных не вернул книгу, оставшись равнодушным.
Мне очень хотелось написать Улицкой, а о встрече и знакомстве с ней я не мог и мечтать. Но, к счастью и огромному удивлению, это произошло: по приглашению центра «Арбат» она приехала на несколько дней в Прагу, чтобы встретиться со своими читателями, а мне доверили организовать для нее экскурсии. Мне посчастливилось не только познакомиться с Людмилой Евгеньевной, но и провести несколько незабываемых часов в прогулках по Праге.
Из всего прочитанного у меня сложилось стойкое представление об Улицкой как о человеке с сильным, но тяжелым характером, с мизантропическим отношением к жизни, и недавно я получил твердое подтверждение этому, прочитав ее собственные слова: «Я по своей природе – мизантроп. Человечество не вызывает у меня радостных ощущений, но всю жизнь, сознательно или бессознательно, я иду навстречу позитивному отношению к жизни. Я, зануда и пессимист по природе, по мере прохождения лет стала совершенно по-другому относиться к жизни, более позитивно, с идеей принятия и переработки всего, что она дает».
У древней стены Орлоя на Староместской площади, где была назначена наша встреча, я увидел и легко узнал Людмилу Евгеньевну, фотографии которой в больших количествах гуляют по Интернету. Она оказалась меньшего роста, но такой же неулыбчивой и внешне замкнутой, как я и ожидал. Улицкая приехала в Прагу не одна – ее сопровождала маленькая свита из мужа, знаменитого скульптора Андрея Красулина, сына с любимой девушкой и подруг из Москвы и Вены. Это любимые и близкие ее сердцу люди, обращаясь к ним или даже просто поворачивая лицо и встречаясь с ними глазами, она преображалась: лицо несколько светлело, а взгляд строгой настоятельницы – слегка мягчал, но как только она обращалась к «сопровождающим лицам» или окуналась снова в толпу, заполнившую улочки Еврейского города и древние синагоги, она будто опускала забрало, защитно отгораживаясь от посторонней суеты. Нам было отказано в разрешении фотографировать писательницу во время экскурсии (не любит она этого!), в то время как ее австрийская подруга не хуже «папарацци» щелкала из своего «Кодака» как из пулемета – свой человек, ему все можно! Со мной вежливо общались, мои попытки объяснить свое отношение к творчеству любимой писательницы были спокойно выслушаны, на вопросы, которые я задавал под предлогом интервью для «Русского слова», отвечали спокойно и достаточно подробно, но незримая стена так и оставалась между нами.
На следующий день я сопровождал Людмилу Евгеньевну и ее друзей в утренней прогулке по Вышеграду. Словно специально для этого погода выдалась замечательная и под нежарким весенним солнцем Прага расстилалась во все стороны изумительным ковром, сотканным из красных черепичных крыш, черных башен и золотистых шпилей, в обрамлении цветущих деревьев. Пользуясь уникальным случаем, я расспрашивал писательницу о некоторых профессиональных приемах, используемых ею, говорили о пристрастиях к размерам. Я осторожно попытался высказать мысль, что самый лучший размер Улицкой – это и ее любимый размер – рассказ в двадцать-тридцать страниц. Именно он, по моему мнению, позволяет окунуться с головой в ее прозу и, читая, увидеть яркий и насыщенный фильм-историю, и не утонуть, не захлебнуться как в «Казусе Кукоцкого» или устать, выбиться из сил под конец пути, как в «Шурике».
На бастионе Вышеграда, на фоне пестрой Праги я попросил Людмилу Евгеньевну сфотографироваться со мной для журнала. Она так же вежливо согласилась, но безнадежно испортила снимок, снявшись с совершенно мрачным лицом, скрестив, будто бы все для той же защиты, на груди руки. Я ее понимаю: ей в этот момент хотелось совсем другого. Ей не интересно со мной – чужим человеком, пристававшим к ней с расспросами, она не любит этого и устает от необходимости вести соответствующий статусу светский образ жизни. Она могла бы сказать и мне сейчас то, что сказала в одном из интервью: «У меня жизнь и работа находятся в глубоком противоречии. Для того чтобы работать, мне надо как-то вывернуться, отгородиться от повседневной жизни. Вот сегодня, например, день для работы совершенно потерян, потому что сижу и даю интервью. А чтобы работать, надо уехать подальше, вырубить телефон, оставить семью без заботы и внимания. Надо уметь отказывать и себе, и людям. У меня не очень хорошо это получается». А я это видел и сам.
Я – не критик, я – читатель, я не сотворил из Улицкой кумира, но, несмотря на вежливый непроницаемый экран, отношусь к ней как к близкому человеку, излучающему такую же волну, как и я. Ей дозволено все, она на самой вершине своего Олимпа, чем меньше ей придется заставлять себя подстраиваться под кого-то, тем больше и лучше, чувствуя себя совершенно свободной, напишет она. А мы – ее читатели – снова ощутим наслаждение, узнавая старых и новых героев Людмилы Улицкой.